Текст книги "Волгины"

Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 53 страниц)

– Хорошо, Жора, – изредка выглядывая из-за стального щита и направляя ленту, одобрительно кивал второй номер. – Как снопы валятся, ей-богу…

– Давай, Петя, давай! Открывай новую коробку, – поторапливал Жора и снова припадал остро сощуренным злым глазом к прицелу. – Это я им за то, чтоб не лезли, а сейчас особо за Ростов-Дон всыплю. Дед! – вдруг обернулся он к Прохору Матвеевичу. – Ты, видать, свободный. Ну-ка, ползи за патронами. Вон в том блиндажике… Видишь?

– Вижу, – кивнул Прохор Матвеевич.

– Ну, валяй! Живо!

Ужасающий ураганный свист навис над окопом. Колыхнуло теплым ветром. Прохор Матвеевич втянул в плечи голову, задыхаясь и отплевываясь землей, полез с бугорка к блиндажику. Он благополучно вернулся, нагруженный пулеметными коробками.

Пулемет работал…

– Лезь еще! – хрипло скомандовал бледный, с запекшимися губами Петя.

И Прохор Матвеевич полез снова под нестерпимым воем, среди брызг земли и взвизгивающих осколков. Он обливался потом, с трудом волочил ушибленную ногу, изодрал в кровь руки. Он не видел ничего, кроме пулемета и блиндажика с боепитанием, – это были две точки, между которыми протянулась теперь вся его стариковская жизнь.

Он опять вернулся. Пулемет продолжал строчить, но около него не было Жоры. Сухонький и, видать, очень смешливый чубатый паренек, какие часто встречаются на городских окраинах, лежал неподвижно на дне окопа, запрокинув кверху бескровное, словно гипсовое лицо… Он был убит наповал осколком.

Второй номер остался у пулемета один. По разодранной щеке его стекала кровь, левая рука свисала плетью, как перешибленное крыло. Но пулемет работал…

Прохор Матвеевич полез за коробками в четвертый раз.

И дополз обратно до половины пути. И тут небывалой силы удар пригвоздил его к земле, оглушил, засыпал смерзшимися комьями. Когда он очнулся, коробок с лентами под его руками не оказалось – их отбросило в сторону взрывом. Посмотрев вперед, Прохор Матвеевич ужаснулся: на месте окопа подымались глыбы развороченной глины, курился слабый дымок, ни пулемета, ни пулеметчика не было видно… И ему неудержимо вдруг захотелось умереть на этом рубеже вместе с пареньками Петей и Жорой, к которым он успел привязаться всей душой…

22

Передав в штаб батальона донесение, Димка Костерин бежал назад, к окопам. Чтобы не попасться на глаза отцу, он двинулся по лощине, чуть правее знакомой проторенной тропки. Любопытство и боязнь опоздать к чему-то важному, совершающемуся без его участия, так и подмывали его.

Звуки боя с каждой минутой становились все более резкими, оглушительными. Недалеко, где-то в палисаднике, рванул снаряд. Димка присел на корточки, но тут же вскочил и помчался быстрее. Обогнув несколько домиков поселка, он очутился в сотне шагов от переезда железной дороги.

Только теперь он сообразил, что слишком отклонился вправо от тропинки, ведущей на позиции батальона, и вышел прямо к шоссе. Очутившись в открытом месте, над которым, как оводы в знойный день, жужжали пули, он растерялся и залег в канаве, недалеко от путевой будки.

Перевалив через переезд, по шоссе прогрохотало пять немецких танков. За ними на машинах с бронированными бортами и на гусеничном ходу ехали сгорбленные, озябшие солдаты. Доехав до переезда, одна такая машина лязгнула стальными траками и остановилась, с нее стали спрыгивать тощие пехотинцы в широких, глубоко надвинутых на глаза касках.

Не думая о последствиях, Димка выставил из канавы винтовку и, почти не целясь, стал выпускать пулю за пулей. Обстрел был столь неожиданным, что немцы растерялись. Двое из них упали, сраженные пулями, остальные, что-то громко крича, стали быстро залезать обратно в бронетранспортер. Димка успел выпустить две обоймы, и только тогда с бронетранспортера ударили несколько автоматов. Но в надвигающихся сумерках гитлеровцы не могли найти дерзкого стрелка и открыли огонь веером – наугад.

А Димка сам вдруг испугался своей смелости, вскочил и во весь дух помчался обратно. Ем, у казалось, что он сделал свое дело и теперь может возвращаться в штаб с чистой совестью. Он летел, как ветер. Трассирующие пули прожигали воздух, но Димка благополучно достиг домов.

Теперь он думал, как будет рассказывать при встрече с товарищами по школе о своем геройстве, как все будут удивляться и хвалить его. И еще хотелось, чтобы об этом узнал отец и понял наконец, что он, Димка, вполне взрослый человек и сможет стать настоящим бойцом, а потом и командиром…

Пока Димка ходил в свой рискованный рейд, на ополченских рубежах, да и в самом городе, произошли большие изменения. Немцы проникли в город с северо-востока, их танки прорвались с запада и стали обходить приготовленные позиции. Один ополченский взвод вместе с ротой красноармейцев истребил пулеметным и ружейным огнем около тридцати автоматчиков; на другом участке ополченцы подожгли танк, а на третьем – пулеметный расчет отражал атаку немцев до последнего патрона.

Обо всем этом командир роты Семен Борисович и его ополченцы узнали значительно позже, а пока приказ об отходе с боем был воспринят всеми с горьким чувством.

Пронесся слух, – немецкие автоматчики отрезали пути к переправе через Дон. В тусклом сумеречном свете было видно, как бушевало в городе пламя. Глядя на него, многие ополченцы плакали.

– Лучше умереть, чем уйти с позором из своего города, – говорили они.

Как раз в то время, когда батальон под сильным минометным обстрелом снимался с позиций, Семен Борисович и обнаружил исчезновение сына.

Бледный, с искаженным лицом, он пробежал по уже опустевшим, засыпаемым минными осколками окопам, затем бросился назад вместе с прикрывающим отход взводом.

– Вы не видели моего Димку? – спрашивал то у одного, то у другого ополченца Семен Борисович.

Никто ничего не мог ответить ему.

«Погиб? Убежал домой?» – делал предположения Костерин.

Залегая у каждого квартала, отстреливаясь и отбиваясь гранатами, прикрывающий взвод отходил к Дону, Танки уже гудели в Рабочем городке, на въезде в Буденновский проспект. Немцы, по обыкновению с наступлением темноты прекращавшие бой, со всей осторожностью просачивались внутрь города.

Вечерело. Город заволокло дымом. Горели самые красивые здания на улице Энгельса, на углу Ворошиловского проспекта. На головы ополченцев сыпался горячий пепел. Булыжник мостовой отсвечивал красноватыми бликами. Добела накаливались стальные перекрытия домов, на глазах гнулись и скручивались в петли железные балки; обрушиваясь, они взметывали к небу чудовищные столбы алых и золотых искр. И среди этого разбушевавшегося океана пламени и дыма, в зловеще красноватых бликах мелькали тени фашистских автоматчиков-головорезов из дивизии СС «Викинг».

Они готовили пылающий город к утреннему торжеству – к въезду генерала Клейста и его свиты. Молодцеватые и деловитые, как мясники, автоматчики простреливали улицы и некоторые казавшиеся им подозрительными переулки и кварталы. Облепленные грязью, неуклюжие танки наезжали на деревья, ломая их, как спички, наваливались на изгороди и одноэтажные домики, лущили их гусеницами, как орехи.

Но город был большой, раздавить его весь было невозможно. Многие его улицы были темны, как входы в подземелье, от них веяло враждебным холодом. Немецкое командование, знавшее по опыту, с каким упорным противником имеет дело, проявляло особенную осторожность.

Засунув в карманы шинели бутылки с горючей смесью, с винтовкой наперевес, Прохор Матвеевич вместе с другими ополченцами изнемогающей трусцой перебегал от дома к дому, от квартала к кварталу…

Каждую минуту передовые отряды гитлеровцев могли выдвинуться им навстречу, перерезать путь к единственной паромной и лодочной переправе, и Семен Борисович торопился поскорее вывести роту на набережную.

На одном из глухих перекрестков к Прохору Матвеевичу подошел Ларионыч Винтовки при нем уже не было, вместо ополченской шинели плечи его охватывал потрепанный кожушок. Прохор Матвеевич сначала не узнал его.

– Ну, Проша, бывай здоров, – проговорил Ларионыч, тяжело дыша. – Отчаливаю. Прощай. Желаю тебе…

– Куда ты? – сразу не сообразил Волгин.

– Забыл наш разговор? Остаюсь в городе… Надеюсь, скоро встретимся.

Разговаривать было трудно, да и некогда. Друзья расцеловались, и Ларионыч исчез в дымных потемках улицы. Прохор Матвеевич сразу почувствовал себя осиротевшим. Боль и усталость все сильнее сковывали его тело.

– Дедушка! Дедушка! – вдруг услышал он позади себя приглушенный ребячий оклик.

Старик обернулся. Вприпрыжку, с закинутой за плечо винтовкой его догонял Димка. Глаза его возбужденно сверкали.

– Димка! Ты откуда? – невольно останавливаясь, крикнул Прохор Матвеевич. – Тебя же отец ищет. Ты где пропадал?

Запыхавшись, переводя учащенное дыхание, Димка сообщил:

– Дедушка, я вам расскажу такое… Я двух фашистов из винтовки прикончил, дедушка! На переезде!.. Сам, собственными глазами видел, честное комсомольское слово!

– Ты не ври много, а скорее беги к отцу, – точно холодной водой окатил Димку старик Волгин. – Отец разведчиков по всему городу разослал, мать тоже с ума сходит, думает – погиб, а ты и не вспомнил…

«Так и знал, – не поверят», – подумал Димка и, задерживая нетерпеливый шаг, стал доказывать:

– Дедушка… товарищ Волгин, я же вам говорю – честное комсомольское… И чего бы я врал? Я докажу: у меня двух обойм нехватает. А задержался я на Лермонтовской… Там, на Буденновском, фашистских танков и мотоциклистов каша, – вытирая на ходу потное, освещаемое отблесками пожаров лицо и захлебываясь, рассказывал Димка. – Ежели бы у меня были гранаты, а либо бутылки, честное комсомольское, можно было бы парочку танков подпалить. Они, как до того столба, от меня были. Эх, и почему у меня не было хотя бы одной бутылки! А у вас, вижу, их – полные карманы…

– Ладно, ладно, до моих бутылок тебе нет никакого дела, – сердито буркнул Прохор Матвеевич. – Живо беги к отцу – там он разберется, что ты делал и где был.

Димка смерил старика Волгина негодующим взглядом.

– Ничего мне не будет. Дайте мне одну бутылку. Носите их и карманах бестолку. Да и куда вам? Эх!.. Тоже мне – ополченец… Дайте, говорю, одну бутылку!

– Отстань! – сурово прикрикнул Прохор Матвеевич.

Димка презрительно сплюнул, побежал догонять отца, который шел где-то впереди.

Он нашел его только у переправы, вырос перед ним неожиданно и виновато отрапортовал:

– Товарищ командир роты, боец третьей ополченской роты Домиан Костерин явился. На переезде мною уничтожено два фашиста…

– Что? Что ты врешь? – У Семена Борисовича даже рука зачесалась от злости, смешанной с радостью: хотелось «смазать» непослушного мальчишку за самовольство, отплатить ему за все причиненные тревоги и в то же время кинуться к нему, обнять любовными отцовскими руками. – Б-болван! Где бегаешь? – закричал он и, понизив голос, наслаждаясь радостью, что видит сына живым и невредимым, добавил: – Боец Домиан Костерин, для начала арестовываю тебя, как не знающего своих обязанностей, на трое суток с взятием под стражу на той стороне Дона… – И еще более тихим, остывающим голосом добавил: – Оболтус! Я вот еще тебе дам трепку на том берегу.

– Папа, да ведь я же двух фашистов… – начал было Димка.

Но сердитый окрик отца прервал его:

– Довольно! Сейчас же явись к матери!

«Не поверили… не поверили…» – чуть не плача, с негодованием и обидой думал Димка, усаживаясь в лодку, переправлявшую ополченцев на другой берег.

Под арест Димку все-таки не посадили, и в геройство его поверили немногие, а отец стал добродушно подтрунивать над ним:

– Вернемся в Ростов, ты хоть то место, где двух гитлеряков уложил, покажешь, – может, они там долежат до того счастливого часа…

23

Перед вечером, когда снаряды уже рвались на окраинах и разнесся слух, что немецкие автоматчики, переодетые в форму советской милиции, проникли в город, начальник дороги вызвал Юрия к себе:

– Поедемте со мной на вокзал, – сказал он. – Надо проверить, отправлены ли последние два эшелона с оборудованием.

Юрий старался не выдать своего волнения и послушно сел рядом с шофером в машину. Он был все в том же поношенном пиджачке и бумажных брюках – ничем не приметный, непохожий на инженера. В последние дни он решил держаться как можно незаметнее. Из управления все уже давно эвакуировались, и в душе он бранил излишне ретивого, как ему казалось, начальника за то, что тот все еще не уезжал и всюду таскал его с собой.

Сверкающий черным лаком «Зис» устремился по пустынной улице к вокзалу. Грохотало очень близко, и начальник дороги то и дело нетерпеливо высовывался из кабины.

До моста через Темерник доехали благополучно. Вдруг шофер застопорил машину. На железнодорожных путях шел бой. За мостом пробежала цепочка каких-то людей с винтовками.

– Возвращайтесь назад! – приказал начальник дороги шоферу, с сожалением посмотрев в сторону пылающего вокзала.

Взрывные воздушные волны так и подбрасывали машину, словно она подскакивала на ухабах.

Группа людей, в отлично сшитой милицейской форме, выставив вперед автоматы, остановила у первого перекрестка с ревом разогнавшуюся на гору машину.

Начальник дороги отворил дверцу, высунулся из кабины.

– В чем дело? – спросил он нетерпеливо.

Нацеливая автоматы на машину, подбежали трое. Их новенькие шинели и фуражки, длинные наглые лица показались Юрию подозрительными. Ноги его сразу словно погрузились в лед, прилипли к полу кабины.

– Выходить! – резко скомандовал голубоглазый лопоухий «милиционер».

– Шнелль! – выкрикнул другой и всунул дуло похожего на кочергу автомата в раскрытое окошко кабины.

– Что ж, выйду, – сказал начальник дороги и быстро сунул руку в карман темносиних галифе, где у него лежал пистолет.

Но третий эсэсовец предусмотрительно схватил его за локоть.

– Комиссар? – очень внятно среди внезапной тишины спросил он. На побелевшем лице эсэсовца вылупились стеклянные, очень светлые глаза.

Внимание эсэсовцев было целиком приковано к «комиссару», который, судя по одежде, по лицу, по поведению и машине, в которой он ехал, сразу же показался им крупной дичью, и они на какое-то время забыли о неприметном с виду Юрии и шофере.

Пользуясь замешательством, шофер вылез из кабины и потянул за собой Юрия. Какие-то люди, среди которых были и женщины, сгоняемые немцами в кучу, теснились на краю тротуара. Юрий стоял, притиснутый толпой к машине, не зная, что делать: бежать или оставаться на месте.

Он услышал, как начальник дороги, оттесняемый от машины и толпы, сказал громко:

– Что, гитлеровская шпана? В открытую трусите, так под маркой милиции решили работать?

И в это время кто-то с силой потянул Юрия за руку, он очутился за спинами шарахнувшихся к воротам людей. Резкая автоматная очередь рванула воздух.

Толпа увлекла Юрия под каменный темный свод. Не помня себя, он перебежал двор, нырнул в первую дверь, спрятался под нижним пролетом лестницы.

Он просидел в своем убежище до глубокой темноты. До слуха его долетала то далекая, то близкая ружейная стрельба. Иногда казалось, что все это только чудится ему, так же как чудился все время спокойный голос начальника дороги и автоматная очередь.

Но вот все стихло, и только доносился откуда-то протяжный однообразный звук, похожий на вой ветра в трубе. Юрий наконец решился выйти из своего укрытия. Крадучись, он долго плутал по каким-то закоулкам между черных, как гробы, домов. Выбравшись на освещенную заревом улицу, прячась в тени и часто останавливаясь, он побежал вниз, к Дону, надеясь проскользнуть по уцелевшей переправе на левый берег. Но переправ уже не было; всюду шныряли немцы…

Часа через два, измученный и отупевший, Юрий постучал в дверь отцовской квартиры. Когда он переступил порог, Гавриловна чуть не выронила свечу и в страхе отшатнулась: перед ней стоял изможденный человек с бледным лицом и блуждающими глазами.

24

Два дня никто не стучался в квартиру Якутовых. Гавриловна выходила только за водой к Дону (подача ее с приходом немцев прекратилась), а Юрий сидел в своей комнате, бледный, небритый и, куря папиросу за папиросой, прислушивался к каждому звуку, доносившемуся с улицы.

Теперь он понимал – война поставила его лицом к лицу перед решением какой-то небывало трудной задачи, а последние события совсем перевернули его жизнь.

Юрий то подходил к окну и из-за полуприкрытой ставни глядел на улицу, ожидая, что вот покажутся немцы, но они не появлялись; то шагал по комнате, то ложился на диван и в отчаянии сжимал руками голову.

«Что делать? Что делать?» – спрашивал он себя. В самом деле, не мог же он остаться в оккупированном городе. Надо было уходить, перебираться на ту сторону фронта, пока Красная Армия недалеко. Но как перейти? Хватит ли у него на такой подвиг сил, мужества, умения? Но сидеть и ждать тоже нельзя. А если Красная Армия не скоро вернется? Если эта железная завеса надолго отгородила его от всего, с чем он был связан еще недавно?

Утром на третий день в квартиру Якутовых настойчиво постучали.

– Это они, – засуетилась Гавриловна.

Стук, более настойчивый и нетерпеливый, повторился. Юрий сидел в своей комнате, сжав до боли челюсти.

Улыбаясь, словно заранее уверенная в том, что ее посещение доставит хозяевам большое удовольствие, в переднюю вошла уполномоченная дома – черноглазая женщина неопределенного возраста с золотыми зубами и сильно напудренными щеками. Она курила, держа между пальцами папиросу с розовым от губной помады мундштуком.

– Вы дома, Гавриловна? – сладким голосом, нараспев протянула она. – А я вам гостей привела.

Гавриловна попятилась. Выставив вперед автоматы, в комнату решительно вошли два немца: один худой, высокий, с плоским лицом в обвисшей, как саван, шинели, другой круглолицый, румяный, с веселыми зеленоватыми глазами. Оба, как по команде, стукнули каблуками грубых, точно из железа склепанных, сапог.

– Фрау – козяйка? – бесстрастно осведомился высокий немец.

Сложив на животе руки и с настороженным любопытством глядя на двигавшийся острый кадык немца, Гавриловна молчала.

Немец шагнул в глубь комнаты, стал осматривать мебель, стены, потолок. По тому, как он повел длинной рукой, было видно, что помещение ему понравилось. На безымянном пальце немца поблескивал платиновый перстень с впаянным в него черепом.

– У вас будет жить их офицер, – пояснила уполномоченная.

Гавриловна продолжала молчать.

– О-о, матка… Нитшего, – похлопав ее по плечу, весело сказал зеленоглазый немец.

– Они очень культурные, Гавриловна, – оскаливая золотые зубы, зашептала уполномоченная.

И тут же пояснила немцам, что квартира, которую они осмотрели, принадлежала врачу и обер-лейтенант будет очень доволен.

Она говорила об этом с такой уверенностью, будто сама была хозяйкой этой квартиры.

Комната наполнилась тем особенным запахом эрзац-мыла и плохих сигарет, каким пропитывались в те дни русские дома в захваченных врагом городах и селах.

Долговязый толкнул дулом автомата боковую дверь и от неожиданности разинул рот. Посреди комнаты, худой и желтый, в рубахе-косоворотке и в рваных брюках, стоял Юрий.

Удивление уполномоченной было, пожалуй, не меньшим, чем немцев. По ее лицу промелькнуло что-то вроде соболезнования.

– Ах, извините, Юрий Николаевич! Я не знала, что вы не уехали.

– Вэр ист дас?.. [8]8
  Кто это?


[Закрыть]– нахмурился долговязый немец.

– Сын… мой сын… – словно осененная каким-то вдохновением, поспешила проговорить Гавриловна. – Приболел он у меня малость…

Уполномоченная бросила на Юрия успокаивающий взгляд, и в этом взгляде было: «Ничего, голубчик. Надеюсь, ты будешь вести себя как подобает». А немец-крепыш похлопал Юрия по плечу, ухмыльнулся:

– Нитшего! Карош… Лядно!

Когда немцы ушли, уполномоченная закурила новую папиросу и, складывая после каждого слова подрисованные губы сердечком, сказала тем же милостивым, соболезнующим тоном:

– Надеюсь, Юрий Николаевич, вы скрываться не намерены? Иначе вы подвергнете и себя и меня неприятности. Вы хорошо сделали, что не уехали. Большевики никогда не вернутся. Вы – инженер, и мы вас шикарно устроим…

– Да, да, Калерия Петровна… Конечно, конечно… я, знаете… – как сквозь сон, бормотал что-то невнятное Юрий.

Уполномоченная долго еще говорила. Слова ее казались Юрию диким, выхваченным из давнего прошлого бредом. Он смотрел на нее и удивлялся, – та ли это незаметная, почти не выползавшая на свет Калерия Петровна, которую до прихода немцев никто, и он сам, не замечал в доме? Теперь она вылезла из своей щели, как мокрица. Ее жирные накрашенные губы и табачный запах, смешанный с запахом помады, мутили Юрия… Дыша ему в лицо, Калерия убеждала:

– И этот маскарад совсем лишний, Юрий Николаевич. Оденьтесь поприличней и будьте самим собой. К чему эта мужицкая косоворотка? Эти ужасные брюки? И побрейтесь… Примите культурный вид. Советую это из чувства расположения к вам и… и к вашей семье…

Когда она ушла, Юрий долго сидел в своей комнате подавленный.

Скоро явился на новую квартиру и обер-лейтенант Рудольф фон Гетлих. Сначала его денщики, как назвала их Гавриловна, внесли огромные коричневые в никелированной оправе чемоданы, складной стул, погребец, целый ворох портфелей и несессеров, потом пришел и сам Гетлих – высокий, красивый; с тонкой женской талией и узкими бедрами. Ступая на подрагивающих длинных ногах, он обошел все комнаты, понюхал воздух, поморщился и, после некоторого колебания, занял комнату Вали. На Юрия и Гавриловну он не обратил никакого внимания.

С этой минуты в своем доме они стали чувствовать себя как чужие… Комнаты были заполнены тихим, брюзгливым голосом Гетлиха, мягким поскрипыванием его сапог, запахом виолы и сигарного дыма.

Круглолицый, с веселыми зелеными глазами Франц распоряжался в квартире, как дома, брал, что было нужно, возился на кухне. Засучив рукава тужурки, беззаботно мурлыча бравурные баварские песенки, он то и дело варил и жарил на плите какую-то снедь, мыл, чистил, орудуя щеткой. Синий чад, запах поджариваемого сала и жженого кофе стояли на кухне.

Гетлих просыпался в девять часов, долго плескался в теплой воде, завтракал, пил кофе и уходил… Франц принимался за свое хозяйство, весело напевая: «Кюсс мих, кюсс мих, майне пупхен!», вступал в разговоры с Гавриловной и Юрием. Почему-то особенно по душе пришелся ему Юрий. Он то и дело обращался к нему с каким-нибудь вопросом, выговариваемым довольно сносно по-русски, то просто ухмылялся самым добродушнейшим образом и подмигивал, как бы говоря: «Знаю, мол, что ты за птица».

Юрия пугало это подмигивание, он торопился отвязаться от назойливого немца и скрыться в своей комнате. Он все еще мучился над обдумыванием своего положения и наконец пришел к решению – быть терпеливым и для ухода из города подождать более удобного случая.

На четвертый день своего заключения Юрий, наконец, решил выйти из дому и узнать, что делается в городе. Он не послушался Калерии Петровны, не стал бриться и, натянув старое пальтишко, обмотав голову башлыком, вышел из дому.

Холодный, сырой воздух хлынул на Юрия. Голова приятно закружилась. Порошил редкий снежок, присыпая крыши домов, страшные развалины и булыжник мостовой тонким подтаивающим слоем. Затхлый запах гари и мокрого пепла носился в воздухе. Некоторые зияющие обрушенными стенами и провалами окон дома на главной улице продолжали дымиться.

Юрий не узнавал города. Полуразрушенные, черные от копоти стены, битый кирпич, стекла, горы хлама на каждом шагу… Попадались неубранные трупы, вывалянные в грязи и пепле так, что узнать, военные это или гражданские, было невозможно. Из развалин одного дома выбежала рыжая, с отвисшим брюхом, нажравшаяся собака и, по-волчьи оборачиваясь, опустив хвост, скрылась за углом… Юрию вспомнились вычитанные из какого-то романа мрачные картины средневековья, и ему стало совсем невмоготу.

На главной улице было оживленнее. Робко прижимаясь к руинам, неуверенно брели редкие городские жители. Группами стояли и шагали немецкие солдаты в пилотках. Грузный топот сапог, надменные лица, подозрительно ощупывающие каждого русского взгляды.

На мостовой фыркали нефтяным чадом танки, бронетранспортеры, танкетки, вереницей стояли орудия, громадные четырехосные грузовики. Возле всей этой рычащей, лязгающей железом, глухо гомонящей массы, широко расставив ноги (поза попирающих чужую землю победителей), воняя трубочным перегаром и перекликаясь, стояли озябшие пруссаки в тонких шинелях-балахонах, прохаживались на журавлиных негнущихся ногах офицеры.

После долгого сидения в квартире Юрию казалось, что все это снится ему. Перед ним открывался какой-то другой – незнакомый город, какое-то другое – неправдоподобное далекое время.

«Остаться? Жить в этом чужом городе? Отец, мать, сестра – там, я – здесь?.. – спрашивал себя Юрий. – Нет, бежать, бежать сегодня же ночью… Переправиться через Дон… Скорей к своим, к своим».

Какая-то сила потянула его на знакомый перекресток. Он дошел до угла памятного ему переулка, где переодетые немцы остановили машину начальника дороги.

В тени ворот горбился старик в рваном полушубке и подозрительно смотрел на Юрия. На противоположной стороне ревел огромный грузовик, прохаживались немцы. Где-то на юге, за Доном, бухнуло орудие, и эхо прокатилось под низким пасмурным небом.

– Эй, гражданин! – тихо окликнул Юрия старик.

Юрий обернулся..

– Вы бы не ходили тут… Тут немцы следят… – торопливо сказал старик. – Начальника советского они расстреляли тут и тело не велели убирать… Три дня лежал, а нынче ночью кто-то утащил… Вот и подкарауливают… Проходите, проходите…

По спине Юрия пробежал мороз. Он ускорил шаги и, не оглядываясь, свернул в переулок.

25

Всюду в городе стоял противный, мутивший душу запах нашествия… У подъезда, прямо из подкатившей походной кухни, тучный, краснолицый немец с засученными рукавами, в белом клеенчатом фартуке черпал из котла горячую темную жидкость, наливал в солдатские котелки. От котелков и алюминиевых манерок валил горьковатый пар. Гитлеровцы ели колбасу и пили кофе стоя, дуя в кружки, громко чавкая и переговариваясь. Тут же в козлах стояли их автоматические винтовки.

Часовой, выставив ружье с плоским штыком, загородил Юрию дорогу:

– Хальт! Цурюк!

Юрий попятился назад.

– Хальт! – раздался резкий окрик за спиной.

Юрий остановился, не зная куда идти.

– Фор! Айн, цвай, драй! – стал считать позади насмешливый голос.

Юрий шагнул вперед, но его вновь остановили. Он совсем растерялся, бестолково закружился на месте.

– Хальт! – опять крикнул часовой.

– Рус, ха-ха. Танцирт! Го-го! – обрушился на Юрия издевательский хохот.

– Марширт! Айн, цвай, драй!

Унижение сдавило душу Юрия. В нем закипела злоба. Неужели он так бессилен? Где его честь, достоинство? Что с ним произошло?

…Серое небо, серый снег… Быстро темнеет. Куда идти? Куда скрыться? О том, чтобы переправиться через Дон, теперь и думать нечего. Всюду фашистские солдаты, всюду их голоса, бряцанье оружия.

Чтобы перейти реку, следует нащупать безопасную лазейку, пробираться ночью, тайком, может быть, ползти под пулями… Ведь у него никаких документов. Где-то – не помнит – оставил их. Хотя бы какую-нибудь бумажку о том, что он простой канцелярист, беспартийный, едет к родственникам в одну из станиц. Только бы перешагнуть Дон…

Усталым и разбитый, Юрий вернулся домой. Внизу, у подъезда, стояла Калерия Петровна.

– Юрий Николаевич, – приглушая голос, задышала она ему в лицо, – что вы делаете? Вы же подвергаете себя и меня опасности. Поглядите, на кого вы похожи. Партизан, честное слово! Гетлих уже справлялся о вас. А я рекомендовала вас с лучшей стороны.

– Что вам нужно от меня? – вдруг закричал, задыхаясь, Юрий и задрожал от бешенства. – Я сам буду отвечать за себя! И прошу избавьте меня от вашей опеки!

Это вырвалось у него само собой, как-то внезапно, помимо воли.

Уполномоченная смерила Юрия удивленным взглядом с головы до ног, фыркнула:

– Ах, вы не нуждаетесь в моей помощи! Напрасно! Вы об этом пожалеете! Кстати – вы слышали? – издан приказ: всем специалистам зарегистрироваться в трехдневный срок у бургомистра.

Юрий стоял внизу, на лестнице, тяжело дыша. На верхней площадке, у двери в его квартиру, цокая железными подковками сапог, размеренно ходил часовой. Юрий ощущал едкий запах фарфоровой трубки. Часовой охранял Гетлиха. Теперь надо было униженно просить разрешения войти в свой дом. Гетлих уже интересуется им?.. Повидимому, Франц доложил ему, а Францу сказала Калерия…

Неужели все-таки придется смириться? Пойти завтра к бургомистру?

Юрию стало страшно от этой мысли. В нем поднимался отчаянный протест. На лестнице становилось все темнее. Юрий стал осторожно подниматься на второй этаж. К черту, в конце концов! Он идет в свою квартиру! Его остановил окрик:

– Wer da? Die Parole? [9]9
  Кто там? Пароль?


[Закрыть]

Громыхая подковами, светя электрическим фонариком, сверху спускался рослый пруссак. Он направил острый луч прямо в лицо Юрия. Повидимому, внешность его сразу внушила часовому подозрения.

– Цурюк! – заревел он простуженным басом, направляя на Юрия дуло автомата.

И вдруг, уловив в глазах русского какой-то протест, ударил его изо всей силы сапогом в ногу выше колена.

Юрий охнул и покатился по железным ступенькам вниз…

Очнулся он от боли и холода. Ныло все тело. Разбитые губы распухли и горели. Юрий не сразу сообразил, где он и что с ним произошло. Он был растоптан, вышвырнут беспощадной тупой силой.

Был уже поздний час вечера, немногие оставшиеся в доме жильцы боялись выходить, и позвать на помощь было некого. Снизу из раскрытых парадных дверей задувал пронизывающий морозный ветер. Сверху доносились знакомые шаги бандита-часового и все тот же противный запах трубки.

Юрий боялся громко стонать. Смерть могла обрушиться на него каждую минуту. Мрак вокруг казался плотным, как черная каменная стена. Юрий лежал, придавленный ею, не шевелясь.

Вдруг будто что-то вспыхнуло в его мозгу. Ему вспомнились летний солнечный день, улыбка Тани, зазвенели голоса, замелькали лица… Это был обрывок еще недавней прекрасной жизни, словно тонкий луч, пробивавшийся сквозь тьму. Надо было ухватиться за этот луч, бороться за него, бороться до исступления, закусив губы, со злобой…

Он привстал, собирая силы. Боль чуть не погасила его сознания. Его стала бить лихорадка, потом бросило в жар… Мысли путались. Наверху все еще слышались шаги: цок-цок! цок-цок! Юрию показалось, что он идет по ступенькам вверх и это его шаги звенят на лестнице. Он подтянулся на руках, сделал резкое движение, чтобы встать, и потерял сознание…

…Его подобрали утром жильцы первого этажа и внесли в комнату. Там Юрий и пролежал в горячечном жару пять суток, до дня освобождения города…

26

Ополченский полк расположился в одной из задонских станиц, километрах в сорока от города.