Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 53 страниц)
Арзуманян вопросительно взглянул на Алексея, как бы спрашивая, как поступить с перебежчиками, и тут же, переведя на них преувеличенно-грозный взгляд, намеренно выкатывая круглые блестящие глаза, крикнул:
– Ну?! Зачем пожаловали? Шпрехен зи!
Алексей остановил его:
– Прикажите сначала сделать раненому перевязку.
– Вызовите сестру! – сердито крикнул Рубен и развел руками: – Что за спектакль?
Уже вернувшаяся из санвзвода Тамара вбежала в землянку, запыхавшись. Она недоуменно оглядела немцев.
– Тамара, перевяжите раненого, – тихо приказал Алексей.
Тамара смело подошла к немцу, вынула бывший всегда наготове бинт, стала деловито и ловко делать перевязку. «Тоже мне ходят тут всякие, а ты за ними ухаживай», – было написано на ее розовощеком лице.
– А теперь поговорим, – сказал Алексей, когда перевязка была окончена. – С гостями надо быть повежливее, лейтенант. Они наши гости, да еще праздничные.
– Кто они такие? Я им не верю. От них так и жди пакости, – хмуро проговорил Рубен и, обернувшись к перебежчикам, снова оглушил резким окриком:
– Кто вы такие? Ну? Гитлер капут, да?
Пожилой немец, видимо взявший на себя роль волока во всей этой операции, ничуть, казалось, не был обескуражен таким неделикатным вопросом. Он не вытянулся, не пристукнул каблуками, как это делали обычные пленные, сразу становившиеся при допросах угодливыми и подобострастными. Он спокойно поднял сжатый кулак, примеру пожилого немца последовал молодой, и оба они глухо, четко и немного торжественно, как ученики давно заученный урок, выкрикнули:
– Коммунистише партай! Эрнст Тельман!
– О-о?!
Арзуманян так и подскочил на месте.
– Зачем сказки говоришь, а? Какой Тельман? Тельмана Гитлер в тюрьме сгноил! Какой коммунистич? А? Зачем воевал? Зачем за Гитлера шел, а?
Молодой немец встревоженно и робко, а пожилой – по-прежнему спокойно смотрели на побагровевшего от искреннего негодования Арзуманяна. Рубену казалось, что ни один гитлеровский солдат не мог говорить правды; а пожилой перебежчик, судя по всему, уловив это душевное состояние лейтенанта, отнесся к нему, как к чему-то неизбежному.
– Ладно, Рубен, не горячись. Мы спокойно допросим их, – сказал Алексей и, обратившись к пожилому, добавил по-немецки:
– Я знаю немецкий язык. Говорите только правду. Как вас зовут?
– Артур Гольц, – ответил пожилой.
– Пауль Думлер, – дернув желтыми мышцами лица, срывающимся тенорком откликнулся молодой перебежчик.
Они назвали номера частей.
Это были номера полка и дивизии, стоявших против советской обороны как раз в этом месте и уже известных Алексею.
– Почему вы вздумали перейти на нашу сторону? – тихо спросил он.
– Я бы хотел, чтобы вы сначала позволили Паулю сесть, – попросил Артур Гольц.
– Садитесь, – поморщился Алексей. Понимая, что приход этих людей необычен, он все-таки не мог сразу преодолеть неприязнь к ним.
Пауль плюхнулся на патронный ящик, прижимая к груди забинтованную руку.
– Садитесь и вы, – предложил Алексей Гольцу.
– Я могу стоять, – ответил Гольц. – Пауль ослабел, как видите. Вы знаете, как по нас стреляли.
– Да, видели, – кивнул Алексей.
Артур Гольц передохнул, облизнул сухие, запекшиеся губы.
– Тамара, дайте им воды, – распорядился Алексей.
Арзуманян негодующе пробормотал:
– Я уверен, что они играют комедию. Ай-ай-ай! Зачем с ними такая вежливость?
Артур Гольц, захлебываясь, жадно пил из котелка. Вода струйками сбегала по его острому подбородку. Напившись, передал котелок Паулю.
– Отвечайте, – сухо приказал Алексей, когда Пауль отставил котелок. Губы Алексея кривились.
– Вы хотите знать, почему мы с Паулем решили перейти к вам? – более твердым голосом спросил Артур Гольц. – Вы можете нам не верить. Вы имеете на это право. Но я говорю сущую правду. Я – бывший член Германской коммунистической партии, Пауль никогда не был наци. Я его знаю, как самого себя. Мы оба рабочие… С гамбургской судоверфи… – Артур Голых заговорил торопливо, словно боясь, что его не дослушают. – Наци меня посадили в тюрьму. Я сидел три года. Перед войной меня выпустили. Потом мобилизовали. Что я мог поделать? Вы можете не верить. Мы – немцы. Ваш народ проклинает нас, и многие из нас это заслужили. Но я хочу сказать, что среди нас немало честных людей. Гитлер все равно не удержится. Победите вы, я знаю. Я решил поступить честно или погибнуть. Я больше не мог оставаться в гитлеровской армии. Завтра – Первое мая, и мы с Паулем решили протянуть вам руки. Мы долго ждали этого часа. Десять дней я высматривал, где безопаснее пройти к вашим окопам. Я был лучшим наблюдателем, и я увидел то, что надо. Я один заметил проход в вашем минном поле. О, ваши саперы – смелые ребята. Они все делают чисто. Я так и сказал Паулю: «Сынок, имей в виду, здесь пойдут советские разведчики. И надо быть дураком, чтобы этим не воспользоваться». Я больше никому не сказал об этом. Сегодня в десять часов мы должны были смениться и идти отдыхать. Офицер нас отпустил, но мы не пошли в землянку. Я повел Пауля к той лазейке, в какую, по моему мнению, легче всего было проскользнуть. И мы проскользнули: нас сначала никто не заметил. Мы проползли больше половины, до ваших окопов осталось метров пятьдесят, и тут нас обнаружили. Остальное вы знаете…
Артур Гольц сделал передышку, попросил разрешения напиться и снова припал к котелку.
Алексей, Гомонов, Арзуманян и все, кто находился в землянке, молчали.
Смуглое, отражавшее глубокую задумчивость лицо Алексея оставалось суровым и бесстрастным.
– Вы больше ничего не добавите? – спросил он у Пауля после продолжительной паузы.
Тот привстал:
– Все было так, как говорит Артур.
Не знавшие немецкого языка Арзуманян и Гомонов недовольно и вопросительно смотрели на Алексея.
– Что они там лопочут? Врут, должно быть, – пренебрежительно заметил Гомонов. – Они все овечками прикидываются.
Алексей вкратце передал Арзуманяну и Гомонову рассказ Артура Гольца.
– Не будем сейчас обсуждать, насколько правдиво все, о чем они говорят, – сказал Алексей. – Отправим их побыстрее в полк.
– И верно – там разберутся, – согласился Арзуманян. – Может быть, они просто разведчики. Вы-то им верите?
Алексей на минуту задумался.
– Я верю, – тихо ответил он. – Это то новое, что идет нам навстречу. Навстречу нашей победе. Понятно?
Арзуманян пожал плечами.
Алексей взял трубку телефона, передал капитану Гармашу, чтобы тот для сопровождения перебежчиков выслал двух самых надежных автоматчиков.
– Высылаю Гоголкина, – послышался ответ.
Во время этого разговора Артур Гольц и Пауль Думлер с беспокойством следили за выражением лиц советских командиров. Особенно тревожил их непреклонный вид Арзуманяна, который то и дело бросал на перебежчиков яростные, презрительные взгляды.
«Боятся, не доверяют нам», – подумал Алексей. И вдруг будто что-то повернулось в его душе: он увидел в глазах пожилого то, чего никогда не видел ни у одного из пленных – сознание какой-то большой вины и твердую решимость принять любой укор. Его большие, мозолистые руки, полусогнутые в локтях, черное пятно запекшейся крови под когда-то ушибленным ногтем большого пальца, изможденное лицо как бы всколыхнули в Алексее безотчетную волну доверия. Перед ним стоял человек из капиталистического мира, труженик, каких немало у всякого народа, – маленькая былинка, втянутая в безжалостный механизм преступной войны. Все это стало ясно Алексею, и он на какое-то мгновение забыл, что перед ним человек, пришедший с враждебной стороны.
– Послушайте, – снова по-немецки заговорил Алексей, в упор пронизывающе глядя на Гольца. – Вы не сказали мне, кем работали вы и ваш товарищ на гамбургской судоверфи?
Артур Гольц открыто взглянул на Алексея.
– Я – слесарь, Пауль – электросварщик, – быстро ответил он.
Через пять минут явился Гоголкин.
Алексей вручил ему препроводительную.
– За доставку пленных отвечаете головой. Понятно?
– Ясно, товарищ гвардии майор! – козырнул Гоголкин, окинув веселым взглядом перебежчиков.
– Что, камрады, надоело служить Гитлеру? – добродушно ухмыльнулся он. – Вот и хорошо сделали, что перешли к нам. Можно сказать, явились поздравить нас с Первым мая? Ну, камрады, шагом марш. За невежливость пока не обижайтесь. Хотя вы к нам пожаловали добровольно, но, прежде чем за наш праздничный стол посадить, мы вас проверим досконально.
– Вот это верно, – сказал Алексей.
– Ты гляди, чтобы они не смазали пятки под самым твоим носом, – не преминул предупредить Арзуманян.
– Не беспокойтесь, товарищ гвардии старший лейтенант, мы уже ученые.
Артур Гольц легонько стукнул сбитыми каблуками.
– Желаю оставаться счастливо. До свиданья, – не совсем четко произнес он нетвердо заученную русскую фразу и неуверенно улыбнулся.
– Ни пуха ни пера! Катись колбаской, – напутствовал смягчившийся Рубен.
Придерживая за руку ослабевшего Пауля и наклонив голову, Артур Гольц в сопровождении автоматчиков вышел из землянки.
– Тоже мне «коммунистиш партай», – презрительно передразнил Рубен. – Кто им поверит.
– А зачем они перебежали к нам? Как по-вашему? – спросил Алексей.
– Не знаю, майор, не знаю, – с досадой отмахнулся Рубен. – Не верю я им, вот и все. Я – армянин. Моя земля далеко отсюда, но я их ненавижу. Что они наделали? Москву хотели взять? А-а… Почему в начале войны не перебегал? А теперь перебежал. То-то…
– Вы неправы, Рубен. Есть две Германии. Есть народ и фашисты.
– Знаю. А мне когда разбираться? Пришел сюда, значит враг, – снова загорячился Рубен. – Пускай замполит разбирается, а я солдат, командир… Мне воевать надо.
Арзуманян возбужденно зашагал по землянке из угла в угол. В эту минуту снаружи послышался грузный топот, чье-то тяжелое дыхание, в землянку просунулась голова связного, срывающийся от радости голос сообщил:
– Товарищ лейтенант! Товарищ майор! Разведчики вернулись в целости и невредимости. «Языка» приволокли. Офицер, товарищ лейтенант. Ох, и здоровущий. Зараз сюда притащут.
Все это связной выпалил одним духом, не заходя в землянку. Арзуманян сразу просиял:
– Вот это дичь! Давай его сюда – живо! Ай-да хорош подарок! Ай-да праздник! Слышишь, майор? Какой крупный фазан, а?
Но Алексей уже не испытывал интереса к пленному фашистскому офицеру. Сколько он перевидел их за свой боевой путь! Он уже представлял себе, какой это «фазан». Эсэсовец, должно быть, стеклянные глаза, юнкерская выправка, наглая морда! Другая Германия. Черная, ненавистная…
Алексей нацепил на шею автомат, собираясь уходить.
– Куда же вы, товарищ майор? Не останетесь посмотреть «языка»? – удивился Рубен.
– Вы его поскорее отправляйте в дивизию. Не задерживайте ни минуты. Там ждут с нетерпением, – сказал Алексей и вышел из землянки.
Влажная волна воздуха опахнула его. Уже светало. На востоке тускло рдела, проступая сквозь мглу, малиновая полоска утренней зари. Бледнели звезды. Майский рассвет разгорался…
Алексей зашагал вдоль окопов. Неясная, но сильная радость заполняла все его существо. Ему казалось, вместе с разгорающимся утром какой-то большой свет разливался по всей земле. Праздник! Праздник! Он чувствовался во всем – этот приближающийся праздник скорого избавления. Взять хотя бы этих немцев… Зачем они пришли? Не потому же только, чтобы спасти свою шкуру… Это они подтачивают и без того загнивающий лагерь врага…
«Да, праздник наступит, какие бы трудные дороги ни лежали к нему», – думал Алексей.
Впереди, в узком ходе сообщения появилась из утреннего тумана группа бойцов. Алексей едва успел посторониться. Четверо рослых пехотинцев в пестрых камуфляжных плащах, какие носят разведчики, тащили на руках что-то тяжелое и длинное, завернутое в плащпалатку. Алексей смог лишь заметить торчавшие из нее ноги в офицерских начищенных сапогах.
«Вот он, этот „язык“, и есть. Только они его, наверное, изрядно пристукнули», – подумал Алексей.
Было уже совсем светло. Лица разведчиков, разгоряченные, потные и усталые, отражали полное удовлетворение. Глаза весело и победоносно блестели. И еще одно выражение, свойственное только разведчикам, – выражение самодовольства, лихости и скрытого лукавства заметил Алексей на лицах бойцов. Он велел им на минутку задержаться.
Разведчики, тяжело дыша, остановились.
– Вы что же, друзья? Часом, не мертвого волокете? – спросил Алексей.
– Какое там, товарищ гвардии майор, – с живостью ответил, переводя дыхание, высокий разведчик, державший тяжелую ношу за передний конец, и ожесточенно сплюнул: – Дышит, гадюка. Мы только ему кляп в рот засунули. Чтоб не кричал. С самого начала, как мы его сгребли, он, подлюка, отказался ногами итить. Барин попался, товарищ гвардии майор. Ух, и тяжелый, измучились вконец. А тут еще под огонь попали.
Алексей невольно улыбнулся.
Разведчики, вполголоса переговариваясь и пересмеиваясь, потащили «языка» дальше.
Алексей постоял в ходе сообщения в раздумье. «В самом деле, надо взглянуть на этого „барина“. И еще раз наказать, чтобы поскорее отправляли его в дивизию», – подумал он и повернул назад к землянке командира роты.
18
Распеленатый, с освобожденным от затычки ртом, но со связанными за спиной руками, рослый обер-лейтенант, нагнув голову, стоял посредине землянки. Рубен Арзуманян и Гомонов с удовольствием, как на крупную диковинную дичь, смотрели на него. За спиной фашиста плечом к плечу (землянка еле вмещала такое большое количество людей), с автоматами на груди, тесно жались друг к другу разведчики.
Алексей протиснулся вплотную к столику.
– Вот он, товарищ гвардии майор, – возбужденно сверкнул знойными глазами Арзуманян. – Полюбуйтесь, – правда, крупный фазан? И не желает отвечать.
Арзуманян подал Алексею офицерскую книжку в черной сафьяновой обложке с оттиснутым на ней кондором, растопырившим крылья и державшим в когтях круглый щит со свастикой. Неверный свет снарядной гильзы, сливающийся с праздничным сиянием утра, проникавшим в узкую амбразуру землянки, падал на нее.
Алексей развернул книжку, прочитал:
«Дивизия СС „Огня и меча“. Обер-лейтенант барон Альфред фон Гугенгейм».
Дичь была действительно крупная. Такой «язык», наверное, многое мог рассказать о летних оперативных планах германского командования.
– Где вы его поймали? – обратился Алексей к широколицему сержанту с удивительно хитрыми и дерзкими глазами.
– В уборной, извиняюсь за выражение, товарищ гвардии майор.
Кто-то из разведчиков прыснул со смеху.
– Отставить! – крикнул Арзуманян. – Что за смешки!
Широколицый разведчик невозмутимо продолжал:
– Был он выпивши, товарищ гвардии майор. Пошел, стало быть, оправиться, ну, мы его и сцапали. Здорово брыкался, сволочь. Но мы его скорее в плащпалатку честь-честью, как голубчика, соску в зубы – и давай ходу. Мы еще заранее этот ихний сортирчик высмотрели, все, как полагается. Часового, конечно, чикнули, чтоб не мешал…
Арзуманян даже за живот взялся:
– Ну и спектакль…
Только Гомонов бровью не повел – сидел насупившись.
– Вы не желаете отвечать на вопросы? – спросил Алексей пленного по-немецки.
Обер-лейтенант вскинул длинную высоколобую голову. Пожалуй, впервые Алексей увидел столько ненависти в глазах человека. Холеное лицо эсэсовца казалось не лишенным приятных черт: женственно-нежные губы, ямочка на юношески округлом подбородке, но глаза слишком светлые, ледяные, надменные, кожа отечного лица бледная, прыщеватая.
Странное, ни с чем не сравнимое удовлетворение испытывал Алексей, глядя на силившегося сохранить гордое достоинство, изрядно потрепанного, утратившего недавний лоск обер-лейтенанта.
Какая разница была между этим нагловатым бароном и теми двумя немцами, которых он допрашивал недавно.
Алексей повторил свой вопрос.
Презрительно скривив губы, барон Альфред фон Гугенгейм ответил:
– Ich will antworten nicht [11]11
Я не желаю отвечать.
[Закрыть].
И с тем же надменным видом отвернулся.
– Хорошо, – сказал Алексей. – Мы и не настаиваем, чтобы вы отвечали здесь. Вас допросят в дивизии, а может быть, и выше… Лейтенант Арзуманян, – обратился майор Волгин к Рубену. – «Языка» немедленно доставить в штаб дивизии. Ни минуты задержки.
– Слушаюсь, товарищ гвардии майор! – вскочил Арзуманян.
19
Когда Алексей возвращался в штаб батальона, солнце уже поднялось высоко. На молодой траве и на чистых, словно вымытых листьях ракит, как мельчайший жемчуг, блестела обильная роса. В кустах звонко щебетали птицы. Все сверкало разноцветными, искрящимися на солнце огоньками.
Даже сюда, в лощинку, по которой шел Алексей, доносился с переднего края громкий, искаженный, очень низкий бас диктора, льющийся из расставленных репродукторов, вещавший о великом весеннем празднике… Чередуясь с первомайскими призывами, звучала, разносясь далеко по лесу и по выжженному, чернеющему невдалеке селу, торжественная маршевая мелодия, пели фанфары.
Потом диктор стал читать приказ Верховного Главнокомандующего: целые фразы довольно отчетливо звучали в неподвижном воздухе утра. Алексей на минуту остановился.
– … «Это еще не значит, конечно, что катастрофа гитлеровской Германии уже наступила, – читал диктор. – Нет, не значит. Гитлеровская Германия и ее армия потрясены и переживают кризис, но они еще не разбиты. Было бы наивно думать, что катастрофа придет сама, в порядке самотека».
Далее в приказе говорилось, что потребуется еще два-три мощных удара с запада и востока, чтобы катастрофа гитлеровской Германии стала неминуемой.
Неслышное воздушное течение отнесло несколько слов далеко в сторону, и они слились там с замирающим эхом. Потом звуки радио вновь как бы вернулись издалека, и Алексей уловил еще несколько фраз:
«Поэтому народам Советского Союза и их Красной Армии, равно как нашим союзникам и их армиям предстоит еще суровая и тяжелая борьба за полную победу над гитлеровскими извергами. Эта борьба потребует от них больших жертв, огромной выдержки, железной стойкости. Они должны мобилизовать все свои силы и возможности для того, чтобы разбить врага и проложить таким образом путь к миру».
«Да, предстоит борьба… Не раз еще закроется пылью и дымом это солнце. Но потом будет мир… И снова мы пойдем вперед, к заветной цели», – думал Алексей, и подмывающее бодрое чувство несло его вперед, как на крыльях…
Немцы не давали пока ни одного выстрела, словно оглушенные трубным голосом Москвы. В удивительной тишине летало над полями эхо, – звенели жаворонки, играли в каплях росы лучи солнца.
Но вот одинокий винтовочный хлопок прозвучал над передним краем противника; ему отозвался другой с левого фланга, сухо прострочила автоматная очередь – и пошло… Пулеметный и автоматный шквал, нарастая, покатился вдоль рубежей, слился в сплошной клокочущий шум…
Остановившись, Алексей погрозил кулаком в сторону врага:
– Стреляй! Шуми! Не поможет…
В землянке комбата царило веселое оживление.
– Вот Архипов что устроил, – говорил, размахивая руками, Гармаш. – Немцы обалдели. А потом опомнились и, вишь, какой концерт открыли. А мы тут заждались тебя, майор. Надо же позавтракать. Фильков специальный торжественный завтрак закатил.
В землянку, запыхавшись, вбежала Таня.
– Товарищ гвардии майор, письма, письма! – замахала она несколькими распечатанными конвертами. – От Витеньки! Он в Москве, уже вылечился. На днях едет на фронт… Еще не знает куда. Вот бы на наш, а?
– Тише, тише, товарищ старший сержант, – укоризненно покачал головой Алексей, снимая автомат.
– Никакой субординации! Сейчас праздничный, неслужебный час. Товарищ гвардии майор… Алеша! С праздником Первого мая тебя!
Таня подпрыгнула, повисла на, шее Алексея, звонко поцеловала его в обе щеки.
Капитан Гармаш только руками развел.
– Сладу с ней нет никакого, Прохорович. Всю дисциплину мне испортила. Подарки вот распределяли. Она и Нина Петровна. Так что тут было!..
Алексей оглянулся. В землянку входила Нина.
– Ну, вот и вся наша фронтовая семья в сборе, – посасывая трубочку, сказал Гармаш, – Фильков, приготавливай.
Фильков завертелся вокруг столика, как волчок, загремел котелками и ложками. Нина стала помогать ему, Фильков – сердито хмурился:
– Товарищ лейтенант медицинской службы, разрешите, я сам, – недовольно бурчал он. – Тут я один все знаю.
Алексей, подойдя к окошку, читал письмо.
«Дорогой Алешка, милая сеструха Таня, – писал размашистым почерком Виктор. – Если это письмо поспеет в срок, поздравляю вас с международным праздником Первого мая. Наконец-то я вырвался из мирной зоны и, кажется, не больше как через неделю выеду на фронт. Пока не знаю – куда, но какое счастье было бы быть там, где вы… Сражаться рядом с тобой, Алешка, разве это не моя мечта? Недавно вновь установил переписку с отцом. Старик живой, здоровый, советует быть храбрым не безрассудно, грозит выпороть после войны за мальчишество… А я, Алеша, и впрямь поумнел: теорию групповых атак разработал до тонкости, так что теперь и я не совсем тот, каким был, и батьке пороть меня будет не за что…»
Все старое, знакомое встало перед Алексеем…
Уселись за столик. Фильков расставил котелки с жарким, жестяные кружки. Незатейлива и скора фронтовая трапеза – того и гляди помешает что-нибудь и придется бросать ложки. Но на этот раз все обошлось благополучно. Немцы угомонились.
Фильков разлил вино.
Таня не могла усидеть на месте, бросала быстрые взгляды то на Алексея и Гармаша, то на Сашу, как всегда очень серьезного и спокойного. Нина молчала, ровная, тихая, немного грустная.
Саша Мелентьев поднял кружку, смущаясь и краснея, тихо сказал:
– Пью за весну! – и многозначительно взглянул на Таню.
– И за литературу! – озорно вскинула глаза Таня.
– А я пью, – подняла кружку Нина, – за то, чтобы вы, товарищ майор, нашли своего сына…
Алексей нахмурился.
– Алеша, Алеша, какой хороший тост! Товарищ майор, – радостно всплеснула руками Таня, – выпьем за тот огонек, что для каждого из нас горит впереди. За жизнь!
Задудел зуммер телефона.
Связист передал трубку Гармашу.
– Что? «Ландыш»? Доставили? Отлично. Отправили во фронт? А тех двух? Так, так… Телефонограмму? Сейчас. Ну-ка, Семенов, строчи, – передал Гармаш трубку связисту.
– «Языка» затребовали во фронт. Слыхал, Прохорович? Видать, важную персону подцепили разведчики. А перебежчиков – одного послали в политотдел армии, другого – в госпиталь. Сегодня ночью в соседнем полку еще перешло трое.
Связист передал телефонограмму Алексею:
– Вам, товарищ гвардии майор.
Алексей поднес к глазам листок:
«Приказываю передать хозяйство прибывающему к вам сегодня Труновскому, самому немедленно явиться „Фиалку“ для получения назначения. Колпаков».
– Что? Что там такое? – спросил Гармаш.
Алексей опустил бумажку, взглянул на Нину. В глазах ее светился тот же тревожный вопрос.
– Кажется, друзья, – собирая на лбу озабоченные складки, проговорил Алексей, – кажется, меня отзывают…
– Куда? Зачем? – спросил Гармаш и, взяв из рук Алексея телефонограмму, стал читать.
Алексей снова бросил взгляд на Нину.
Нервно бегающими пальцами она гоняла по столу хлебный катышек.
– Я так и знал, – сказал Гармаш и встал. – Забирают у нас нашего майора.
Фильков, стоявший у стола с фляжкой в ожидании, когда-его попросят налить по новой, растерянно раскрыл рот. В глазах Тани застыло недоумение.
– Да, друзья, грустно будет расставаться с вами. Но, как видно, это уже решенный вопрос, – сказал Алексей. – Вот и получилось: собрались мы сегодня, чтобы попрощаться…
Нина молча поднялась из-за стола, вышла в другую половину землянки.
– Кто этот Труновский? – спросил Гармаш.
– Новый замполит, конечно. Не горюй, Артемьевич. Плохого тебе не пришлют.
А-а… – почти с отчаянием взмахнул рукой капитан. – Хороший, плохой… Разве в этом дело? Кусок сердца моего оторвали, Прохорович. Вот что!
20
Вечером того же дня в штаб батальона явился новый замполит капитан Труновский. Высокий, сутулый, в короткой, до колен, сильно поношенной шинели, он неуклюже просунулся в землянку; неловко откозыряв, представился глуховатым басом. Лицо у него было сероватое, морщинистое, щеки впалые, в усталых глазах словно навсегда застыло уныние.
Труновский с любопытством оглядел землянку и присутствующих в ней, стал раздеваться – снял полевую, туго набитую сумку, шинель, сивую, не смененную еще на летнюю пилотку, ушанку, пригладил костлявыми руками жидкие, прилипшие к потному лбу волосы, спросил:
– У кого я должен принимать батальон?
– У меня, – ответил Алексей.
Гармаш незаметно толкнул его в бок. Угрюмое лицо его стало еще мрачнее.
Так уже ведется: какой бы хороший и внешне приятный человек ни явился на смену полюбившемуся старому, его всегда встречают если не с открытой, то с затаенной настороженностью, которая рассеивается не скоро.
Все – Саша Мелентьев, связисты и особенно Фильков, горячо и как-то особенно привязавшийся к Алексею, – изучающе поглядывали на нового замполита, храня неприветливое молчание.
Чтобы рассеять неловкость, Алексей первый, очень вежливо, стал расспрашивать Труновского, давно ли он в армии, откуда родом, где был до этого.
Труновский отвечал скучными словами: родом он из Ставрополя, в армии с начала войны, был комиссаром полка на Донском фронте, не поладил с начальством, потом был в резерве, теперь вот направлен сюда, хотя это совсем не то, что ему нужно. Он болен, у него застарелая язва желудка, ему бы надо в тыл, немного отдохнуть, подлечиться.
Труновский стал спрашивать, далеко ли до переднего края, хорошо ли замаскирована землянка и часто ли подвергается обстрелу.
– Не часто, – ответил Алексей.
– Я, знаете, к чему, – поглядывая на мощный бревенчатый накат, сказал Труновский. – Чтоб можно было спокойно заниматься делом. Чтобы столик был, где писать, разложить бумаги, газеты, книги. Замполиту нужны удобства. Недавно был я в одном батальоне. Так, знаете, снаряд угодил пряма в угол. Накат в три яруса так и развернул… Комбат отделался контузией.
– Действительно, какие уж тут удобства, – насмешливо заметил Гармаш.
– Мы с вами сойдемся, капитан, я думаю, – снисходительно оглядев Гармаша, немного погодя сказал Труновский.
– Поживем – увидим, – загадочно ответил Гармаш и, сделав вид, что ему надоело слушать праздные разговоры, вы шел.
– Что ж, сходим в роты. Я познакомлю вас с личным составом, – предложил Алексей.
– А стоит ли? Я устал с дороги. Завтра могу и сам сходить. Представиться, – уклончиво ответил Труновский.
– Нет, уж давайте сегодня, – настоял Алексей. – Все-таки удобнее обоим: я – сдаю, вы – принимаете. А утром я уже не смогу, на зорьке отбуду.
Они вышли из блиндажа и двинулись к ротам. Смеркалось. Откуда-то тянуло пахучим сосновым дымком. Алексей шел впереди и часто оглядывался; долговязый капитан размашисто шагал за ним, сутуля нескладные плечи. Полы шинели хлестали по голенищам его сапог. Перевалили за гребень, пошли вдоль сельского пепелища, потом – ходом сообщения. Голова Труновского торчала из него, как пестик из ступки, и капитан, казалось, совсем не думал, чтобы спрятать ее.
– Здесь осторожнее. Нагнитесь. Еще светло, – предостерег Алексей.
– Это можно.
Капитан согнулся чуть ли не вдвое.
«Сразу не поймешь, какой он: не то бесстрашен, не то апатичен, а это, пожалуй, хуже всего», – думал о нем Алексей.
В ротах известие о прибытии нового замполита солдаты и командиры встретили холодно. Идя по окопам, заглядывая по настоянию Алексея в землянки и блиндажи, Труновский все время торопился, почти не интересовался людьми, будто не замечая их. Казалось, его занимали только статистика и документация: сколько партийцев и агитаторов, сколько комсомольцев и некомсомольцев, и – цифры, цифры… А какое значение имели здесь цифры? Очень часто трое бойцов могли сделать на передовой больше целого взвода…
Труновский не задал бойцам и офицерам ни одного живого вопроса, так подкупающего отзывчивое и простое солдатское сердце, не обронил ни одной шутки. Отвечая на приветствия Алексея, бойцы как бы не замечали нового замполита. В их глазах светилась неподдельная грусть. Они видели только своего майора, провожали его прощальными пожеланиями и напутствиями.
– Товарищ майор, не забывайте нас! – говорили в одном взводе.
– Как же так?.. Не довоевали с нами и уходите, – жаловались в другом.
– А я с вами и буду. Ведь я не ухожу из дивизии, – утешал растроганный Алексей.
Он уже жалел, что пошел с Труновским. Он опасался, что такой прием, оказанный ему в ротах, поставит в неловкое положение капитана, но тот, казалось, ничего не замечал и все время задавал Алексею свои докучливые вопросы.
Алексей хотел пройти на позицию к Ивану Дудникову и Хижняку, но раздумал.
«Зайду после», – решил он, и повел Труновского обратно в штаб батальона.
– Ну что? Каков он? – шепотом спросил Алексея Гармаш, когда они, оставив Труновского одного в землянке укладываться на ночлег, вышли и сели на скамейку под ракитами, – Невзначай не трус?
– Насчет этого судить не берусь, – не желая быть слишком торопливым в оценке нового замполита, сказал Алексей, – Разве человека сразу узнаешь?
– А я скажу тебе: сухарь он, канцелярист, сразу видно, – резко определил Гармаш. – Будет он сидеть тут и ведомости всякие составлять. Не успел прийти и уже о столике заговорил. И пальцы в чернилах, ты заметил?
Алексей усмехнулся.
– Но я, ежели что, враз его образую, – пригрозил Гармаш.
– Будь терпелив, Артемьевич. Люди проверяются в деле. Помнишь, как ты меня встретил?
Гармаш глубоко вздохнул.
– Что – ты! Ты сразу взял автомат и пошел роту выручать. Нет, Прохорович, такого, как ты, у меня уже никогда не будет. Отняли тебя, Прохорович, у меня. Кровно обидели…
– Полно, Артемьевич, какая же это обида, – пожурил Алексей. – Не всем же всю войну в одной части сидеть. Тебя тоже, гляди, на повышение возьмут…
Было уже около полуночи, когда Алексей снова пошел в роты. На всякий случай он простился с Гомоновым и Арзуманяном, с командирами и бойцами, потом пошел на позиции к Дудникову и Хижняку.
Дудников казался очень спокойным, когда Алексей на прощанье пожимал его руку.
– Что вас отсюда откомандировывают, – это, конечно, так полагается, – солидно приглаживая усы, говорил Дудников. – Мы с Миколой так рассудили: ведь вам не грех и дивизией, а то и армией командовать. Как говорится: большому кораблю – большое плавание. Жалко, конечно, сколько мы с вами, товарищ гвардии майор, прошагали, под десятью смертями бывали, так бы нам до Берлина вместе и идти, но высшему начальству оно виднее. Тут мы вам с Миколой маленький подарочек приготовили, не откажите взять…
Дудников порылся в лежавшем на земляном выступе противогазе, вынул искусно вырезанный из плексигласа портсигар, подал Алексею:
– От меня и Миколы примите…
Алексей взял подарок, поблагодарил.
– Вы для нас были як ридный батько, – оказал все время молча вздыхавший Микола.
Дудников двумя пальцами поправил огонек гильзы, освещавшей тесное укрытие, в котором отдыхали бронебойщики, дружески просто взглянул на Алексея:
