Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 53 страниц)
Торопясь и сбиваясь, она заговорила о том, как бы ей хотелось быть поближе к брату.
Тихон Николаевич нахмурился, перебил ее:
– Не будет этого, Волгина. Хватит! Тоже мне – на передовую захотела! А тут тебе разве не передовая? Вот резолюция начсандива: «Отказать».
Таня вытянула шею, пытаясь издали разглядеть свое заявление, но никакой резолюции начсандива не увидела. Старая история! Тихон Николаевич, пользуясь своей властью, не дал хода рапорту, навсегда решив, после потери при выходе из окружения двух медицинских сестер, не отпускать из санбата ни одного человека.
Таня, смущенная, исподлобья смотрела на Тихона Николаевича, перебирая пальцами ворсинки на сукне шинели.
– Так что, Волгина, рапорты писать прекратить. Понятно?
– Понятно, товарищ военврач.
– А чтобы не скучала по передовой, поедешь нынче в полк за ранеными. Старший машины – санинструктор Чевелев… Будешь в его распоряжении.
«Все кончено. Так и останусь теперь в этой богадельне… За что?» – с обидой думала Таня, шагая мимо затерянных в густом лесу бревенчатых изб, в которых размещался медсанбат. Ей хотелось плакать…
Березы роняли янтарные листья. Уже осеннее солнце скупо просвечивало сквозь огненно-багряные верхушки леса. В воздухе чувствовалась пахучая свежесть, в тени пахло погребом, и к вечеру становилось совсем холодно.
Таня увидела у санитарных машин Тамару, окликнула ее.
– Ну что? Зачем вызывал? – спросила Тамара, щуря карие, в порыжелых от солнца ресницах, озорные глаза.
– Пригрозил, чтобы рапорты не писала, – махнула рукой Таня. – Присохли мы, Тамара, к медсанбату навеки. Тихон Николаевич боится с нами расстаться.
Тамара обнажила в улыбке мелкие зубы.
– Жалеет, как волк кобылу.
– А кто его знает… Через час еду в полк за ранеными…
Таня ступала по-солдатски твердо, заложив руки в карманы потрепанной шинельки.
– Но я все равно добьюсь своего. Буду просить Алешу, капитана Гармаша, лейтенанта Мелентьева…
– Не поможет, – усмехнулась Тамара. – Говорят, он нас к награде представил – тебя и меня… Поправились мы ему… – Тамара по-мужски сплюнула сквозь зубы, достала маленький бархатный кисет, стала ловко вертеть цыгарку.
– Да за что же? – с искренним недоумением и даже испугом спросила Таня, словно речь шла не о награде, а о строгом взыскании.
– А ему виднее. У него и спроси.
…Часа через два санитарный грузовик подкатил к ближайшим полковым тылам – к запрятанным в неглубоком лесном овражке палаткам санитарного взвода. Бой гремел где-то недалеко, из-за высокого обрывистого берега Десны летели снаряды.
Пока Чевелев вместе с санитарами грузил раненых, Таня побежала в штаб батальона. Она долго плутала по лощинкам, то и дело попадая под мины и снаряды, пока встретившийся связной не довел ее до штаба.
Алексея она не застала: он был в роте, удерживавшей важный оборонительный узел. В штабе сидел лейтенант Мелентьев со связистом.
Увидев осыпанную землей, запыхавшуюся, раскрасневшуюся Таню, он побледнел, изумленно вскрикнул:
– Волгина! Как вы пробрались сюда? Кто вас послал? Ведь мы сидим на пятачке, и вокруг живого места не осталось – все простреливается насквозь.
– А меня связной довел, – возбужденная и обрадованная тем, что все-таки добралась до батальона, ответила Таня. – Мне очень нужно… Разрешите, товарищ лейтенант, отдохнуть.
Она присела на грубо сколоченные, врытые в землю неоструганными ножками нары, вытянула на коленях тонкие руки, устало перевела дыхание. От близких фугасных разрывов землянку трясло.
Мелентьев смотрел на Таню, как на видение. Ее посещение не на шутку испугало его. Место, куда она пришла, считалось гиблым, – вот уже несколько суток батальон не знал здесь ни минуты покоя.
– Увидел бы вас комиссар, дал бы нагоняй тому, кто пустил вас сюда, – негодующе сказал Мелентьев и засуетился, шаря руками по пустым котелкам. – И угостить вас нечем как на грех. Всухомятку живем. Немцы не дают огня развести.
– Не надо. Я есть не хочу, – запротестовала Таня. – Как жаль… нет Алеши… то есть товарища комиссара и… и… капитана нет… А грузовик уйдет через полчаса… Я тут по одному делу…
Красные от бессонницы глаза Саши с грустью смотрели на Таню. Она заметила, как Мелентьев сильно похудел, щеки и глаза его глубоко запали. Неясное чувство – не то нежности к Саше, не то жалости тронуло ее сердце.
– Знаете что? – вставая с нар, сказала Таня. – Вы должны мне помочь…
Она торопливо рассказала о своем ходатайстве. Мелентьев выслушал с задумчивым видом, спросил:
– А как посмотрит на это Алексей Прохорович?
– Алеша… – Таня запнулась и покраснела. – Товарищ комиссар знает…
– Хорошо. Мы возбудим ходатайство… Будем просить…
– Вот спасибо! Товарищ лейтенант, я вас очень прошу. Очень! – воскликнула Таня, – А теперь – разрешите идти… До свидания.
Она привычно козырнула, и вдруг рассмеялась, протянула руку Мелентьеву:
– Так лучше, товарищ лейтенант…
– Да, да, конечно, – сказал Мелентьев, пожимая руку Тани. – Ведь мы уже смотрим на вас, как на свою… родную, – против воли вырвалось у него. – Так что давайте без субординации…
Саша улыбнулся, и большие серые, очень ясные глаза его наполнились каким-то особенным светом.
– Я вас провожу. Тут надо знать, как идти, иначе можно угодить прямо к немцам.
Они вышли из землянки. Вокруг горел лес, и небо затянуло душным дымом. Смолисто и горько пахло горящей хвоей и сосновой корой.
– Вон по этому ходу сообщения мы и пойдем, – сказал Мелентьев. – Видите вон ту березку и кустики? Там и стоит наш санвзвод.
– Так близко? – удивилась Таня, – А когда я шла сюда, мне показалось ужасно далеко.
– Вы шли не там, где нужно, – сказал Саша. – Дайте руку и нагните голову, Мы на виду у немцев.
Ом потянул ее за руку:
– Бегом! – скомандовал Саша.
Они побежали по ходу сообщения куда-то вниз. Через их головы с сухим причмокиванием раз за разом проносились снаряды и разрывались, как казалось Тане, тут же, рядом с ходом сообщения. Свистели осколки и пули. Сердце Тани замирало, и все же ей было не страшно. Спокойствие точно переливалось из руки Мелентьева в ее руку. Она видела перед собой его согнутую спину, узкий, худой затылок с давно нестриженными светлыми, как у ребенка, волосами, и ей почему-то показалось, что она давно знает этого неловкого, застенчивого, словно всегда чем-то смущенного человека.
«Какие они все тут простые… и славные… И капитан и этот Саша… А Юрий смог бы быть таким? – неожиданно спросила она себя и тут же ответила: – Нет, не смог бы…»
В воздухе заскрежетало, завыло, загудело. Красноватое пламя заметалось вокруг.
Таня почувствовала, как Мелентьев с силой дернул ее за руку, толкнул на дно хода сообщения. Она упала, чуть не разбив лицо, а он обхватил рукой ее голову, прижал к себе так, что Тане стало душно, закрыл ее своей грудью.
– Не поднимайтесь! – крикнул он неузнаваемо сердитым голосом.
Когда все стихло, Таня услышала толчки Сашиного сердца.
Мелентьев разнял руки, сказал:
– Ну вот… пронесло. Можно вставать. Вот так все время – день и ночь. Налет за налетом. Все исковырял, проклятый…
Они поднялись. Таня вытерла рукавом пыль с лица и чуть не прыснула от смеха: щеки, нос, плечи Мелентьева были обсыпаны землей.
– Вытритесь, товарищ лейтенант, – сказала она, – Вот тут…
И сама бережно провела рукавом по его лицу.
Они прошли молча еще десять шагов.
– Теперь идите налево. Вот тут, в лесочке… – сказал Мелентьев.
– Так я вас прошу, товарищ лейтенант, передать товарищу комиссару и капитану мою просьбу, – напомнила Таня.
– Хорошо. Я передам, – сказал Мелентьев и на секунду задержал ее руку.
А может быть, Тане это только показалось? Она вырвала ее и побежала по дну лощины к лесочку. Когда она обернулась, Мелентьева уже не было: он исчез в ходе сообщения. Тане стало так грустно, что она остановилась, вздохнула, готовая заплакать. Затянутое курчавым дымом, словно одетое в рыжую овчину, небо показалось очень мрачным. Она представила худое, измученное лицо Мелентьева, его голубые воспаленные глаза, поставила рядом с ним брата Алешу и тут же дала себе слово, что никакая сила теперь не помешает ей перейти из медсанбата в батальон Гармаша…
Часть пятая
1
После выхода из госпиталя Виктор Волгин снова вернулся в полк и большую часть времени проводил в полетах. Полк часто менял дислокацию, располагаясь в ближних тылах оборонительных рубежей, на самых ответственных участках. Звено Виктора вылетало на задания по пяти-семи раз в день.
После удачных боев в первой половине августа, в которых Виктор сбил шесть вражеских машин, он уже не был тем слепо повинующимся случаю, хотя и хорошо обученным летчиком, каким был в начале войны. Часто неожиданные обстоятельства меняли ход боя, и надо было применять новые маневры, идти на хитрость, обманывать противника, изучать его сильные и слабые стороны.
Во втором же бою он проделал несколько таких, впервые найденных удачных приемов. С каждым новым вылетом он приобретал их все больше. Это были не только уставные, но и его, Виктора Волгина, собственные приемы и маневры.
И внешне он изменился. Если бы мать увидела его теперь, то сказала бы, что ее Витенька совсем «огрубел». Он возмужал, вытянулся, как стебель. Пилотку сдвигал на самый висок, как-то особенно щурил глаза, говорил баском. Мягкая улыбка все реже трогала его все еще пухловатые губы. Изменилась и походка: ходил он теперь, чуть сутулясь, точно неся какую-то тяжесть. Казалось, он всегда видел впереди враждебную цель и шел к ней, упрямо нагнув голову.
На закате солнца Виктор обычно садился на аэродром, расположенный где-нибудь у лесной опушки или на пустыре за городом, и с трудом вылезал из кабины. Механик Вася Базовой, коренастый, невозмутимо спокойный, деловито осматривал машину, подсчитывал на ее запыленном, точно прокопченном корпусе свежие пулевые пробоины и рубцы, а Виктор, горбясь и чуть пошатываясь, шел докладывать о выполнении задания. Если он летел со всем звеном, то начинались шумные разговоры, как после охоты. Не обходилось без хвастовства и злых шуток. Но бывало и так, что кого-нибудь после посадки вытаскивали из залитой кровью кабины, и тогда на аэродроме становилось тихо и тревожно.
Раненого увозили в тыл. Виктор на прощанье пожимал холодеющую руку товарища или целовал в вялые губы, и сладковатый запах крови, смешанный с запахом пропитанного маслом комбинезона, будил в нем тоскливое чувство.
Наступала ночь. Виктор наскоро съедал походный фронтовой ужин и засыпал недалеко от самолета в землянке. Он погружался в сон сразу. Измученное тело его ныло, пальцы и во сне нащупывали гашетку пулемета, в ушах стоял тягучий гул и звон.
Занималась ранняя летняя заря. Виктора будили сирена и резкое завывание прогреваемых моторов. Он вскакивал и принимался за работу. До восхода солнца надо было подготовиться к новому боевому полету.
Косые лучи солнца словно простреливали аэродром насквозь, и новый день войны начинался. Самолеты с сердитым жужжанием уносились в чистое, посвежевшее за ночь небо. Где-то уже гремели орудия и дрожала земля, где-то в вышине, над передним краем, злобно, словно кто-то рвал туго натянутые струны, гудели моторы, глухо бухали орудия и тарахтели пулеметные очереди – там уже завязывался воздушный бой. И снова, как и вчера, Виктор торопливо пристегивал парашют, залезал в кабину и взлетал в сияющее небо.
В сентябре полк передислоцировался на другой участок фронта. Как-то утром Виктор проснулся и не услышал обычного грозного рева моторов в небе. Он увидел над собой спокойную синеву, пронизанную солнечными лучами, увидел лес, тронутый первым увяданием. В низине, обрамленной березовой рощей, блестела речка; на ее берегу, у покатого холма, притулилась чистенькая, утопающая в яблоневых садах деревушка. Скошенное ржаное поле расстилалось вокруг аэродрома редкой примятой щетиной. На лугу паслись коровы, по мягкому, черному от недавнего дождя проселку тянулись на восток колхозные подводы с пожитками. Жирный, как масло, чернозем налипал на колеса, отваливался пластами. Виктор лежал недалеко от своего «ястребка» и словно пьянел от расстилавшегося вокруг покоя. Пригревало солнце. Сладко пахла спрыснутая дождем трава. Жужжала пчела на позднем цветке, порхала желтая бабочка. Звук топоров в лесу (саперы рубили деревья) отчетливо был слышен в неподвижном воздухе…
Тишина, казалось, покоилась на всем, как сияющая на солнце осенняя паутина. Виктор присматривался ко всему с любопытством, будто увидел мир впервые. Мысли его постепенно принимали неторопливое течение.
Виктор вспомнил, с какой внезапностью эскадрильи перелетели на новый аэродром, придвинул к глазам планшетку, отыскал название деревушки и помеченный красными штрихами старый аэродром. Двести десять километров к югу от прежнего места и не менее ста от предполагаемой линии фронта на этом участке! Вот Гомель, вот Чернигов – над ними он летал еще недавно, вот леса, над которыми он сбил последнего немецкого асса…
Шесть дней авиаистребительный полк стоял на укромной поляне у лесной опушки. За это время машины были тщательно проверены, а некоторые, особенно пострадавшие в последних боях, основательно починены. Летчики отдохнули, выспались и, собираясь небольшими группами, часами сиживали под тенью берез, сражаясь в «козла» или блаженно потягиваясь на солнце.
Однажды после обычного завтрака в раскинутой под березами палатке-столовой командир полка вызвал к себе всех офицеров-истребителей.
«Кажется, „старик“ хочет дать нам работу», – подумал Виктор, входя в штабную землянку. В последние дни он иногда замечал за собой, что с удовольствием отдается отдыху, целыми часами играет с товарищами в домино, залихватски стуча по столу костяшками или двигая фигуры шахмат. Но в конце концов это надоело ему, и он угрюмо подтрунивал над самим собой и товарищами, сравнившая новый аэродром с домом отдыха.
Командир полка сидел за складным столиком, как всегда, чисто выбритый, подтянутый. Монгольский орден сверкал на его груди, как новенький. За спиной «старика» висела испещренная красными и синими стрелками и кружками карта. В землянке царил домовитый порядок: стены и потолок были обшиты фанерой и оклеены голубой глянцевитой бумагой, в углу, в большом глиняном кувшине, стоял целый сноп зелени и цветов. Пахло можжевельником и влажной землей.
Командир полка окинул собравшихся офицеров помолодевшим взглядом.
Виктор был уверен, что после длительной передышки задание будет нелегким. Но «старик» смотрел без обычной в таких случаях суровости.
Начальник штаба, коротконогий толстяк с высоким лбом, одетый в узкую – не по фигуре – гимнастерку, и комиссар полка, широколицый, крупноносый, сидели рядом с командиром полка с выражением таинственной значительности.
– Вот что, друзья, – заговорил командир полка сипловатым басом. – Пригласил я вас, чтобы сообщить вам приятную новость. Завтра к нам прибывает пополнение – молодые летчики и новые машины. Прилетят к нам необстрелянные птенцы, не нюхавшие немецкого пороху. И нам, старикам, придется встретить их, как полагается, и кое-чему поучить. Вы уже побывали в боях, и немалых, у вас есть опыт…
Полковник молодцевато оглядел истребителей, остановил взгляд на Викторе.
– Волгин, в ваше звено вместо Харламова будет назначен новичок.
– Есть, товарищ полковник, – вытянувшись, ответил Виктор.
– Разрешите, товарищ полковник, – вырвался дерзкий голос Роди Полубоярова, – Мне бы новую машину… На моем гробе уже летать невозможно. Стрекозу не догонишь, не то что немца.
Командир полка скупо улыбнулся.
– Новую машину беречь надо, Полубояров, а ты старую плохо берег – зря под немецкие пули бросал.
– Виноват, товарищ полковник, как ни кидал, а все-таки живой остался. Теперь за каждую пробоину на старой машине десять на немецких сделаю. Только дайте, пожалуйста, новую…
Полубояров знал, что новую машину он получит.
Все в землянке понимали, что командир полка собрал их не только для того, чтобы сообщить о прибытии пополнения, но и чтобы подбодрить их, воодушевить на преодоление новых испытаний. Он намеренно сделал что не перед строем, а в землянке, чтобы нее было проще, теплее, как бы давая этим понять, что после тяжелых боев и потерь все должны быть еще ближе друг к другу, что, несмотря на отступление, армия так же сильна, становится еще крепче, и доказательством этому – новое пополнение людьми и машинами.
Вслед за командиром полка выступил комиссар. Он говорил тихим скучноватым голосом, как бы обдумывая каждое слово, без всякого пафоса. Слушая Ивана Емельяновича (так запросто называли комиссара в полку), Виктор перебрал в уме всех своих товарищей…
Вот Родя Полубояров… И он изменился за эти два месяца! Он все еще полон озорства всегда готов к дерзкой шутке, но и в его ухарском лице появилось что-то новое, осторожное и в то же время более решительное. Нельзя было сомневаться в том, что Родя не подведет в бою и, если понадобится, не пожалеет себя ради спасения друга.
А вот Сухоручко, флегматичный, в обычной обстановке на земле и мгновенно преображающийся в воздухе, бравирующий своей отвагой. В его зеленоватых, сонных и безучастных ко всему глазах, оживляющихся только во время полетов, застыла ленивая задумчивость. Прежде Виктор недолюбливал Сухоручко за замкнутость, но неделю назад в воздушном бою над Гомелем бесстрашный Сухоручко ястребом кинулся на немецкого асса и расстрелял его в тот момент, когда немец заходил Виктору в хвост. За выручку в бою Виктор сдружился с Сухоручко не менее крепко, чем с Полубояровым.
Вот только Кульков попрежнему не нравился Виктору. Не мог он забыть, как в бою с «юнкерсами» Кульков прятался под его самолет. Но для обвинения его в трусости пока не было достаточных оснований, боекомплект его всегда оказывался израсходованным.
Думая о своих соратниках, Виктор спрашивал себя: каковы будут те бойцы, которые прибудут завтра, – такие же храбрые, как Родя, Сухоручко, или осторожные, незаметные, как Кульков?
Он вышел из землянки ободренным, будто после томительной жажды выпил холодной, чистой ключевой воды. Глубоко вдохнув горьковатый лесной воздух, взглянул на небо. Оно было светлое, омытое дождем, остывающее небо сентября. Над лесом неподвижно стояли кудрявые облачка, серебристо-палевые и совсем невесомые, как гусиный пух.
Из лесу доносились стук топоров и веселые голоса саперов.
– Эй, вали! Эй, берегись! – и вслед за этим слышался, шум подрубленного падающего дерева.
2
В половине девятого утра прозрачный воздух над лесом зазвенел от разноголосого пения моторов. Летчики высыпали на посадочное поле, всматриваясь в небесную синеву. Командир полка, комиссар и начальник штаба, приложив руки к глазам, тоже смотрели в ту сторону, откуда, нарастая, текло ровное могучее жужжание. Не прошло и минуты, как новенькие истребители стали садиться один за другим на расчищенную дорожку аэродрома.
Командир полка построил летчиков для встречи. Виктор нетерпеливо всматривался в приземляющиеся машины. Самолеты выруливали по указанию стартера. Крылья их поблескивали на солнце, как стеклянные.
Замедленно вращающийся винт крайнего самолета гнал в сторону шеренги старых летчиков горький бензиновый ветерок.
Виктор следил, как из кабины самолета быстро и ловко вылез плотный паренек в синем комбинезоне, скользнул ногой по плоскости, по-медвежьи спрыгнул на землю, поправил тыльной стороной руки сползший на лоб шлем.
Молодые летчики попарно, друг за другом, под командой сутулого и тучноватого пилота; невидимому сопровождающего, направились к площадке, на которой выстроилась эскадрилья.
Группа остановилась в двадцати шагах от площадки. Сопровождающий четко стукнул каблуками, отрапортовал:
– Группа молодых летчиков-истребителей в составе пяти человек, командир – старший инструктор капитан Коробочкин прибыли в ваше распоряжение.
Виктор еле удержался, чтобы не вскрикнуть. Федор Кузьмич Коробочкин, инструктор аэроклуба, первый его наставник! Да, это был он. Неузнаваемо помолодевший и подтянутый, в отлично пригнанной форме, Федор Кузьмич четко докладывал полковнику о прибытии новых машин и все еще не замечал Виктора.
«Старик» пожал Коробочкину руку, подошел к новичкам, поздоровался. Те дружно молодыми сильными голосами ответили на приветствие.
– Вольно! Разойдись! – скомандовал командир полка и, улыбнувшись, шутливо добавил: – Поздороваться «старикам» с молодыми запросто, по-фронтовому… Познакомиться и полюбить друг друга.
К Виктору подошел плотный белокурый паренек, протянул руку.
– Младший лейтенант Анатолий Шатров, – смущенно сказал он.
Виктор назвал себя. Шатров, застенчиво улыбаясь, отошел.
Виктор обернулся. К нему подходил Кузьмич. Моргая усталыми после длительного перелета глазами, он силился что-то сказать и не мог, потрясенный неожиданностью.
– Витька! Волгарь! Миляга ты мой! – наконец крикнул он и кинулся обнимать Виктора.
Летчики с изумлением смотрели на эту встречу.
– Товарищ полковник, прошу извинить, – радостно блестя глазами, сказал Коробочкин. – Не по уставу получилось. Земляк это мой. Я его первый летать учил… Ах ты, лихач этакий! Сынок!
Чтобы не мешать беседе командира полка с молодыми летчиками, они отошли в сторону.
– Как живешь, Кузьмич? – спросил Виктор, любовно оглядывая своего бывшего наставника, его полную фигуру и заметно поздоровевшее лицо.
– Вот, летаю, как видишь, – ответил Коробочкин, с неменьшим любопытством разглядывая своего ученика. – В первый же день меня мобилизовали и направили к истребителям в школу. Учу и вожу на фронт вот этих стрекулистов. Только воевать не пускают. Думают, из меня порох посыплется. А привез я вам, Волгарь, таких молодчиков – закачаешься! Славные ребятишки – выдержанные, дисциплинированные, не то что ваш брат, – Федор Кузьмич толкнул Виктора в бок. – Насчет лихачества – ни боже мой… Чтобы штопор затянуть – нет. Особенно есть среди них парочка: такие, знаешь, разумные да тихие, а в воздухе – истинные дьяволята. А стреляют как! С налету так и влепит, ей-богу… Толя Шатров десять конусов разорвал в тряпки. Не в пример тебе, Волгарь, не обижайся…
– Не суди по-старому, Кузьмич, – сказал Виктор. – Я тут кое-чему научился.
– Сколько фашистов свалил? – будто между прочим спросил Кузьмич.
– Пока шесть.
– За два месяца полдюжины. Ловко. Ну, спасибо, брат. Порадовал старика. А как ты тогда со штопорам, а? Над Ростовом? Передержал малость?
Виктор крутнул головой, засмеялся:
– Дурак был… Не вспоминай, Кузьмич…
Заговорили о главном, что волновало всех, – о положении на фронте.
– Скоро все изменится. Гитлер сломает себе шею, вот увидишь, – сказал Кузьмич. – Там такие гостинчики им готовят… Авиации – тучи. Эти пять – только цветики, ягодки еще будут. Там, брат, столько техники движется по дорогам… Эшелоны, эшелоны, эшелоны… Артиллерия, танки, машины…
Они присели на жесткую затоптанную траву.
– Расскажи, Кузьмич, как в Ростове? – попросил Виктор.
Коробочкин свистнул.
– Я из Ростова на другой же день войны улетел. Скучаешь?
Виктор усмехнулся:
– Не то слово, Кузьмич: «скучать» теперь не приходится. Некогда.
Они помолчали, чувствуя, что короткий разговор их может прерваться каждую минуту и они так и не скажут друг другу чего-то самого главного, что должно было оставить в обоих удовлетворение встречей.
– Капитан Коробочкин, ко мне! – послышался голос полковника.
Коробочкин молодо вскочил, удивив Виктора своим проворством, строевым шагом подошел к полковнику, браво откозырял.
Молодые летчики столпились вокруг него, как гуси вокруг своего вожака…
…Вечером Кузьмич уезжал на грузовике полевой почты. Перед тем как сесть в машину, он отечески перецеловался со всеми своими питомцами, наставляя каждого ласковым словом.
– Толя! Сережа! Вася! – кричал он. – Все вы тут воюйте так, чтобы нашей школе да и мне, старику, не было стыдно. Да дуром в огонь не лезьте. А вы, товарищи истребители, приглядывайте тут за ними.
Коробочкин обнял Виктора, прижался прокуренными усами к его губам.
– До скорого свидания, Волгарь. Жди – еще самолетов привезу. Теперь уже под наступление.
Коробочкин полез в кузов грузовика. Виктор и все молодые провожающие летчики прощально замахали руками. Машина покатилась вдоль лесной опушки, подпрыгивая на перепаханной дороге. Виктору стало грустно, как никогда. Он вошел в лес и сидел там, под березой, в кустах, пока не надвинулись сумерки…
Его одолевали воспоминания. Казалось, их привез с собой на крыльях своего самолета Федор Кузьмич.
Каждая встреча в прошлом, лица и фразы приобретали теперь волнующую значительность. Ему казалось, что он недостаточно дорожил многим, чем владел и наслаждался до войны, не знал цены свободного времени – всех больших и малых даров, которые преподносила ему жизнь.
Жизнь была щедрой без конца, и Виктор беззаботно пользовался ее богатствами. Он мог просидеть всю ночь над длинным шутливым письмом друзьям, пуститься в лыжную прогулку, кинуться в штопор, чтобы показать свою удаль, часами сидеть за книгой или бродить с девушкой по улицам и ко всему этому подходить без мерила – не зная, что главное и что второстепенное. Так он мог пробыть целый месяц дома и ни разу не поговорить с матерью по душам. Как много мог бы он рассказать ей теперь, как хотел бы, чтобы она хотя бы на минутку оказалась с ним рядом! С какой радостью он заглянул бы в ее любящие глаза! В последний свой приезд он так и не разглядел хорошенько ее лица. А ведь она, должно быть, сильно постарела…
Виктор сидел под березой растерянный и опечаленный. Он гнал от себя воспоминания, а они все назойливее осаждали его; старался представить улицы родного города, измененные войной, вспомнил о друзьях, о сестре и братьях. Как бы хотел он встретиться с ними сейчас, накануне еще неведомых испытаний. «А Валя? Все так же дружит с Таней или пути их окончательно разошлись?» Теперь он не испытывал к ней обиды и многое бы отдал за то, чтобы повидать ее…
Вечерняя сырость плыла между кустов, острее пахли опавшие листья. Желтеющая вершина березы ярко светилась в лучах заката. Синее небо нависало над ней, как атласное покрывало. Зажглась в просвете между поредевшей листвой первая робкая звезда. Тишина, пропитанная ароматом увядающего леса, становилась плотнее, ощутимее. Виктор сидел в странном оцепенении, не имея сил оторваться от воспоминаний.
Невдалеке послышались голоса, громкий смех Роди Полубоярова. Летчики шли на ужин. Виктор вскочил, стряхнул с себя приставшие влажные листья. Смех Роди как бы вернул его в привычную обстановку. Поправив пилотку и небрежно насвистывая, Виктор пошел из кустов вслед медленно удаляющимся голосам.
В тот же вечер младший лейтенант Анатолий Шатров явился в землянку Виктора и, неловко опустив у порога потрепанный чемоданчик, доложил, что направлен командиром полка в его звено.
– Вот и отлично, воевать вместе будем, – приветливо сказал Виктор и протянул молодому летчику руку. – За боевую дружбу, не так ли?
– Точно, товарищ лейтенант, за боевую дружбу, – польщенный товарищеским приветствием, сказал чистым, приятным баском Толя Шатров и с чувством ответил на рукопожатие Виктора.
Виктор показал на сплетенные из ветвей нары:
– Располагайтесь. Немного не так, как в училище или дома, но бывает хуже. Эту ночь вы уже будете ночевать во фронтовой обстановке.
Шатров почтительным взглядом окинул осыпающиеся стены землянки и, повидимому, гордясь своим новым положением и тем, что будет теперь жить бок о бок с настоящим боевым летчиком, летать в его уже прославленном звене и делить с ним трудности походной жизни, стал деловито устраиваться на ночлег.
Наутро среди истребителей разнеслась новая весть: в полк приехал генерал. Говорили, что генерал привез ордена и будет вручать их отличившимся в последних боях летчикам.
По зову сирены на линейке, в березовой рощице, выстроились истребители – старые и молодые. Командир полка в ожидании встречи беспокойно прохаживался перед строем по расчищенной дорожке.
Стоя на правом фланге в ряду первых, Виктор с нетерпением ждал появления генерала.
Утро было тихое и солнечное, как во все эти дни. Желтеющую неподвижную листву березок пронизывали еще не по-осеннему горячие лучи, высушивали обильную росу. В кустах гудели шмели, и стоило закрыть глаза и подумать о войне, как гудение их начинало напоминать далекий гул самолетов. Совсем близко доносился упрямый стук дятла, долбившего сухую кору дерева.
Командир полка шагал по дорожке все беспокойнее. Крепкая загорелая шея его побагровела от волнения. Наконец между березками мелькнула приземистая, твердо шагающая фигура, ветви раздвинулись, и на дорожку вышел генерал. Он был в просторном кителе с полевыми петлицами и железными, выкрашенными в зеленый цвет звездочками.
Полковник скомандовал: «Смирно! Равнение на середину!» – и, быстро подойдя к генералу, выпятив грудь, отдал рапорт. Генерал пожал командиру и комиссару полка руки и, озарив пухлощекое доброе лицо уже знакомой летчикам улыбкой, поздоровался.
Мягко ступая вдоль шеренги и отечески ласково поглядывая на серьезные лица летчиков, генерал произнес речь. Это было напутственное слово перед еще более суровыми испытаниями, слово о той священной ответственности, которая лежала на каждом офицере и солдате Красной Армии и особенно на советских летчиках.
По тому, каким говорил генерал, по смыслу его речи Виктор заключил: все напряжение физических и душевных сил, пережитое в последних боях, – ничто по сравнению с тем, что предстояло сделать и пережить.
– Мы уже бьем немецких ассов и будем бить, – хрипловатым, усталым тенорком говорил генерал. – Наши самолеты превосходного качества, и по численности мы вскоре превзойдем фашистскую авиацию. Наши летчики храбрее, бесстрашнее. Они сражаются за правое дело и потому победят. Среди вас теперь есть молодые, недавно окончившие школу пилоты, – это летчики новой выучки. Они должны показать себя не хуже старых.
Генерал пожелал истребителям боевой удачи, подозвал адъютанта. Тот подошел с папкой и бумажным свертком. Боец поставил маленький столик и стул. За столик сел адъютант, развернул папку и из свертка вынул несколько белых коробочек.
Виктор встретился с ищущим взглядом генерала и, почему-то ощутив необычное волнение, покраснел до самых ушей. Виктору показалось, – генерал затаил на губах улыбку.
– Лейтенант Волгин! – услышал Виктор знакомый голос и, видя все как в полусне, вышел. Молодые березки, освещенные солнцем, слились в его глазах в пестрый хоровод.
Он поднял глаза и очень близко перед собой увидел зарумянившееся лицо генерала, неглубокий коричневый шрам – на правой его щеке – память о Халхин-Голе.
– Лейтенант Волгин! Вам выпала честь быть одним из первых среди славных летчиков, отличившихся в боях за Родину, – торжественным голосом произнес генерал. – От имени Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик за проявленную отвагу вручаю вам орден боевого Красного Знамени.
