Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 53 страниц)
Таня чувствовала себя счастливой: сбылась ее давняя мечта. Теперь начнется ее настоящая боевая жизнь.
Она была разговорчивой, как никогда; смеясь, рассказывала, как по ошибке попала на позиции другого полка и как командир полка хотел оставить ее у себя и долго не отпускал, так что ей пришлось уйти от него хитростью. Все время рассказа Саша Мелентьев не сводил с Тани глаз.
Потом ужинали консервами, пили пахнущий жестью чай.
Алексей чувствовал, как близость сестры действует на него успокаивающе, словно он был не на передовой, а дома, в кругу семьи.
– Ты останешься ночевать у нас, – сказал он Тане, когда она собралась уходить.
– А можно? Удобно ли? – спросила Таня и смущенно посмотрела на Гармаша и Мелентьева.
– Теперь можно, – улыбнулся Алексей. – Теперь ты – наша.
Гармаш, Саша Мелентьев и Фильков бросились готовить место в землянке для нового санинструктора.
На их лицах светилось одинаковое выражение веселой услужливости.
Когда Таня, сняв сапоги, прикорнула в уголке на нарах, укрытая шинелью, Алексей склонился над ней, спросил:
– Ну как?
– Теперь я дома, – улыбнулась Таня и успокоенно закрыла глаза.
– Вот и хорошо. А завтра пойдешь в санвзвод. Отдыхай.
Алексей подумал: «Не буду говорить ей сегодня о смерти матери. Это будет для нее слишком тяжело».
– Алеша! – позвала Таня и, словно боясь, чтобы то, о чем она все дни хотела сказать брату, не услышали другие, тихо зашептала: – Алеша, а ведь Лешенька твой жив… Честное слово… Вот мне так кажется. Я уверена, что ты найдешь его.
Алексей вздохнул, ответил не сразу:
– Да, может быть, я найду его. Это будет большое счастье, когда мы вернем то, что потеряли.
Помолчав, Алексей добавил:
– Но нам, Танюша, нужно не только вернуть утраченное в этой борьбе. Мы должны уничтожить корни всякого зла, всякого несчастья на земле… Чтобы отцы и матери никогда не теряли своих детей, а дети – матерей и отцов… Мы должны уничтожить войну, уничтожить фашизм… И мы этого – я верю – добьемся.
Таня слушала, раскрыв глаза. Потом сказала:
– Да, так будет. Нужно победить… чтобы идти дальше… к самому большому счастью…
КНИГА ТРЕТЬЯ
Часть шестая
1
С июля 1942 года события на южных участках великого фронта круто изменились. Пользуясь бездействием союзных армий на западе, преступной оттяжкой второго фронта, немецко-фашистское командование стянуло на юге России крупные силы и в конце июня двинуло их на Юго-Западный и Южный фронты.
Советская армия вынуждена была отступать к Сталинграду и далеко на юг, к предгорьям Кавказа.
Павлу Волгину, избежавшему эвакуации совхоза при первом налете фашистов на Ростов, пришлось в июле 1942 года пережить то же самое, что пережили год назад люди, ушедшие с насиженных мест, с кровью отрывавшие от сердца годами обжитое, родное…
Так же, как и те совхозы и колхозы, которые в прошлом году пускались в кочевье на восток, угоняли скот, увозили хлеб, машины и имущество, а что не удавалось увезти, сжигали и уничтожали, – так и Павел со своими людьми, собрав скот, инвентарь и запасы хлеба, снялся с родной, трудно покидаемой, словно к ногам приросшей земли.
Навсегда остались в памяти Павла последние часы перед эвакуацией: знойный, задымленный день, работающие в поле под авиабомбами комбайны, мчащиеся на юг вместе с отходящими обозами грузовики с зерном. Вот он, директор прославленного на всю страну совхоза, словно ослепленный, идет по степи, по крупноколосому высокому хлебу и отдает последние распоряжения… Со стороны подожженных полей соседних колхозов палящий ветер уже наносит скорбный запах сжигаемого пшеничного зерна, похожий на запах подгоревшей хлебной корки. По степи обвальными раскатами плывет гул близкой бомбежки, дороги пылят под угоняемым на восток жалобно ревущим скотом, под нескончаемыми вереницами автомашин и обозов. Небо над степью странного пепельно-седого цвета… А на полях совхоза все еще ходят комбайны, похлопывают тракторы, снуют люди. И Павлу не верится, что вот опять повторяется как бы все сызнова и новая тяжкая волна бедствия гнет людей, как порыв непогодной бури, гонит их с родной земли. Он торопит, подбадривает людей, а у самого слезы сдавили горло, и одно желание в груди – вцепиться руками в эти пшеничные поля и не отдавать их врагу, хотя бы ему самому угрожала смерть.
Хлеб убирали до последней минуты. Комбайны заканчивали уборку самых урожайных участков… Вокруг уже кромсали землю снаряды… Зной дым, гарь, суматоха отступления… А какая пшеница оставалась на корню! Как мучительно было поджигать неубранные гектары!..
Спустя месяц Павел вместе с семьей очутился в Казахстане, где ему поручили руководить крупным животноводческим совхозом. Пришлось пережить трудную зиму за непривычным делом, с незнакомыми, очень своеобразными людьми, в новой суровой обстановке.
За это время отгремели бои в Сталинграде, обрели бесславный конец свой разгромленные дивизии Паулюса, и враг, теперь уже обескровленный и надломленный, покатился на запад под ударами советских войск.
В феврале 1943 года были очищены от врага большая часть Кубани, весь Дон и освобожден Ростов. Как только Павел узнал об этом, он тотчас же написал наркому письмо с настойчивой просьбой вернуть его на место прежней работы.
«Товарищ нарком, – писал Павел. – Человека, где бы он ни жил и как бы ни был доволен своей работой, всегда тянет на родное пепелище. Верните меня туда, где осталась моя душа, мое сердце! Хочу все силы вложить в восстановление родного совхоза, разрушенного ненавистными оккупантами. Не откажите, потому что это вопрос моей жизни…»
Ответ на письмо пришел быстрее, чем рассчитывал Павел, – через неделю. Павлу предлагалось поскорее, до начала весеннего сева, выехать на старое место и принимать разоренное войной хозяйство.
Прочитав телеграмму, всегда деловито сдержанный, Павел закричал «ура», обнял сильно постаревшую и исхудавшую в эвакуации Евфросинью Семеновну, стал целовать.
– Что с тобой? Да говори же, – заглядывая в его сияющее, сразу помолодевшее лицо, забормотала Евфросинья Семеновна.
– Домой, домой… На Дон! Фрося, родимая, едем на Дон! Домой! – восторженно кричал Павел, и вдруг, чего давно не случалось, поднял жену на руки, закружился с нею по комнате.
Евфросинья Семеновна, освободившись из объятий мужа, долго, словно не веря глазам, читала телеграмму, потом засмеялась тихо, счастливо, как не смеялась давно.
Восьмилетний, уже начавший учиться в школе Боря и вытянувшаяся, как щуплый колосок, недавно переболевшая корью Люся радостно запрыгали вокруг отца.
– Домой! Скорее домой. Хочу в нашу школу, – повисая на руке отца, защебетала Люся.
– Слышишь, Фрося? Каждому свое, – улыбаясь, сказал Павел.
За два года войны он весь как будто сжался, словно уменьшился в росте, фигура его стала старее, суховатее, крепче.
Через два дня, сдав дела своему заместителю, Павел отвез семью на станцию, километров за семьдесят от совхозного поселка, усадил в поезд, а сам, чтобы не терять времени, отправился в Москву на самолете.
Приехал он в донскую степь в начале марта. Весна была в самом разгаре Снег почти весь растаял, по полям катились белые кудрявые облачка испарений, солнце пригревало.
Из районного центра в совхоз Павел ехал на райисполкомовской рассохшейся тачанке, запряженной парой отощавших за время оккупации лошадей. Тянувшийся рядом с изрытым, ухабистым грейдером проселок раскис. Слабосильные кони еле тащили по вязкой грязи ковыляющую колесами тачанку. Но, несмотря на трудную дорогу, Павел с наслаждением вдыхал густой запах напитавшейся влагой степи, то привставал, хватаясь руками за края тачанки, и нетерпеливо смотрел вперед, то, сбивая на затылок потертую серую кубанку, щурясь из-под ладони, громко выкрикивал:
– А ведь это вагончик третьей тракторной бригады! Видишь? – обращался он к хмурому райисполкомовскому кучеру. – Так и стоит, как мы его тогда оставили… А вон трактор. А это – третье поле. Как заросло! Ай-ай-ай! Ну, злодеи, видать, тут нахозяйничали. А это что же такое? Никак, жито посеяли прямо по стерне.
Кучер то и дело оглядывался на неспокойного седока, нахлестывал кнутом покрытых мылом с запавшими боками лошадей.
– Ты что – не чуешь, о чем я говорю? – удивленно спросил Павел. – Или нездешний?
– Здешний, – нехотя ответил кучер.
– Что-то я тебя не припомню.
– А где же вам меня помнить. Нас много. Всех не упомнишь. До войны я на коневодческой ферме в колхозе работал. Но и ваши поля, совхозные, знаю.
– Знаешь? – оживился Павел. – Это же поля пятого отделения, Егора Михайловича Петренко. Не помнишь? Хороший был управляющий. Жив ли он? Слушай, хлопче, – взял он кучера за плечо. – Нельзя ли поживее? Подхлестни-ка. Да и куда же ты в грязь правишь? Эх, голова!
Кучер крикнул: «Но! Задергалась!»– и замахнулся на пристяжную кнутом.
Впереди уже маячили в ненастной мартовской мгле постройки центральной усадьбы – силосная башня, красная черепичная крыша мастерских, закоптелые, с зияющими провалами окон стены сожженного клуба.
Павел нетерпеливо смотрел вперед, вздыхал:
– Наделали, видать, делов варвары.
Все чаще попадались по дороге брошенные в поле, загрузшие по самые радиаторы, искалеченные тракторы, заржавевшие сцепы плугов, сломанные бесколесные сеялки, а между ними кое-где чернели остовы немецких громадных и неуклюжих грузовиков, торчали дула орудий.
Всюду были видны следы беспорядочного вражеского отступления.
Почти на въезде в усадьбу, склонившись набок, стоял тяжелый немецкий танк. Закопченная, обгорелая его броня зияла пробоинами. На лобовой части рядом с крестом чуть проступал рисунок скачущего оленя, может быть символ быстроты, а на орудийной башне сидел обыкновенный русский грач в весеннем сизом оперении и спокойно чистил клюв.
– Довоевался, гад, – показав кнутовищем на танк, презрительно сказал возчик и сплюнул. – Стали-то сколько! Инвентарю всякого можно было наделать на целое хозяйство.
Павел приподнялся, стараясь охватить взглядом все изменения, происшедшие в центральной усадьбе за время его отсутствия.
Все как будто знакомо, точно оставлено вчера, и в то же время все носило следы злой разрушительной силы. В ремонтных мастерских – тишина, окна выбиты; только из кузнечного цеха, как слабый признак живого дыхания, вьется темный дымок, слышны редкие, размеренные, как стук маятника, удары молотка о наковальню.
Весь квартал четырехэтажных, когда-то украшавших поселок, белых, как снежные глыбы, зданий чернеет пустыми амбразурами окон: одни дома сожжены, другие разрушены. Деревья в молодом посаженном незадолго до войны парке и на главной улице сломаны. Всюду – вывороченные кирпичи тротуаров, мусор, железный ржавый хлам…
Тачанка подкатила к одноэтажному зданию с облезлой штукатуркой, с фигурной сломанной наполовину оградой. Павел грузно спрыгнул с тачанки, поднялся по загрязненным, с налипшими комьями земли ступенькам. Глаза его нетерпеливо искали людей. Неужели никого нет из руководителей, никто не встретит старого директора?
Но едва Павел переступил порог сумрачного коридора, навстречу ему, стуча сапогами, метнулась какая-то широкая фигура. Павел не успел разглядеть ее. Сильные руки неловко, по-мужски, обняли его за шею, колючая небритая щека прижалась к лицу, глухой знакомый голос радостно загудел у самого уха:
– Павел Прохорович! Дождались-таки.
– Иосиф Лукич?.. – узнав наконец старшего агронома, удивился Павел.
Они отступили друг от друга на шаг и снова кинулись в объятия.
– Да как же это? Иосиф Лукич, какими судьбами вы уже здесь? – спрашивал Павел. – Ведь вы уехали из совхоза раньше меня. Куда вы тогда пропали?
– Все расскажу. Все, все, – бормотал Иосиф Лукич. – Идемте в кабинет.
Они вошли в просторную, знакомую Павлу комнату. В ней пока не было никакого убранства, стены закопчены, с потолка свисал кусок отвалившейся штукатурки, но диван и стол – на прежних местах; в углу, как прежде, тускло блестело золотой бахромой переходящее знамя наркомата. Где оно хранилось? Откуда его привезли? Чьи любовные, преданные руки прятали его в течение семи месяцев оккупации от жадно выслеживающего взора врагов?
Павлу на мгновение показалось, что он никуда не уезжал, никакой эвакуации не было и он только что вернулся из обычной поездки по отделениям.
Директор и старший агроном долго трясли друг другу руки.
– Ну, вот опять мы с вами дома, Иосиф Лукич. Дома, – повторил он и огляделся.
– Как в гостях ни хорошо, а дома лучше, – попробовал пошутить Иосиф Лукич.
Павел глубоко вздохнул, точно скинул с плеч тяжелую ношу Он все еще не садился за свой стол. Иосиф Лукич радостно и в то же время немного смущенно смотрел на директора. Только теперь Павел заметил, как он изменился. От его солидной, внушительной полноты не осталось и следа, поношенный военный китель мешковато свисал с плеч, сморщенное лицо тоже словно стало меньше, но цвет его был здоровый, глаза смотрели весело и ясно.
– Как вы тут?.. Расскажите, Иосиф Лукич. Кто сейчас в совхозе из прежних людей? – спросил Павел, осторожно и неуверенно приближаясь к своему креслу.
Иосиф Лукич присел на свое обычное место у директорского стола, на которое садился всегда, когда его вызывал Павел. Вот он опустил голову, скулы его слегка задрожали. Очевидно, ему было трудно начать рассказывать.
– Так вот… Тогда… Наш обоз отрезали немецкие мотоциклисты, – тихо сказал он. – Ну, и… пришлось вернуться…
Наступила неловкая пауза.
– Вы все время жили здесь? Во время оккупации? – осторожно спросил Павел Взгляд его стал острым, отчужденным…
– Да, я оставался здесь… Все время…
Иосиф Лукич заметил, как сразу потемнело лицо Павла, и, еще больше смутившись, добавил:
– Вы не сомневайтесь Я не предлагал оккупантам своих услуг. Немцы даже не подозревали, что я живу в совхозе, на пятом отделении. Вы можете справиться у ваших же людей… Люди скажут.
Иосиф Лукич поднял на Павла ясный прямой взгляд. И от этого взгляда Павлу стало неловко.
– Оставим это… – сказал он. – Кто еще оставался здесь?
Иосиф Лукич назвал двух управляющих отделениями, одного агронома, еще нескольких трактористов и их семьи, ранее эвакуированных из других совхозов.
– Петренко здесь?
– Здесь. Три дня, как приехал. Скрывался где-то в Тихорецком районе. И Дарья Корсунская тоже на отделении. Звеньевая – помните?
– Как же! Помню. Теперь это будет наша опора. Верно ведь? – спросил Павел и задумался.
Да, на этих людей он может теперь опереться. Они не изменили совхозу, остались верными, несмотря ни на какие трудности.
– Конечно, очень неприятно, что не удалось уйти, – как бы оправдываясь, продолжал старший агроном. – Немцы прорвались внезапно. С нами были женщины, дети… Ничего нельзя было поделать.
Павел поспешил вставить:
– Я вас не обвиняю. Всем эвакуироваться было невозможно.
– Кстати, мы тут не сидели без дела, – потирая пухловатые руки, заявил Иосиф Лукич, – Сумели припрятать вагон семенного зерна. Из-под самого носа у оккупационных властей утащили. Две ночи работали… Подобрали надежных людей. Полностью засыпали амбар пятого отделения. Люди работали, рискуя жизнью. Так верили все в скорый приход Красной Армии и в то, что в этом году придется сеять. Луценко, агронома, помните? Маленький такой, невзрачный… Он непосредственно руководил операцией. А работали почти только женщины. И эта Дарья Тимофеевна была их вожаком.
Павел сосредоточенно слушал. Он хорошо знал агронома отделения Луценко, совсем юного, робкого на вид, закончившего перед самой войной сельскохозяйственный институт, знал многих женщин-работниц, голосистых, дерзких в разговорах с совхозным начальством, «не лезущих в карман за словом». Он представил их себе подавленных бесправием оккупации, без всякой защиты и средств, оставшихся с детьми, голодных и в то же время с риском для жизни спасающих зерно, и горделивое чувство за своих людей заглушило горечь и сожаление о понесенных утратах.
Новости одну удивительнее другой узнавал Павел. Он нетерпеливо спрашивал, а Иосиф Лукич едва успевал отвечать.
– А главный инженер где? Наш нерешительный и очень осторожный Владимир Александрович? – спросил Павел.
– О нем ничего не слышно. Все еще где-нибудь в эвакуации. Сейчас у нас новый. Фронтовик. Недавно приехал прямо из госпиталя. Как будто дельный специалист, хотя из молодых.
– А партийное руководство?
– Новое тоже. Из фронтовиков. Парторг сейчас на отделении.
Павел и Иосиф Лукич перебрали всех людей совхоза. Из прежних работников мало кто остался: одни были в эвакуации, другие в армии, третьих и след потерялся. Собирать рабочих и специалистов, создавать машинную базу надо было сызнова.
Иосиф Лукич, заметив горькую складку у губ директора, морщинистые мешочки вокруг покрасневших от бессонных ночей глаз, спохватился:
– Павел Прохорович! Да что же это я заговорил вас. Надо вам передохнуть с дороги. А о делах завтра потолкуем. Временный директор уехал в область, вернется утром. Через денек и начнете принимать дела.
– Какой он? Временный директор? – спросил Павел.
Иосиф Лукич ответил уклончиво:
– Познакомитесь сами. Из заместителей он по хозяйственной части. Не специалист.
Иосиф Лукич назвал незнакомую фамилию. Павел подошел к окну, резким толчком распахнул форточку. В кабинет хлынула свежая струя сырого весеннего воздуха.
Павел глубоко вздохнул, отчего грудь его стала как будто шире, обернувшись к Иосифу Лукичу, сказал:
– Так что же, Иосиф Лукич… Будем приниматься за дело? Я думаю, уезжать отсюда теперь не придется?
– Уверен в этом. После Сталинграда Гитлеру вряд ли захочется наступать. Времена теперь другие, Павел Прохорович, – ответил Иосиф Лукич.
– Да, времена другие, – согласился Павел.
2
Уже на другой день Павел Волгин, несмотря на трудные, непросохшие дороги, объезжал поля. На пятое, самое урожайное до войны, отделение он приехал под вечер. Солнце уже заходило. Крепко подмораживало, и стоявшие во впадинах лужи снеговой воды покрылись тонким и хрупким, как стекло, ледком.
Небо на западе было охвачено красным полымем. Поднявшийся над степью туман зарумянился, а в балках стал лиловым. Такой глубокий и торжественный покой обнимал степь, что стук лошадиных подков о подмерзшие комья земли и звон ломаемого ледка отзывались под вечерним ясносиним небом, как под гулким высоким сводом.
Когда вдали завиднелись домики отделенческой усадьбы, сердце Павла забилось сильнее. Это было самое любимое его отделение, стоившее ему немалых волнений и трудов. Как встретят его теперь? Какое стал управляющий Егор Михайлович Петренко?
Тачанка въехала в казавшуюся совсем безлюдной усадьбу. Да и разрушений здесь никаких не было заметно; все стояло на своих местах, как и восемь месяцев назад, – семенные амбары, мастерские, машинный сарай, коровник, жилые кирпичные домики, школа.
Слезая с тачанки, остановившейся у конторы, Павел увидел подбегавшего к нему сухощавого старика. Старик смешно ковылял ногами, размахивая руками и что-то выкрикивая.
«Кто же это?» – подумал Павел и не успел ответить на свой вопрос. Старик, не добежав шагов пять, остановился, стукнул каблуками, приложил к солдатской ушанке руку:
– Товарищ директор… Павел Прохорович… Разрешите доложить…
Он задыхался не то от непривычного бега, не то от волнения и не мог больше выговорить ни слова.
– Ладно, хватит, – засмеялся Павел, узнав Петренко. – Рапорт не требуется. Здорово, Егор Михайлович. Ну-ка, покажись хорошенько.
Петренко вытянул руки по швам, по-строевому повернулся кругом.
– Ничего, – сказал Павел, – Бравый еще казак.
– Ото ж, – усмехнулся Петренко. – А вы такой же, как и были… Похудели только, – сказал он, весело и почтительно глядя на директора.
– Было от чего похудеть, Егор Михайлович. Помнишь, что тут творилось? Как спасали хлеб, не забыл? Ты тоже весь, как снегом, покрылся… Ну, идем, брат, показывай хозяйство.
– А чего показывать? Постройки, как видите, на месте – ничего не тронуто. Говорят, гитлеры сюда раза два из центральной усадьбы на машинах заезжали, и только. Даже ночевать не стали. Страшной показалась им наша степь. И сховаться некуда – голо. Это не Германия, где поля на узкие деляночки, как на грядочки, поделены.
Шагая рядом с Павлом, Егор Михайлович твердым голосом уверенного в своих силах хозяина рассказывал:
– А я все эти дни, как вернулся, жду вас, Павло Прохорович. Сказали мне, что вы приехали, так я ночь не спал, все помышляю, чем бы вас порадовать после всего разору. Семенное зерно вот оно – в амбаре – на добрую половину совхозной площади хватит. Припасли наши хлопцы и девчата тут без нас. Да и государство подмогнет, я думаю. Вот так и зашагаем в жизнь, Павел Прохорович. Плохо только с тракторами… Неужели на коровах сеять будем?
Павел промолчал. О тракторах и машинах он сам думал и еще не пришел к окончательному решению.
– Ко мне зайдем? – спросил Петренко. – Прямо на квартиру.
– После. Давай-ка сначала в контору. Собери народ. Поговорим, – распорядился Павел.
– С народом у меня скудно. Мужчин – полторы калеки, а то все женский персонал.
В зале конторы, освещенном коптящими висячими лампами, собралось, как и предполагал Петренко, не более двадцати женщин. Из мужчин на передних скамьях сидели только два угрюмых старика и инвалид в шинели. У давно не беленой стены жались любопытные ребятишки. Матери держали на руках тепло укутанных детей. В комнате было холодно, сумрачно и неуютно. На стенах висели еще довоенные плакаты. Павел взошел на маленькое возвышение со стоящим посредине столом, накрытым кумачовым лоскутом, поглядел в полутемный зал. На него сурово смотрели, светясь из холодного полумрака, пытливые женские глаза. Среди них он увидел обвязанное полушалком миловидное большеглазое лицо. Павел узнал Корсунскую, кивнул ей.
– Дарья Тимофеевна, ты подсядь поближе. Звеньевой не положено в задних рядах сидеть.
Корсунская встала, оправляя полушалок, пересела на переднюю скамью.
– Ну, вот… Так лучше, – сказал Павел, с любопытством разглядывая ее.
Дарья Тимофеевна сидела теперь близко, с беспокойной улыбкой глядя на директора. На заметно поблекших щеках ее теплился слабый румянец. Как она похудела! И в то же время как светилось ее доброе ласковое лицо! Это выражение ясности и радости освобождения было на лицах всех сидевших в зале.
Так вот с кем приходилось Павлу начинать новую жизнь! Ну что ж! Можно и начать. Женщины работают не хуже. Павел уже убедился в этом… Вот они сидят перед ним и ждут, что он скажет. Некоторых он не сразу узнал. Вон Дуся Богачова, а дальше забилась в уголок худенькая низкорослая, как подросток, жена знатного комбайнера Шуляка. От горя и лишений она стала совсем старухой. Как мало их осталось! И где их мужья, отцы, братья? Скоро ли они придут с фронта? А многие и не придут совсем. Возможно, что немало окажется здесь вдов… И эти вот женщины, эти слабые руки таскали из угнанного на глухой запасный путь вагона драгоценное, украденное врагом у народа семенное зерно, грузили его на подводы, рискуя попасть в гестапо, увозили в степь.
Да, с такими женщинами, с такими людьми не боязно начинать самое большое и трудное дело.
Павел стоял, у маленького столика, высокий и все еще грузный, с обветренным, заметно постаревшим, приветливым лицом. За эту приветливость, проскальзывающую сквозь всегдашнюю суровость и грубоватость, люди особенно любили Павла.
Пересиливая волнение, он поблагодарил женщин и всех работников отделения за стойкость и честность, за ту работу, какую они провели во время оккупации.
Говорил Павел, как всегда, неторопливо, с шутками и усмешечкой, и в то же время старался подчеркнуть суровость момента и необходимость твердой дисциплины. Ведь враг еще совсем не изгнан из пределов Родины, и все надо делать, как на фронте, как в бою. Поработать еще придется немало. И хлебнуть всякого лиха тоже. Но разве нас испугаешь? Разве такие женщины покажут свою слабость, отстанут и скажут, что ничего не могут сделать?
– Вот ты, Дарья Тимофеевна, разве ты так можешь сказать? – обратился Павел к Корсунской. – И не помышляю я, чтобы ты так сказала.
Дарья Тимофеевна зарделась вся, но глаз не опустила.
– Вот так, товарищи женщины, нам придется работать, – закончил Павел твердо. – Чтоб скорее победить и начать мирную жизнь, еще более счастливую, чем до войны, такая у меня будет к вам просьба. Это просьба нашей храброй армии, всего нашего народа, нашей партии.
При последних словах все дружно поднялись со скамей к стали шумно аплодировать. Павлу стало легко и так ясно на душе, как давно не бывало. Очень деловито и обстоятельно он рассказал, с чего следовало начать работу. Ободренные женщины придвинулись к нему, засыпали его вопросами и просьбами. Такой уж беспокойный и трезвый народ женщины: они никогда не забывают своих будничных, житейских дел. У каждой оказалась какая-нибудь нужда, какое-нибудь заявление, требующее неотложного разрешения.
Павел внимательно и спокойно выслушал всех. Он был готов и к этому. Было бы легкомыслием предположить, что люди, пережившие такое тяжелое время, ни в чем не нуждались и не высказали бы своих наболевших просьб и жалоб. У той не хватало топлива, у другой не было хлеба, у третьей – обуви, не в чем на работу ходить.
Ничего лишнего и невозможного не обещая, Павел тут же многих обнадежил: сказал, что кое-какие нужды он разрешит на месте сам, а другие, более сложные, – в областном центре, куда он собирается поехать.
Он медленно сошел с возвышения в зал, и тут женщины обступили его. Он улыбался им, пожимал руки.
– А-а, Дуся, – добродушно басил Павел. – От мужа ничего не слышно?
Дуся окинула директора карими бойкими глазами, окруженными невиданной прежде сеточкой морщин, и тут же быстро ответила:
– Ничего, товарищ директор. Мабуть, еще письмо не дошло. Ведь почта у нас совсем недавно стала работать.
Павел мысленно обругал себя: лучше было не притрагиваться к свежим ранам: ведь Дуся, как и многие, жившие в оккупации женщины, не имела пока вестей от своего воевавшего мужа.
Окруженный женщинами, Павел двинулся к выходу. У двери ожидала его Дарья Тимофеевна. Он протянул ей руку.
– Спасибо, тебе, Дарья Тимофеевна. Спасибо, что достойно честь совхоза и своего отделения сберегла, не поддалась фашистской сволочи.
– Ни за що дякуваты. – скромно ответила женщина и исподлобья взглянула на Павла. Все тот же давний ласковый огонек блеснул в ее черных глазах.
– Как живешь, Дарья Тимофеевна? – осторожно спросил Павел.
– А так. Як уси. Вы як?
– Я тоже, как все, – улыбнулся Павел. – Звено твое не распалось? Все такое же прочное?
– Живе-здорове…
Она чуть смущенно и, как показалось Павлу, с затаенным вызовом смотрела на него Он тоже не мог сразу оторвать от нее взгляда: во всем облике молодой женщины было что-то задорное, притягивающее. Павлу не терпелось узнать, все ли еще одна живет она, жив ли ребенок и не нуждается ли она в помощи, но, почему-то касаться этой щекотливой темы ему казалось неудобным. Стараясь придать своему голосу наибольшую деловитость, он сказал:
– Если что не так, Дарья Тимофеевна, сейчас же докладывай Егору Михайловичу, а то и мне лично передавай. Может быть, твоему звену что понадобится? Ты ведь одна живешь? – невольно вырвалось у Павла.
– Одна. С маленькой дочкой. Я уже привыкла, – просто ответила Дарья Тимофеевна. – Может, зайдете до меня, товарищ директор? – подняла она на него бесхитростные, добрые глаза.
– Зайду, Дарья Тимофеевна. Зайду, – пообещал Павел и заторопился к поджидавшему его на крыльце Петренко.
3
Павел засиделся допоздна в конторе отделения, обсуждая с Егором Михайловичем план весенних работ. Выйдя из конторы около полуночи, он вместо того, чтобы идти во двор, где поджидал его со своей тачанкой кучер, сначала нерешительно, а затем все быстрее зашагал к саманному домику на краю отделенческой усадьбы.
«Погляжу, как она живет после оккупации и – домой», – словно перед кем-то оправдываясь, подумал Павел.
Темная, глухая степь вокруг казалась совсем пустынной, необитаемой. Но тихая мартовская ночь с густо высыпавшими поездами была полна чуть уловимых оживленных звуков: где-то в балочке, под тонкой коркой льда чуть слышно бормотал ручей, со степи доносился неясный шорох, как будто кто-то шел крадучись, ступая по сухим прошлогодним травам… Конечно же, это шла весна, и все, казалось, отступало перед ее победным шествием – и война, и людское горе, и лютый враг, и сама смерть.
Павел Волгин не был склонен к лирическому раздумью, ко всему он подходил практически, по-деловому, но на этот раз по-новому взволнованный встречами с совхозными людьми, грустными и ласковыми взглядами Корсунской и глубокой, совсем мирной тишиной весенней ночи, он и о предстоящих делах и трудностях думал с какой-то неуемной и беспокойной радостью.
Одарка Корсунская еще не спала, когда Павел постучался к ней. Она встретила его без удивления, как будто не сомневалась, что он придет.
В чисто прибранной хате с глиняным полом было тепло, пахло соломенным дымком от только что истопленной печи. Свет жестяной лампы, подвешенной к стене над столом, отражался в замутненном старом зеркале, как желтый, колеблющийся на ветру цветок.
Одарка стояла перед Павлом, скрестив на груди смуглые руки, и с откровенно радостной улыбкой смотрела на него. Она была одета в ту самую, вышитую красными звездочками и крестиками, туго вобранную под поясок сборчатой юбки сорочку, в которой Павел увидел ее впервые на пятом отделении.
– Вот и спасибо, что зашли, товарищ директор, – сказала Корсунская. – Дочка моя уже заснула. Вечерять будете?
– Что ж, можно и повечерять, – без всякого смущения, как будто пришел к себе домой, согласился Павел, снял полушубок и шапку, повесил на гвоздь у двери. – Ты-то наготовила уже?
– А чего тут готовить? Чем богата, тем и угощу.
Ласковые, словно утаивающие что-то глаза Одарки засветились лукаво.
– Давно не заходили до меня такие гости. Соскучилась я по людям…
– Ну, теперь будет съезжаться народ, и опять станет весло на отделении, – сказал Павел. – Возьмемся за работу, Дарья Тимофеевна, так, как и до войны не брались.
Он уверенно и непринужденно, как у себя в кабинете, сел за стол, Дарья Тимофеевна поставила перед ним глубокую миску, положила краюху черного хлеба.
Павел, шумно схлебывая с ложки, с аппетитом стал есть казавшийся ему необыкновенно вкусным постный борщ, затем принялся за скудно смазанную подсолнечным маслом кашу из кукурузной крупы-сечки, а Одарка, стоя у печки в той же позе, со скрещенными на груди руками, рассказывала обо всем пережитом в совхозе при гитлеровцах, о том, как женщины тайком таскали из вагона зерно, как это было страшно, а теперь все миновало, и дай бог, чтобы никогда не вернулось. Звено она уже собрала, хотя оно и меньше стало, а главное, опять бы тракторов побольше да горючего…
