Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 53 страниц)
– Да… Бывший жених вашей дочери, если не забыли… – с горечью напомнил Юрий.
– Вот-вот… Вижу, лицо знакомое… Пожалуйте в комнату, – пригласил Прохор Матвеевич.
– Благодарю. Я ненадолго…
Юрий Якутов как будто избегал прямого и приветливого взгляда старика.
– Давно, давно вы к нам не заходили, – сказал Прохор Матвеевич. – В эвакуации, должно быть, находились?
– В эвакуации, – уклончиво ответил Юрий.
– А сейчас где?
– Опять в Управлении…
– Вот и славно. На месте, стало быть, – обрадовался старик. – Изменились вы после того, как бывали у нас. Не узнал бы где-нибудь на улице, ей-право.
По нездоровому лицу Юрия пробежала болезненная судорога.
– Очень много пришлось пережить, сами знаете… Люди долго еще не будут узнавать друг друга. Страшно, страшно все, что мы пережили…
– Да, да, да, – как будто из вежливости соглашался старик. – Мы вспоминали вас после того… Танюша-то, не спросись, не посоветовавшись, уехала на фронт…
Юрий украдкой оглядывал комнату, тянулся взглядом к двери, которая вела когда-то в комнату Тани.
Анфиса беспокойно посматривала на странного, чем-то встревожившего ее гостя.
Расставив колени и сутулясь, Юрий рассказывал:
– Папа, мама и сестра сейчас в Гомеле. Там их фронтовой госпиталь. А я, как видите, один… Квартира сохранилась и некоторые вещи…
Он вдруг встал, смущенно и взволнованно огляделся. На лбу его с глубокими залысинами выше висков заблестел пот. Он вынул не особенно чистый носовой платочек и стал вытирать им лоб.
– Вы меня извините, – заговорил он глухим голосом. – Мне нужен адрес Алексея Прохоровича и Виктора. Я не мог узнать. Мне надо написать им…
Юрий заметно волновался, глаза его все еще не могли остановиться на чем-нибудь надолго.
«Как потрепало человека… А ведь еще молодой парень», – с искренним сожалением думал Прохор Матвеевич. Он отыскал адреса, дал Юрию.
– Вы же знаете, – не утерпел, похвастал старик. – Алексей – уже дивизионный начальник по политической части. А Витенька дважды Герой Советского Союза. Полсотни самолетов сбил.
– Знаю, знаю, как же, – безучастно ответил Юрий.
– Вам, может быть, и дочкин адрес дать? – доверчиво спросил Прохор Матвеевич.
Юрий вспыхнул:
– Да, да… Пожалуйста… Я думал… Я написал Валентине… сестре… Она должна сообщить… Они где-то там, вместе…
«Вот оно что, – подумал старик. – Пришел узнать о Танюше, а спрашивает об Алеше да Викторе!»
– Да, да, все на войне, все… – не без гордости заявил старик. – Вот только Павел совхозом заправляет.
– Извините… Мне надо идти. Благодарю вас, – протянул руку Юрий.
Пожимая ее, Прохор Матвеевич ощутил: рука была холодная и вялая.
– Захаживайте к нам. Может, что нового будет от Тани, – сказал старик.
Когда Юрий ушел, тетка Анфиса сказала:
– Чего он так озирался? Как все едино украл что-нибудь. И этот сватался к Танюшке?.. Ах, боже, мой…
Прохор Матвеевич только недоуменно пожал плечами.
…А через неделю по всему городу загремели радиорепродукторы, возвещая о новом широком наступлении Красной Армии по всем белорусским фронтам.
– Пошли… Опять двинулись, – сияя, сказал Прохор Матвеевич, встретившись утром в цеху с Ларионычем. – Семьсот сорок населенных пунктов освободили, я подсчитал.
В цехах и всюду на улицах за внешней сдержанностью чувствовалось ликование. Ежевечерне Москва сообщала об освобождении новых городов, гремели победные салюты. Приходя домой, Прохор Матвеевич часами простаивал у своей карты с газетой в одной руке и с бумажными флажками в другой. Сосредоточенно посапывая, напряженно всматриваясь сквозь очки, он втыкал флажки в карту с таким видом, словно сам двигал полками, дивизиями, армиями.
Все ближе и ближе к границе надо было передвигать флажки. В некоторых местах они уже перешагнули за жирную красную черту, и Прохор Матвеевич в немом восхищении и изумлении покачивал головой.
6
Таня получила от Юрия письмо в то время, когда санвзвод, еле поспевая за продвигающимся вперед батальоном Гармаша, задержался на ночь в полуразрушенном селе далеко за Днепром. Письмо привез из медсанбата вечером знакомый санитар. Шла эвакуация раненых, и Таня, усталая, измученная, смогла прочитать его только перед рассветом.
В переполненной спящими санитарами и бойцами хате разносился громкий храп и стоны ожидающих очередного транспорта раненых. Огонь в гильзе коптил, глаза Тани слипались от усталости; все тело словно было наполнено тяжелым песком, и далекий, еле внятный голос Юрия, звучавший из каждого слова письма, казался ей странным, нереальным, точно снился ей.
Так было далеко, малозначительно, не соответствовало ее настроению и всему окружающему все, о чем писал Юрий.
«Дорогая, всегда любимая, – читала Таня расплывающиеся в глазах, написанные какими-то выцветшими чернилами строчки. – Почти три года прошло с тех пор, как мы расстались. За это время много утекло событии, много пережито. Кто из нас был прав, рассудило время. Ты была права по-своему, я – по-своему. Я ни в чем не хочу упрекать тебя. Ты часто говорила о высоком призвании человека, что он должен не только служить и отбывать житейские обязанности, а должен отдавать всего себя высокой цели, хватать с неба звезды… К моему сожалению, я неспособен это делать. Я обыкновенный человек…»
«Как скучно, как тускло все, о чем он пишет, и все о себе, о себе», – устало подумала Таня и продолжала читать письмо, как чью-то бледную, нежизненную повесть:
«…Ты уехала тогда, а я чуть не сошел с ума от страданий. Почему ты так поступила со мной? Ведь я любил тебя и продолжаю любить. Мне тоже пришлось многое пережить. Из-за несчастной случайности я не успел выехать из Ростова при первой эвакуации и чуть не стал жертвой роковой судьбы, чуть не погиб от рук фашистских палачей, как погиб наш начальник дороги. Ты слышала об этом? Я многое передумал, многое понял за это время. Но я не понимаю, почему я не должен думать о своем личном счастье. Я все время не переставал надеяться, что увижу тебя и мы объяснимся… Я писал тебе на прежнюю полевую почту, потом Валентина сообщила, что твой адрес изменился, и я потерял с тобой связь. Теперь я опять в Ростове, зашел к твоему отцу, взял твой адрес. Я чуть не разрыдался, когда увидел старика, увидел ваши комнаты. Мне так и казалось, что ты выйдешь и улыбнешься. Дорогая моя, поверь: как мучительно сознавать, что ты далеко и коварная смерть каждую минуту готова протянуть к тебе свою костлявую руку…»
Таня покривила губы, пропустила несколько не в меру напыщенных строчек.
«…Ты меня прости – я человек рядовой; у меня была своя мечта создать свое личное счастье, свой семейный уют. Война жестоко надругалась надо мной… Отняла у меня тебя. Я понял, – отгородиться от всего в такое время невозможно. Ты права. Война разбила скорлупу, в которой я находился… Теперь я не совсем тот, кем был…
…Еще не поздно. Я надеюсь, ты не забыла, что дала мне слово… Я не верю в окончательный разрыв…»
Таня задумалась, глядя на огонь гильзы Письмо чем-то начинало трогать ее, может быть, воспоминаниями о мирных днях, о том хорошем, что было у нее с Юрием. Но то, о чем она прочитала дальше, вновь охладило ее:
«…Я опять служу в Управлении дороги… Меня ценят… Квартира наша в порядке, даже библиотека сохранилась. Мы бы зажили хорошо. Я бы сумел создать уют. Я только и мечтаю о том времени, когда ты вернешься. Скорей бы! Если бы можно было возбудить ходатайство о демобилизации. Напиши, дай надежду, чтобы я мог ждать и жить. Ведь я люблю тебя…»
Таня отстранила письмо, закрыла глаза… За окном загрохотали, подготавливаясь к дальнейшему движению вперед, танки. Застонал тяжело раненный, прося пить. Зашевелились, просыпаясь, солдаты. В окнах уже розовел ранний летний рассвет. Послышалась команда старшины: «Вставай!» Где-то совсем близко загремели орудия. Зазвенели стекла.
Еще двое раненых позвали сестру.
«Уют… Вот все, что он ждет от победы», – насмешливо подумала Таня. Мысль о каком-то благополучном существовании в то время, когда кругом еще горела земля, гремели за окном танки и умирали люди, показалась ей омерзительной. Таня сунула письмо в санитарную сумку и надолго забыла о нем.
Ответить Юрию ей так и не удалось в ближайшие дни. Она смогла написать ему только через неделю, когда санвзвод вместе со всеми войсками вошел в Бобруйск.
Вот что написала Юрию Таня:
«Юра, извини за краткость письма. Мы идем вперед, почти не останавливаясь, и писать много некогда. Я сочувствую тебе, что тебе пришлось столько пережить из-за меня, и благодарю за память обо мне. Хорошо, что война разбила твою скорлупу, но ты, кажется, не совсем вылез из нее. Пойми же, что не из-за одного уюта мы пролили столько крови и еще прольем немало. Я еще смутно представляю, что будет после победы, но то, что придет, будет еще прекраснее того, что было до войны. За это мы и боремся. Понимаешь ли ты это? Юра, что ушло, того не вернешь. Зачем обнадеживать друг друга? У меня не осталось к тебе тех чувств, на какие ты рассчитываешь. А без настоящего большого чувства зачем связывать себя обещаниями? Здесь, на фронте, я узнала одного человека. Мы ничего не успели сказать друг другу, так как он погиб, но мне кажется, к нему у меня было настоящее чувство. Вызвать в себе чувство, равное тому, что было, пока трудно. Прощай!
Можешь писать, если хочешь. Буду по-дружески отвечать тебе. Всего хорошего.
Татьяна Волгина».
Юрий не написал Тане больше ни строчки: как видно, пути их разошлись навсегда.
………………………………………………………………………………………………………
Случилось не совсем так, как предполагал Алексей. После того как армия прорвала немецкую оборону юго-западнее Жлобина, в развилке между Днепром и Березиной, и устремилась в широкий прорыв, дивизия Богданыча пошла правее, и те места, в которых, по мнению Алексея, мог находиться Леша, остались в стороне.
Наступление разворачивалось с такой силой и стремительностью, что фронт врага сразу треснул по всем швам и стал разваливаться. Советские дивизии, осуществляя охватывающие маневры и концентрические удары, скоро оказались далеко в тылу противника и соединялись там с войсками, начавшими наступление с других направлений.
В первую же неделю наступления были освобождены Могилев, Бобруйск, Слуцк, Борисов, Осиповичи… Танки вместе с десантами шли дальше к Минску и Бресту, а пехотные части двигались вслед и задерживались, уничтожая по лесам и в отдельных оборонительных узлах разрозненные гитлеровские части.
Бои бушевали где-то впереди, а в тылу советских войск все еще бродили тысячи немцев, голодных, оборванных, одичалых, вместе с офицерами и генералами. Завидя советскую пехоту и кавалерию, одни сдавались в плен сразу скопом, другие оказывали слабое сопротивление. Регулярным советским войскам помогали партизаны.
Алексей и все люди в армии испытывали чувство беспредельного ликования. Возмездие было полное.
В душе Алексея радость сливалась с горячими приступами печали и гнева. Он шел по земле, где его личная трагедия совпала с горечью первых военных неудач, где он потерял все, во что вкладывал свои творческие силы, всю энергию. Над ним голубело то самое небо, какое он видел над собой три года назад. Тогда оно казалось Алексею тоскливым и угрожающим, а теперь – светлым и победным. Такое же жаркое и благоуханное сияло над Белоруссией лето, так же пышно зеленели леса, тихо и спокойно текли реки, и вода в них была темно-малахитовая от отраженных в ней зеленых берегов.
Политотдел дивизии намного отстал от ушедших вперед пахотных частей и догонял их по петляющим лесным дорогим на грузовых машинах. Одно время Алексей даже не мог точно знать, где, на каких рубежах располагались полки; они все время, и днем и ночью, находились в движении.
На пятый день наступления, в сумерки, Алексей приехал с первым эшелоном политотдела дивизии в большое, освещенное громадным заревом село. Немцы ушли из него не более как два часа назад и, по обыкновению, успели поджечь самую скученную, густо населенную часть. Красноармейцы резервных частей и тыловых подразделений вместе с прибежавшими из лесу жителями, как могли и чем могли, тушили пожар. Радостные приветственные крики, какими жители встречали советских бойцов, мешались с рыданиями и воплями.
Выйдя из машины на площади, у церкви, Алексей тут же при красноватом колеблющемся свете пламени развернул карту, расстелил на горячем капоте радиатора, склонился над ней. Сколько раз с начала наступления он читал одни и те же названия рассыпанных вокруг Бобруйска сел!
Машину Алексея тотчас же окружили жители – старики, женщины с детьми на руках, стайки измазанных гарью оборванных ребятишек.
Женщины протягивали к Алексею руки, некоторые плакали…
Рослый красивый старик, очевидно председатель колхоза, живший до этого вместе с партизанами, тряс руку Алексея, потом кинулся к нему на шею, и они слились в сильном мужском объятии.
Алексей едва сдерживал слезы. Ему пришлось тут же, у церкви, открыть митинг.
Дружеские руки освобожденных людей подняли его, поставили на грузовик, и Алексей произнес речь. Горло его перехватывали спазмы, голос срывался. Речь получилась не совсем складной, но Алексею казалось – он никогда не говорил так хорошо.
Тот же высокий старик поднес ему на расшитом полотенце темный, выпеченный партизанскими женами каравай с поставленной на него солонкой… Алексей принял хлеб-соль, и старик председатель колхоза вновь обнял его.
От шума, от радостных восклицаний, объятий и рукопожатий Алексей испытывал чувство, похожее на легкое опьянение.
Когда митинг кончился и толпа отхлынула, к нему подошли майор Птахин и капитан Глагольев.
– Товарищ гвардии полковник, – обратился к нему усталый, черный от пыли, майор Птахин. – Жду приказания, где расположиться с редакцией.
– Располагайтесь пока вот на той окраине села, вместе со вторым эшелоном, – приказал Алексей, отрываясь от карты и рассеянно оглядывая подошедших офицеров.
– Что наделали, людоеды! Что наделали! – оглядываясь на остатки сгоревших изб, повторил капитан Глагольев. Алексей обернулся к нему:
– Капитан, немедленно разыщите штадив – он где-то здесь, я видел их машины, и узнайте обстановку. Распорядитесь насчет связи. Я буду здесь, – показал Алексеи на стоящий возле церкви темный домик.
– Слушаюсь! – ответил Глагольев и исчез.
При свете коптилок Алексей подписал очередной рапорт начальнику политотдела армии, связался с Колпаковым, доложил о положении в полках.
– Следовать сейчас за передовыми частями вплотную очень трудно, вы правы. Все в движении, – слышался в трубке дивизионной рации возбужденный голос генерала. – Чуть ли не каждая дивизия ведет бой на окружение. Даже полки вынуждены менять направление… Где-то позади нас бродит в лесу крупная группа немцев. Говорят, ищут нас, чтобы сдаться в плен. Вот долбанули их, а? Кстати, мы идем по тем местам, с которыми связано ваше вступление в ряды армии.
– И не только это, товарищ генерал, – взволнованно проговорил Алексей и высказал свои соображения о поисках сына.
– Да, да, я знаю. Еще бы!.. Надо попробовать, – оживился генерал.
«Все верят… – с благодарностью подумал Алексей. – Ну, Лешка, если бы ты был жив…»
Он вспомнил Дудникова и Хижняка, капитана Гармаша, многих бойцов и офицеров других частей дивизии, которые когда-то спрашивали его о сыне…
– А вы утром поезжайте в эту самую Вязну… Поезжайте на часок. Авось, на вашу долю, да и на долю нашей армии выпадет такая удача, – послышался в телефоне ласково-шутливый бас Колпакова.
– Благодарю, товарищ генерал, – растроганно ответил Алексей. – Обязательно съезжу…
Он не мог уснуть до рассвета. Входили и выходили работники политотдела и связные, пищали телефоны, гремели за окнами танки. Катились тяжело напруженные автомашины и орудия, вздрагивала земля, и всю ночь бушевал пожар.
Алексей все время видел мигающие в окне красные отсветы. Как будто все былое опять придвинулось к нему, словно было пережито только вчера… Ему чудились то стоны раненых, то причитания матерей, то детский плач…
Мысль о розыске сына вновь показалась ему тщетной. «Ведь прошло три года! Кого можно найти в такой сутолоке? Что это за навязчивая идея? Уж не схожу ли я с ума?» Но когда он на минуту забывался, его как будто ударяло чем-то горячим в сердце. Он открывал глаза, прислушивался к прибойному шуму могучего движения, думал: «Да ведь здесь же все это произошло… И может же случиться чудо!»
Как только стало светать, Алексей вскочил, приказал подать машину. За ночь обстановка изменилась. Оказалось, полк Синегуба на рассвете участвовал в освобождении Вязны, и это еще больше укрепило Алексея в его намерении.
Были получены сведения из других полков и соседних частей, связь работала, но связисты уже предупреждали: «Снимаемся. Идем дальше».
Комдив Богданыч сообщил Алексею: соседний фронт уже охватывает Минск, немцы пытаются вырваться из мешка, но, кажется, сегодня их крепко «завяжут».
Алексей отдал инструкторам необходимые распоряжения, условился со штабом дивизии, что догонит их в следующем селе.
…Не более как через час он подъезжал к Вязне. По запущенному грейдеру и по вьющемуся рядом с ним проселку катились на запад бесконечные потоки войск. Алексей сидел рядом с шофером, нетерпеливо вглядываясь через ветровое стекло вперед. Сухие, подернутые пыльной корочкой губы его были сжаты.
«Хоть взгляну на это село», – думал Алексей.
Ему казалось, что он когда-то уже шел по этой дороге… И темнеющий впереди лес, и мелькнувшее в просвете деревьев село, и водяная мельница у пруда – все было знакомо, все это он видел когда-то…
Лес сменился полянкой, полянка – мелколесьем. Дорога пошла под гору, круто заворачивая вправо. У дороги стояли группы крестьян, приветственно махали машине Алексея картузами, соломенными шляпами, платками.
Вдруг лесок распахнулся и впереди открылись обугленные развалины. Несколько хат и клунь сиротливо сторонились у окраины.
Алексей остановил машину.
Мимо шли минометчики, неся за спинами круглые, как щиты старинных воинов, стальные упоры. День был знойный. Запыленные, усталые лица бойцов блестели от пота. Алексей взглянул на карту, спросил у стоявшего у дороги старика:
– Село какое?
– Вязна… – Старик, одетый несмотря на жару в рваный ватник, вытер красные слезящиеся глаза, добавил спокойно:
– Спалили германцы… Вчера ночью…
– Вы из этого села? – осведомился Алексей.
– Из Вязны, товарищ командир, – ответил старик, с любопытством и уважением глядя на офицерские погоны Алексея.
– Хорошо знаете жителей?
– Хорошо.
– Садись в машину, дед, – переходя на «ты», приказывающим тоном распорядился Алексеи.
Старик боязливо посторонился, с сомнением взглянул на дорогу, потом на лес.
Его все еще, видимо, изумляли и приводили в смущение погоны на плечах солдат и офицеров: не в таком виде он провожал их в сорок первом году на восток.
– Садись, садись, диду, не бойся, – менее нетерпеливо и более мягко попросил Алексей. – Мне нужно кое-что узнать о жителях вашего села.
– Да узнавайте. Это можно, товарищ командир, – согласился дед. – Только в Вязне никого не осталось. Все попрятались в лесу… – Старик говорил по-белорусски, но Алексей понимал каждое слово. Он привык к местному языку еще на стройке.
– Совсем никого нет? – спросил Алексей.
– Совсем. Только мертвые, сгоревшие, – все так же бесстрастно ответил старик.
– Ну, садись, – попросил Алексей, чувствуя, как от спокойной скупой речи старика веет ужасом.
Старый белорус сел в «эмку», и они поехали.
По обеим сторонам замелькали остовы печей, груды дымящегося пепла. Машина остановилась.
– Скажи, отец, – снова заговорил Алексей, открывая дверцы. – Может, ты знаешь такую женщину? Парасю…
– Парасей у нас много… Это же какую?
– Ее фамилии я не знаю… Но у нее ребенок. Найденный ребенок… Понимаешь… Может, слыхал?
Старик напряженно собрал на лбу морщины, заморгал кровяно-красными веками. И вдруг оживился:
– Никак, про украинку Параску Неделько спрашиваете? Это та, что дитё нашла!
Алексей почувствовал, как его бросило в жар.
– Вот-вот. Это было в сорок первом году, когда наши отступали… Во время бомбежки в Барановичах эта тетка Параска была и там нашла ребенка.
Побледнев от волнения, Алексей нетерпеливо тряс старика за руку.
– Где она, эта Парася? Где? Говори, дед…
Старик, видимо, тоже заволновался, кряхтя, полез из машины. Необычно возбужденный вид важного офицера, нетерпение, с каким он задавал вопросы о Парасе Неделько, заронили в него какие-то, пока неясные подозрения…
«Бог знает, что нужно этому военному начальнику с таким молодым лицом и белыми, как у старика, волосами? И чего он так допытывается? Совсем как тронутый разумом человек».
Алексей и старик стояли возле машины. Вокруг них дымились вытащенные на улицу бревна.
Старик все время вытирал рукавом глаза, и слезы, настоящие стариковские слезы бежали по его лицу. Вот опять его привезли на это страшное место! Хата его сгорела, пожитки тоже, а он, бабка, сноха, внуки, в чем были, в том и побежали в лес… Бабку так опалило, что наверное ей больше не жить уже…
Видя свое пепелище, старик разволновался, на вопросы Алексея стал отвечать отрывисто и невнятно.
– Где жила Парася? А вон там, там… Все погорели, все… – бессвязно бормотал он. – Душегубы! Каты! А мы вас, товарищи, ждали, ждали… Парасина хата в том конце села. – Старик показал куда-то на скрытый в знойной дымной мгле край огромного пожарища.
– Парася сгорела? – спросил Алексей.
Дед наконец уразумел, что его не так поняли, поспешил ответить:
– Нет… Парася живая и Марина… И дитё, кажется, при них. Слава богу… А хата сгорела…
– Где же они? – нетерпеливо допытывался Алексей.
– В лесу, в лесу, – ответил старик. – В партизанском городке… А вы кто ей будете? Родич или знакомый?
– Знакомый, – машинально ответил Алексей.
И – странное дело! Он уже не думал, что Парася Неделько могла оказаться совсем не той женщиной, какую он разыскивал, а ребенок – чужой, не его ребенок… Теперь Алексей верил: все, о чем рассказывал Дудников, была правда, и теперь осталось раскрыть последнее, что три года так волновало его.
Но в эту минуту внимание Алексея отвлек шум голосов. Он обернулся. На углу улицы и проулка, за длинным забором, стоял столб с перекладиной, а вокруг него негусто сгрудилась толпа женщин.
Алексей не сразу увидел подвешенного к столбу рыжего плюгавого человечка в эсэсовской форме.
Алексей вошел в толпу. Люди расступились, дав ему дорогу.
– Что это? Кто – его? – брезгливо отводя взгляд от столба, спросил Алексей у старухи, повязанной до самых глаз дырявой шалью.
– Наши из села. Поймали. Он хаты подпаливал, антихрист. Поджигатель…
Одна женщина, ближе всех стоявшая к столбу, молча потрясала перед повешенным сжатыми, черными от несмытой гари кулаками и вдруг плюнула в его мертвое, словно гипсовое лицо, крикнула:
– Проклятый!
Мертвый факельщик медленно поворачивался на веревке, как будто показывая всем по очереди свое небритое, в рыжей щетине лицо. На груди его висел кусок фанеры с крупно и неровно, очевидно второпях выведенной надписью:
«ФРАНЦ ГОФМАН – ПОДЖИГАЛ СЕЛО, ПОЙМАН НА МЕСТЕ ДЕЙСТВИЯ. КАЗНЕН ПО ПРИГОВОРУ ТРИБУНАЛА Н-СКОГО ПАРТИЗАНСКОГО ОТРЯДА. СМЕРТЬ ФАШИСТСКИМ ГАДАМ!»
«Нет ничего справедливее народного гнева», – подумал Алексей, выбираясь из толпы. Он словно очнулся от тяжелой дремы, обернувшись к своему провожатому-старику, спросил:
– А где партизаны, дедушка? Далеко?
– Близенько. Километров пять отсюда, – махнул в сторону леса старик. – В городе Берложоне…
– Это что же за Берложон? – допытывался Алексей.
– Берложон… Город такой партизанский. Берлог этих там понастроили – на целый город! Оттого так и прозывается. Вот, значит, как свернете в лес налево – так прямо и прямо… – охотно стал разъяснять старик. – Сперва будет одна засека, потом – другая… Сверните налево и по тропке, по тропке до самого болота… Там и есть этот самый Берложон. Там все наши бабы и детишки.
– Едем, – приказал Алексей шоферу. – Тебе куда, дед? Если в Берложон, подвезу.
– Ежели так, поеду и я, – согласился старик.
7
В глубине леса, за непроходимым, поросшим тиной и камышом болотом, окруженный плотно сдвинутыми соснами и ветвистыми осокорями бугрился земляной поселок с запутанными ходами сообщений, с добротно оборудованной землянкой командира отряда, радиостанцией, баней, хлебопекарней, подземной кухней и жилыми многочисленными землянками. Это и был партизанский город Берложон, которого так боялись немцы и о котором в окрестных селах сложили песню. Припевом ее были слова:
Ой, наш город Берложон,
Всех фашистов гробит он…
Берложон, Берложон —
Гитлер лезет на рожон!
Два глубоких вала и широкая полоса колючих, опутывающих деревья проволочных заграждений опоясывали лесную партизанскую крепость. Она нерушимо стояла, почти два года, и гитлеровцы напрасно пытались подступиться к ней.
Теперь в Берложоне оставались только сбежавшие из соседних сел женщины, старики и дети: партизаны ушли добивать засевших по лесам несдающихся гитлеровцев.
На тесной, ярко освещенной солнцем поляне толпились женщины с мешками, узлами и детьми, готовясь расходиться по своим дворам. Одни уже узнали, что дома их сожжены гитлеровцами, и плакали навзрыд, другие ругали своих мужей за то, что те оставили их в такой трудный момент, третьи сидели на своих пожитках в нерешительности, словно окаменелые, не зная, куда преклонить голову.
У одной из землянок, в тени громадного осокоря, сидели, пригорюнившись, две женщины – одна молодая, очень миловидная, с круглыми, поблекшими щеками и карими заплаканными глазами, другая – старая с темным, как дубовая кора, сморщенным лицом; глаза ее сухо и угрюмо блестели. Обе женщины – в грубых башмаках на босу ногу и старых ватных фуфайках. У ног их лежали небольшие узлы. Повидимому, женщины собрались в дорогу, но, узнав о несчастье, постигшем их дом, задержались. Первый приступ отчаяния их прошел, и они сидели молча, погруженные в безутешное раздумье.
Перед ними, на притоптанной траве, ходил, смешно раскачиваясь на толстых загорелых ножках, маленький хлопчик годков трех и, держа в руке хворостинку, усердно хлестал ею по ползущему в траве жуку. Уже потемневшие шелковистые вихорки на круглой голове мальчика колечками торчали во все стороны; синеватые, как тернины, глаза с детской забавной сосредоточенностью следили за рогатым неуклюжим жуком. На мальчике была одна ситцевая рубашонка, на ногах тряпичные туфельки. Наклоняясь, он смешно показывал голый задок, и по лицу Параси пробегала невольная улыбка.
– Ой, що мы будемо робыть? Тетка Марина? – как бы очнувшись от сна, спросила Парася. – Где мы будем теперь жить? Опять землянку выроем, в селе, або як?
– А уже можно и землянку, – бесстрастно согласилась Марина. – Переживем, пока колхоз опять на ноги встанет…
– Ох, горечко, горечко… – заплакала Парася и вдруг встрепенулась, вытерла слезы.
– Тетка Марина, а если мой Андрий заявится? Чую, вин прийде, я его во сне бачила. Ведь с Червоной Армией многие повертаются… Вот было бы счастье…
– Может, и заявится, сказала Марина. А у тебя дытына… Спытае, чья? Может, без его прижила. Що ты скажешь?
Парася покачала головой.
– Про Андрийку все люди знают, що знайшла. Андрийко! – позвала Парася. – Андрийко!
Мальчик, семеня и путая ножками, подбежал к нем.
– Риднесенький… Голопузик мий, – подхватила его на руки Парася и прижала к груди. – Ему и горечка нема, що машу хату спалили… Ой, да куда же мы теперь пийдем? Вот пороги трекляти, що наробыли…
И Парася, не отпуская от себя Андрийку, еще крепче прижала его к себе.
Андрийка рвался из ее рук, хныкал, ему хотелось побегать. Женщины на поляне загомонили громче, некоторые, взвалив на спины узлы, двинулись по тропке от землянок к опушке.
– Пойдем и мы, – предложила Марина. – Чего ще будем ждать.
– Пойдем, – согласилась Парася и глубоко вздохнула.
Женщины подхватили узлы. И в это время на тропе появились старик и шедший за ним Алексей. Увидев женщин, старик ускорил шаги, как будто боялся, что они побегут от него.
– Парася! Марина! – издали закричал он и замахал палкой. – А ну, подождите.
Женщины опустили узлы.
– Ой! – сама не зная почему, тихо вскрикнула Парася, – Дид Олексо… Чего це вин? И военный с ним…
Строгий вид незнакомого человека непонятно встревожил ее. У нее похолодело сердце.
Алексей, опередив старика, подходил к женщинам, не сводя с Параси и с державшегося за ее юбку Андрийки пугающе пытливого взгляда.
– Параска, вот привел к тебе товарища начальника… Знакомого… Узнавай, – сказал старик. Он опустился на траву, тут же под деревом, ожидая, что будет говорить полковник и вообще чем все это кончится.
А Парася в эту минуту думала: военный пришел сказать ей, чтобы она не ждала вместе с Червоной Армией своего Андрия, потому что он давно погиб.
Она ждала, что Алексей скажет именно это и испуганно смотрела на него… Но Алексей не мог оторвать взгляда от Андрийки и, казалось, совсем забыл о ней. Это еще больше удивило и встревожило Парасю.
Так продолжалось с минуту, и каждый был по-своему взволнован. Дед Олексо и Марина, казалось, совсем забыли на это время обо всем, что происходило в сожженном селе, и с напряжением ждали, что скажет полковник, какую новость принес он Парасе.
Оробев при виде незнакомого человека, опоясанного ремнями и обвешанного орденами, Андрийка сначала уткнулся головой в широкие складки Парасиной юбки, потом отбежал в сторону и снова занялся своим прутиком.
– Это вы Парася Неделько? – спросил Алексей. – Мне надо с вами поговорить… Давайте познакомимся. Алексей Волгин, полковник Советской Армии…
Он протянул руку. Парася несмело пожала ее.
– Присядем, – предложил Алексей. – Так будет лучше… Вы только не пугайтесь. Я ничего худого вам не скажу.
Он попытался улыбнуться, хотя сердце его срывалось раз за разом и глаза все время устремлялись к бегавшему невдалеке Андрийке.
Алексей, Парася и Марина присели на лежавшее у входа в землянку бревно.
– Не удивляйтесь, если я буду задавать вам странные вопросы, – стараясь говорить спокойно, сказал Алексей. – Расскажите, при каких обстоятельствах вы нашли ребенка?
Парася продолжала изумленно смотреть на Алексея.
– А вы… вы хиба не от Андрия? – чуть слышно спросила она.
– От какого Андрия? – в свою очередь удивился Алексей.
– От моего мужа. Он ушел с Червоной Армией и еще не вернулся.
– Нет, Парася… Я вас буду так называть… К сожалению, я не знаю вашего мужа, – ответил Алексей.
Парася и Марина облегченно вздохнули и в то же время были разочарованы.
– Так вот, – продолжал торопливо Алексей. – Мне нужно знать, где и как вы нашли ребенка. Я сразу объясню вам, в чем дело. Три года назад, в начале войны, в Барановичах при эвакуации погибла во время бомбежки моя жена… С ней был ребенок… Мой сын… Он потерялся… Или погиб, не знаю… Вы тоже тогда были в Барановичах…
