Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 53 страниц)
– Прорвали! – невольно вскрикнул Алексей.
«Тигры», оставляя глубокий рубчатый след, устремились на дорогу, которая, кстати сказать, пролегала недалеко от КП комдива Богданыча.
Вслед за первой цепью мощных машин высовывалась вторая, за ней каждую минуту могли двинуться третья и четвертая…
Алексей отвел глаза в сторону чуть левее, подумав: может быть, он ошибся и неверно определил рубеж первого батальона? Вновь взглянул на прорвавшиеся танки, он облегченно вздохнул.
Спрятанные в глубине обороны крупные противотанковые орудия и самоходки били по бортам взятых в огневые клещи «тигров» бронепрожигающими снарядами. Одна стальная громадина неуклюже вздыбилась, вторая – зарылась в землю, сильно накренившись; из башни ее валил дым… Но что сталось с эсэсовской отборной пехотой? Ее, видать, отсекли от танков шквальным пулеметным и автоматным огнем не двинувшиеся с места ни на шаг пехотинцы Гармаша. Поняв это, командиры четырех «тигров» повернули назад, но тут их снова в упор встретили засевшие позади первой оборонительной линии артиллеристы и бронебойщики. Не выдержала восьмидесятимиллиметровая крупповская бортовая броня уральских снарядов, и еще два танка, пробуравленные с боков, точно огненными буравами, запылали позади советских окопов.
Густая колонна советских танков вырвалась вдруг из леска в лощине и ринулась на прорвавшиеся немецкие машины. Танки с ревом бросались во фланги вражескому стальному клину, плевались огнем, клубы пыли и дыма окутывали их, и Алексею казалось, что он слышит скрежет сокрушаемой стали, рычание моторов. Одна советская машина, повидимому, израсходовав орудийный боекомплект, а возможно – с заклиненной башней и поврежденным орудием, ударила в «тигра» мощным тараном, и Алексей видел, как оба танка вздыбились, налезая друг на друга. Это был могучий поединок, небывалое столкновение военной техники. Но победить в битве машин могли только люди, и Алексей ни на минуту не забывал об этом.
За всей панорамой боя трудно было следить непривычному человеческому глазу. Алексей, возможно, часто ошибался и принимал желаемое за видимое. Но он чутьем угадывал: на передовом рубеже происходит хотя и не совсем то, что ему по дальности расстояния могло представляться, но несомненно в положении сторон уже выявилось главное, и оно-то с самого начала и предопределяло весь ход гигантского сражения.
Алексею с командного пункта казалось, что весь бой проплывает перед ним, как в гигантской диораме, в которой вдруг ожили все фигуры. Увлеченный мрачным зрелищем, он забыл о времени и, только когда третья вражеская атака отхлынула, взглянул на часы и удивился: оказалось, бой продолжался уже три часа, но гитлеровцы не продвинулись вперед ни на один метр.
Картина сражения была теперь поистине величественной и вместе с тем отталкивающей. Все пространство на много километров закрылось густым блеклым дымом, небо из синего стало белесым. Всюду горели танки, и земля, казалось, горела, и небо дымилось, звенело от авиамоторов и словно лопалось и трещало, раздираемое на части…
И когда Богданыч, разговаривая в полдень с «соседом», узнал, что враг на участке другой дивизии, стоявшей в центре удара, вклинился в советскую оборону на глубину двух километров, Алексей воспринял это, как факт, еще далеко не решающий исхода сражения и успеха той или другой стороны: слишком велики были столкнувшиеся силы и небывало могуч был ответный удар…
17
Утро 5 июля боевые друзья Микола Хижняк и Иван Дудников встретили обычно: еще до рассвета почистили обмундирование, надели чистое белье. Иван Дудников даже побрился перед маленьким зеркальцем при свете коптилки и распушил пшеничные усы.
Микола следил за его неторопливыми скупыми движениями.
– Красоту наводишь, як к свадьбе, – ухмыльнулся он.
– А что? – подкрутил ус Дудников. – Порядочек всегда должен быть. Русский солдат всегда соблюдает аккуратность и чистоту. Не к бабушкиной панихиде готовимся, а к бою. Ясно?
– Ясно, товарищ гвардии сержант, – четко ответил Хижняк, но тут же опустил голову. – А может, Иване, в землю ляжем, так щоб быть чистыми…
Иван смерил друга недовольным взглядом, покачал головой:
– Эх, Микола, Микола! Товарищ гвардии ефрейтор… Бьюсь я над вашим политическим воспитанием сколько времени, а у вас нет-нет да и прорвется старый кислый дух. Кандидатские-то карточки вместе с вами получали. Не забыл?
Микола смущенно потрогал левый карман гимнастерки.
– Забыл, о чем тебе гвардии подполковник, наш ридный батько, говорил? Ну, то-то… Гвардии ефрейтор, чтоб я больше не слыхал таких разговоров. Ясно?
– Ну, годи, годи, – забормотал Микола Хижняк. – И пошутковать нельзя.
Как и все бойцы батальона, Иван и Микола еще с полночи узнали, что гитлеровцы утром начнут наступление, что бронебойщикам предстоит большая работа. Поэтому они, выслушав пришедшего к ним с таким сообщением Гомонова, затем Арзуманяна, тотчас же условились по очереди отоспаться. Теперь они чувствовали себя так, как обычно чувствуют по утрам крепкие, здоровые люди – свежо и бодро.
Дудников встал у ружья. Румяный свет зари скользнул через смотровую амбразуру, тускло вспыхнул на гвардейском значке Ивана. Микола сидел у его ног, обтирал тряпочкой тяжелые, как свинчатки, бронебойные патроны. Все было готово к отражению танков.
Зябко поеживаясь от утреннего озноба, Иван смотрел на всегда пустынную дорогу, на ориентир номер два – на мельницу. От нее и правее, до чуть приметной, остриженной пулеметными огневыми ножницами ракитки, он всегда вел наблюдение. Это был его участок. Дорога лежала в центре наблюдаемой полосы. Она тянулась через чуть углубленное ничейное пространство и впивалась в неприятельский рубеж, как стрела. По дороге давно не ездили. Она густо поросла пыреем и белой кашкой. Если бы не черневшие по обеим ее сторонам воронки и не разбросанные саперами спирали колючей проволоки, она выглядела бы совсем мирно и безобидно.
Вид же мельницы всегда наводил Дудникова на хозяйственное, немного грустное раздумье. «Молола людям зерно сколько лет, и крылья вертелись, а теперь стоит, как сирота, и живого на ней места от пуль не осталось».
Но мельница все еще держалась крепко. Ее, казалось, щадили, не трогали снарядами ни немцы, ни русские.
Теперь взгляд Дудникова тянулся к мельнице совсем по-иному. И мельница и дорога таили за собой опасность. Бронебойщикам казалось: мельница вот-вот сдвинется с места и из-за нее полыхнет огонь…
Когда началась вражеская артподготовка, Иван Дудников и Микола, спрятав ружье в окоп, сидели в укрытии и курили. Окоп и землянка наполнились пылью, дышать стало трудно. С потолка сыпалась земля.
– Ничего, ничего! – хрипло успокаивал Дудников. – Ничего!
Когда огневой вал как будто притих, Дудников и Микола кинулись к смотровому окошку. Но тут же снова, хотя и ненадолго, должны были глубоко опуститься в окоп. Прорвавшиеся сквозь рой советских истребителей одиночные «юнкерсы» высыпали на рубежи, как из мешка, сотни кассет с мелкими осколочными бомбами и штук двадцать полутонных фугасок. Но миновало и это. Гитлеровцы хотели смешать советские оборонительные рубежи с землей, но «обработка» с воздуха так же не удалась им, как и массированный огонь артподготовки.
– Ничего, ничего! Ничего! – все время повторял Дудников, отплевываясь и чихая от пыли. – Ну как, ефрейтор? Голова не болит? – шутливо спросил он Миколу, воспользовавшись минутной передышкой.
Челюсть Миколы заметно дрожала, во он нашел в себе силы ухмыльнуться:
– Мабуть, бачишь… Чи не пора, Иване, до ружья, а?
Артиллерийский огонь сменился минометным.
– Сейчас повалят танки! Готовься, Микола! – скомандовал Дудников.
Он поглубже надвинул на голову каску, поправил под подбородком ремешок и, поплевав зачем-то в ладони, приложился к ружью. Лицо его стало сосредоточенно-серьезным, стиснутые губы словно выцвели от напряжения.
Огромные танки, каких Дудников и Микола еще никогда не видели, высунулись из-за вражеского рубежа, как стальные горы, и, наполняя воздух гулким рычанием, минуя мельницу, покатились чуть под уклон, на позиции капитана Гармаша. Их атаку прикрывали вышедшие на гребень холма и поминутно переползавшие с места на место самоходные орудия «Фердинанд» и сильный навесный минометный огонь.
И хотя над головой теперь трещало и выло, Дудников не обращал на это внимания. Его глаза были устремлены только вперед. Вот он на долю секунды обернулся к Миколе, криво ощерив рот, крикнул:
– Теперь только успевай подавать обоймы! Не забудь, что говорили на слете!
Микола кивнул. Прошло то время, когда он бледнел и вздрагивал при одном звуке танкового мотора. Гвардейский значок как бы оберегал его от прежней подавленности при виде наступающих танков. Ой глянул в амбразуру и стиснул зубы…
Первая цепь танков, как уже заметил с командного пункта Алексей Волгин, была встречена дружным, неожиданным для врага, точно рассчитанным огнем противотанковых истребительных пушек различных калибров.
Головной танк был расстрелян младшим сержантом Квасовым в трехстах метрах от советского рубежа до того, как Иван Дудников успел сделать первый выстрел из своего ружья.
Противотанковые пушки грохотали слева и справа. Их лязгающий, сверлящий гром оглушал до отупения, но для слуха советского пехотинца, следящего за приближением неприятельских танков, это был самый утешительный звук.
Все поле, лежавшее перед глазами Дудникова и Миколы, сразу изменилось: не стало видно ни останавливавших прежде внимание изученных до каждого стебля кустов ржи, ни белых шапочек невинной кашки, ни воронок – все затянулось дымной поволокой… И только мельница стояла на рубеже, как безмолвный часовой.
Дудников терпеливо выжидал, когда танки приблизятся к нему на расстояние, с которого можно вести полезную стрельбу. Его взгляд привычно перебегал от одного предмета к другому. Когда-то, еще до войны, Иван Дудочка, помимо рыбачьей, пользовался еще немалой охотничьей сноровкой. Никто лучше его не знал на Дону, где расположены самые удачные, изобилующие водной дичью плёсы, никто не мог с таким уменьем выставлять утиные чучела или во-время пустить уток-«крикух», чтобы на эту живую приманку слетались дикие утиные стаи… А уж если слеталась на плёс очень осторожная речная дичь, Дудочка никогда не тратил попусту заряды.
Эта привычка стрелять экономно и бить наверняка сохранилась у Ивана и на войне. Охотничий глазомер не раз выручал его из беды.
Четыре выкрашенные под цвет травы танка, свернувшие с первоначального направления, ринулись на позиции бронебойщиков. И сразу сильнее забухали рядом с окопом Дудникова противотанковые пушки, глухо захлопали бронебойные ружья.
– Стреляй же, Иване! – закричал Микола, глядя в смотровую щель и уже явственно видя перед собой широкий бронированный лоб «тигра».
Подземная дрожь, вызываемая тяжестью «тигра», уже передавалась в окоп. Дудников продолжал целиться. Скуластое лицо его побледнело, серые губы вытянулись в одну нитку.
В оглушающем орудийном громе, в слившейся в один ровный шум трескотне пулеметов и автоматов, встретивших бегущих, за танками гитлеровских пехотинцев, потонул слабый хлопок Иванова ружья. Микола глянул в амбразуру: промах! И куда еще бить по такой броне! «Тигр» приближался. Уже доносился сквозь сухой гром боя лязг гусениц. Дудников терпеливо целился в правую гусеницу. Один выстрел, другой – и танк со всего хода клюнул носом, повернулся боком вполоборота. Правая гусеница развалилась с железным глухим звоном..
Это произошло так внезапно, сила противотанкового ружья оказалась столь очевидной, что торжествующий крик прокатился по позициям бронебойщиков. Справа артиллеристы уже подтягивали на руках пушку, сопровождали бронебойщиков и пехоту огнем и колесами.
И вот уже горит, задрав кверху лобовую часть, другой «тигр». От него валит смрадный, прорезаемый почти невидным на солнце пламенем коричневый дым. Он, как огромное, утолщающееся кверху веретено, поднимается к небу. В танке гремят взрывы – это рвется подожженный боекомплект. Стальная коробка подпрыгивает, трясется, как в ознобе, начинает на глазах обугливаться… Иван Дудников не сводил замутненных пылью, потом и дымом глаз с третьего танка. Наткнувшись на гибнущего партнера, он стал сворачивать в сторону. Этого только и ждали артиллеристы. Артиллерийский снаряд проткнул боковую броню, как гвоздь мягкий картон.
Четвертому танку удается прорваться к окопам. Вот он мчится к окопу Дудникова, разметывая кусты травы и бороздя мягкую землю. Полосатый куцый крест увеличивается на глазах Ивана Дудникова с каждой секундой. Бей же, бей, Иван Дудочка! Не промахнись! Один раз нажимает Дудников гашетку, другой… «Тигр» уже вот он – в двадцати шагах… Микола бесстрашно высовывается из окопа, бросает сразу две гранаты прямо в ходовую часть.
– Ружье! – кричит Дудников и, думая, что «тигр» сейчас навалится на окоп и начнет утюжить его, мгновенно втаскивает бронебойку в окоп. Ревущее чудовище с одной гусеницей бессильно роет цокочущими зубчатыми колесами-«звездочками» землю, начинает поворачиваться на одном месте, как лодка, толкаемая веслом с одной стороны.
– Молодец, Микола! Друже! – кричит Дудников и снова вытаскивает из окопа бронебойку. Сделать выстрел он не успевает: за него приканчивает раненого «тигра» меткий боковой снаряд. Это опять не промахнулся Квасов. Но башенное орудие танка все еще продолжает поворачиваться. Орудие бьет вдоль окопов, снаряды с визгом проносятся над головами бронебойщиков… Дудников, не отходя от ружья, раз за разом стреляет в танк почти в упор, пока из щелей «тигра» не начинает пробиваться темный дымок…
Атака отбита. От ружья пышет жаром, к нему невозможно притронуться; вокруг длинного, с утолщенным наконечником ствола чадит чуть приметным дымком трава. Дудников, пользуясь короткой передышкой, отслоняется от ружья, вытирает рукавом с измазанного лица копоть. Микола подает другу котелок. Иван жадно пьет теплую воду, постукивая зубами о металл. С дрожащего подбородка стекают мутные капли, падают на гимнастерку, оставляя мокрый след. И руки у Ивана тоже дрожат…
Близко от окопа гремят разрывы, свистит прорезаемый минами жаркий воздух, но Дудников, тоном отдыхающего после первой загонки на косовице косаря-лобогрейщика, говорит:
– Двух подбили, Микола! Пошло дело!
Мокрые усы его квело свисают книзу, да и у Миколы вид не такой щеголеватый, как прежде, но в глазах светится еще большая решимость.
– Пошли! – кричит Дудников. – Опять пошли бандюги. Давай!..
Это была третья танковая волна. Опять ожесточенно забухали стоявшие неподалеку пушки и захлопали бронебойки; опять задрожала от взрывов земля…
Сразу пятьдесят танков пошли на полк Синегуба. И снова одна сторона клина двинулась на позиции Гармаша.
– Обойму! Живо! – кричал то и дело Дудников. Еще два танка загорелись перед их позициями. Подбитая советская самоходка горела рядом, и чадный дымок изредка застилал окоп Дудникова.
Иван стрелял неторопливо, сосредоточенно и с таким видом, словно хлеб молотил. По лицу его черными ручейками стекал пот. Дудников изредка поглядывал на мельницу и как бы посылал ей безмолвный привет. «Стоишь! Ну, стой, стой! И мы от тебя никуда не уйдем».
Изо всех сил старался и Микола. Когда обоймы кончались, он лез за ними в полуобвалившийся от попавшей мины земляной проход, к уцелевшим нишам и, захватив обоймы, возвращался к Дудникову.
Но вот правое крыло танков откололось от главного ядра и устремилось на окопы роты Арзуманяна. Навстречу им пошли советские самоходки, но несколько «тигров» все же прорвались через основной заслон и часть их перемахнула через окопы Арзуманяна, оказавшись позади рубежа, другая – три «тигра» и два «фердинанда» – пошли на позиции бронебойщиков.
Дудников невольно растерялся, в какой танк стрелять, торопливо искал глазами наиболее выгодную цель. Фашистские башенные стрелки и артиллеристы на «фердинандах» вели бешеный огонь, снаряды с умопомрачающим грохотом рыли землю вокруг окопа…
В стороне от бронебойщиков, на скате зеленого бугорка работал расчет противотанковой пушки. Издали было видно, как проворно двигались артиллеристы, как часто припадал к панораме орудия наводчик Квасов. На солнце мутно поблескивали их каски, а один, повидимому командир расчета, с открытой, вихрастой головой, обвязанной свежим, белеющим, как снег, бинтом, при каждом выстреле взмахивал руками, что-то кричал – это было заметно по его напряженной, худощавой фигуре, накрест опоясанной ремнями. Но никто не мог услышать его крика за адским грохотом и треском.
Изредка бросая взгляды в сторону отважного расчета, Дудников кричал:
– Гляди, – как ловко бьют пушкари, Микола.
Но вот маленькая пушка замолчала. Снарядов ли не хватило, или осколком разбило ее механизм, только из дула ее уже не вылетал чуть приметный острый огонек. Из орудийного расчета остался один Квасов, остальные были перебиты или ранены. Прямо на пушку мчался «тигр». Смотреть было некогда, но Дудников не мог отвести глаз от пушки и танка. Он видел, как Квасов торопливо что-то делал у замка орудия, очевидно надеясь его исправить. Расстояние между пушкой и танком сокращалось с каждой секундой Вот тускло блеснула на солнце каска Квасова. Он взмахнул рукой, бросил гранату. И в тот же миг танк подмял пушку и наводчика. Пушка сплющилась под широкими гусеницами, как игрушечная, – тонкий, согнутый ствол отлетел в сторону, а одно колесо с резиновой шиной, ковыляя, покатилось с пригорка.
Дудников невольно охнул… Вот и пропал смешливый, чудаковатый Квасов, вместе со своей славной «дудкой». Дудникову уже казалось, все кончено: два «тигра» неслись прямо на его окоп. Он ударил из ружья четыре раза по смотровым щелям и промахнулся. В какую-то долю секунды бронебойщик оценил положение. Стрелять больше было нельзя.
– Гранаты! – казалось, пошевелил Дудников одними губами, но было уже поздно. Он едва успел втащить ружье в окоп и опуститься на самое дно, втянув голову в плечи. В окопе стало темно и душно. Казалось, гора навалилась на Ивана и Миколу. Дудников почувствовал, как сплющивается и кряхтит земля, оседая под тяжестью танка, как оглушительно грохочут и звенят гусеницы, как комьями сыплется на голову земля. «Пропали! Теперь пропали!» – с равнодушием обреченного и в то же время не веря в свою гибель подумал Дудников, задыхаясь от заполнившей узкую ячейку окопа нефтяной гари. Ему казалось, танк вдавливает его в землю, как тяжелый каток вдавливает камешек в туго утрамбованный слой грейдера.
Вот у него уже потемнело в глазах, он уже не слышит боя… Никаких танков никогда не было и нет… Мельница машет перед ним крыльями, зерно сыплется с теплым шумом в жернов, вода плещется в тихой заводи… И истома усталости наполняет руки и ноги…
Но так же незаметно, как и утрата сознания, наступает прояснение. Отравленный запахом взрывчатки и все-таки свежий воздух заполняет окоп, солнечный свет ударяет в глаза Дудникова. Танк перестает утюжить окоп. Он грохочет где-то рядом, совсем близко…
И Дудников, напрягая все силы, встает из окопа, как заживо погребенный из могилы, и вытаскивает уцелевшее ружье.
– Микола! Микола! Где ты? – озираясь и протирая запорошенные глаза, кричит он. Вернее, ему только кажется, что он кричит, на самом деле нечеловеческие, булькающие звуки вырываются из его горла.
Микола стоит рядом на коленях, отряхивая правой рукой с головы землю. Дудников видит его желтый, как у мертвеца, затылок. Из левой, свисающей плетью руки Хижняка тяжелыми крупными каплями падает кровь.
– Микола! Микола! – бросается к нему Дудников. Он вытаскивает из противогаза индивидуальный пакет, хочет перевязать товарищу руку, но тот отрицательно качает головой, выхватывает здоровой рукой пакет, делает знак:
– Гляди! За танками!
Терять время действительно некогда. Дудников бросается к ружью… Но что сталось с окопом! Он весь разворочен, бруствер и амбразуры сдавлены, вокруг все изрыто, словно перепахано громадным плугом… Всюду – воронки, и земля дымится, едкая гарь выедает глаза…
Дудников окончательно приходит в себя. Усилившиеся до предела звуки боя как бы отрезвляют его. Теперь уже гремит всюду – слева, справа, позади, спереди. Небо стало желтым. И солнце глядит тускло, как сквозь закопченное стекло. Дудников успевает заметить – советские танки «КВ» и самоходки схватились с «тиграми» и «фердинандами» позади и впереди рубежа; «КВ» пошли в контратаку. Прорвавшихся «тигров» бьют позади артиллеристы, а перед окопами Гармаша все поле стало пятнистым от трупов вражеской пехоты…
– Ага! Ага! Вот так им! Так! Что? Напились, душегубы? – как сумасшедший, кричит Дудников.
Он оборачивается и сквозь рассеивающуюся от разрыва снаряда пыль, совсем близко, видит заднюю часть фашистского танка. «Тигр» пятится назад, его башня медленно поворачивается, из орудия вылетает острый, чуть видный на солнце огонек. Башенный стрелок, очевидно, отстреливается от наседающего советского танка.
Иван в одну секунду переставляет тяжелое ружье, целится уже не из амбразуры, а с открытого бугорка и стреляет.
Бронебойная пуля пробивает бак с горючим, и «тигр» окутывается жарким пламенем.
– Микола! Микола! Еще один!
«Тигр» горит, как стог соломы. Крышка люка откидывается, из него выпрыгивают танкисты и залегают у гусениц…
Дудников бьет по ним из ружья раз за разом, пока нарастающий спереди гром не заставляет его вновь выставить ружье вперед.
– Обойму! – в который раз командует он и оборачивается к Миколе.
Тот сидит на корточках и зубами затягивает на левой руке, чуть пониже плеча, узел розового от крови, неловко намотанного бинта.
– Ползи на пункт! – приказывает ему Дудников, – Слышишь?
Микола что-то бормочет. Он отказывается. Он не похож на себя: на лице кровавые подтеки, гимнастерка изорвана, и только на одной стороне груди все еще поблескивают медали, а на другой – золотисто светится гвардейский значок.
Дудников делает еще несколько выстрелов и опять оборачивается к своему боевому товарищу. Тот сует ему теплую, нагревшуюся от солнца обойму.
– Иди же на перевязочный, дурило! – снова кричит Дудников, – Гвардии ефрейтор, я приказываю! – еще громче повторяет он и получает в ответ неизменно отрицательный кивок головы.
– Ну и пропадай! – сердито машет рукой Дудников. – Не хочешь? Пропадай!
И снова начинает стрелять. Видно только, как вздрагивает от отдачи его правое плечо. Солнце меркнет… Снаряд разрывается у самого окопа. Требуется с полминуты, чтобы протереть засыпанные горячей пылью глаза, проверить ружье. Главное, чтобы ружье было цело!
Быстрым и точным движением Дудников пробует тяжелый затвор, вкладывает в магазин патрон. Он ищет глазами новую цель… Их сразу четыре – четыре черных, обведенных белой каймой креста надвигаются с разных точек к одной точке, будто чертят громадный треугольник. В какой стрелять? Вон в тот крайний, с тоненькой, торчащей вверху лозинкой антенны – к нему ближе…
Привычный нажим крючка… Промах! Танк продолжает подминать гусеницами остатки обожженной ржи. Крест растет, концы его начинают вертеться в глазах Дудникова, как крылья мельницы…
Дудникову хочется вцепиться зубами в землю.
Он дает сразу несколько выстрелов. Танки мчатся вперед.
– Микола, гранату!
Иван бросает связку гранат первым, за ним – Микола. Связка Дудникова разрывается под гусеницей, граната Миколы не долетает до цели: левая, раненая рука мешает правой быть ловкой и сильной…
Серая, запыленная вражеская машина, обгоняя другие машины, устремляется прямо на соседний окоп. Как мошкара рассыпалась за ним пехота. Бывают такие мгновения, когда все запечатлевается с особенной отчетливостью. Такую минуту переживал Дудников. Он прижался к земле грудью и, раскрыв жарко дышащий рот, смотрел на мчавшийся на соседнюю позицию танк…
Когда танк находился в нескольких метрах от окопа, из-за бруствера выпрыгнул человек, обвязанный связками гранат, как обучающийся пловец пробковым поясом, и, выставив руки вперед, крича что-то, чего, казалось, не могли заглушить ни выстрелы, ни разрывы, упал под гусеницу…
Высокое и черное взвилось облако, окутало танк.
Дудников протер глаза, силясь сообразить, что произошло, и разглядеть, что же осталось от человека…
Пыль оседала. Вражеская машина сильно накренилась, под ней зияла глубокая воронка. От бойца не осталось и следа.
И Дудников, словно очнувшись от сна, подумал: не пригрезилось ли ему все это?.. Надо было осмотреться…
Микола сидел на дне окопа и неповинующимися пальцами отвинчивал от изорванной в клочья гимнастерки гвардейский значок. Он боялся его потерять.
– Видал, как боец под танк бросился? – хрипло спросил Дудников.
Потерявший способность чему-либо удивляться, Микола вместо ответа взглянул на друга бесконечно усталыми, все повидавшими глазами.
На всем протяжении участка гвардии полковника Синегуба горели танки. Костров было так много, что сосчитать их сразу казалось невозможным.
Взгляд Дудникова остановился на мельнице. Она стояла нерушимая и гордая, как всегда…
18
Рота Рубена Арзуманяна вместе со всем батальоном оборонялась от наседающего врага уже восемь часов подряд. Было только два часа, но оттого, что солнце стало светить сквозь облака пыли, многим казалось, что уже наступает вечер. До темноты оставалось еще много времени, только сумерки могли позволить командирам перегруппировать свои силы и сделать передышку.
Весь ход сражения развивался как большой нарастающий прибой. Сначала накатывалась волна танков – лавина грохочущей, исторгающей огонь стали. За ней, если танкам удавалось приблизиться к окопам, двигалась живая, растекающаяся волна пехотинцев. Солдаты бежали за танками, как слепые, спотыкаясь и падая, некоторые – чтобы переждать железный ливень и бежать дальше, другие – чтобы никогда не подняться. Они стреляли на ходу из автоматов и винтовок, кричали во все горло, наверное, для того, чтобы не так страшно было умирать, а за ними катилась другая волна прикрывающих самоходных орудий.
Стальные чудовища словно подгоняли солдат, как стадо скота на убой, подхлестывая их громом своих пушек. Когда же сильно поредевшей цепочке пехотинцев все же удавалось достигнуть первой советской линии, их встречал такой порыв огневой бури, что живая волна отливала от окопов, как после удара о неприступный утес, и оседала тут же зеленоватыми валунами десятков и сотен трупов. Только немногие могли повернуть назад и убраться живыми.
Так повторялось несколько раз. Гитлеровцы меняли направление атак, бросаясь то на один стык, то на другой, но каждый раз происходило то же самое.
Рубен Арзуманян руководил боем из своего командного пункта – пулеметного дзота, расположенного тут же позади взводов. Один угол дзота был разворочен прямым попаданием снаряда из самоходной пушки, земля вокруг зияла рытвинами и ямами.
Сам Арзуманян, с дико горящими глазами, в съехавшей на сторону каске, сидел на корточках у телефона и осипшим до неузнаваемости голосом изредка что-то кричал в трубку. Он то выслушивал приказания капитана Гармаша, то посылал связного в какой-нибудь взвод, то подходил к амбразуре наблюдения, то распоряжался эвакуацией раненых, которых с каждым часом становилось все больше.
Два раза у него было такое положение, что впору отходить на второй рубеж, и два раза его кто-нибудь выручал: то пулеметчики и бронебойщики, то артиллеристы, а то и вихрем налетавшие «илюши»-штурмовики; они то и дело рассеивали накапливающиеся для новой ударной волны танки и вражескую пехоту.
Хорошо и во-время подавали свой грозный голос «катюши», подкатывавшие куда-нибудь в скрытую лощинку, и дивизионы самоходных орудий, которые в наиболее острый момент появлялись то на одном, то на другом рубеже и вступали в поединок с гитлеровскими танками. Взаимодействие в этом неслыханном по напряжению бою было полное. Кто-то невидимый и очень расторопный управлял всеми рычагами громадного боевого механизма.
Рубену некогда было задумываться, кто так хорошо помогал ему отбиваться от наседающего врага, но он знал: где-то за его спиной на него устремлены глаза капитана Гармаша, за Гармашем, чуть подальше, из КП – глаза полковника Синегуба и командира дивизии Богданыча, а еще дальше, попеременно с нескольких пунктов – взгляд командующего армией, и так все выше и выше, до Главной Ставки, откуда за каждой фазой боя следил забывший об усталости, как и любой солдат в этом бою, спокойный, с зорким орлиным взором человек.
Рубен Арзуманян руководил совсем незначительным участком, но то, что происходило на маленьком отрезке доверенной ему земли, волновало его не меньше и казалось не менее важным, чем участок всей армии для командующего фронтом.
Пожалуй, Рубен впервые попал в такую потасовку: ведь он еще по-настоящему не воевал. Сначала он даже готов был совсем растеряться, если бы не Гомонов. Сперва он не отпускал от себя замполита ни на шаг. Ему казалось, если он отпустит его, мужество и твердость его иссякнут. И Рубен держался за своего замполита, как ребенок, начинающий ходить, за свою мать.
Он был способный и храбрый командир и быстро освоился с трудной обстановкой. После отражения второй атаки он окончательно вошел в свою роль. Правда, он излишне горячился, кричал и сквернословил, несколько раз без нужды порывался выйти на передний край, чтобы показать робевшим, по его мнению, командирам, как надо глядеть в лицо смерти. Его во-время удерживал Трофим Гомонов, молчаливый и сосредоточенный даже в этом бою, никогда не тративший слов по пустому делу… Когда Арзуманян начинал излишне горячиться и отдавать противоречивые приказания, Гомонов отечески-внушительно останавливал его или подавал дельный совет.
– А ты, старший лейтенант, пулеметик-то один подвинь ближе к флангу, а?
Или:
– А гранатометчики наши слабовато стали работать. Торопятся. В кучку сбились. Рассредоточь-ка их. Да и я пойду – помогу им…
И замполит, несмотря на страшный огонь, неторопливо вылезал из дзота и шел помогать гранатометчикам.
Рубен отпускал его неохотно. Наконец он и сам не выдержал, пошел вслед за ним на позиции первого взвода. Ему так хотелось показать бойцам, что они еще не знают, какой у них отважный командир. И в самом деле, когда он намеренно неторопливым шагом, слегка нагнув голову, бесстрашно проходил по окопам с автоматом и биноклем на груди, многие думали:
«Молодец наш командир – пулям не кланяется».
Но вот наступил наиболее трудный момент боя.
В пятый раз пошли немецкие танки. Это была самая сильная атака.
Арзуманян находился в это время на правом фланге роты. Вокруг творилось что-то невообразимое. Нельзя было выделить какие-то отдельные звуки, смотреть более одной секунды в одну какую-то точку. Все пылало, курилось, сливалось в один громыхающий вихрь. Вот, кажется, падают на мостовую с большой высоты листы кровельного железа, вот трещат под буреломом вековые деревья, стонут, шумят вершинами… Грохочут, перекатываются морские валы, звенят брызги, шипит тающая на камнях пена…
