Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 53 страниц)
– Товарищ комиссар, вы бы уходили, – предложил Пичугин.
– Я уйду вместе со взводом, – ответил Алексей.
Из недалекого леска в поредевшей дождевой дымке показались немецкие пехотинцы. Захлебываясь, часто застрочил пулемет Дудникова.
Мгновенно нарастающий визг и клохтанье, с каким летят тяжелые мины, разорвали воздух, и в то же мгновение Алексею показалось, что он повис в воздухе, кружась в горячей, спирающей дыхание мгле. Потом ощущение полета и мглы прекратилось, и непроницаемая завеса опустилась на сознание Алексея…
Очнулся он от толчка. Чьи-то руки крепко сжимали его подмышками, голова упиралась в широкую, хрипевшую, как мех, грудь. Острый запах солдатского пота бил в ноздри. Ноги Алексея – он это чувствовал – волочились по вязкой земле. Тупая боль в боку перехватывала дыхание.
Перед глазами мелькнул клочок серого неба.
– Где я? – спросил Алексей.
– В полной сохранности, товарищ комиссар, – как сквозь вату, донесся голос.
– Дудников? – изумленно пошевелил губами Алексей.
– Он самый, товарищ комиссар.
Дудников выпустил свою ношу, передохнул.
Алексей подобрал одеревенелые ноги, вцепился руками в мокрую траву, привстал. Поросшая мелкими деревьями лощина была затянута редеющей сеткой дождя. Рядом, сидя верхом на пулемете, отдыхал Микола Хижняк.
– В чем дело? – с трудом разжимая губы, спросил Алексей. – Я ранен?
– Как будто ничего. Кровушки не видать. Вас только минкой качнуло, – ответил Дудников. – В бессознательность кинуло. Но все, кажись, обошлось.
– А остальные где? Все вышли? – спросил Алексей, медленно приходя в себя.
Точно издалека донесся голос Дудникова:
– Не все, товарищ комиссар, многие полегли там. Лейтенант Горбылев погиб. Человек тринадцать из роты немец положил – не меньше. Только мы ушли – танки пустил. Да теперь танки не страшные. Не пройдут. Дороги раскисли. Вон наши идут. А вон и санитарная двуколка за вами едет.
Никакой двуколки Алексей пока не видел. Он вдруг вспомнил все: и ураганный минометный вал, и дождевые капли на лице Пичугина, и душную мглу…
– А командир третьей роты? Пичугин? – спросил он.
Дудников махнул рукой:
– На куски разорвало. Капитана тоже маленько окарябало. Ну, мы с Миколой тоже дали гитлерякам жару. Как вывалились они из леска, тут-то мы их и встретили… Потом приказано было сниматься. Мы подхватили вас – и айда. Километров, должно, шесть отошли…
«И все это время он тащил меня», – удивился про себя Алексей.
– Спасибо тебе, брат… И тебе, Микола, – еле смог он вымолвить.
Алексей встал, шатаясь, расставил руки, точно ища опоры.
– Все в порядке, товарищ комиссар, – сказал Дудников. – Э-гей! – закричал он в сторону подъезжающей двуколки. – Давай сюда!
Запряженная в двуколку пегая лошаденка вскачь понеслась к пулеметчикам. На двуколке сидели двое: рыжеусый санитар с карабином за плечами и маленькая женщина в шинели и каске. Двуколка еще не остановилась, как Нина спрыгнула и, придерживая санитарную сумку, мелкой рысцой подбежала к Алексею.
Кривя от боли серые губы, он скользнул взглядом по лицу военфельдшера. Она была бледна, в ее золотисто-серых глазах застыла тревога. Нина шевельнула губами, о чем-то спросила, но Алексей не расслышал. Пасмурное поле опять поплыло в сторону, точно он смотрел из окна вагона, потом земля стала опрокидываться на него вместе с Ниной, рыжеусым санитаром и двуколкой…
Нина и Дудников во-время подхватили его. Чтобы не упасть, он невольно обнял правой рукой шею военфельдшера.
– Товарищ комиссар, да у вас же ни одной раночки. Просто чудо, – улыбнулась Нина из-под глубоко надвинувшейся на глаза каски. – Продолжительный обморок. Частная контузия. А я вам новость привезла! – неожиданно весело крикнула Нина в ухо Алексея, и опять ласковая улыбка после ужасной сумятицы боя блеснула, как солнечный луч из-за грозовой тучи.
– Какую новость? – спросил он, глядя на нее блуждающими глазами. В каске она казалась ему непривычно смешной, похожей на обрядившегося в военную форму мальчишку.
– Ваша сестра нашлась в лесу. Целая, невредимая. И знаете, кто нашел ее? Лейтенант Мелентьев… Ох, да что за наказанье! Вам опять дурно, товарищ комиссар…
Подскакивая на сидении и придерживая Алексея за плечо, Нина кричала ему, как безнадежно глухому:
– Начальник медсанбата тоже был в селе… Отсиживался в погребе, пока не вошли наши. Персонал еще не весь собран, есть предположение – врач и две сестры погибли там… – Нина махнула рукой куда-то назад. – Начсанбата ужасно переживает: восемь раненых, тех, что не успели вывезти, фашистские гады расстреляли… Одну машину с ранеными взорвали…
Алексей осматривался глазами человека, недавно очнувшегося после долгого сна. Вдалеке, по лощинке, устало брели бойцы его батальона. Как мало их осталось! Впереди них шагал капитан Гармаш и начштаба Саша Мелентьев – оба с потемневшими от дождя повязками на головах…
На плече Алексея лежала рука Нины. Он взглянул на нее и почувствовал, что эта еще мало понятная ему бесстрашная женщина, сохранившая спокойствие и устало улыбавшаяся ему, стала для него после пережитого намного ближе, роднее. Двуколку подбросило на ухабе, Алексей качнулся в сторону, и Нина, боясь, чтобы он не свалился, прижала его плечо к себе.
Вечерело… Позади запоздало бухали немецкие пушки. Надоедливо кропил землю обложной, почти осенний дождь, и мокрый побуревший бурьян, рассеивая крупные, тяжелые брызги, хлестал по колесам двуколки.
23
Вышедшая из окружения дивизия только к полуночи пришла на место сбора в районный центр. Здесь было собрано все – и боевые пехотные подразделения, и артиллерийский полк, и танковая бригада, и вторые эшелоны дивизионных тылов. Дивизии наутро было приказано отходить, не занимая новых рубежей, – ее сменяла новая, свежая часть.
По дороге Алексею рассказали, как бойцы наткнулись и лощине на подорванную санитарную машину, как в течение всей ночи и утра (рассказчики не обошлись без преувеличений) санинструктор Татьяна Волгина будто бы оборонялась от целого взвода фашистских автоматчиков, положила их на поле не менее двух десятков и как эсэсовцы потом все-таки напали на беззащитных раненых и прикончили их гранатами, а Волгину спасла во-время подоспевшая группа лейтенанта Мелентьева.
Что в этих рассказах было правдой, Алексей не мог знать, но после всего слышанного ему неудержимо хотелось повидать сестру.
Стояла непроглядная тьма, когда Алексей, закутанный в плащпалатку, слез в центре села с обшарпанной полуторки. На этот дивизионный грузовичок после долгих уговоров усадила его Нина Метелина.
Обложной дождь сеял не переставая. Дороги хлюпали жидкой грязью, плескались широко разлившиеся лужи. В потемках на раскисших греблях и взгорьях напряженно ревели застрявшие грузовики, осипшими злыми голосами кричали и ругались, вытаскивая орудия, артиллеристы. Там и сям в окнах хат вспыхивал огонек и тотчас же гаснул, и тьма становилась еще черней.
После долгих блужданий по затянутым дождевой мглой переулкам, между обозов, танков и орудий, Алексей наконец набрел на расположение своего полка, а еще через полчаса отыскал и штаб батальона. Он помещался в маленькой хатенке на окраине села. Связисты уже протянули кабель к размещенным тут же неподалеку ротам, неутомимый Фильков зажег свою чудом сохраненную лампу с тюльпановидным абажуром, занавесил плащпалатками окошки. Запищали зуммеры телефонов, и еще не остывшая после недавнего боя жизнь батальона вновь вошла в свою размеренную колею.
Капитан Гармаш с повязкой на голове и Саша Мелентьев, уже успевший умыться и надеть сухую, чистую гимнастерку, сидели за столом над картой и уточняли систему боевого охранения, проверяли наличный состав батальона. Фильков возился у весело потрескивающей дровами печурки, гремел котелками, развешивал мокрые шинели. От расставленных на печке котелков вкусно пахло поджаренным салом и луком.
Едва Алексей переступил порог хаты, как навстречу ему бросились капитан и Саша.
– Комиссар! Алексей Прохорович! Да куда же она утащила тебя, эта Нина? – кричал Гармаш, тиская Алексея за плечи и моргая опухшими веками: – Обрадовалась случаю, чтобы завладеть тобой! Фильков, живо ужин! Чаю! Комиссар, мы тут достали в хозчасти бешеной водички погреться.
Фильков уже подносил комиссару полную кружку, Саша Мелентьев, улыбаясь, не сводил с него счастливого взгляда.
Алексей негнущимися, одеревенелыми пальцами развязал на шее шнурки плащпалатки, оглядывал всех растерянными глазами, не успевал отвечать на вопросы.
– Вырвались! Вырвались, комиссар! – кричал Гармаш, размашисто шагая по хате. – Спасибо тебе. Хорошо воевал. – Он подбежал к Алексею и, не успел тот что-либо ответить, обнял, поцеловал в губы. – Сестру видел? Какая, а?
Гармаш ткнул пальцем в грудь смущенно улыбавшегося Мелентьева.
– Вот – доблестный рыцарь… Видал? Нашел ее, а то бы пришлось ей в той балочке головку сложить…
Алексей схватил руку начальника штаба, сжал ее:
– Спасибо, лейтенант. Где она?
– В медсанбате… Где-то тут в селе, – ответил Саша.
Они заговорили о недавнем бое, о потерях, перебивая друг друга. Гармаш, с силой почесывая затылок, пыхтел:
– Пичугина жалко. Эх, Пичугин…
Фильков осторожно стянул с комиссара мокрую плащ-палатку. С чужой каски, которую дали Алексею бойцы (его собственную занесло куда-то взрывом), стекали дождевые капли.
– А не пойти ли тебе, Прохорыч, в госпиталь? – спросил Гармаш, вглядываясь в землисто-серое лицо комиссара.
– Я тоже так думаю, – подтвердил Саша Мелентьев. – Вам надо отлежаться.
Алексей поднял мутные глаза.
– А вы почему не идете? Кажется, вам обоим требуется перевязка.
– У нас царапины, – сказал капитан. – Это по ведомству Нины.
– А у меня легкие ушибы… Вот и квиты, – скупо усмехнулся Алексей.
…Рано утром он пошел разыскивать медсанбат. Надо было торопиться: дивизия готовилась к длительному маршу. Дождь перестал, но угрюмо-серые тучи все еще низко ползли над землей. Алексей шагал, опираясь на палку, еле передвигая по грязи ноги.
На его счастье остатки медсанбата располагались недалеко. Бойцы указали ему просторную хату, где помещались медицинские сестры.
Он вошел во двор, заставленный плотно сдвинутыми машинами, и увидел Таню. Она сидела на завалинке в своей розовой домашней блузке, босая, и расчесывала мокрые волосы.
«О, да они уже устроили себе баню. Значит, все в порядке», – подумал Алексей и окликнул сестру.
Таня откинула со лба влажную русую прядь и несколько секунд смотрела на Алексея блестящими, точно промытыми глазами, казавшимися на сильно похудевшем лице особенно огромными.
Они обнялись, как после долгой разлуки. Таня жадно разглядывала брата, будто ища на его лице следов пережитого.
– Мне уже кое-что рассказали о тебе, – как ты вчера воевала, – сказал Алексей: – Говорят, целый взвод фашистов перестреляла…
Таня покраснела, заморгала влажными ресницами.
– Какая чепуха, Алеша! Я застрелила только одного ихнего, только одного – это я видела собственными глазами. – Она с удивлением посмотрела на свои руки: – Вот этими руками, Алеша, даже странно. Но потом я растерялась и очень плохо стреляла. Отбивался все время Копытцов. Он гранатами их пятерых положил. А потом подошли другие, и они его убили… – Танин подбородок задрожал. – Я никогда не забуду, Алеша, своих раненых. Они все время стоят в моих глазах… Знаешь, какие-то бесформенные комки, – Таня зябко передернула плечами. – И этот… офицер… противный, с острым носом. Губы синие, а глаза белые, точно костяные пуговицы.
Алексей слушал, сосредоточенно ковыряя палкой землю.
– И кто это выдумал про меня? – продолжала Таня сердито. – И совсем я не делала того, что обо мне рассказывают. Мне даже совестно. Превратили меня в какую-то героиню. А я совсем сдрейфила, уверяю тебя… И не помню, как стреляла, честное слово. – Она поглядела на него своими ясными, полными недоумения глазами. – Не гожусь я для передовой, Алеша, ей-богу, не гожусь. Сидеть мне в медсанбате до конца войны…
– Ну, полно, полно, – успокоил ее Алексей. – Это ты напрасно.
Тяжелые, чавкающие грязью шаги донеслись с улицы. Алексей и Таня подошли к плетню.
– Гляди, Алеша, – прошептала Таня и побледнела.
– Пленных ведут, – удивился Алексей. – Вот неожиданная концовка к твоему рассказу. Оказывается, дивизия не только пробивалась из окружения.
Алексей пересчитал пленных (их было двенадцать) и ощутил что-то вроде торжествующей радости.
Немцы плелись, с трудом вытаскивая из грязи ноги, опустив головы. Их отечные, озябшие лица казались вылепленными из гипса, губы были плотно сжаты. Тужурки мешковато свисали с тощих, вяло опущенных плеч. Впереди, заложив руки за спину руки, шел остроносый немец в чрезмерно просторном ефрейторском кителе.
Пленные поровнялись с Алексеем и Таней. Остроносый скользнул по ним вороватым взглядом.
Таня вцепилась в руку Алексея.
– Алеша, это он… он… тот самый. Тот, что побил раненых.
Алексей изумленно взглянул на сестру.
– Ты не ошиблась?
– Нет, Алеша, нет. Я запомнила его на всю жизнь!
Она дрожала всем телом.
Алексей сказал:
– Ну что ж… Проверим. Пойдем со мной. Ты будешь нужна.
Алексей и Таня догнали конвойного.
– Чьи это пленные? – спросил Алексей.
– Первого батальона, товарищ старший политрук. Вчерась в лесу под Сверчевкой поймали.
Пленные остановились у кирпичного дома с железной крышей. Алексей сказал комиссару полка об остроносом, и спустя некоторое время старший сержант ввел пленного в дом.
В комнату, где сидели командиры, комиссар полка, Алексей и Таня, пленный вошел, виновато сутулясь, с подчеркнуто жалким видом. Он, повидимому, решил играть смиренную роль, но молчаливое упорство, с каким русские разглядывали его, смутило пленного. Они смотрели на него, как судьи.
Немец встретился с глазами Тани, и рыжеватые брови его чуть заметно поднялись, рот вяло раскрылся. Взгляд Тани прожег его насквозь. Где и когда он видел эту девушку, он не мог сразу вспомнить: все русские были для него на одно лицо.
– Разрешите, товарищ полковник, пленного допросить мне, – обратился Алексей к командиру полка, – кажется, у меня хватит на это знания немецкого языка.
– Да, да, пожалуйста. Помимо всего прочего, все мы имеем на это право, – кивнул полковник Синегуб.
Таня не спускала с немца глаз.
– Имя? – по-немецки спросил Алексей среди напряженной тишины.
– Пауль Шифнер, – подтянувшись, прокартавил гитлеровец.
– В какой части служили?
– Пехотный полк триста пятнадцатой дивизии.
Остроносый, оправившись от замешательства, отвечал вежливо и спокойно.
Алексей перевел ответ.
– Врет, – уверенно сказал полковник. – Мы вчера вели бой с дивизией СС «Викинг».
Алексей передал пленному слова комполка.
– Нет, я не эсэс, – замотал головой гитлеровец.
– Еще вопрос, – сказал Алексей. – Ваше образование?
– Я окончил университет в Гейдельберге, – метнув настороженный взгляд, ответил Пауль Шифнер. – Я хотел быть ученым.
– Вы офицер?
– Я ефрейтор.
– Какой факультет окончили?
– Философский факультет.
– Слышите? – обернулся к командиру полка Алексей. – Он окончил философский факультет.
Синегуб брезгливо покачал головой.
– Вот это философия – взрывать раненых!
– Разрешите, товарищ полковник, – привстала Таня. – Вчера он был в офицерском мундире, только чина я не знаю. И вот значки были здесь, как две змейки… – Таня показала на воротник фашистского философа. Пауль Шифнер взглянул на нее и лицо его стало иссиня-бледным: он вдруг узнал ее.
– Все понятно, – сказал командир полка.
– Он и по-русски кричал, – добавила Таня.
Алексей спросил, знает ли Пауль Шифнер русский язык, и тот опять отрицательно покачал головой.
– Кончайте с этим делом, – неторопливо сказал командир полка и, густо багровея в скулах, спросил: – Какая дивизия вчера была у вас слева?
Эсэсовец молчал, выразив на лице искреннее недоумение.
Алексей с тем же ледяным спокойствием, глядя гитлеровцу в мутные глаза, сказал по-немецки:
– Пауль Шифнер, гитлеровские солдаты по вашему приказанию вчера у деревни Сверчевки казнили советских раненых. Вы расстреляли их из автоматов, а затем взорвали гранатой. Вот она, – Алексей указал на Таню, – она вас узнала. Она подтверждает, что это сделали вы.
Пауль Шифнер старался как можно безразличнее взглянуть на Таню. Но его выдавал затаившийся в глазах животный страх.
Алексей спросил:
– Пауль Шифнер, вы знаете о Гаагской конвенции?
– Не знаю, что такое, – ответил остроносый.
– Он все знает, – просипел простуженным голосом полковник Синегуб. – О чем с ним больше толковать? Я думаю, незачем посылать его в дивизию. Вы можете подтвердить в акте, что это тот самый? – спросил он Таню.
Таня встала, вытянув руки по швам.
– Да, могу. Это он.
Полковник, кряхтя, поднялся, приказал ординарцу:
– Вызовите двух автоматчиков.
Алексей снова обернулся к эсэсовцу.
– Пауль Шифнер, – тихо сказал он по-русски, – советские офицеры пленных не расстреливают. Но вас мы расстреляем как убийцу и преступника. Вам ясно?
На гипсово-белом лице Пауля Шифнера сразу размякли мышцы; подбородок его отвалился, колени мелко задрожали.
– Ну вот, – сказал Алексей, брезгливо морщась, – а делаете вид, что не понимаете русского языка…
Пленного вывели во двор.
Сухой залп прокатился по задворкам. Пауль Шифнер осел у стены, прислонившись к ней спиной, и так остался сидеть, свесив белобрысую голову.
24
После трехдневных дождей установилась прозрачная осенняя погода. Дивизия шла теперь на северо-восток вместе со всей ремонтирующейся и пополняющейся на ходу армией.
В батальон капитана Гармаша почти ежедневно прибывало свежее пополнение – крепкие, как дубы, краснощекие сибиряки и уральцы. Дивизия шла хотя и напряженным, но размеренным маршем, и этот марш ничуть не походил на отступление.
Солдаты получали положенный отдых, делали обычные привалы, завтракали, обедали и ужинали в определенные часы.
В этой здоровой, укрепляющей атмосфере похода окончательно восстановилось душевное равновесие Алексея. На одном длительном привале он написал домой и Павлу, перечитал письмо наркому и, заново переписав его, решил лично отвезти в штаб дивизии и отправить фельдсвязью в Москву. Посылку письма он считал теперь своевременной, так как дополнил его теми новыми мыслями, без которых оно казалось недостаточно убедительным. Эти мысли окончательно созрели в нем во время последнего боя и в медсанбате, где он все-таки пробыл три дня и мог спокойно обдумать все пережитое.
Он уже собирался ехать в штаб дивизии и шел об этом сказать капитану Гармашу, когда из штаба армии позвонили и передали приказание – старшему политруку Волгину немедленно явиться в политотдел.
Гармаш встревожился:
– Зачем тебя вызывают в политотдел, Прохорыч? Не думают ли они забрать тебя от меня?
– Мне этого самому не хочется, – ответил Алексей, засовывая в разбухшую полевую сумку письма и документы. – Я от тебя, Артемьевич, никуда не пойду.
– Можно сказать, только обвоевались вместе. В одном огне горели… Обезоружат они меня, – вздыхал Гармаш.
– Не беспокойся, капитан. Я, брат, тоже с характером, – сказал Алексей.
«Неужели зовут в Москву? – думал Алексей, выходя из чистой светлой избы, в которой расположился на длительный привал штаб батальона. – Они могли запросить в Ростове. Конечно, все-таки я исчез, и в наркомате могли забить тревогу, подумать бог знает что. Нынче же отправлю наркому письмо…»
Алексея окликнули, он остановился. К нему подходила Нина.
– Разрешите обратиться, товарищ комиссар.
– Пожалуйста…
Он выжидающе смотрел на нее. Неяркое солнце сквозило сквозь багряную поредевшую листву берез, росших по обочинам улиц, бросало на лицо Нины теплые блики. Несколько дней передышки, спокойных переходов по лесным дорогам, чистый, напитанный смолистыми запахами сосны воздух благотворно отразились на ней. Она похорошела. Глаза тихо светились. Полные губы слегка раскрылись в улыбке, пушистые волосы золотились на солнце, тщательно отглаженная гимнастерка с чистым подворотничком ладно облегала невысокую грудь. После того как Алексей видел ее в боевой обстановке, запыленную, бледную и усталую, ему было особенно приятно смотреть на нее, отдохнувшую, аккуратную и красивую. Он невольно залюбовался ею, но сдержался, спросил, как всегда, официально:
– Что вам нужно, товарищ военфельдшер?
– Вы едете в штаб армии?
– Да, кажется.
– Товарищ комиссар, хочу вас попросить… Не откажите зайти к санарму, передать вот это требование…
– Зайду. Все?
– Да, все… Как ваши боли?
– Не беспокоят.
Он круто повернулся и пошел к автороте, откуда должен был ехать грузовик в штаб армии.
«Что это она так смотрела на меня?»– недовольно и в то же время с безотчетным волнением подумал Алексей. И вдруг его охватили тоска и стыд: он вспомнил о Кето. «Нет, дорогая, я не унижу памяти о тебе, – думал он. – Горе мое не остыло. Прости меня, Катя, прости!»
С тревожно бьющимся сердцем сидел Алексей в приемной начпоарма. Теперь, когда переживания первых дней войны улеглись и чувства, с которыми он пришел во двор военкомата, остыли, он все более критически оценивал свое добровольное вступление в армию, но уходить из нее попрежнему не хотел. Сейчас, в чинной атмосфере штаба, разместившегося в обыкновенной колхозной избе, Алексей почувствовал себя не то что виноватым, а смущенным.
Опрятно обмундированные политотдельские инструкторы входили к начальнику баз доклада и не обращали внимания на сидевшего в уголке скромного политработника с березовой палочкой в руке, в выгоревшей на солнце гимнастерке.
За стеной стрекотала пишущая машинка, пел зуммер телефона, слышались женские и мужские голоса и даже смех. От штабной обстановки веяло обыденностью.
«Вот и я так бы служил», – подумал Алексей. Он уже чувствовал себя опытным фронтовиком и невольно начинал чуть свысока относиться к офицерам тыла.
Молоденький, в отлично пригнанном обмундировании батальонный комиссар пригласил Алексея зайти к начальнику. Опираясь на палку (боли после контузии все еще давали себя чувствовать), Алексей вошел в скупо освещенную солнцем комнату с вышитыми рушниками на маленьких окнах и расклеенными на стенах агротехническими плакатами.
За складным столом, заваленным папками, сидел начпоарм, мужчина могучего телосложения, с пушистой, во всю грудь, изжелта-русой бородой.
Переложив палку в левую руку, Алексей не совсем ловко откозырял.
– Товарищ бригадный комиссар, старший политрук Волгин явился по вашему приказанию.
Начальник политотдела, не сводя с Алексея пытливого взгляда, протянул руку.
– Садитесь.
Алексей сел, скользнув взглядом по раскрытой папке с анкетой, на которой увидел свою фамилию. Это была та анкета, которую он заполнял в политотделе дивизии после прибытия с маршевой ротой. В ней он ничего не скрыл о своей гражданской работе. «Начальник строительства Н-ской железнодорожной ветки, член Н-ского обкома», – значилось в послужном списке.
– Вы знаете, зачем я вас вызвал? – спросил начпоарм, глядя на Алексея светлыми, изучающими глазами и бережно поглаживая свою роскошную бороду, точно лаская ее.
– Предполагаю.
– Ну-с, вот… Давайте сначала познакомимся. Вас я уже знаю по личному делу. – Начпоарм привстал. – Николай Владимирович Колпаков, бывший секретарь С-ского горкома партии. Волжанин, как видите.
Алексей, сохраняя официально-почтительный вид, пожал ему руку.
– О вас есть запрос из Москвы, – сказал начальник политотдела, перелистывая личное дело. – Вы, очевидно, знаете, о чем идет речь?
– Они требуют объяснения? – в свою очередь спросил Алексей.
– Пока они только запрашивают. – Начпоарм чуть приметно улыбнулся. – Повидимому, вы им очень нужны.
– Объяснение я посылаю лично наркому, – сухо ответил Алексей.
Начальник политотдела продолжал внимательно его разглядывать.
– Политотдел и военсовет армии знают о вашей работе на фронте и ничего плохого о ней не могут сказать, но вас хотят, повидимому, отозвать. Есть категория людей, которые должны быть там, где им положено быть, и это, конечно, правильно.
– Мне не хотелось бы уходить из армии именно теперь, – сказал Алексей.
– Ваш батальон хорошо провел операцию. Дивизия смогла выйти из окружения без больших потерь.
– Батальон потерял половину своего состава, товарищ бригадный комиссар, – жестко напомнил Алексей.
– Я знаю, – начпоарм недовольно поморщился, – но дивизия все-таки вышла с честью и сумела сохранить не только знамена, по и материальную часть.
– В этом заслуга бойцов, командира батальона капитана Гармаша и других командиров.
– И ваша, – добавил начальник политотдела.
Алексей пожал плечами.
– Я очень плохой военный…
– Слушайте, – с чуть заметной досадой заговорил Колпаков, – я говорю с вами не как старший начальник с подчиненным. Мы с вами оба в недавнем ответственные работники… и не рядовые… Во многом я вас понимаю: смерть жены, ребенка… Потом эта обстановка…
– Товарищ бригадный комиссар, – нетерпеливо перебил Алексей. – В тот день фронт был для меня ближе, чем служебный спокойный кабинет где-нибудь в тылу. И я уехал на фронт. Правда, я никому не доложил об этом. Но есть долг, который выше всякого другого долга, товарищ бригадный комиссар.
– А что было бы, если бы все наши ответственные работники в тылу самовольно бросили свои посты и пошли на фронт?
Алексей насупился.
– Тогда у меня не было поста. Новостройка была уже у немцев. Да и вообще… есть поступки, за которые вряд ли можно взыскивать. Мне кажется, я сумел убедить наркома в письме, и он оставит меня в армии.
Начальник политотдела встал во весь свой богатырский рост, прищурился. Пальцы его играли шелковистыми прядями бороды.
– Пойдете работать к нам в политотдел?
– Благодарю, товарищ бригадный комиссар. Разрешите остаться в батальоне.
Начпоарм усмехнулся.
– Вы – что? И политотдел армии считаете тыловым учреждением?
– Нет, не считаю… Но, товарищ бригадный комиссар, сейчас я нигде не могу быть, а только на передовой. Не могу… Вы можете это понять?
Обойдя стол, Колпаков подошел к Алексею, взял его под локоть.
– Удивительный вы человек, Алексей Прохорович. Мне рассказывал о вас Кречетов. Я вас понимаю, но все-таки вы тогда были неправы. И мы бы могли просто приказом отозвать вас из батальона.
Алексей молчал, глядя в угол. Там, на скамейке лежали охотничья сумка, патронташ, в углу стояла превосходная, отливающая синеватой чернью бескурковка.
Алексей поднял на Колпакова посветлевшие, таящие усмешку глаза.
– Охотитесь?
Начальник политотдела отвел смущенный взгляд.
– Черт ее возьми, – привычка. Подвернулась эта штучка, кто-то бросил, жаль было оставлять. Идем по лесам… Не мог удержаться, знаете… Для охотника отличное ружье – то же самое, что для музыканта хороший инструмент. – Глаза Колпакова заблестели. – Меня в волжских камышах война застала. Вот и здесь… Вчера ехал на машине, четырех вальдшнепов подвалил. Ей-богу! А леса тут какие! Какая природа! Никогда не думал, что здесь так хорошо. И погода для охоты самая подходящая. – Начпоарм вздохнул, добавил, точно извиняясь: – Но это так, между прочим. Другая теперь охота, и зверь другой. Так не хотите в политотдел? А то пошли бы, а?
– Нет, пока не хочу, товарищ бригадный комиссар, – выпрямился Алексей.
– Ну что ж, идите… Повидимому, вас все-таки отзовут, – с сожалением сказал начпоарм.
Алексей вышел из политотдела необычайно взволнованный, хотя какая-то доля тяжести свалилась с его души.
Он забежал в отдел связи, отдал пакет для наркома, зашел в санитарный отдел армии и, получив там все нужное для Нины, покатил на попутной машине обратно в полк.
В пути машине пришлось объезжать трехкилометровый участок железнодорожного полотна – не было переезда. Невысокая насыпь пролегала через густой обомшелый лес. Столетние дубы и грабы стояли в охровых накрапах усыхающей листвы. Как гигантские струны, басовито гудели в деревьях провода. Красноватые от ржавчины, тянулись вдаль рельсы.
У моста через сухой лесной лог зияли бомбовые воронки. Ферма моста торчала дыбом, вокруг нее суетились рабочие. На Алексея повеяло знакомым до боли. Он заволновался, как старый матрос, почуявший запах моря, по-хозяйски всматривался в щебневый настил полотна, в длинные тяжелые рельсы, в развороченные шпалы.
Его охватывало желание спрыгнуть с грузовика, вмешаться в работу на мосту.
Запахи ржавеющего металла и шпального креозота напомнили ему о новостройке, о Самсонове, о Шматкове, о радостной тревоге перед пуском линии. Он почувствовал, что потерял нечто большое и нужное, без чего он не мог бы долго существовать.
Но через минуту это ощущение развеялось подобно дреме. Сидевшие в грузовике политработники резерва заговорили о том, что под Ельней завязались ожесточенные бои, которые можно считать уже боями за Москву, и прежняя боль и забота вновь полонили Алексея.
Когда он вошел в избу, где помещался штаб батальона, капитан встретил его так, будто Алексей, по меньшей мере, вернулся из опасной рекогносцировки.
– Ну, комиссар, не разлучат нас с тобой? – тревожно и нетерпеливо спросил Гармаш.
– Если будем хорошо воевать, то могут и не разлучить, – ответил Алексей.
– Ну, слава аллаху. А я уж переболел душой…
Вечером, вернувшись из рот, Алексей у изголовья своей постели, на вещевом мешке, увидел стопку выстиранного до сияющей белизны, отутюженного белья. Даже носовые платочки, которыми он не помнил когда пользовался в боях и походах, свернутые конвертиками, лежали сверху. Он вопросительно взглянул на Гармаша.
– Кто это постарался для меня, Артемьевич?
Капитан лукаво подмигнул:
– Нина, конечно. Воспользовалась стоянкой и твоим отсутствием, ну и услужила. Женщины, они же без этого не могут.
Алексей отвел насупленные глаза. Да, это было уже не по-девичьи, а по-женски. Слабая краска залила его лицо. Война становилась бытом, и женские руки начинали хозяйничать в нем, как дома.
«Завтра же поговорю с ней, чтобы не делала этого», – подумал Алексей.
Но на следующий день поговорить с Ниной ему не пришлось: ночью полк снялся и форсированным маршем двинулся на новые рубежи.
25
В конце сентября заново пополненная дивизия вновь вступила в оборонительные бои. Раненые опять стали прибывать в медсанбат.
Однажды Таню вызвал к себе командир медсанбата Тихон Николаевич.
Она явилась к нему после трудных перевязок, усталая, еле держась на ногах.
– Ты писала рапорт о переводе в санвзвод? – сердито спросил Тихон Николаевич, вертя между пальцев знакомый Тане вырванный из тетради листок.
Ко всем медицинским сестрам Тихон Николаевич обращался на «ты», и это обращение звучало то сурово, то по-отечески ласково.
– Писала, товарищ военврач второго ранга, – ответила Таня и взяла под козырек.
– Опусти руку, – сдвинул брови Тихон Николаевич. – Ты что это вздумала, Волгина? Разве тебе у меня плохо?
– Товарищ военврач, разрешите объяснить, – вытягиваясь в струнку, начала Таня.
