Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 53 страниц)
– Товарищ начальник… Алексей Прохорович… За какую же провинность вы меня бросаете? – растерянно забормотал Коля, и в ярко-синих его глазах блеснули слезы.
– Я тебя не бросаю, Коля. Мне нужно нынче же ехать. Ведь это армия, ты понимаешь?
– А с вами разве нельзя? Возьмите и меня с собой. Ведь вы в армии будете ездить?
Алексей усмехнулся.
– Только не и собственной машине. Какой же собственный автомобиль у бойца в армии? Ты уж поезжай, брат. Поезжай домой. Тебе, кажется, и Сталинград?
– Точно, в Сталинград, – на лице Коли все еще отражалось горькое сожаление и недоумение.
– Вот и поезжай в Сталинград, – мягко посоветовал Алексей и, торопливо написав на бланке управления новостройки препроводительную в гараж, вручил Коле.
– Да, кстати, вот тебе и деньги на дорогу. Возьми…
– Спасибо… Так, значит, можно домой ехать? – грустно спросил Коля, держа в руке бланк и деньги.
Алексей обнял совсем растерявшегося Колю за плечи, пожал ему руку, подтолкнул к кабине.
– Ничего, брат, еще увидимся. За службу спасибо. Желаю тебе благополучно доехать домой.
– Вам тоже, – ответил Коля и вдруг отвернулся, стал сморкаться; вытирая рукавом глаза, полез в кабину…
Возвращаясь в военкомат, Алексей думал:
«Как я мог объяснить ему? Ведь я и сам не знаю, как это произошло».
Той же ночью эшелон с мобилизованными увозил Алексея Волгина в один из верхних приднепровских городов, где формировались новые воинские части.
12
Прошел месяц. Алексей Волгин проходил военную подготовку перед отправкой в действующую армию. Он был назначен политруком в стрелковую роту.
Многое изменилось в облике Алексея за этот месяц. Он похудел, окреп, его прежде рыхловатая, начавшая полнеть фигура стала собраннее, подтянутее. На лицо лег крепкий солдатский загар; огрубелая, как ремень, коричневая кожа туго обтягивала скулы; брови выцвели, в глазах появилось выражение суровой сосредоточенности. Коротко остриженная под машинку голова там, где не прикрывала ее пилотка, выгорела на солнце, как сенокосная стерня в засуху, на кудельно-светлых висках почти неприметно для глаза обозначились первые седеющие волосы.
Военная напряженная жизнь целиком захватила Алексея. Тысячи обязанностей легли на его плечи. Множество самых различных людей окружало его. Их трудная солдатская жизнь стала его жизнью, их заботы – его заботами. Но одна, самая большая забота, тяготившая многих людей в то время, – забота о судьбе земли, вспоившей и вскормившей их, лежала и на душе Алексея, перед ней отступало и меркло все остальное.
И лишь ночной порой, когда Алексей оставался наедине с собой, все пережитое представало перед ним с прежней ясностью.
Маленький холмик на лесной полянке вставал в его воображении. Алексей тихо стонал, скрипел зубами и плакал…
Он написал письмо домой старикам и старшему брату Павлу о вступлении в армию, но ни одним словом не обмолвился о смерти Кати, об исчезновении сына.
Написал и наркому пространное объяснение, в котором очень туманно и горячо приводил обстоятельства своего самовольного вступления в армию, но не послал письма, а хранил при себе до какого-то еще не известного удобного случая, когда можно будет (так думал Алексей) каким-нибудь полезным поступком искупить свою невольную вину.
Но чем дольше он оставался в армии и глубже погружался в новую работу, тем менее значительной казалась ему его вина, и само письмо, которое он иногда перечитывал, теряло в его глазах смысл. Мало-помалу он совсем забыл о нем, как будто никогда и не писал его и никогда не был начальником крупного строительства.
Скоротечные дни лета гасли над опаленной землей, как сухие зарницы. Пламя войны подвигалось на восток.
Незаметно наступил день, когда воинская часть Алексея, заново укомплектованная и вооруженная, отправлялась из тихого городка на фронт. Фронт лежал по Днепру, и эшелон только одну короткую ночь находился в пути, а под утро уже стоял на промежуточной, затерянной в лесу станции и выгружался.
В небе все время кружили вражеские разведчики, и выгрузка проводилась с предельной быстротой. Выйдя из вагонов, подразделения строились и, не задерживаясь ни на минуту, уходили в лес. Состав порожняка уходил в тыл, а вместе него подтягивался новый эшелон, выгружал танки, орудия, боеприпасы и свежие пехотные части.
Рота Алексея только что вышла из вагонов, и в это время подошел другой поезд. Из него, стуча ружьями и звеня котелками, словно горох, посыпались пехотинцы, выстраиваясь тут же, на железнодорожных путях.
Алексей стоял в сторонке, с безотчетным волнением и любопытством осматриваясь по сторонам, прислушиваясь к протяжным глубоким вздохам земли, доносившимся откуда-то из-за леса.
Из теплушки, перекликаясь необычными в грубом шуме высокими мальчишескими голосами, выгружалась группа девушек – сестер медсанбата. Санитары выбрасывали из вагона на рельсы носилки, с платформы съезжал огромный крытый грузовик.
– Быстрей! Быстрей! Пошевеливайся! – кричал командир медсанбата, нетерпеливо бегая у вагонов и поглядывая на небо.
Алексей следил за работой девушек, и вдруг взгляд его остановился на одной. Что-то неуловимо знакомое было в ее гибкой, тонкой фигуре, в ее живых, энергичных движениях, когда она подхватывала носилки и бегом тащила их в лес. Два раза Алексей издали увидел неясные, но чем-то поразившие его черты девичьего лица, развеваемые ветром, выбивавшиеся из-под пилотки темнорусые волосы.
– Живей! Живей! – командовал командир медсанбата.
Девушка подошла к командиру и, получив какое-то приказание, повернулась лицом к Алексею.
Алексей изумленно вскрикнул, придерживая болтавшуюся на боку полевую сумку, бросился навстречу. Девушка увидела его, остановилась, широко раскрыв глаза.
– Танюшка! – позвал Алексей.
Таня все еще не узнавала брата.
– Ты… ты…. – бормотала она, и вдруг лицо ее побледнело, она пронзительно вскрикнула:
– Алеша! Алеша! – и повисла на его шее.
Они осыпали друг друга бессвязными вопросами, обнимались, смеялись и плакали.
Командир медсанбата удивленно смотрел на них.
– Как ты? Откуда? Да что же это такое? Да не может быть! – восклицали они, перебивая друг друга и все еще не веря этой встрече.
– Как ты попала, Таня, в армию? Когда ты успела? А как же институт? Ведь я ничего не знаю…
– А ты как? Политрук… Ох, боже мой… – Алешка, милый! Да я ни за что не узнала бы тебя в военной форме. И какой ты стал… И лицо не такое. А здесь Тамара… Тамару помнишь? Тамара! Тамара! – кликнула она.
Тамара подбежала к ним, всплеснула руками и онемела от изумления…
Коротки фронтовые встречи, но еще короче была эта встреча на безвестной прифронтовой станции. Рота Алексея уже построилась и втягивалась в лес. Медсанбат тоже почти заканчивал выгрузку.
– Где же ты? В какой части? – жадно всматриваясь в лицо брата, сверкая глазами, казавшимися еще более яркими на смуглом огрубевшем лице, спрашивала Таня. – Где Кето? Где ребеночек? Живой, здоровый? Куда же ты их отправил? К нам, домой, или к матери?
Алексей назвал часть, входившую в ту же дивизию, что и медсанбат Тани.
– Значит, мы будем близко друг от друга! – подпрыгнула от радости Таня. – Алешка, родной мой… Ну, говори, где же Катя?
Алексей крепко сжал руку сестры, склонил голову. Времени для разговора оставалось обидно мало, раздумывать было некогда: надо было или сказать правду; или унести ее с собой туда, откуда можно и не вернуться. Но сестре, от которой ему всегда было стыдно скрывать даже самое плохое, он мог сказать, и он ответил сухо и коротко:
– Катя умерла в Минске. Она была ранена в Барановичах при бомбежке. О Леше пока ничего не слыхать. Наверное, пропал где-нибудь…
Таня, бледная, смотрела на брата, широко раскрыв глаза. Алексей коротко рассказал о последних часах жены.
– Но имей в виду, Танюша, я не только поэтому решил идти в армию. Не только поэтому… Я не могу тебе объяснить. Я не мог иначе, ты понимаешь, не мог.
В эту минуту одинаковое выражение было на лицах Алексея и Тани, и сходство их было особенно разительным.
– Я понимаю тебя, – тихо сказала Таня. Бледность медленно отливала от ее щек. – Мой бедный Алешка… Братец… Я все понимаю.
Она обняла его, заплакала.
– До свиданья, Танюша! Я думаю, мы будем часто видеться, ведь мы в одной дивизии, – сказал Алексей и, поцеловав сестру, побежал в лес догонять свою роту.
13
Спустя неделю после того, как советские войска оставили Минск, по глухой лесной дороге, залегавшей в немецком тылу, шли на восток два русских солдата. Вернее, это уже не были солдаты: так мало осталось в них от прежнего воинского вида. Оба в разбитых веревочных лаптях, в серых войлочных шляпах, они шагали молча и сосредоточенно, как люди, давно втянувшиеся в ходьбу и прошедшие не одну сотню километров.
У обоих за плечами висели тощие котомки, оба обросли дремучими, сивыми от пыли бородами.
Один – высокий, сухоплечий, жилистый и более легкий в движениях – шел твердой поступью, точно отмеривая собственные шаги суковатой неоструганной палкой, другой – низкорослый, с вяло опущенной, как вызревшая подсолнуховая шапка, головой – тянулся позади усталой развальцей и тяжело дышал.
– Потерпи, Микола. По расчетам, осталось не много. К ночи до жилья доберемся, – сказал высокий и ободряюще улыбнулся товарищу.
– Да я же хиба не терплю? Кажись, и так притерпелся. Видишь, двигаю, як паровоз, – кряхтя, проговорил Микола.
– Нам, главное, молочком да хлебцем подкрепиться, а там и дальше, – рассуждал Иван Дудников.
Это были они, последние защитники заставы лейтенанта Чугунова.
Дорога, по которой они шли, была малопроезжей, местами совсем заросла высокой лесной травой и кустарником. По сторонам стоял глухой столетний лес, иногда перемежающийся просеками, порубками и широкими полянами. Быстро вечерело. Солнце уже пряталось за редкими шпалерами берез, все вокруг играло червонными золотистыми блестками. Из глубины леса, полного сумрачных теней, тянуло густой прохладой. На полянках пряно пахло перезревшей земляникой.
– Ну и попали мы с тобой на дорогу, – сказал Дудников и глубоко вздохнул. – С утра идем – и ни одной живой души. И немцы, видать, боятся сюда забираться.
– Ну их. Век бы их не бачить, – буркнул Микола и опасливо осмотрелся.
– Сколько мы уже идем? Месяц странствуем? – спросил Дудников.
– Со вчерашнего дня второй пошел. Ты мне скажи, Иван, чи скоро мы доберемся до фронта? Докуда мы будем так шагать?
Дудников, сосредоточенно помолчав, ответил:
– А ты слыхал, что дед в том селе говорил? Слух есть: Гитлер споткнулся на Днепре. Я так планую: еще дня два, и мы с тобой прямо на Жлобин выйдем. Там лазейку и найдем.
Продолжая какую-то свою мысль, Дудников сказал:
– Не могу я в этих чертовых лесах скитаться, не зная, откуда тебя фашистская пуля клюнет. Да и смотреть на себя совестно. Чи мы бойцы Красной Армии, чи кто? Грязные, в лохмотьях, заросшие.
Дудников с ожесточением сплюнул, замолчал. Вдруг он насторожился, присел. Впереди послышался шум автомобильного мотора.
– Машина идет, – вполголоса сказал Дудников. – Ныряй, Микола!
Они быстро свернули в сторону, залегли в кустах. По дороге медленно прополз черный грузовик, нагруженный мешками. На мешках сидели четыре немца с винтовками. По всем признакам, это были нестроевые солдаты.
Когда грузовик скрылся в отдалении, Иван Дудников и Микола Хижняк вышли из кустов.
– Ну, ежели немцы повстречались, значит село близко, – заключил Дудников.
Дорога стала отлого спускаться в балку. Стало сумрачнее и тише.
Совсем стемнело, когда путники подходили к небольшому селу, залегшему вдоль узкой речки, у самой опушки леса.
Они свернули с дороги, пошли задами вдоль конопляного, горько пахнущего поля, то останавливались, прислушиваясь, то вновь продолжали путь.
– Машин не слыхать. Может, немцев тут и в помине нет, – предположил Дудников.
– Если бы так, – коротко ответил Микола.
Они присели в высокой конопле, недалеко от двух крайних изб, стали слушать.
Тяжелая кладбищенская тишина нависала над селом, точно в нем все вымерли.
– Никого не слыхать. Аж жутко, – прошептал Дудников. – Ты, Микола, посиди тут, а я вроде как разведаю вот эти хаты. Если все в порядке – свистну.
– Валяй. Не напорись, гляди.
Дудников исчез. Не прошло пяти минут, как раздался тихий свист.
Микола встал и с сильно бьющимся сердцем, пригибаясь, вышел из конопли.
Хата была низкая, тускло освещенная каганцом, всей своей обстановкой, выбеленной печью, рушниками на окнах, домотканными дорожками на земляном, густо смазанном глиной полу она напоминала уже о близости Украины.
Две женщины – одна высокая, пожилая и темноликая, другая молодая, румяная, светлая лицом – выжидающе опасливо и недоверчиво смотрели на гостей.
– Хозяюшки, нам бы молочка и хлебца, – попросил Дудников. – Пристали мы, заночевать бы где-нибудь…
С этой фразы начиналось всегда знакомство наших путников с множеством людей, которые давали им приют и пишу во время их трудного странствия.
Женщина пристально всматривалась в бородатые, темные от пыли лица прохожих.
– Парася, нехай в клуне хлопцы заночуют. Дай им повечерять, – сказала она румянощекой молодайке.
– Спасибо, хозяюшка, – ответил Дудников.
Они сняли свои пустые торбы, расположились на лавке. Дудников, уже научившийся чутьем угадывать расположение к себе людей, спросил:
– Немцев богато в селе, хозяюшка?
– Ваше счастье – нет ни одного. Нашего села гитлеряки боятся, как чертяка церкви. А вы ж далеко идете? – спросила пожилая женщина.
– Может, далеко, а может, и нет, – уклончиво ответил Дудников, наливая в кружку из кувшина парное пахучее молоко.
– Кажите прямо: до Червоной Армии або до партизан пробираетесь? Чи я не бачу?
– А чего тут бачить, мать! Идем – и все. Значит, идти нужно. В свои края пробираемся, – сказал Дудников.
Помолчали. Микола часто поглядывал на окна, ел торопливо, недоверчиво посматривая на женщин. Иван чувствовал себя, как всегда, спокойно и свободно, отдыхая после долгого пути. За перегородкой закричал ребенок, и молодайка скрылась за ней.
– А ваши же мужики где? Вижу, у молодицы дите совсем маленькое, – вытирая усы, словоохотливо заговорил Дудников.
– У Параски мужик в Червоной Армии був, а зараз, може, так же, як и ты, гдесь скитается, – ответила хозяйка. – А дытына це не наша.
– А чья же? – спросил любопытный ко всему Дудников.
– Не знаем. Были мы в Барановичах, на станции. Стали бомбить. Очнулись мы с Парасей – дывымся, а у ней дытына в руках.
– Да ну? Вот случай! Чужой, выходит. Потерял кто-нибудь. И матери не нашлось?
– Вот и не нашлось. Ежели бы нашлась, разве мы бы не отдали? А так жалко бросить. Ведь у Параси самой дите было, да померло.
Парася вышла из-за перегородки, прижимая к груди ребенка.
– Парася, – как будто давно был знаком с молодайкой, ласково заговорил Дудников, – так как же это ты дитя нашла?
Парася светло улыбнулась:
– А я и не помню… там трудно было що-нибудь бачить…
– Ну, а ежели родители найдутся, отдашь?
– А вин мини уже як ридный. Такий гарненький. Зачем же я его буду отдавать? – покачала головой Парася и стала целовать ребенка.
– Ну, мать, спасибо тебе за хлеб-соль, – вставая и отряхивая крошки, сказал Дудников. – А теперь мы с дружком пойдем в клуньку да поспим до зорьки. А там и дальше в дорогу. Вижу, вы наши люди. Скажи, тетка, до Жлобина еще далеко?
– До Жлобина? – на минуту задумалась тетка Марина. – До Жлобина, мабуть, еще верстов восемьдесят. Парася, выглянь-ка: никого там нет на улице?
Парася вышла и быстро вернулась.
– Никого не видать.
– До Жлобина… – задумчиво повторила тетка Марина. – А як же вы думаете идти до Жлобина? Через Глушу або через Бобруйск? Тут нам все дороги знакомые до самого Днепра и дальше. Ведь мы сами с Киевской области – годов шесть, как сюда приехали жить. Мужья наши тут в колхозе работали… А вы знаете, где Червона Армия?
– Красная Армия еще в Жлобине, – уверенно сказал Дудников.
– Вы скажите, люди добрые, – вдруг, выпрямляясь, испытующе, угрюмо-требовательным шепотом спросила Марина: – Чи придет Червона Армия? Чи это уже все?..
– Придет, хозяюшка, придет… Мы еще вернемся, – твердо пообещал Дудников. – Ну, еще раз спасибо вам, бабоньки. Спокойной ночи вам…
Чуть только стала брезжить заря и прокричали вторые петухи, Дудников и Микола, ночевавшие в клуне на душистом сене, встали, вышли во двор.
Что-то мутно белело у плетня. Дудников подошел и увидел Парасю. Она сидела у ворот с ребенком на руках.
– Рано, милая хозяюшка, встала, – удивился Дудников. – Чего так?
– Мы по очереди. То тетка Марина, то я сидела, чтобы германов не прозевать, чтобы вам поспать спокойно.
Дудников с минуту молчал, не зная, что сказать от удивления.
– Да вы что, хозяюшки? Никак, часовыми возле нас были? Вот это женщины… Ай-ай-ай… Слышишь, Микола?
Цокнула дверная щеколда. Вышла Марина, высокая, прямая, в белой холщовой сорочке. Она сунула Дудникову увесистый узелок.
– Держите, добрые люди. Тут вам кое-что на дорогу, – тихо проговорила она. – Да не идите вы на Старые Дороги. Село тут есть такое великое. Дуже там немцев богато. А идите на Зубаревичи. Вот тут прямо все лесом да лесом, на восход солнышка, так и идите.
– Спасибо, тетки, – растроганно ответил Иван Дудников.
– Щиро дякую, маты, – в тон товарищу поблагодарил Микола.
– Вертайтесь скорее! – послышался голос Марины.
– Вернемся.
И голоса у плетня затихли, только слышались удаляющиеся ровные шаги, но и они вскоре растаяли.
КНИГА ВТОРАЯ
Часть четвертая
1
На Дону и на Кубани по утрам ярко горели тихие зори. Их не тревожил дальний гром войны, и степь, утратившая пестрые краски, лежала после бурной страды безмолвная и пустынная. Рабочих рук не хватало, и все же жатву кончили в ранние сроки. Многие колхозы и совхозы управились со сдачей хлеба раньше, чем в прошлом году.
В совхозе, которым руководил Павел Волгин, трудовая жизнь текла попрежнему – напряженно и торопливо. Совхоз сдал государству хлеб первым в области. С полей уже свозили серебристо-желтую, как ярый воск, солому, кое-где начинали пахать под зябь, – работы было много, и директор целыми днями ездил по степи, присматривая, торопил людей. Домой он возвращался поздно вечером, наскоро ужинал, наспех прочитывал запоздалые газеты. Вести с фронта беспокоили, но задумываться над ними долго было некогда: хозяйственные дела отвлекали от тревожных мыслей.
Как то раз, вернувшись домой в сумерки, Павел застал жену взволнованной.
– Тебе телеграмма от отца. Просит проведать: мать больна, – сказала Евфросинья Семеновна.
Павел несколько раз перечитал телеграмму.
– До войны редко у них бывал, так хоть теперь проведай, – недовольно хмурясь, сказала Евфросинья Семеновна, и в темных, как черносливы, глазах ее вспыхнул упрек: – Ты же собирался привезти их в совхоз… Забыл?
Павел махнул рукой:
– Ты что, смеешься? Время-то какое.
Он решил ехать в город утренней зарей, не дожидаясь поезда, на своем шестиместном «бьюике», за два месяца до войны подаренном ему наркомом.
Отдав необходимые распоряжения заместителю и старшему агроному, Павел быстро собрался в дорогу. Мысль о болезни матери, о том, что он не сдержал своего новогоднего обещания, не давала ему покоя.
«Если старик дал телеграмму, значит дома положение действительно серьезное», – думал Павел.
Ему вспомнилась добрая улыбка на полном, с нездоровой желтизной лице матери – эту бледность он заметил еще в новогодний свой приезд, но не придал ей значения, – вспомнилась ее трогательная заботливость, словно все трое сыновей были не взрослыми людьми, а маленькими детьми и шагу не могли ступить без ее материнской помощи.
И странно, впервые за многие годы Павел так живо представил мать и рядом с ней ворчливого отца, впервые почувствовал к ним такую сыновнюю нежность, что сердце его больно защемило.
Чтобы немного смягчить свою вину перед родителями, Павел велел жене положить в машину четвертную бутыль натурального, выдержанного с прошлой осени розового «муската», зарезать двух жирных гусаков да к ним прибавить еще сотни две яблок какого то диковинного сорта, позванивающих в руках, и кремово-белых, как слоновая кость.
Евфросинья Семеновна уже совала в машину какие-то узелки. Лицо у нее при этом было сердитое и виноватое.
– Разве ж я не могла тоже съездить к ним раньше? Да разве ж с тобой куда вырвешься, ворчала она. – Ты своих детей скоро позабудешь…
Павел только смущенно покрякивал. Он готов был ехать в ночь, если бы… если бы не экстренное совещание управляющих отделениями, которых он велел созвать еще до получения телеграммы на десять часов вечера в контору. Надо же обсудить план осенних посевных работ.
Он так и не сумел заснуть в ту ночь, а спал дорогой, сидя в кабине шофера, склонившись головой на его плечо.
Перед самым Батайском задремал в последний раз и открыл глаза, когда подъезжали к переправе через Дон. По побуревшему от летнего зноя займищу текли светлые волны горячей дымки. Терпкий запах увядающих луговых трав стоял над Задоньем.
Было половина двенадцатого.
– Ехали нормально, – сбив на затылок старую смушковую кубанку, заявил шофер.
Голова Павла была уже свежей. Короткий сон подкрепил его. Сказывалась привычка быть нетребовательным и умение приноравливаться ко всяким неудобствам.
Павел с любопытством всматривался в громоздившийся на высоком берегу город. На нем, казалось, лежала серая вуаль. День был тусклый, пыльный. Солнце еле просвечивало сквозь желтоватую мглу. Густой запах дынь, мокрых просмоленных досок притекал с пристани.
– Товарищ директор, видите зенитки? – кивнул головой шофер.
Внимательно присмотревшись, Павел увидел по всему левому берегу и особенно густо у железного, выгнутого ажурной аркой моста не совсем тщательно замаскированные зенитные орудия.
Вид городских улиц изумил ого. Многие витрины магазинов были заложены кирпичом, на одном из перекрестков возвышалась бетонированная крыша бомбоубежища. Окна домов, словно решетками, были перекрещены наклеенными матерчатыми лентами: это должно было предохранить стекла от взрывных волн во время бомбежек.
Береговая улица показалась Павлу более пустынной, чем в мирное время. Восточный ветер гнал по булыжнику песчаную пыль. Перекрашенные в пепельный цвет домики глядели уныло, серые от пыли акации никли от суховея, и все те же синие и черные ленты уродовали окна.
Еще не было разрушений, а война уже исказила веселый, улыбчивый облик города.
Машина остановилась под знакомым Павлу развесистым тополем. Тягостная тишина покоилась у дома. Двухэтажный особнячок насупился, как призадумавшийся старик, а балкон, на котором все трое братьев – Алексей, Виктор и Павел – стояли, казалось, еще вчера и разговаривали, взволнованные встречей. Нового года, и совсем выглядел обветшалым.
Павел, обычно входивший в квартиру отца с веселыми шутками (густой бас его при этом катился по всему дому), на этот раз, приказав шоферу заехать во двор, почему-то на цыпочках поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж.
Ему открыла высокая, плоская, как тарань, женщина, которую он сразу в полумраке передней не разглядел. По, войдя в комнату, он узнал старуху: это была тетка по матери, Анфиса Михайловна, жившая в одной из придонских станиц.
– Тетя Анфиса! Сколько лет, сколько зим! – стремясь отогнать дурное предчувствие о наихудшем, что могло ожидать его в родительском доме, вскрикнул Павел и одной рукой обнял старуху за сухие плечи. – Приехала проведать? Давно?
– С неделю, а ты… явился-таки, – неласково буркнула тетка Анфиса. – Слава богу, хоть одного племянника повидала за двадцать лет. Да тише, тише… И вправду можно подумать – обрадовался…
Опаленное жгучим донским солнцем, цвета печеной тыквы лицо ее со впалыми, высохшими щеками и словно окаменелым, плотно сжатым темногубым ртом ничуть не изменилось при виде Павла. Повязанная ситцевым платочком, в широкой кофте и длинной старомодной юбке из грубой шерсти, прямая и все еще статная, как солдат с хорошей выправкой, она всем своим видом выражала невозмутимое хладнокровие, говорила ворчливым мужским голосом.
– Догадался-таки проведать больную матерь. Как же это ты додумался? – насмешливо спросила тетка Анфиса.
– Давно собирался, тетя Анфиса. Да сами знаете – дела… То сев, то уборка, – смущенно оправдывался Павел.
– Дела, все дела. Задубели вы все со своими делами, – осуждающе сказала Анфиса.
– Павлушенька… – послышался из спальни слабый голос Александры Михайловны.
– Иди, – сердито подтолкнула племянника Анфиса.
Почему-то робея, как мальчишка, и чувствуя себя непоправимо виноватым, Павел вошел в спальню.
В полумраке он различил кровать и утонувшее в высоких подушках, неузнаваемо осунувшееся лицо матери.
Он быстро подошел к кровати, склонил голову и почувствовал, как горячие руки обняли его за шею. Павел ощутил сбивчивые толчки материнского сердца, родной, ни с чем не сравнимый запах, – и большой, огрубелый человек, много поживший, и сам отец, показался самому себе маленьким и неразумным.
– Что с вами, мама? – спросил Павел. – Разве ж можно так хворать?
Он осторожно дотронулся до ее дряблой щеки, присел у изголовья.
Тетка Анфиса, как страж, встала за его спиной, скрестив на груди жилистые руки. Александра Михайловна слабо сжимала руку сына, смотрела на него со смешанным выражением неуверенной радости и печали.
– А где же Татьяна? – спросил Павел, оглядываясь.
– А ты разве не знаешь? Вот тебе и раз! Мы ж тебе писали… Эх, сынок, сынок… – Часто отдыхая, Александра Михайловна стала рассказывать, как Таня добровольно вступила в отряд медицинских сестер, какое проявила упрямство и как потом уехала на фронт. – Отец тоже в ополчение записался… С работы куда-то в парк ходит, на животе ползает с винтовкой, все штаны изорвал… Остались мы с ним вдвоем. Пусто стало в доме, так я написала Анфисе. Спасибо – приехала, все не так тяжело мне. – Александра Михайловна передохнула. – А третьего дня так схватило за сердце – думала, и не повидаю тебя, погнала старика: беги скорей, давай телеграмму. Ты уж извини, сынок, что оторвала тебя от дела.
– Что вы, мама! Я бы все равно приехал, – смущенно сказал Павел.
Александра Михайловна стала задыхаться, то и дело прикладывая к глазам платок.
– Не сказала я тебе, Павлуша, главного… У Алеши… жену-то, Катю, убило бомбой… И ребеночек ихний пропал. Таня написала. Анфиса, дай Павлуше письмо.
Все еще не имея сил охватить разумом смысла этой новой вести, Павел удивленно смотрел то на мать, то на Анфису.
– Успокойся, сестрица, – сказала тетка. – Что же теперь поделаешь? Слезами-то не вернешь ее теперь, только себя надорвешь.
Она сунула в руки Павла письмо. Он подошел к окну, откинул штору и при тусклом свете, проникавшем через переплет синих лент, прочитал:
«Дорогие папа и мама, решила я не скрывать от вас Алешиного горя. Встретилась я тут с ним, недалеко от передовой, и он рассказал мне все… Пусть это известие не убьет вас, а придаст силы, как оно придало их мне… Знайте – такого врага у нас еще не было… такого кровожадного и подлого, как фашизм… Но вы не расстраивайтесь, мои родные. Всякая капелька сил для борьбы…»
Павел склонил на грудь свою большую бритую голову, и глубокая складка, необычно старившая его и придававшая, лицу какое-то новое, сосредоточенное выражение, крутым изломом залегла от губ к подбородку.
2
Не дождавшись прихода отца, Павел сам решил съездить к нему на фабрику.
Прохора Матвеевича вызвали в контору. Скрипнула дверь. Павел обернулся: к нему подходил отец. Как он изменился! Крутые плечи его опустились, поношенный, пестревший пятнами лака пиджак свисал с них мешком. Усталые, в красных прожилках глаза смотрели из-под седых бровей озабоченно и сурово.
– Приехал, – буркнул Прохор Матвеевич, нервно пожимая руку сыну. – Выйдем во двор. Тут поговорить не дадут.
Они вышли в фабричный скверик, присели на скамейке у маленькой клумбы с запыленными увядшими петуниями.
– Дома был? – спросил Прохор Матвеевич.
– Был… Я оттуда…
– Об Алешке узнал?
– Узнал…
– Получили от Алешки письмо, пишет – отправил Катю с дитем на Кавказ, а через неделю Танюша написала совсем другое… Вот и не поймем: то ли скрыть от нас хотел Алеша, то ли по дороге сюда это с Катей случилось… Мать чуть совсем не опрокинулась от такого удара. Я на фабрике весь день. Танюшка улетела… Все одно к одному…
– Все обойдется, батя… – сказал Павел.
– Обойдется? Наши Смоленск оставили, слыхал?
– Слыхал…
– Алешка в армию добровольно пошел, – недобро сощурился старик. – Большое дело бросил… Это тоже слыхал?
– Еще не известно, было ли это нужно, – заметил Павел. – Он на транспорте больше пользы принес бы. Вот и тебе совсем не к чему было соваться в ополченский полк…
Прохор Матвеевич заерзал на скамейке.
– Не твое дело…
Павел сдвинул на затылок засаленную защитную фуражку.
– Ладно, батя. У всех у нас на душе несладко. Отпросись-ка с работы, да поедем домой. Там потолкуем…
Спустя полчаса отец и сын сидели на балкончике.
– Вот что, – предложил Павел, поглаживая толстой пятерней голую лоснящуюся голову, заберу-ка я мать к себе в совхоз… Там спокойнее У вас уже зенитки стоят, видал?
– Это ты с ней поговори, – сказал Прохор Матвеевич. – Не поедет она. Дом не бросит… Потом неведомо, что еще будет. Она – там, я тут. Какое бы горе ни случилось – вместе, сынок, оно легче. Я ведь тоже могу с копыт долой, – сознался Прохор Матвеевич.
– И ты поезжай. Чего тебе тут? Не век же ты на фабрике торчать будешь? – осторожно заметил Павел.
Прохор Матвеевич заволновался:
– Нет, сынок, с фабрики я никуда не пойду. Что я, дезертир какой – с производства в такое время тикать? Никуда мы со старухой не поедем… Прошло то время…
– Да ведь немец Ростов бомбить будет, – не отступал Павел.
– Так что же? Город бомбить будет, а мы врассыпную, кто куда? Все, что создавали своими руками, бросать? Никуда я из города не поеду…
Прохор Матвеевич упрямо сдвинул седые клочковатые брови. Развалившись в плетеном кресле, Павел сердито сопел, густо дымил папиросой.
Слышно было, как ветер скучно шелестел листьями тополя, мел по улице клочки бумажек. Вечерело.
Павел что-то шепнул Анфисе, и та принесла из погреба полный глиняный кувшин совхозного «муската». Прохор Матвеевич насмешливо хмыкнул:
– Это в честь чего же пировать будем?
– Не пировать, батя, а отведать вина совхозного производства, – не моргнув бровью, заметил Павел. – Такое дело ни при каких обстоятельствах не воспрещено.
– Ни с горя, ни с радости, а так – вхолостую, значит? – сдвинул брови старик. Он неохотно потянул вино из стакана, почмокал губами, вздохнул. – Вино доброе, ничего не скажешь.
Павел испытующе глядел на отца.
– Вижу я, батя, упал ты духом, – сказал он.
– Я-то? Напрасно так думаешь… Я вот умом прикидываю, как бы нам всем быть еще сообразительнее и крепче, чем в восемнадцатом году, когда сюда шли немцы…
