Текст книги "Волгины"

Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 53 страниц)

Установились сухие морозные дни, и ревматизм у Прохора Матвеевича утихомирился. За время стоянки в станице старик отдохнул, набрался сил.

И тут пришла радость. Она заставила Прохора Матвеевича забыть на время все недавние беды. Ополченскому полку было приказано идти на Ростов. Весть о переломе событий, о подходе заново оснащенных советских армий, о том, что немцы держатся в Ростове на волоске и что ополченскому полку разрешено участвовать в наступлении, облетела всех.

Полк выступил вечером, а к рассвету был уже на исходных позициях, на левом берегу Дона. Сорок километров были пройдены почти без привалов. Пожилые люди, которые вряд ли за свою жизнь делали такие переходы, не отставали от молодых, торопили друг друга: «Подтянись! Домой ведь идем!»

В бой пришлось вступить с ходу. Еще затемно батальону было приказано на южном участке переправиться через Дон, овладеть пригородом и отсечь пути отхода врага на запад. Регулярные части Красной Армии наступали с севера. В морозном воздухе по-вешнему гулко и раскатисто гремела бодрящая гроза сражения.

Ночью ополченцы ползли через Дон по молодому, гладкому, как полированное стекло, льду. Прохор Матвеевич тащил рыбацкие ручные санки, груженные ящиками с патронами, пулеметными коробками и гранатами.

Немцы заметили ополченцев, ударили с правого берега из пулеметов, автоматов и минометов. Рядом ломало лед, со звоном летели в воздух ледяные осколки.

Судьба и на этот раз благоволила к Прохору Матвеевичу. Все обошлось благополучно. Правда, первый отряд ополченцев понес большой урон на открытом льду, но отряд, с которым шел Прохор Матвеевич, двинулся другой тропой, достиг правого берега и завязал бой в пригороде.

Пока шел бой, старик перегонял через Дон свои санки несколько раз.

Войска Клейста были выбиты из города, когда блеснувшее из-за туч солнце перешло за полдень. Советские танки и казачьи части громили дивизию «Викинг» недалеко за Ростовом, а в городе уже чувствовался праздник. Имена частей и генералов, освободивших Ростов, произносились на каждом перекрестке, во многих домах. Навстречу красноармейцам и ополченцам выходили жители, женщины несли корзины, полные всякой снеди, угощали бойцов горячим молоком и чаем, зазывали в дома.

Взяв увольнительную, Прохор Матвеевич пошел на Береговую. В глазах его потемнело от волнения, когда он открыл двери своей квартиры.

Замок был сломан. В комнатах стоял мороз. На загаженном, заплеванном полу валялись пустые консервные банки, автоматные гильзы, винные бутылки с чужими замысловатыми ярлыками.

Он обошел все комнаты, комнату Тани, теперь заваленную хламом и окурками, спальню, где родился первый его сын Павел и где в последний раз лежала, перед тем как уйти на вечный покой, Александра Михайловна…

Старик сел в кресло, зажав между колен кавалерийскую винтовку, и, склонив седую давно не стриженную голову, просидел в раздумье не менее часа. Очнувшись от мыслей, вскочил, принялся за дело: сходил в сарайчик за дровами, растопил печь, вымыл полы.

Из трубы волгинского дома вновь потянулся к небу теплый дымок, и это свидетельствовало о том, что жизнь в доме не угасла и огонь в очаге будет теплиться долго.

27

Весь ноябрь Павел Волгин жил только событиями фронта. Вести о великом сражении под Москвой, о наступлении Клейста на Ростов все время держали его и население совхоза и нарастающем напряжении. Первое, что стремился услышать Павел по утрам, был голос московского диктора. С этого начинался по-зимнему короткий день.

На усадьбах совхоза все притихло, люди разговаривали неполными, сдержанными голосами, лица у всех были настороженные и угрюмые.

«Как Москва?» – с этой мыслью люди ложились в постель и просыпались задолго до рассвета.

Осенняя пахота опаздывала, и люди спешили вспахать последние гектары уже начавшей промерзать земли. Тракторы часто останавливались и застывали, лемехи ломались, трактористы-подростки коченели на своих сиденьях. Матери, ходившие за прицепами, покрикивали на своих сыновей охрипшими от простуды голосами…

В пылу раздражения и усталости иногда раздавались жалобы, голоса сомнения. Случалось, что люди вдруг начинали плакать.

Эти жалобы и слезы тут же встречали яростный отпор. Люди как бы стремились еще крепче связать себя с землей напряженным трудом.

Связь с городом не работала уже несколько дней, провода были заняты военными, и лишь изредка ночью прорывался одинокий телефонный звонок, и Павел еле узнавал далекий и неясный голос Ивана Капитоновича. Директор треста говорил откуда-то из районного центра:

– Пока оставайтесь на месте. Работы продолжайте…

Потом и этих звонков не стало слышно. Полтораста километров, отделявшие совхоз от города, казались теперь Павлу совсем недостаточными для того, чтобы можно было пренебрегать возможной опасностью. Он снова вытащил план эвакуации, собрал срочное совещание и напомнил командирам их обязанности. Снова гурты скота потянулись на восток – к Заволжью и в сухие ставропольские степи. Слухи, один другого тревожнее, ежечасно проникали в совхоз. Павел чувствовал себя, как на капитанском мостике отплывающего в дальний рейс корабля.

И непроглядную сыплющую ледяной крупой ночь директора совхоза разбудил тревожный звонок. Павел сорвал с вилки трубку стоявшего в изголовье телефона. Предостерегающе-тихий голос секретаря райкома произнес:

– Ну, Павел Прохорович, будь начеку. Наши войска оставили Ростов.

Павел, пораженный этой вестью, с минуту не мог выговорить ни слова, потом сказал чужим, не своим голосом:

– Я и так начеку. Что делать дальше?

И опять следовали знакомые слова:

– Пока нет никаких указаний. Ждите.

А вечером прилетел новый слух: армия Клейста остановлена на берегах Дона…

Десять дней протянулись в непрерывном ожидании, почти без сна, как на часах. Павел похудел, лицо его пожелтело, сморщилось, виски словно заиндевели. Старший агроном Иосиф Лукич, главный инженер Владимир Александрович, секретарь парткома Петр Нефедович не покидали директорского кабинета, просиживали с вечера и до утра в ожидании новых распоряжений, но никаких распоряжений попрежнему не поступало. Только двигались через совхоз на запад конница, артиллерия, танки. Все ждали перелома в событиях.

Тридцатого ноября, незадолго до полуночи, Павел, Иосиф Лукич, Владимир Александрович, секретарь парткома и управляющие отделениями сидели, по обыкновению, в директорском кабинете. Было так тихо, что слышался шелест бьющих в окно сухих снежинок. Леденящий ветер гудел за оконной рамой. Все молчали. Иосиф Лукич клевал носом, глаза его слипались.

Началась передача последних известий. Павел подкрутил стоявший на столе репродуктор. Из помятой тарелки диффузора потекли в тишину приглушенные слова. Павел все еще нетерпеливо вертел винтик регулятора. Ему казалось, – диктор говорит недостаточно громко. Но сомнений не было: слова важного сообщения звучали все отчетливее, разносились по полям совхоза, по всей стране: советские войска вошли в Ростов, немцы отступали к Таганрогу… Все, кто был в кабинете, хором закричали «ура», стали обниматься, подплясывать, а Петр Нефедович, не стыдясь слез, заплакал…

…Спустя неделю, в ясное холодное утро, Павел вышел, как всегда, из дому. Припорошенная снежком земля сияла девственно-чистой белизной. В воздухе чувствовалась еще не замутненная зимними метелями голубая прозрачность. Павел вздохнул полной грудью, обернулся на звук колес. К его коттеджу подъезжала линейка Павел остановился, прикрыв глаза ладонью от режущих косых лучей солнца, недоуменно смотрел на слезающего с линейки приземистого старичка.

И вдруг его словно ударило в сердце чем-то горячим и острым: отец! Он подбежал к нему, протянул руки:

– Батя!

Прохор Матвеевич спокойно снял с линейки небольшой чемоданчик, моргая покрасневшими от ветра веками, задумчиво и грустно посмотрел на Павла, сказал:

– Ну, сынок, здравствуй… Наконец-то я приехал на твой курорт… только без матери…

Они обнялись, и Павел услышал, как отец тихонько всхлипнул.

– Папа, да как же ты?.. Хоть бы известил как-нибудь, – сказал Павел.

– А чего извещать? Ростов освободили, покрутился я дома, как байбак, дай, думаю, съезжу – передохну… До войны не довелось, так хоть теперь…

– Надолго, отец? – спросил Павел.

– Пока на недельку, а там видно будет, – ответил Прохор Матвеевич. – Цех-то уже пустили… Опять завертелась машинка… Мы это быстро. Ну, веди к снохе – пускай встречает…

И, поддерживая друг друга, они вошли в дом.

28

Снежная хмарь декабрьского вечера застилала один из подмосковных оборонительных рубежей. Жестокий мороз леденил землю. Срывалась редкая метелица. Словно в белый маскировочный халат одевала зима землю – окопы и блиндажи, невидимые возвышения дзотов, пулеметные гнезда, укрытия у березовой опушки, артиллерийские огневые позиции.

Еще недавно каждый бугорок дышал здесь смертным огнем, каждый клочок земли засевался рваным раскаленным железом; на поле, огражденном с востока и севера лесом, опоясанном излучиной речки, не было живого места: все было перепахано беспощадным плугом, изрыто, исковеркано, зияло черными зольными пятнами. А сейчас все забелело, точно укрылось гусиным пухом, и дышало задумчиво-скорбным покоем.

После многодневных непрерывных атак – сумасшедших наскоков танковых колонн – измотанный враг остановился, притих.

Вечером пятого декабря Алексей Волгин возвращался из политотдела дивизии, куда были вызваны для совещания все комиссары полков и батальонов.

Грузовая машина бежала широкой лесной просекой. По сторонам в метельной мгле смутно мелькали стволы берез и елей. За ними, как за густым частоколом, темнели неподвижные глыбы танков «КВ» и «Т-34», гусеничные агрегаты дальнобойных орудий, выставивших в небо широкие жерла. Большие длинноствольные и маленькие пушки двигались по обочинам дороги. Артиллеристы торопились в ночь достигнуть намеченных рубежей. И еще какие-то машины, похожие на укрытые брезентом молотилки, грузно колыхаясь на ухабах, подтягивались к передовой.

Всюду, куда ни смотрел Алексей, двигались и стояли впритык друг к другу орудия, танки, грузовики. Ими кишел лес, они заполняли обезлюдевшие деревеньки, располагались за укрытиями.

Возле машин двигались краснощекие от мороза, тепло одетые и отлично вооруженные люди, свежие, здоровые, еще не уставшие в походах. Армия пополнилась превосходными заново укомплектованными частями.

Грузовик въехал в село. Вяжущий запах конюшни ударил Алексею в ноздри. Здесь располагалась казачья часть. Все дворы были запружены лошадьми, легкими орудиями, пулеметными тачанками.

«И все это наше… Все это собрано и подготовлено за эти трудные месяцы… Какая сила! – горделиво думал Алексей, трясясь на дощатой перекладине гремящего кузова и заслоняясь от ветра капюшоном плащпалатки. – И все это завтра придет в движение, обрушится на врага…»

Круглое лицо комиссара дивизии, неторопливого, обстоятельного, как все сибиряки, возникло в памяти Алексея, вновь зазвучали слова его скупого, как боевой приказ, напутствия политработникам:

– Мы сделали половину дела – остановили врага, теперь нам предстоит отбросить его далеко на запад.

«На запад» – это были волнующие слова, их не решалось произнести командование месяц назад. Но их держал в своем сердце каждый командир и боец в ожидании того времени, когда их можно будет произнести с уверенностью. И вот это время наступило. Предвестником его было известие о разгроме танковых дивизий Клейста под Ростовом.

Это известие Алексей услышал в полночь после утомительного боевого дня. Все трое – капитан Гармаш, Саша Мелентьев и он принялись обнимать и целовать друг друга. Потом прибежала раскрасневшаяся, возбужденная Нина Метелина и, прижимая руки к груди, крикнула:

– Мы начали наступать! Наступать!

Забыв обо всем, Алексей кинулся к ней, тут же поцеловал ее и выбежал из блиндажа.

Сейчас он вспоминал об этой ночи – как ходил по траншеям и рассказывал бойцам об успехе советских войск на юге, как дрожал и срывался от волнения его голос, как бойцы кричали «ура» – и подумал: «Каково они встретят новость о наступлении нашей армии?»

В маленькой деревушке, заслоненной со всех сторон лесом, Алексей слез с грузовика и направился в батальон. По дороге он все время натыкался то на орудийные и минометные батареи, расставленные всюду, где только можно было их расставить, то на окопы, вырытые для противотанковых ружей. Земля ощетинилась множеством стволов и как бы притаилась в ожидании заветного часа.

Метель разыгрывалась, ветер заворачивал с востока, как раз в лицо немцам. «Завтра этот ветер будет дуть им в спину. Пусть дует, да покрепче, – думал Алексей. – Не тот ли русский ветер дул в спины отступающим наполеоновским войскам?»

Немцы не стреляли. Они отогревались у походных печурок после измотавших их боев. Алексей, пока добирался до батальона, не услыхал ни одного звука с их стороны.

Недалеко от штабной землянки из мглы вынырнула широкая, сутулая, запорошенная снегом фигура.

– Кто? – раздался знакомый сиплый бас.

– Свои, – ответил Алексей. – Это вы, Гомонов?

– Я, товарищ комиссар. Вернулись?

Политрук первой роты нетерпеливо приблизился к Алексею. В дубленом полушубке и надвинутой на глаза ушанке, с автоматом на широкой груди, он напоминал таежного охотника.

– Как у вас в роте? – спросил Алексей.

– Все, как следует быть, товарищ комиссар… А вы, видать, с хорошими вестями.

– Да, Гомонов… – неудержимая радость зазвучала в голосе Алексея. Ему так и хотелось сказать «завтра», но он сказал: – Скоро, товарищ Гомонов, скоро!

И, забыв о том, что такая чувствительность, может быть, и не к лицу комиссару, обнял политрука.

– Все, значит, готово, товарищ комиссар?

– Готово, – сказал Алексей.

– Как раз во-время, – потирая руки, ответил Гомонов. – Зверь-то залег – тут его и накрыть надобно. Припасу теперь хватит. Разрешите поговорить с бойцами о том, что предстоит, товарищ комиссар. Поднять дух.

– Разъяснение задачи будет дано за два часа до начала операции, а сейчас можете рассказать, какой путь прошла дивизия и наш батальон. В нынешнюю ночь есть о чем вспомнить. О Днепре не забыл? А бой на Черниговщине? Можно и об Ельне напомнить. Времена меняются, Гомонов. Завтра будет перекинут первый пролет моста в будущее… К победе…

– Эх, товарищ комиссар, – мечтательно вздохнул Гомонов. – Скорей бы. Бойцы очень интересуются этим вопросом… наступлением… Главное, начать, а там… дорожки под горку пойдут.

Мягко, по-охотничьи, ступая по пушистому снегу, Гомонов исчез в темноте. Алексей уже подходил к землянке, когда позади послышались торопливые шаги. Это была Нина.

«Кажется, они все с нетерпением ждали моего приезда», – подумал Алексей.

– Я вам письма несу, товарищ комиссар. И в роты много есть, – сказала Нина.

– Что это вам захотелось нести самой письма? – спросил Алексей.

– Очень захотелось… пройтись к штабу… – и она протянула Алексею завернутую в газету пачку.

Ему показалось, что он видит нетерпеливое ожидание в ее глазах. С необычным волнением и с тем же желанием поделиться с ней радостью он смотрел на нее, а она стояла перед ним, вся белая от снега – в белой ушанке, белой шинели и с белыми ресницами.

Да, вот и Нина дождалась великого часа наступления.

О военфельдшере Алексей знал теперь больше, чем там, на Днепре…

Как-то во время короткой передышки, перед новым боем, он рассказал ей о гибели жены и ребенка. Это вылилось само собой в минуту, когда ему казалось, что он уже не выйдет живым.

Выслушав его, Нина спокойно сказала:

– Вот и у меня тоже было горе… Из-за него я и в армию опять пошла.

И рассказала, как перед самой войной вышла замуж и как в первые же дни войны муж погиб под Шауляем.

– Сначала мне казалось: жить больше не для кого и не для чего, а вот теперь я не могу этого сказать. Сейчас я для всех живу, а не только для себя…

Нина немного замялась, добавила:

– Вот мы, оказывается, с вами друзья по несчастью, товарищ комиссар.

С той минуты между Алексеем и Ниной установились теплые, доверчивые отношения. В самые трудные минуты он вспоминал о ней. Судьба ее чем-то напоминала ему собственную. Он заботился о Нине во время боев, в походе и все чаще чувствовал беспокойство о ней. И в то же время он попрежнему был чрезмерно сух и официален с нею, а она робка и молчалива.

Алексей близко наклонился к Нине:

– У вас все готово к передвижению, товарищ Метелина?

– Все, товарищ комиссар. А что? Неужели опять отступать?

Он чуть было не сказал «наступать, наступать», и сдержался. Но она поняла смысл вопроса и сказала:

– Товарищ комиссар, у меня такое чувство, будто я все время жду чего-то необыкновенного.

– У всех такое чувство, – задумчиво сказал Алексей. – Надо, чтобы санвзвод был готов сняться каждую минуту.

Зеленая ракета с визгом взметнулась над окопами противника и рассыпалась. Длинная пулеметная очередь прогремела над заснеженным полем, и красные огоньки трассы дугой полетели в сторону советского рубежа. Высоко над головой тоненько запели пули.

– Фашисты страх отгоняют, – сказала Нина. – Им, наверное, жутко в холодном поле, далеко от своей Германии. Ну, и поделом им! Ишь, куда залезли.

– Да, – согласился Алексей. – Но, мне кажется, им будет еще хуже. И очень скоро.

Они помолчали. Нина прошептала:

– Товарищ комиссар…

Алексей живо обернулся и увидел близко перед собой мерцающие глаза Нины. Она вытащила из кармана шинели что-то завернутое в газету, протянула ему.

– Возьмите, товарищ комиссар. Тут шерстяные носки… Пожалуйста, возьмите…

Она умоляюще глядела на него.

– Зачем? Товарищ Метелина… оставьте это, – запротестовал Алексей.

– Возьмите, возьмите… Прошу вас… Дорога предстоит дальняя… – Она сама сунула в карман его шинели сверток.

– Ну, это вы напрасно… Кстати, и тогда… с этим бельем, – сердито бормотал Алексей.

Он хотел даже выразить какое-то негодование, но Нина уже уходила от него вниз по оврагу; ее фигура точно опускалась под землю, затянутую снежной пеленой…

…Стряхнув с валенок и с полушубка снег, Алексей просунулся в узкий вход. Его опахнуло зноем от раскалившейся докрасна железной печки. Филькову этот зной казался недостаточным, и, сидя на корточках, ом продолжал подбрасывать в дверку березовые пахучие поленца. Печка гудела и постреливала так, словно в ней засел взвод автоматчиков.

Капитан Гармаш полулежал на нарах в одной исподней рубашке. С него ручьями стекал пот, словно капитан только что выбрался из бани.

– Брось шуровать, говорят тебе. Хватит, – остановил истопническое усердие связного Гармаш. – Что, ты нас задушить в жаре хочешь? Да и искры будут до самого неба лететь – немцы увидят.

– Не увидят, товарищ капитан. Ведь я колено трубы под землей провел… Тут техника…

Саша Мелентьев чертил за столиком новую схему огневых точек противника.

Алексей разделся; раскладывая письма, рассказал капитану о совещании в политотделе.

– Все ясно, – удовлетворенно крякнул Гармаш. – Да… чтобы не забыть… сейчас звонили из «Березы»: к нам новый политрук во вторую роту идет… Из ополченцев. Как раз под наступление. Вот я записал: Шафранов его фамилия… Это уже третий после Иляшевского. Не бережем мы людей!

– Ты же сам, Артемьевич, говорил, чтобы политруки больше воевали, – сказал Алексей, разбирая письма.

– Я и сейчас так думаю. Только не всегда надо политрукам в огонь без пользы лезть. Без всякой надобности выскочит и лезет. А зачем? Искусство воевать не в том заключается, чтобы зря подставлять себя под пули…

Гармаш, отдуваясь, сердито покосился на раскаленную печку, вытер полотенцем мокрое лицо, добавил:

– С умом надо воевать, комиссар, с умом…

Алексей бросил на него улыбчивый взгляд, подумал: «Вот и Гармаш уже не такой стал… Многое изменилось… многое…»

Он отобрал письмо на свое имя, вскрыл конверт. Пробежал глазами первые строки… Свет лампы под тюльпановидным абажуром сразу померк в его глазах.

– Ты что, комиссар, побледнел так? – спросил Гармаш.

Алексей закрыл глаза ладонью, ответил глухо, через силу:

– Мать умерла… моя мать…

Над пулеметной амбразурой дзота навис белый козырек снега. Из входного отверстия, обращенного на восток и похожего на лисью нору, веет теплом и махорочным дымом.

Дзот, как крепкий узел, связывает два звена обороны, его пулеметный глаз устремлен в сторону противника. Отсюда далеко видно, все простреливается, и если бы гитлеровцы вздумали пойти в атаку, пулемет Ивана Дудникова и Миколы Хижняка резал бы их, как острый нож травянки режет жесткие и колючие сорные травы.

Враг выдохся и молчит уже вторые сутки. Иван Дудников и Микола уверены, что немцы вряд ли полезут, да к тому же ночью… И все-таки пулеметчики зорко следят за полем, залитым, словно молоком, снежной мглой. Они доверяют боевому охранению, «секретам» и наблюдателям и все же слетят попеременно – внимательно и напряженно.

Коробки всегда открыты, и похожая на огромную толстую гребенку пулеметная лента всунута в замок, и достаточно нажать гашетку, как пулемет рявкнет гремучей очередью, затрясется весь, словно от злости, скрытой в безвинных на вид, блестящих, отливающих золотом гильзах. Тут же разложены ручные гранаты, стоят винтовки – все наготове, все в напряженном бесконечном ожидании. И, подобно всунутой в приемник пулеметной ленте, в таком же постоянном ожидании находились Дудников и Микола.

Поужинав, они поочередно сидели у пулемета; не ослабляя слуха, вели немногословный разговор. Они говорили о последних событиях – о том, будут ли когда-нибудь помогать Красной Армии вторым фронтом союзники или как-нибудь обойдется и без них; о том, что фашисты крепко обожглись на подступах к Москве и как будто пришла пора дать им сдачи. Особенно подробно остановились на том, как ловко наши оглушили немцев под Ростовом, да и под Тихвином тоже.

И вообще наступила пора крепко колотить наглого врага – этим пахнет. Поговорили и о домашних колхозных делах. Микола, недавно вернувшийся из медсанбата, где подлечивал легкое ранение, сказал, что если придет с войны домой, то первым делом возьмется за несогласных братьев и добьется, чтобы семья работала в колхозе дружно.

– Только бы нимцив согнать с наших краив, вбыть им такого кляпа, шоб оцей фашизм нигде не разводывся. И шо воно таке за погана зараза Гитлер?.. Растянуть бы его, ката, на зубьях бороны, та спалыть и золу ту развиять по витру, шоб другим такого не хотилось. Эх, дожить бы до той годыны! – вздыхал Микола.

И еще о многом говорили пулеметчики. Они испытывали безотчетное возбуждение, какое-то неясное предчувствие томило их… Затем Микола прилег и заснул, а Иван все время курил, сворачивая из газетной бумаги цыгарку за цыгаркой, думал…

Он прикидывал умом, сколько трудов, сколько пушек, винтовок и снарядов и всякой другой техники понадобится, чтобы освободить столько земли, и не только своей, но и соседской. Вон сколько ее под Гитлером! Уж ежели кончать войну, то кончать раз и навсегда, чтобы таким, как Гитлер, никогда не подыматься, чтобы закопать его в его же норе на веки веков.

Так думал Иван Дудников, вспоминая в эту ночь весь пройденный путь с той минуты, когда на пограничную заставу впервые навалился враг.

…Часа в три ночи у самого дзота послышались осторожные шаги и голоса наблюдателей.

«Должно, комиссар… Чего бы так поздно?!» – подумал Дудников.

Шаги приблизились. Нагибая голову, в дзот просунулась плечистая фигура комиссара, а за ним – коротконогая, крепко сбитая – командира взвода. Иван Дудников увидел их лица и сразу, словно кто толкнул его в сердце, насторожился.

– Не спишь, Дудников? – спросил Алексей своим обычным задушевным голосом. – А Хижняк?

– Так что сменился, товарищ комиссар.

– Поднять, – тихо скомандовал командир взвода.

Алексей блеснул фонариком в обеспокоенные, помятые лица пулеметчиков.

– Вот что, друзья, – заговорил он, и тихий голос его зазвучал торжественно: – Ровно в шесть ноль-ноль по приказу Главного командования… после артиллерийской подготовки…

Необычные слова дошли до сознания Дудникова не сразу. Командир взвода старался как можно точнее разъяснить пулеметчикам задачу.

– Товарищ комиссар, разрешите, – сорвавшимся голосом попросил слова Дудников. – Я хочу сказать… Пришло, значит, это самое время?

– Да, пришло… Это начало…

– Начало! Ты слышишь, Микола? – обернулся к своему другу Дудников, когда комиссар и командир взвода ушли. – Ну, брат, в обратную сторону поехала машина. К тебе – домой! Эх, ты! Чего же ты молчишь? Аль обалдел от радости?

Микола молчал, моргая сонными глазами. Он только что видел во сне перед собой желтую вызревшую пиву, по ней бежали с шелестом пестрые волны, и солнце светило так, что больно было глазам…

Ровно в шесть часов в той стороне, откуда должно было взойти солнце, вырвалась огненная буря и понеслась на позиции немцев. Сначала ахнул глухой, как горный обвал, залп из далекой глубины – это ударила дальнобойная, потом запыхали огоньками сотни орудийных стволов – больших и малых – с ближних позиций, по-вихревому зашумели таинственные «катюши», защелкали минометы. Через минуту удары из всех видов артиллерии, несшиеся со всех точек земли – из лощин, от лесных опушек и пригорков, – слились, в один ни на секунду не смолкающий, сотрясающий небо и землю гром…

Над позициями немцев встала сизая, багровая снизу стена. Земля смешалась со снегом, с рваными клочьями тряпья и мяса, вздыбленными бревнами укрытий и блиндажей. Этот огневой ураган, вместе с бушевавшей метелью, длился минут сорок и оборвался так же внезапно, как и возник. Б сумеречную, еще затянутую черного нерассеянного дыма даль понеслись танки, неудержимо сметающие на пути своем потоки оглушительно ревущей и звякающей стали. За ними двинулись люди с ружьями и автоматами, с лицами, озаренными яростной решимостью. В широкий прорыв хлынула конница.

Испепеляющий огневой вал погнал врагов с подмосковной земли.

Они побежали, устилая пути отступления трупами, брошенным оружием, танками, орудиями, повозками и походным скарбом.

29

Восемь дней непрерывного, выматывающего силы движения… Короткие случайные остановки, мимолетный сон где-нибудь в риге, полуразрушенной избе, а то и прямо на снегу, в затишке окопной насыпи, и опять – вперед, вперед! Выжженные боями деревья вдоль лесных троп, ухабистые дороги с разбитой вражеской техникой, разрушенные мосты, переправы…

Алексей Волгин впервые испытывал жадное, неудержимое чувство преследования противника. Только теперь он понял, что такое наступление, какая это радость и какой тяжелый труд бить и бить врага. При отступлении были и привалы, и длительные остановки для обороны, теперь же слово «вперед» не позволяло делать остановки, было полно влекущей, неудержимо толкающей вперед, силы; она заставляла людей забывать обо всем, лишала их сна и отдыха.

Полки шли днем и ночью, изредка задерживаясь, чтобы погасить вспышки упорного сопротивления ошеломленного врага. Одно стремление руководило солдатами и командованием – стремление настигнуть основные силы, окружить их и уничтожить.

Иногда Алексею казалось, что это и есть то главное наступление, о котором все мечтали, что оно уже не остановится, и скоро, очень скоро он вместе со всей армией дойдет до той посыпанной пеплом земли, с которой связывали его горькие воспоминания первых дней войны…

Москва спасена, враг теперь уже навсегда отброшен от подступов к ней, – эта мысль владела всеми, скрашивала боевые тяготы наступления. У Алексея эта мысль связывалась еще с другой тайной надеждой, пока еще не ясной и не уверенной, что новый путь снова приведет его к тем местам, где можно будет искать следы пропавшего сына… Надежда эта, помимо его воли, упорно жила в нем, пронизывала все его мысли и чувства, слитые с единой заботой поскорее увидеть Родину свою освобожденной от нашествия. В эти дни он ждал вызова в Москву больше, чем когда-либо. Вид разрушенных железных дорог и взорванных мостов, которые надо было восстанавливать вслед за наступающей армией, будил в нем все большее беспокойство и уверенность, что час этого вызова близок. Алексей считал теперь, этот час своевременным и неизбежным. Мысль о любимом деле все больше захватывала его.

На пятый день наступления, уже где-то за Калугой, батальон Гармаша задержался на берегу реки Угры. Спускался синий морозный вечер. Колыхалось немое знойное пламя над недавно оставленной фашистскими войсками деревней. Роились над темным лесом красные искры. Пахло жженым тряпьем, горелой кожей, щетиной. Бойцы втягивали носами зловещий запах, сокрушенно кивали головами: «И скота не щадит зверь проклятый…»

Алексей и Гармаш только что расположились в одной из землянок, брошенных немцами на берегу реки. Неутомимый и благополучно прошедший через «десятое пекло» (по его собственному выражению) Фильков уже занимался своим излюбленным делом – раздувал чугунную немецкую печку, очень капитально и домовито, по всей видимости, на всю зиму поставленную на кирпичный фундамент.

Отдуваясь, Алексей присел у ласково потрескивающего огонька, с наслаждением протянул к печурке онемевшие от усталости ноги в отсырелых валенках, и в эту минуту в землянку просунулась голова батальонного связного в заиндевелой ушанке; простуженный, ломающийся басок крикнул:

– Разрешите?

– Да, да! – ответил Алексей. Боец ввалился в землянку, глухо стукнул задниками валенок.

– Товарищ батальонный комиссар, разрешите доложить. В санвзвод прибыла новый старший инструктор Татьяна Волгина… Мне только что сказал связной из «Березы». Разрешите отлучиться – проводить ее к вам…

– Да, да… Немедленно!

Саша Мелентьев, разбиравший свои штабные бумаги в маленьком железном сундучке, выпрямился и, раскрыв рот, смотрел на выходившего связного, как на вестника, принесшего самую благую весть.

Алексей вскочил и слегка пошатнулся: ноги подгибались в коленях от усталости.

– Добилась-таки своего. Ну и упрямая девица, – раскладывая на патронных ящиках свое немудрящее походное имущество, одобрительно заметил Гармаш.

Расстилая на столике свои схемы и карты, Мелентьев улыбнулся тепло и загадочно…

… – Когда же ты получила направление в наш батальон? – спустя некоторое время спрашивал Алексей, любовно оглядывая сидевшую на нарах сестру.

– Еще два дня назад… Но я никак не могла догнать полк. Ведь за вами и на машине не угонишься, – рассказывала Таня, бросая быстрые взгляды то на Гармаша, то на начальника штаба. На ресницах ее блестела оттаивающая снежная пыль, щеки, обожженные морозом, горели.

– А как начсандив? Отдел кадров? Не препятствовали? – спросил Алексей.

– А что им?.. Только удивились, зачем мне понадобилось переходить в ваш батальон!

Весело гудело пламя в печке, землянка быстро наполнялась теплом. Ночь уже светила над ее крышей яркими лучистыми звездами, и необычная тишина нарушалась лишь голосами проходивших мимо бойцов да отдаленными орудийными раскатами.