Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 53 страниц)
Алексей чуть не сказал, что завтра он уже не пойдет с ними дальше, Что никогда не забудет своих боевых друзей, но сдержался: пусть эти слова навсегда останутся в его душе.
…Когда он освободился и вышел из политотдела, награжденные уже разъезжались по своим частям.
Алексей услышал голоса Тани, старшины Коробко и Тамары, шум заведенного мотора.
– Поздравляю вас, товарищ старшина, с наградой, – пищала в сгустившихся потемках Тамара.
– Ох, Тамарочка, да и вас также, – гудел Коробко. – Я б вам за вашу храбрость разве такую награду дал? Я бы вам Героя присвоил…
Тамара захохотала:
– Как жаль, Орхидор, что вы не командующий.
– Да я ж им буду, Тамарочка. Вот ей-богу, – добродушно отшучивался старшина.
Алексей окликнул сестру.
– Ну, Танюша, – сказал он, когда она подошла. – Поздравляю тебя, сестричка… А меня вот отзывают из армии.
– Что? Отзывают? Зачем?
Таня с минуту помолчала, ошеломленная, потом добавила не то с радостью, не то с сожалением:
– Впрочем, я этого ожидала, Алеша. Ну что ж… Пожелаю тебе удачи. Нетрудно догадаться, на какую работу тебя отзывают.
Она понизила голос:
– Нине Петровне сказать об этом?
– Я сам скажу, – ответил Алексей.
Даже в прощании чувствовалось, как время изменило их.
– Ты за меня не беспокойся. Надеюсь, скоро увидимся, – сказала Таня.
– Не сомневаюсь, – уверенно ответил Алексей.
Таня первая нарушила сдержанность, кинулась на шею брату и заплакала…
– Вот тебе и раз! Так хорошо вела себя – и вдруг… – пожурил Алексей сестру, целуя ее.
– Не могу, Алеша, не могу, – всхлипывала Таня. – Все разъезжаются, все нас покидают. А ведь сколько еще воевать!
– Ну, успокойся. Все будет хорошо.
Сердце Алексея сжималось от жалости к сестре. Как не хотелось ему отпускать ее одну в долгий, еще не пройденный до конца путь!
Простившись с Таней, Алексей вернулся в комнату, где происходило вручение орденов. Там было пусто и тихо. Член Военного совета и комдив уехали, офицеры разошлись…
Небывалая грусть охватила Алексея.
Он долго стоял посреди тускло освещенной комнаты, задумавшись…
В политуправлении фронта все документы о внесрочном увольнении из армии гвардии полковника Волгина были готовы, и Алексею оставалось только взять их и выехать в Наркомат путей сообщения, куда его вызывали.
Итак, Алексей вновь становился гражданским человеком.
Сдав дивизию новому начальнику политотдела, Алексей распрощался с Ниной, Гармашем, Дудниковым, Хижняком, со всеми, с кем было возможно. В последний раз он объехал вновь вступавшие в бой полки.
Начпоарм Колпаков дал Алексею свой запасный «виллис», и Алексей рано утром по ужасающе разбитой, усеянной брошенными немецкими машинами, орудиями и танками дороге выехал в Минск, а оттуда – самолетом вылетел в Москву.
11
Авиаистребительный полк Чубарова потерял в последних боях трех человек. Погиб по неосмотрительности, поддавшись безрассудной храбрости, Валентин Сухоручко. Во время воздушного боя он увлекся преследованием «Мессершмитта», оторвался от своей группы, потеряв прикрывающего «ведомого», попал в тиски девяти «фокке-вульфов» и, сражаясь, нападая до конца, сбив двух немцев, сам, изрешеченный пулями, загорелся и упал где-то в расположении войск врага. Уехал в госпиталь тяжело раненный Толя Шатров, выбросился из горевшего самолета на парашюте Нестор Клименко и был расстрелян в ста метрах от земли фашистским ассом.
Невредимыми из знакомых читателю летчиков остались Виктор Волгин и Родя Полубояров, хотя и они за это время побывали в не менее жестоких схватках и не слишком заботились о своей жизни в напряженных воздушных боях. Боевая удача попрежнему сопутствовала Виктору. Он становился все более хладнокровным, расчетливым и неизменно возвращался с увеличенным счетом сбитых машин. С какой-то отчаянной беззаботностью водил свое звено в бой и Родя Полубояров.
«Оголец», «Проказник», «Сорви-голова», «Шельмец» – вот прозвища, которыми наградил Полубоярова «батя», вкладывая в них свою особенно суровую ласковость.
Боевая дружба Виктора и Роди, нарушаемая изредка мелкими размолвками из-за взглядов на некоторые явления жизни, упрочивалась с каждым днем. Они часто ссорились, непрестанно подтрунивали друг над другом и все-таки не могли и дня прожить в разлуке.
Родя вверял Виктору все свои тайны, чаще всего любовные, полные невинных проказ и легких побед. Виктор то сурово осуждал друга, напоминая ему о моральном облике советского летчика, то, не выдержав, сам смеялся вместе с ним. А у Роди все происходило легко и свободно, и так, что никогда никто на него не обижался, а все, наоборот, писали ему ласковые письма и называли его хорошим… Родя и вправду никого не обижал, обходился со всеми весело и добродушно, всюду становился желанным гостем.
И Виктор с уверенностью мог скачать, что, пожалуй, ни у кого не было столько знакомых и друзей по всей земле, сколько было у Роди.
Он втайне даже завидовал в этом другу.
Гибель Сухоручко и Нестора Клименко, отъезд Толи Шатрова сильно взволновали и опечалили Виктора. Он был особенно неприветлив в эти дни и ввязывался в воздушные бои с особенным ожесточением. Взгрустнул и Родя. Он старался шутить и балагурить, но вдруг обрывал шутку, вздыхал и морщился. Нигде так не сживаются люди, как на войне, а летчики особенно остро переживают гибель товарищей.
Виктор не мог спокойно входить в землянку. Он знал: флегматичный и всегда вялый на земле Валентин Сухоручко теперь уж не встретит его немного угрюмым приветствием и не скажет: «Дай, Витька, прикурить!» или не подмигнет в ответ на замечание командира… И звучного, мягкого, продолжающего еще ломаться баска Толи, его полных увлечения рассказов о живописи, о мечте стать водителем мирных пассажирских самолетов не стало слышно. Но Толя мог вылечиться и остаться в живых, а вот кто погиб, того не вернешь…
…Виктор и Родя собирались лететь в охотничьей паре на выполнение особо важного задания командования. Пристегивая лямки парашюта, Родя шутил:
– Слышь, Волгарь! Если я не вернусь, ты разошли письма, по всем адресам, какие я тебе оставлю. Понял? Я их еще раньше заготовил – триста штук!..
Виктор хмурился.
– Нет уж, видно, Родион, фашистские пули нас не трогают, – ответил он серьезно. – Попробовали два раза – крепкие, не пробьешь, ну и отказались. Так что не думай о смерти, Родион.
– Есть не думать о смерти, товарищ майор, – молодцевато пристукнул каблуками Родя. И вдруг, подойдя к товарищу, бережно поправил на нем подвернувшуюся лямку. Шельмоватые глаза Роди высматривали из-под белесоватого, небрежно спущенного на лоб вихорка как-то особенно ласково и любовно.
– Эх, Волгарь, закончить бы нам с тобой эту катавасию поскорее да поехать в твой Ростов, побить баклуши, покупаться в Дону, а потом… потом – куда захочет вольная душа! Только ты, чудак, не захочешь после войны знаться с Родей. Ты же такой моралист…
Голос Полубоярова зазвучал теплой неожиданной грустью. Виктор с удивлением взглянул на товарища.
– Что с тобой, Родион? Откуда у тебя это лирическое настроение?
Родя махнул рукой.
– Ладно. По самолетам…
И замурлыкал:
Ходят соколы, в небе соколы,
Вьются, кружатся надо мной…
…………………………
Ждут призывного крика-посвиста
От товарищей, от друзей…
…Виктор и Родя летели над польской землей. Самолеты шли на большой высоте, оставляя за собой тающий в синеве кружевной след бензиновой гари: Виктор – впереди, Родя, прикрывая друга, – позади.
Бездонное небо, как синяя пучина, втягивало их. Внизу еле проступали сквозь текучую мглу контуры лесов, городков, тонкие, как волоски, переплетения дорог.
Виктор привычно и спокойно поглядывал по сторонам и вниз, изредка подавая Роде тихую лаконичную команду. Он следил не только за небом, ища глазами привычные крестообразные фигурки «мессершмиттов» и «юнкерсов», но и старался не упустить на земле ни одной детали и в точности выполнить задание командующего фронтом.
Над Вислой он приказал Роде: «Снижаюсь! Следи!»
И пошел чуть ли не бреющим полетом. Родя не отставал от него, строго придерживаясь той же высоты и следуя всем движениям ведущего.
Задание, как всегда, казалось Виктору легким, и он шел на него без всякой заботы о том, что его не удастся выполнить. Им было приказано не ввязываться в воздушный бой и немедленно уходить на аэродром.
Висла выстилалась матово-серебряной лентой. Неторопливая, спокойная, всегда мутная Висла! Сколько видела она всяких войн, кто только не переходил по ее мостам на восточную сторону, не переплывал через ее желтоватые воды… И все они были биты. Биты будут и гитлеровские орды!
Виктор отсчитывал уже изученные ориентиры, следил за извилинами реки. Он летал здесь не раз. Польские села, шпили костелов, обветшалые замки старинных воевод мелькали под ним…
А вот и переправа, за ней – другая… Видно, как переправляются по ней советские войска. Виктор и Родя летели все дальше, вдоль Вислы, то забираясь ввысь, то вновь снижаясь над желтой печальной равниной. И вдруг внизу встало длинное пыльное облако. Из него проступали какие-то черточки и точки, словно грачиные стаи рассыпались всюду.
Виктор всмотрелся… Черные сочленения танковой колонны подступали к самой Висле… Так и есть! Немцы! Ориентиры сходятся. Это и есть то самое предполагаемое место скопления техники и людской силы врага… Немцы, повидимому, торопились еще с ночи навести здесь скрытую переправу, готовясь ударить советским армиям во фланг… Все ясно! Это был тот, самый квадрат, который поручалось проверить Виктору и Роде.
Все! Задание как будто выполнено. Надо возвращаться на аэродром… Остается только пролететь раза два бреющим полетом над местом переправы и прикинуть на глаз численность вражеских войск…
Виктор, а за ним Родя с вихревой скоростью спикировали на переправу; развернувшись, пронеслись бреющим полетом над самыми головами ошеломленных внезапным появлением советских истребителей немцев… Виктор со смешанным чувством злорадства и изумления видел, как враги разбегались от переправы и залегали в складках местности.
Судя по всему, зенитные пулеметы неистовствовали, пытаясь взять отчаянных советских летчиков на прицел, но Виктор и Родя с такой быстротой пронеслись над берегом, что поразить их было почти невозможно.
Виктор по опыту знал это и умело ускользал от огня.
– Обстрелять колонну! – обычным голосом скомандовал он. Пушечные и пулеметные очереди обрушились на фашистскую пехоту.
Виктора обуяла злость и нетерпение. Он опять скомандовал:
– Повторить атаку!
Набрав высоту, истребители сделали новый заход… И, как обычно, Виктор почувствовал предельное напряжение сил, увидев внизу растущую с каждой долей секунды уткнувшуюся в берег цепь вражеских танков и разрозненные группы пехоты.
Он дал новую очередь сначала из пушки, потом сразу из двух пулеметов… То же самое проделал и Родя…
Пронесясь еще раз над самыми головами поверженных на землю неприятельских солдат, Виктор и Родя взвились в небо.
Виктор уже передавал на пункт наведения:
«Квадрат номер… Берег Вислы… Переправа… Не менее двух дивизий войск противника… Свыше ста танков… Посылайте штурмовики…»
И вдруг над головой Виктора возник крест «мессершмитта»… Виктор мгновенно вывернулся из-под него, сделал боевой разворот и огляделся. Советских летчиков оцепляли штук десять фашистских истребителей. Первым желанием Виктора было, несмотря на значительное численное превосходство врага, скомандовать: «Отбить атаку!» Но, вспомнив приказ командования, он сказал Роде:
– В бой не ввязываться! Уходить!
Но было уже поздно: «мессершмитты» с двух сторон устремились на Виктора и Родю.
Виктор сделал попытку прорваться сквозь плотный строй немцев, устремился на мчавшийся на него самолет. С точностью снаряда, летящего в мишень, он, не отклоняясь в сторону ни на один метр, направил свой страшный полет прямо в лоб немцу. Безрассудно храбрый Родя, два раза вывернувшись из-под огня, старался не потерять из виду друга, на полном газе летел за ним…
Виктор видел перед собой темный кружок носовой части несущегося на него веретенообразного вражеского истребителя. Немец, очевидно, был тоже не из робких и намеревался испытать нервы советского летчика. На лобовую атаку редко решаются даже самые отчаянные пилоты. Если не уступит один другому – столкновение, смерть, не выдержит кто-нибудь, начнет круто уходить вверх – противник в одно мгновение воспользуется этим и, увидев перед собой брюхо встречного самолета, не замедлит всадить в него пушечную или пулеметную очередь. В лобовом поединке мог победить только тот, у кого оказывались крепче нервы и хватало выдержки…
Виктор и немец неслись друг на друга. Между вертким, как голубок, «Лавочкиным» и длинным, как стрела, «мессершмиттом» расстояние уменьшалось с каждым мгновением… Кто крепче, кто сильнее?
Виктор до боли сцепил зубы…
Все равно! Все равно!
– Врешь, паскуда! Не сверну! – крикнул он, и этот страшный крик услышал в шлемофоне Родя.
Еще мгновение – и самолеты столкнутся и разлетятся в щепки…
Виктор нажимает гашетку пушки, чтобы выпустить в лоб фашиста единственно возможную в таком положении очередь. И в эту долю секунды немец не выдерживает и уходит вверх. Виктор инстинктивно ловит в прицел желтое днище «мессершмитта», выпускает мгновенно трассу снарядов. «Мессер», кувыркаясь, летит на землю, охваченный дымом.
А где же Родя? Друг ты мой неразлучный! Родя тем временем оборонялся от целой стаи «мессершмиттов» и, сам нападая, каждый раз вывертывался, как ласточка из стаи коршунов, уводил врагов все дальше и дальше.
Забыв обо всем, о своей жизни, о смертельной опасности, о приказе не принимать боя, Виктор устремился на выручку друга…
Он сразу же повис на хвосте фашистского истребителя, пытавшегося расстрелять Родю, но «мессершмитт» выскользнул и ушел. Виктору самому пришлось задержаться на несколько секунд и обороняться сразу от четырех врагов… Самолет его уже был прострелен в нескольких местах, из перебитого маслопровода хлестало масло, забрызгивая лицо. Но Виктор все-таки еще раз ворвался в строй «мессершмиттов», клевавших Родю, и разметал их… Еще два самолета загорелись, понеслись к земле. Виктор почувствовал, что его рот полон соленой горячей влаги, он не помнил, как до крови прикусил язык… Что он испытывал? Растерянность, отчаяние, страх смерти? Ни то, ни другое, ни третье! Может быть, это было чувство сокола, наносящего удары клювом по голове добычи?
Еще одного фашиста поймал Виктор в прицел, нажал гашетку, но пулеметы молчали… Боекомплект кончился…
– Родион! За мной! – скомандовал в микрофон Виктор и стал набирать высоту, уходить все выше и выше в поднебесье, к солнцу.
«Мессершмитты» отстали. И вдруг Виктор увидел в дневном сиянии несущийся к земле пылающий самолет. Красная дымная полоса тянулась за ним.
Самолет походил на падающую ракету…
Виктор закрыл глаза, снова открыл их, не веря тому, что произошло…
Горел и падал на землю самолет Роди. Виктор поискал глазами белый зонтик парашюта… Парашюта видно не было.
– Родя! Родя! Друг! – закричал в микрофон Виктор и не получил ответа…
…Виктор еле дотянул свой самолет до аэродрома. «Мессершмитты» не преследовали его. Их разогнала прилетевшая к месту боя эскадрилья «Лавочкиных», прикрывающая мощную группу штурмовиков.
Когда Виктор стоял перед командиром полка, голова его кружилась. В глазах плыл туман. Виктор еле сдерживался, чтобы не разрыдаться. Но о выполнении задания доложил, как всегда, кратко и четко.
– Вы все сделали, чтобы выручить товарища? – сдвинув брови, спросил полковник Чубаров.
– Все, что от меня зависело, товарищ полковник, – ответил Виктор, а на самом деле ему казалось, что он ничего не сделал для спасения друга.
– Печально, – помолчав, сказал полковник. – Мы потеряли такого летчика. Это был настоящий истребитель.
Виктор вышел из командирской землянки и, зайдя в рощицу, лег на траву, уткнулся в нее головой, давясь слезами, застонал как от тяжелой непереносимой боли.
«Есть не думать о смерти, товарищ майор!» – все время звучал в его ушах голос Роди…
12
В знойной июльской пыли, обливаясь потом, после жарких схваток с противником, перемежающихся передышками, шли советские солдаты на запад. Вышагивали последние километры белорусской земли, напряженно вглядываясь вдаль, задерживаясь только для того, чтобы выбить цепляющегося за каждую горку, за бережок каждой речки ненавистного врага.
В садах уже наливались янтарные яблоки, солдаты срывали их, утоляли жажду, набивая оскомину. На перекрестках дорог все чаще попадались деревянные католические кресты с распятием или печальной большеглазой мадонной под потемнелым от дождей навесом.
Чем дальше шли полки, тем ближе становилась та заветная черта, за которой начиналась повитая пепельной дымкой пока еще загадочная польская земля…
И вот в воскресенье утром батальон Гармаша на несколько минут задержался на оставленном немцами рубеже. Всюду еще валялись вражеские трупы и кое-где неубранные тела павших советских бойцов, оружие, коробки из-под пулеметных лент, каски, изорванное в клочья обмундирование. Громадное, ясное солнце поднялось из-за леса и слепящим полымем залило незнакомые поля, чем-то напоминавшие окрестности старой пограничной заставы, на которой Иван Дудников и Микола Хижняк 22 июня 1941 года приняли первый бой.
На западе стояла темнолиловая пухлая туча, от нее непроглядной стеной опустился к земле дождь. Гремел гром, очень мирный и мягкий по сравнению с недавно отзвучавшей орудийной канонадой. Пресный запах ржаной соломы стоял над полем – запах жатвы…
– Иван, дывысь, – сказал Микола Хижняк, показывая вперед на убогую с виду деревушку с островерхой башенкой костела. – Вот эта она самая, мабуть, Польша и есть.
– Братья славяне, Польша! – весело понеслось по рядам бойцов.
Иван Дудников задумчиво смотрел вперед.
– Ежели то Польша, то где-то здесь, стало быть, и наша граница, – пояснил он.
Откуда-то, словно из-под земли, выросла тонкая и гибкая фигура Арзуманяна, а рядом с ней – приземистая и плотная – теперь уже майора Гармаша. Лица командиров отражали предельное возбуждение и нетерпение.
Гармаш и Арзуманян присели в окопчик, взглянули на карту. Затем Гармаш высунулся из окопа, вынул из кожаного чехла бинокль, посмотрел вперед, по сторонам, опустив бинокль, крикнул:
– Граница! Вон она, товарищи!
И все устремили взгляды туда, где по самому взгорью вилась старая наезженная дорога. Вдоль дороги, как бы охраняя ее, выстроились крытые черепицей домики.
– Граница! Граница! – понеслось по рядам бойцов.
– Где? Где? Не вижу.
– Да вон она! Ты что думаешь: тут забор какой стоит, что ли? Граница – она линия, вот и все… – пояснил старый пограничник Дудников. – Знаки по ней были, заставы, а теперь их нету. Немцы, стало быть, поснимали…
– Братцы! Салют давайте! Салют! Освободили белорусскую землицу-матушку! – растроганно сказал кто-то. – Товарищ гвардии майор, разрешите?
– Другие уже давно эту границу перешагнули, а мы припозднились. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.
Гармаш снял каску, глубоко, словно много потрудившись, вздохнул.
– Подготовиться к салюту, – взволнованно сверкая ввалившимися, обведенными пыльной каемкой глазами, приказал он. – Три залпа из всех видов оружия! Огонь! Пли!
Веселый, раскатистый залп из винтовок, автоматов, бронебойных ружей прокатился над полем.
Всюду разносились голоса веселого оживления. Кто-то запел:
Широка страна моя родная!..
– Теперь вперед! Другие царства-государства подневольные освобождать.
– Только бы не уползла гадина…
– Не уползет. В Берлине достанем…
Надвинулась грозовая туча, закрыла солнце, полил теплый, густой дождь. Блеснула молния. Ударил гром. И еще сильнее запахло жнивьем, обмолоченным зерном, хотя вокруг никаких токов не было и выстилалась только выбитая танковыми гусеницами, высохшая, перезрелая рожь.
– Микола! Микола! – укрываясь от дождя под плащ-палатку, говорил Иван Дудников. – Помнишь, как мы на границе стояли с тобой, а? Как будто вчера это было.
– Не тут это. И не похоже, – усомнился Микола.
– Верно. Не тут. Но не все ли равно? А только опять мы сюда пришли, Микола!
Несмотря на ливший как из многих тысяч желобов ливень, батальону было приказано подтянуться и вновь идти вперед. Нельзя было отрываться от ускользающего противника ни на шаг, и бойцы, отряхиваясь, рысью побежали прямо через поле к польскому селу – по ту сторону границы… Зашлепали по грязи солдатские сапоги. Но все забыли об усталости, бежали с удвоенным упорством.
Иван Дудников и Микола несли в руках свою верную бронебойку, сопровождая пехоту, готовые каждую минуту помочь ей при столкновении с танками, а где понадобится, то и приглушить пулеметную точку.
С окраины села густо забил пулемет.
– Ложись! – раздалась команда.
– Где он? Откуда бьет? – запыхавшись, спросил Дудников.
– Кажись, из того будынку, из подвала, – ответил зоркий Микола. Откуда-то сзади захлопали минометы. Стальные с зубчатым оперением груши полетели через головы бойцов, падая и взрываясь у стен крытых черепицей халуп.
– Давай обойму, ефрейтор! – прилаживая за бугорком противотанковое ружье, крикнул Дудников. – Я его сейчас подсеку. Ну-ка, душегуб, получай!
Дудников тщательно прицелился, ударил. С басовитым свистом пошла вперед бронебойная пуля. Дудников выстрелил три раза подряд. Сквозь нечастую сетку затихавшего дождя было заметно, как вокруг низкого оконца подвала закурилась известковая пыль.
Пулемет продолжал стрелять.
– Воевать за границей, оказывается, не легче, – сердито заключил Дудников. – Ну-ка, подползем ближе.
Ружье было тяжелым Дудников и Микола тащили его вдвоем, как длинную кочергу: один – за дуло, другой – за цевьё. Мины вокруг них раз за разом ковыряли землю. Облепленные грязью, потные, обозленные, усталые, они подбирались к доту все ближе. Снова залегли у бугорка, и Дудников стал стрелять по амбразуре дота. Пулемет наконец замолчал.
– Вперед! – разнеслась позади команда.
Опять в небе вспыхнула молния, зарокотал мирный гром, сливаясь с отрывистым и глухим грохотом рвущихся снарядов.
Пехота кинулась вперед. Подхватив ружье, бронебойщики, тяжело топая и скользя по размокшему жнивью, побежали вслед за ней…
На окраине села пехотинцы Гармаша, обтекая низкие жалкие халупы, уже завязывали ближний бой с засевшими в костеле гитлеровцами.
Иван и Микола подбежали к домику, из которого недавно строчил пулемет. Оттуда уже выскочили двое бойцов с разгоряченными красными лицами.
– Прикончили двух гадов, первых на польской земле. А пулемет кто-то раньше нас разворотил, – крикнул на бегу боец и, упав за каменную изгородь, застрочил из автомата вдоль улицы.
И опять пришлось Ивану и Миколе прилаживать у стены свою бронебойку, помогать пехоте выковыривать из каждой щели врагов. Проползли в тыл первые раненые, обагрившие кровью братскую землю Польши.
И снова команда:
– Вперед! Вперед!..
Бронебойщики забежали в первую халупу, нахохлившуюся черной от времени соломенной крышей. Во дворе – голо, из каждой щели глядит страшная, невиданная бедность. На гребне крыши пустое гнездо аиста – птицы улетели.
– Не сладко, видать, живут, – заметил чумазый от грязи Дудников.
Бронебойщики осторожно обошли халупу, приставили ружье к стене. Кажется, можно и отдохнуть. Во дворе собрались автоматчики. Дождь припускал все сильнее.
– Есть еще один населенный пункт! – победоносно крикнул Гоголкин, вбегая во двор Плащпалатка развевалась за его спиной, как крылья большой птицы.
Иван Дудников постучал в низкую дверь. Никакого ответа. Он нажал на дверь плечом, она открылась. Из сеней пахнуло зловонием.
Иван Дудников и Микола вошли в халупу. В ней сгустились промозглая сырость, сумрак. Не сразу можно было разглядеть что-нибудь после дневного света. Но глаза Дудникова и Миколы быстро освоились, и первое, что увидели бронебойщики, – это несколько пар детских широко раскрытых глаз, светивших, как угольки, из темного угла…
Позади детей, словно заслоняясь ими, стояла изможденная женщина в сером рубище и с ужасом и надеждой смотрела на вошедших советских бойцов.
– Не бойся, хозяюшка! – как можно мягче проговорил Дудников. – Вот пришли и к вам – Гитлера выгонять.
Женщина молчала, словно окаменела, и вдруг кинулась к бронебойщикам, упала на колени, протягивая руки.
– Жолнежи! Добре людзи! Добре людзи!
Ивану Дудникову много приходилось видеть за войну всяких лиц, отмеченных страданием и горем, но такого он еще не видал. Желтая сморщенная кожа обтягивала костистое лицо женщины, волосы свисали редкими прядями с ее головы, глаза то пугающе вспыхивали, то вновь потухали.
Дудников невольно попятился.
– Что ты, хозяюшка? Мы не тронем! Мы – советские… Мы – русские, – растерянно бормотал он. – Встань! Встань! Эх, какая ты.
Он поднял женщину, она показалась ему легкой, как будто сотканной из пуха..
Дудников кинул взгляд на молчавших детишек, щедрое на доброту сердце его сжалось. Он живо снял из-за спины сумку, вынул добрую краюху солдатского ржаного хлеба, разломил на куски.
– Ну-ка, подходи, братва! – весело скомандовал он. – Сколько вас тут?
И детские тонкие руки одна за другой потянулись к советскому хлебу.
– О-о, да вас тут целый взвод! – засмеялся Дудников. – Ах вы, мелкота! Ну-ка, Микола, давай свой НЗ [12]12
Неприкосновенный запас.
[Закрыть].
Микола уже развязывал сумку.
– Дзенькую. Дзенькую, – плача, повторяла женщина и силилась дотянуться до рук Ивана и поцеловать их.
Оставив весь свой продовольственный запас в халупе – хлеб, сахар, консервы, – бронебойщики вышли во двор.
– Ну вот, Микола… Первое доброе дело за границей сделали… Теперь пойдем дальше!
– Выходи! – понеслась по селу команда.
И, вытянувшись цепочкой, весело гомоня, рота за ротой, вновь двинулись в туманную мглу советские воины.
Они уходили под теплый летний дождь, скрываясь за синеющими полями, за лесами, – все дальше и дальше.
И с каждым их шагом все дальше отступала на запад война…
13
В Москве Алексей Волгин пробыл всего пять дней.
Еще будучи в армии, он иногда мечтал о том дне, когда снова вернется на прежнюю новостройку, но потом мечта эта стала казаться ему чересчур смелой и самонадеянной.
Слишком много было у страны и у ее руководителей важных дел и забот, чтобы помнить об одном человеке, пусть даже крупном работнике, о его личных желаниях… Так думал Алексей.
Но оказалось то, о чем он думал, не было только его личным делом; о нем не забыли, и, как только советские войска стали подходить к границе, эти неизвестные Алексею, никогда ни о ком не забывающие люди решили вернуть его на прежнюю работу.
Мечта осуществилась. Алексей ехал на бывшую новостройку. Последние слова ответственного руководителя из наркомата все время звучали в его ушах.
– Подумали мы, посоветовались, кого нам направить на восстановление Н-ской дороги, и решили послать вас. Кого же еще посылать? Вы знаете там каждый мостик, каждый разъезд, сами готовили эту дорогу к сдаче в эксплуатацию, отрывали ее с болью от своего сердца, когда пришлось все оставлять. Новостройка – это сама ваша жизнь… Мы возвращаем ее вам… Езжайте и верните дорогу стране. Желаем вам успеха.
Алексей не мог забыть, как, выйдя из наркомата, долго бродил по московским улицам, весь охваченный нетерпением поскорее взяться за новое большое дело.
Уже вечерело. Над столицей густела легкая дымка, лучи заходящего солнца как бы растворялись в ней, рассеивая всюду мягкий, постепенно затухающий свет.
На площади Дзержинского, в Охотном ряду и всюду – во все стороны от Красной площади – по лучеобразным линиям улиц горели еще не яркие, но живые огни фонарей: уличное затемнение полагалось проводить только по сигналу тревоги, но таких сигналов давно уже не было, и фонари горели все время.
Москва стояла в их теплом озарении такая же красивая и нерушимая, как и прежде. Еще утром, в час приезда, Алексей не заметил в столице ни одного разрушенного дома. Улицы были полны обычного движения, толпы людей стекали в подземные дворцы метро, сновали машины, сигналили светофоры… И Алексею, отвыкшему за три с лишним года войны от городского шума и от обилия света, показалось все это удивительным, как будто его сразу из темного дымного подземелья перенесли в теплый, ярко освещенный дом.
В торопливом, как и до войны, потоке людей шел Алексей, и гордость переполняла его.
«Всё, всё – как прежде, – думал он. – Как будто никогда не было ни воздушных бомбардировок, ни промерзших насквозь домов зимой сорок второго года… А ведь мы были тогда близко от Москвы… И такие, как Дудников, Хижняк, Гомонов, Гармаш, заслонили ее тогда своей грудью…»
Алексей вышел на Красную площадь.
У входа в мавзолей стояли часовые. Их фигуры казались массивными, словно высеченными из зеленоватого мрамора.
На кремлевских башнях горели алые звезды. Звонили куранты… История шла своим путем, и часы неизменным боем как бы отмечали ее неуклонные шаги.
Пройдя до храма Василия Блаженного, Алексей остановился. Ему не хотелось уходить с площади. Уж очень хорошо было на его душе, и мысли как бы поднимали его все выше, уносили к будущему. Оно рисовалось Алексею в самом радужном и лучезарном виде.
И как всякий человек, проходящий мимо Кремля, Алексей остановился, переведя стесненное необыкновенными чувствами дыхание, огляделся. Рядом с ним стояли люди – военные и штатские – и тоже смотрели на Кремль.
На лицах людей было одинаковое выражение и думали они, повидимому, о том же, о чем думал Алексей – о великой силе справедливости, о том, что правое дело непобедимо.
В областной город, с которым у Алексея были связаны воспоминания о первых днях войны, он приехал под вечер и тотчас же позвонил в обком партии. Ему ответили незнакомые люди. Но это ничуть не охладило нетерпения Алексея. Он в тот же вечер встретился с секретарем обкома, представился ему, а наутро уже выехал на бывшую новостройку.
Утро выдалось прозрачное, тихое, какие бывают только в августе. Машина подпрыгивала на вывороченных камнях шоссе.
По обеим его сторонам громоздились еще не убранные немецкие танки, орудия, разбитые самолеты, шестиствольные минометы.
Алексей поехал в Вороничи. Еще издали он увидел разбитый павильон вокзала, черные провалы окон. Велев остановить машину, Алексей вылез из нее, пошел по пустырю, где раньше лежали новенькие рельсы станционных путей. Теперь здесь всюду рос высокий бурьян, вокруг не было ни души. Пусто, тишина! Что же тут восстанавливать? Ведь все надо строить заново, все начинать сначала!
Обломки рельсов, остовы сгоревших вагонов валялись под откосом. Запах ржавчины, пересиливая горечь увядающей травы, стоял в теплом воздухе.
Машина быстро домчала Алексея к мосту, взорванному когда-то Шматковым.
Он готов был задохнуться от какого-то еще неизведанного, потрясшего все его существо чувства, когда увидел знакомый берег, уродливые, обломки мостовой фермы, торчавшие из неподвижной темносиней воды…
