Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 53 страниц)
– Говорят, и сейчас не худо, – сдержанно ответил Виктор. – Как ты тут, Кузьмич?
– Я, брат, старею. Видишь, потолстел, одряхлел. Боюсь, скоро летать не дадут…
В голосе Коробочкина послышалась горечь.
– Присох я здесь, в аэроклубе, до гробовой доски.
– Куда это вы собрались? – спросил Виктор, притворно равнодушным взглядом окидывая почтительно вытянувшихся пареньков.
– На аэродром. Нынче у нас два летных часа.
– Возьми меня с собой, Кузьмич, – неожиданно для себя попросил Виктор.
– Тебя? Это зачем же? Никак, полетать хочешь? – Федор Кузьмич замахал рукой: – Ну, брат, нет. Ты – гость у нас…
– Я не летать… Просто погляжу, – чуть слышно сказал Виктор, чувствуя неприятное смущение под взглядами учеников аэроклуба.
– Знаю, знаю… На самолет полезешь… Будешь выкаблучивать, а я отвечай за тебя…
– Ей-богу, не буду. Возьми, Кузьмич.
Коробочкин колебался: ему самому было интересно посмотреть, как летает его ученик.
– Знаешь что… Сходим к начальнику. Чтоб вернее было.
Начальник аэроклуба после долгих уговоров разрешил Виктору полет.
Виктор, с трудом сдерживая радость, переоделся в летный костюм.
– Аэродром наши хлопцы расчистили, как стеклышко, – рассказывал Федор Кузьмич. – Погодка чудесная. Погляжу, погляжу, чего ты достиг. Только извини: по-старому, на «уточке».
– Ладно. Я непрочь и на «уточке», – как бы нехотя согласился Виктор.
Через полчаса они были на аэродроме.
Яркий солнечный день, спокойное голубое небо с легкими белыми перышками прозрачных облаков на предельной выси уже вызывали в Викторе чувство, сходное с чувством опытного пловца, когда тот видит лазурную морскую даль.
«Сейчас я им покажу», – подумал Виктор и усмехнулся. Знакомый зуд уже разливался по его телу.
Серебристый «УТ-1», похожий на светлокрылую бабочку, стоял наготове у края взлетной, гладкой, как асфальт, площадки. Рядом, распластав куцые крылья, неуклюжим жуком темнел старенький, весь в масляных пятнах, рыжевато-коричневый «У-2», или попросту «примус», как в шутку называли его летчики.
Бензозаправщики кончили возиться у самолетов.
– На сколько можно? – спросил Виктор у Коробочкина.
– Не больше пятнадцати минут. Только без всяких там лихачеств. Две-три фигуры – и на посадку.
– Ну вот еще, уже и две-три фигуры… – запротестовал Виктор. – Сам же соглашался, Кузьмич.
– Машина для тебя незнакомая… Откуда я знаю, что у тебя на уме… А ежели что-нибудь… Упаси бог…
– Не доверяешь? – обиженно нахмурился Виктор. – Узнаю тебя, Кузьмич. Всегда ты боялся за меня… Чего тебе? Ведь разрешение есть.
– Я тоже немножко тебя знаю, – упрямился Кузьмич. – Разве я могу тебя стреножить в воздухе?
– Может, скажешь еще: вдвоем на «примусе» полетим? – ехидно заметил Виктор. – Я этих незнакомых по своим капризам самолетов столько облетывал…
Пока ученики аэроклуба с другими инструкторами расходились по учебным самолетам, Виктор, Федор Кузьмич и техник аэродрома тщательно осмотрели «уточку». Виктор проверил состояние мотора, плоскостей и шасси, повернул раза три винт, потом залез в кабину. Техник и Коробочкин запустили мотор. Он заработал четко и сильно.
«Хороший мотор», – определил Виктор и полушутливо отрапортовал Коробочкину:
– К полету готов.
– Только гляди, Волгарь, не выкаблучивай! – уже сердито предупредил Федор Кузьмич, силясь перекричать сдержанное фырканье мотора. – Выруливай.
– Не подведу, – улыбнулся Виктор, сидя в кабине и пристегиваясь ремнями.
Винт вертелся все быстрее, с легким завыванием, вея сильным нарастающим ветром и разметывая снежную пыль… Виктор, осторожно выруливая, прикидывая на глаз направление и длину площадки, плавно дал газ… «Уточка» сорвалась с места и стремительно понеслась…
12
Поднявшись на тысячу метров, Виктор сделал над городом два спокойных круга. Профессиональная привычка смотреть на все, что раскрывалось внизу, с точки зрения ориентиров, давно притупила в нем чувства, овладевающие человеком при первых полетах. Давно не испытывал он ни смешанного с восторгом замирания сердца, ни сладостного чувства парения, ни восхищения перед многоцветной панорамой земли.
Но на этот раз он с любопытством разглядывал размахнувшиеся вширь районы родного города, невиданные прежде пестрые пятна новых кварталов, неясные скопления построек.
«Ростов-то как вырос, – удивился Виктор. – А это что же такое? Здесь как будто ничего не было. А вон и наша Береговая… Там где-то наш дом…»
Переливаясь в солнечных лучах смягченными красками, вкрапленными в голубоватую белизну снега, проплывали внизу знакомые улицы и перекрестки. Линия железной дороги тонким поясом охватывала город с севера и запада; по ней навстречу друг другу незаметно двигались два словно игрушечных товарных поезда. А дальше, насколько хватал глаз, расстилалась степь, по ней вился заледеневшим извилистым шляхом Дон, в мягкой опаловой мгле маячили станицы и хутора…
Виктор любовался родным городом… А как чудесно в нем весной, летом!.. Не только улицы, но и заводы и фабрики утопают с весны в зелени, в лебяжьем пуху обильно зацветающих акаций. Летом длинные цветочные бордюры тянутся вдоль тротуаров, высокие заросли багрово-алых канн горят на солнце в клумбах в каждом сквере, на каждой площади. Красив Ростов и зимой. В морозные январские дни город, словно расчерченный строго-прямыми линиями улиц, всегда задернут искрящейся на солнце снежной пылью, принесенной ледяным обжигающим ветром из придонской и Сальской степей.
Еще не старый Ростов совсем не стареет, а молодеет с каждым днем. Он стоит, как форпост у низовьев Дона, на высоком берегу, живой памятник революционному прошлому юга России…
Виктор кинул взгляд влево, в сторону центральной части города. Вот ажурное, с башенками и шпилями, кремовой окраски, здание облисполкома, а вот зеленый купол Госбанка, широкие перспективы двух проспектов – Ворошиловского и Буденновского, по которым шли когда-то легендарные полки Первой Конной армии; за ними – дымный район вокзала, красноватый прямоугольник завода имени Ленина – место рабочих стачек и жестоких схваток с царизмом, а теперь самый оживленный, самый кипучий район города…
Что-то блеснуло на одной из улиц, словно кто подставил под солнечный луч маленькое зеркало, и ослепительный зайчик остро резнул по глазам. Что это? Стеклянная крыша? Окно трамвая?
На высоте двух тысяч метров Виктор подумал: «Пора», – и, наливаясь знакомым чувством напряжения, как гимнаст перед тем, как проделать сложное упражнение, и с некоторой неуверенностью в послушности самолета, упруго нажал на левую педаль ногой, одновременно дал ручку влево. Самолет плавно свалился на левое крыло, перевернулся и на какую-то долю секунды повис вверх колесами. Это положение могло быть самым неприятным, если бы продолжалось долго, но, заняв на мгновение какую-то одну точку, машина в следующий миг уже изменила положение и, опуская нос вниз, стремительно понеслась вертикально к земле.
Чувство величайшего напряжения и тяжести во всем теле, ломоты в висках и спазм в горле слилось с испытанным не раз приятным замиранием сердца, которое так хочется продлить каждому пилоту при вхождении самолета в пике.
Но по той же механической привычке рука уже проделала нужное движение, и «уточка», набирая скорость, устремилась по горизонтали. Виктор вздохнул, как после глубокого ныряния. Город снова закаруселил внизу, осиянный солнцем.
Вслед за одинарным переворотом через крыло – первой фигурой, которую любил делать Виктор, он выполнил петлю и бочку. Самолет слушался, и уверенность в себе незаметно рождала в Викторе чувство азарта. Он знал: за ним следят Федор Кузьмич и все, кто был на аэродроме, следит кто-нибудь на улицах города, и ему захотелось проделать на прощание что-нибудь такое, отчего ахнул бы сам Федор Кузьмич.
С этим ребячьим желанием, свойственным каждому летчику, Виктор стал стремительно набирать высоту.
…Федор Кузьмич, двое инструкторов и ученики аэроклуба, запрокинув головы, неотрывно всматривались в небесную синеву. То понижаясь до характерного рокота, то звеня туго натянутой струной, пел в небе мотор, и маленький, похожий на голубя самолет, поблескивая на солнце крыльями, выписывал фигуры.
– Чисто делает, – сдержанно и не без гордости заметил Федор Кузьмич.
– Переворот вправо вяловат. Ручку недобрал, – критически подсказал высокий, долговязый инструктор.
– Ну, это как сказать, – ревниво вступился за своего питомца Федор Кузьмич. – Стоп. На петлю пошел… Ах, сукин сын. Жмет-то как. А? Здорово. Ай да Волгарь!
– Завалит. Завалит. Сорвется в штопор, – вытягивая шею и зачем-то приподнимаясь на носках, назойливо и мрачно предрекал долговязый инструктор.
Уже после того, как самолет описал правильную, казавшуюся такой легкой со стороны петлю, до слуха стоявших на аэродроме людей донесся смягченный расстоянием рев мотора, сменившийся чуть слышным рокотом, затем протяжным, повышающимся воем при выходе из пике.
– Красиво. Ей-богу, очень красиво, – потирая руки, восхищался Федор Кузьмич. Он забыл о предупреждении, данном Виктору: «не выкаблучивать». Глаза его светились мальчишеским азартом. – Ах, черт. Глядите, зеленцы! – торжествующе крикнул он ученикам.
Те, разинув рты, с такими же шальными огоньками в глазах следили за воздушными пируэтами Виктора.
– Главное, он не торопится, – пояснил Коробочкин. – Чувствуется выдержка: И в каждой фигуре не видно пустого лихачества, а есть точный расчет.
Но долговязому инструктору что-то не нравилось в фигурах Виктора: он пренебрежительно оттопыривал нижнюю мясистую губу, ворчал:
– Что тут особенного? Рисунок чистый – это верно, а без огонька. Чкаловского огонька вашему Волгину не хватает.
– Ну, это как сказать, – обиделся Федор Кузьмич. – Вы, дорогой товарищ, неправильно понимаете школу Чкалова и не знаете, что такое чкаловский огонек.
Он вдруг спохватился, посмотрел на часы. Самолет находился в воздухе уже десять минут. Взмыв вверх, «уточка» вдруг косо накренилась, заскользила в сторону, быстро снижаясь, как расправивший крылья, высматривающий добычу коршун (при этом звук мотора совсем заглох). Вслед за скольжением на крыло мотор взвыл с новой силой, и самолет понесся в лазурную высь, как выпущенный из рогатки камень.
– Ах, стервец, – крякнул от удовольствия Федор Кузьмич.
Это была минута, когда за движением сереброкрылой юркой машины невозможно было поспевать утомленному глазу.
В кругах и спиралях, проделываемых самолетом, было что-то общее с игрой голубя-турмана, когда тот, залетев в весеннее теплое небо и почти исчезнув в его голубизне, вдруг то камнем сваливается вниз, то, кувыркаясь и блеснув крыльями, забирается все выше и выше. Самолет то переворачивался с крыла на крыло по горизонтали, делая излюбленную летчиками бочку, то взмывал ввысь, словно пытаясь пробуравить светлый ледок замерзших в вышине прозрачных облаков, то снова камнем срывался вниз – в пике и через несколько секунд, вычертив незримую дугу иммельмана, резко менял направление.
Федор Кузьмич, скептически настроенный инструктор и ученики стояли, затаив дыхание. Но вот Федор Кузьмич, услышав характерное могучее жужжание самолета при наборе высоты, с беспокойством взглянул на часы. Он как бы пришел в себя после короткого опьянения, и критическая требовательность к бывшему ученику пробудилась в нем.
– Куда его черт понес? Что он там еще задумал? – уже недовольно пробурчал он.
Долговязый инструктор бросил на Федора Кузьмича насмешливый взгляд.
– А чего вам беспокоиться? Сами говорите: парень свыдержкой. Не лихач.
Самолет продолжал набирать высоту. Вот он сделал вираж и, блеснув позлащенными солнцем плоскостями, на мгновение исчез из глаз, слившись, как льдинка с полой водой, с бледной синевой. И вдруг вырисовался, как маленький бронзовый крестик, застыл на мгновение и ринулся отвесно к земле, поблескивая крыльями.
– В штопор пошел! – воскликнул Федор Кузьмич. – Считаем витки. Раз… два… три… Только не выкаблучивать, Волгарь. Четыре…
– Пять… шесть… – посмеиваясь, подсказал инструктор.
– Не больше шести… Не больше семи… Ах, сатана! – закричал Федор Кузьмич, и лицо его побурело.
– Восемь, девять, – продолжал считать инструктор.
Федор Кузьмич вдруг неузнаваемо преобразился: он то приседал, то, подпрыгивая, яростно грозил кулаком стремительно и винтообразно, несущемуся вниз самолету, то топал ногами, выкрикивая ругательства… Выражение азарта и гордости за своего ученика сменилось на его помятом лице гневом, тревогой.
– Тринадцать. Четырнадцать. Довольно. Хулиган! Хвастун! Мальчишка!.. Не больше пятнадцати. Не больше, сопляк! Пропал. Пропал! Не выйдет!.. Не выйдет из штопора. Что-то случилось…
Долговязый инструктор растерянно оглянулся, точно собираясь бежать… Оживленные до этого лица учеников побледнели… Один даже прикрыл рукой глаза. Самолет продолжал штопорить прямо на темневшую невдалеке дачную рощу… Расстояние до земли уменьшалось с каждым мгновением…
– Что же он в самом деле – до земли будет штопорить? – уже без усмешки, каким-то тусклым голосом проговорил инструктор.
Свистящий шум падающего самолета, прерываемый редким похлопыванием мотора, становился все слышнее.
13
Вместе с Федором Кузьмичом отсчитывал витки штопора и Виктор. Только отмечал он их не по сверканью крыльев на солнце – этого он не мог видеть, – а по мягким рывкам самолета, в начале каждого витка. Толчки эти было особенно приятно чувствовать, потому что они убеждали в правильности штопора.
Город быстро вертелся внизу, и, чтобы не закружилась голова, Виктор несколько раз закрывал глаза. Шум рассекаемого самолетом воздуха проникал через шлем, хотя мотор делал не более пятисот оборотов.
«Шесть… семь… восемь… – отсчитывал про себя Виктор. – Еще толчок… Еще… одиннадцать, двенадцать… Буду гнать до четырнадцати… Падение высоты – тысяча триста метров… Чепуха… В запасе тысяча метров…»
Весь штопор продолжался не более полминуты, и за это время Виктор пережил массу ощущений. Вот противная тошнота подкатила к горлу, сотни молоточков застучали в висках… Режущая струя воздуха ударила в кабину.
«Хватит», – подумал Виктор, но заколебался, сделав еще виток, и на четырнадцатом поставил рули в нейтральное положение.
По правилу, самолет моментально должен был прекратить вращение и выйти из штопора. Но этого не последовало. Воздух ревел и свистел вокруг, точно «уточка» попала в самую середину смерча, и сила, прижимавшая Виктора к сиденью, стала ужасающей.
Окраина города неслась навстречу крупным планом. Мелькали внизу двойная полоска железной дороги, спички телеграфных столбов, какие-то домики, роща…
Время измерялось долями секунд.
«Ну вот… Начну сейчас горячиться… рули рвать… И не будет у меня ни папы, ни мамы, ни полка, ни товарищей, – смутная, как сквозь сон, промелькнула мысль. – Но нет… Не на таковского напал…» – пригрозил кому-то Виктор и медленно, но энергично взял руль высоты на себя. Не помогло. Самолет сделал шестнадцатый виток. Высотометр показал девятьсот метров. Виктор переждал виток, сбросивший самолет вниз еще на восемьдесят метров, и мягко дал рули направления и высоты от себя до конца…
Самолет продолжал падать носом вниз.
«Как глупо!.. Дохвастался!..» – подумал Виктор и, испытывая злобное раздражение, деревенеющей рукой дал газ.
«Уточка» взвыла пронзительно и гневно; падение сразу прекратилось.
Виктор вытер с лица крупный холодный пот. Самолет вышел из штопора.
Сделав круг, чтобы окончательно успокоиться, Виктор с высоты пятисот метров пошел на посадку.
Стараясь сохранить непринужденный вид, он вылез из кабины. К самолету подбежали Федор Кузьмич, длинноногий инструктор и двое перепуганных пареньков из аэроклуба.
– Лихач! Дурья голова! А я-то рекомендовал тебя! – вопил Федор Кузьмич, размахивая кулаками.
– В чем дело? – бледно улыбаясь, спросил Виктор.
– Почему запоздал с выходом из штопора?
– Ничуть не опоздал. На восемнадцатом витке вышел… Все в порядке, Кузьмич…
Он отвернулся, сердце его билось бурными толчками, как будто само оно еще продолжало штопорить.
– Нет, ты скажи, Волгарь, почему произошла задержка? – не отставал от Виктора Коробочкин.
– Говорю тебе, Кузьмич, решил немного затянуть…
– Затянуть, затянуть… – передразнил Федор Кузьмич. – Не верю я тебе. Тоже мне друг! – негодующе махнул он рукой и зашагал прочь от самолета.
– Кузьмич, погоди! – крикнул Виктор.
– Что еще! – сердито и нехотя обернулся Коробочкин.
– Ты извини, Кузьмич. Перетянул я малость. А «уточка» твоя, оказывается, с капризом: при затяжном штопоре выходит только с газом. Имей в виду… – сказал Виктор.
Коробочкин все еще хмуро и недоверчиво смотрел на бывшего ученика, но взгляд его уже заметно теплел.
– Перепугался я за тебя, шальная голова, – сказал он. – А за правду – спасибо. Иначе все равно не поверил бы… Значит, трухнул все-таки?
– Трухнул, Кузьмич. Я на четырнадцатом витке хотел выйти… Не тут-то было. Но все обошлось. Видать, не судьба еще…
– Еще раз спасибо за правду… А в общем, прямо скажу: хоть ты и лейтенант и звеном командуешь, а такой же хвастун, как и все…
14
Вернувшись с аэродрома, Виктор переоделся и в самом отличном настроении вышел к обеду.
За столом уже сидела вся семья. Прохор Матвеевич, имевший привычку перед обедом просматривать газету, отложил ее, подняв на лоб очки, пристально посмотрел на сына.
– Ну, Витька, видал я нынче, как один летчик выкрутасы в небесах выделывал. В перерыв вся фабрика вышла смотреть. Что он только выделывал – уму непостижимо. Уж он, шельмец, и голубком, и кобчиком, и жаворонком… Потом как завалился и пошел в землю винтом… Ну, думаем, крышка… Нет, вынырнул, подлец!.. Так мы аж «ура» закричали…
– Когда это было? – равнодушно осведомился Виктор.
– Да около часу дня. Прямо удивление. И как это они выдерживают? Да я бы, кажись, на месте там и помер от разрыва сердца. Ты, небось, умеешь так?
Виктор опустил в тарелку усмешливый взгляд.
– Нет, папа, я еще до этого не достиг. А делал фигуры нынче один мой приятель. Мне говорили об этом.
Прохор Матвеевич разочарованно покачал головой.
– Жаль, жаль, что ты так не умеешь. Просто загляденье одно.
– Это делается не для загляденья, отец, – серьезно поправил Виктор. – Фигуры высшего пилотажа нужны летчику, чтобы ловчее вести воздушный бой. Чтобы самому увернуться от врага и сесть ему на загривок.
– Да и смотреть любопытно, не скажи. Дух захватывает, когда такие крендели в воздухе расписывают, – с удовольствием отметил Прохор Матвеевич.
– И что тут любопытного? – вмешалась в разговор Александра Михайловна, разливавшая суп. – Один страх и только… Мыслимое ли дело на такой высотище летать. Смотреть вниз – и то жутко, а они что делают! И хорошо, Витя, – что ты еще этого не достиг. И не надо, сынок, бог с ним. Летай спокойно да пониже.
Прохор Матвеевич бросил на жену сожалеющий взгляд. Виктор ласково засмеялся.
– Мамочка, да ведь чем ниже летать, тем опаснее…
И все за столом засмеялись, но Александра Михайловна, недоуменно и обиженно хмурясь, качала головой.
– Как бы не так. Говорите мне…
– Хотела бы я посмотреть на этого твоего приятеля. – сказала Таня, заинтересованная рассказом отца.
– Ты его увидишь… завтра… – усмехнулся Виктор.
– Он придет сюда? – удивилась Таня.
– Да… если хочешь, – сдерживая смех, ответил Виктор.
Он вспомнил, что условился быть у Вали в шесть часов и, торопливо одевшись, взволнованный мыслью об очень важном разговоре с ней, вышел на улицу. Отношения его с Валей становились все более странными и неопределенными: она словно дразнила его – была с ним то ласковой, то натянуто-холодной и капризной. Сегодня он решил «раскрыть все скобки», чтобы уехать в армию с надеждой или разочарованием.
Вечер, морозный и ясный, с медленно гаснущим, вишнево-дымчатым на западе небом, обнимал город. В неподвижном воздухе все еще была разлита та особенная зимняя свежесть, которую Виктор чувствовал в полете над городом.
В раздумье он не заметил, как подошел к дому Якутовых, позвонил.
Ему открыла Валя.
– Извини, я, кажется, рано, – сказал Виктор.
– Заходи. Папа еще не приехал из клиники. Мама у знакомых, – беспокойно щуря глаза, сказала Валя.
Они вошли в залитую мягким светом комнату Вали с ковром во всю, стену, широкой массивной кроватью в углу и черным угрюмым шкафом, сквозь толстые стекла которого поблескивали золотые тиснения книг.
Валя в платье василькового цвета, плотно облегающем ее стройное тело, подошла к Виктору.
– Ну? Чего же ты стоишь? Будь, как дома… как всегда.
– Буду, как дома, – усмехнулся Виктор и сел на диван.
Валя опустилась рядом. Он заметил: у нее накрашены губы, взгляд напряженно выжидающий. Виктор сидел не двигаясь, молча.
– Почему ты молчишь? Ты нынче какой-то странный, – сказала Валя.
– Мне нужно поговорить с тобой, – смущенно проговорил Виктор.
– Пожалуйста. Говори…
– Я завтра уезжаю, – тихо сообщил Виктор. – И мне бы хотелось…
– Да?.. Уезжаешь? Мне уже оказала Таня.
– Ты ничего не скажешь мне перед отъездом? – спросил Виктор. – Вот мы встречались с тобой почти месяц… И вот я уезжаю. И неужели все останется так, как будто ничего не было?
Он покраснел, на лбу мелкой росой выступил пот.
– А что должно быть? – спросила Валя, и глаза ее сузились.
– Вот и я говорю: может быть, ничего. Мне так и казалось, что между нами ничего серьезного не может быть…
– А я и не ожидала ничего, – пожала плечами Валя. – Я тебе говорила в станице, помнишь? Мне с тобой было весело. И сейчас чуточку грустно, что ты уезжаешь… И ты мне нравишься…
– Благодарю.
– Но повторяю: было бы глупо к чему-то обязывать друг друга. Ты понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Виктор. – Ну что ж… Пусть будет так…
Он тяжело вздохнул, встал. Жгучая обида бушевала в его груди: он ожидал многого, но только не такого конца.
– Ты сердишься? – спросила Валя.
– Ничуть, – покривил губы Виктор, хотя в душе его бушевало возмущение и было стыдно чего-то… Он овладел собой, заложил руки в карманы бриджей, качнулся на каблуках с этаким молодцевато-небрежным видом, даже тихонько посвистал. «Недоставало еще, чтобы летчику раскиснуть от одного капризного слова пустой девчонки!» – подумал он.
– Ах, ты даже не сердишься? Тебе безразлично? – разочарованно протянула Валя.
Виктору захотелось задеть ее за живое.
– Да, теперь мне безразлично, – сказал он и снова посвистал. – Я все-таки думал, что ты способна на более серьезное, настоящее…
– А что такое настоящее? Я еще не знаю, – усмехнулась Валя.
Где-то далеко, в прихожей, послышался звонок.
– Кажется, папа приехал, – сказала Валя и побежала открывать дверь.
Когда она вернулась, Виктор, уже одетый, стоял посредине комнаты.
– Ты извини, но я должна… к папе приехал профессор Горбов.
– Да, да, пожалуйста, я ухожу… Прощай…
Он протянул руку.
Она с любопытством смотрела на него.
– Мы расстаемся друзьями, не правда ли? Я буду о тебе вспоминать. Ты – хороший… – Она приблизила к нему свое очень красивое, но холодное, точно фарфоровое, лицо. – Ну, пожелай же мне счастья. Помнишь, как в ту ночь… под Новый год. Ты так хорошо сказал тогда…
– Желаю тебе счастья, – сказал Виктор.
– Ведь ты еще приедешь? И мы встретимся и будем такими же друзьями?..
– Да, да, да… – торопливо отвечал Виктор.
– Ну, дай я тебя поцелую… – И она легонько, как бы снизойдя до этой милости, поцеловала Виктора в губы.
Проходя через гостиную, Виктор увидел отца Вали, лысого низенького человека с толстым животом, беседующего с высоким черноволосым мужчиной в отличном костюме и роговых очках. Виктор поклонился, но Якутов, увлеченный разговором, не ответил ему. Валя нетерпеливо кинулась к гостю, и Виктор увидел на лице ее неподдельную радость.
«Так вот оно что, а я-то думал…»
Выйдя из дома Якутовых, он долго стоял у подъезда, как бы приходя в себя после столь необычного расставанья, потом медленно побрел вдоль улицы, все больше удивляясь тому, как все это внезапно и просто кончилось.
«Ерундовина какая-то получилась… Эх, Витька, Витька! А ты ей всю душу выложил, – упрекнул он себя, испытывая горечь и как бы издеваясь над своей недавней влюбленностью. – Да что жалеть! Не одна звезда светит в небе…»
Ночью погода испортилась, повалил густой, мокрый снег. Утром пронзительный ветер подул с Азовского моря, пошел смешанный с острой игольчатой крупой дождь. Ледяной пупырчатой коркой он оседал на расчищенных, блестевших, как стекло, тротуарах, на стенах домов, на жалобно скрипевших и позванивающих ледяшками деревьях. Гололедица сковала улицы… На город надвинулась свинцовая хмарь, в домах и учреждениях днем зажигали электричество.
Виктор сходил в аэроклуб, простился со всеми знавшими его инструкторами и преподавателями и особо – с Федором Кузьмичом. Коробочкин и Виктор зашли в ресторан, выпили прощальную.
Поезд уходил в семь часов вечера. Александра Михайловна торопилась уложить в чемодан все, без чего, по ее мнению, невозможно было отправляться в дальний путь.
Она была убеждена, что запасы домашней провизии никогда не помешают и всегда заменят то недоваренное и недожаренное, чем кормят пассажиров в дороге. Несмотря на протесты Виктора, было уже уложено столько слоеных пирожков, ватрушек, жареных кур, яиц, баночек с вареньем и медом, что всего этого хватило бы, как пошутил Виктор, на трехмесячную зимовку в Арктике.
Александра Михайлова не упустила ни одной мелочи – от иголки и носовых платков до шерстяных, собственноручно связанных носков.
Она была спокойна на этот раз и уверена, что скоро увидит сына и с ним ничего худого не приключится.
По случаю отъезда сына Прохор Матвеевич ушел с работы раньше времени. Таня совсем не пошла в институт. Она не отступала от Виктора, все время спрашивая, когда же придет его приятель, отчаянный летчик, так искусно делавший воздушные фигуры.
Шли часы, близился вечер, а таинственный летчик все еще не приходил.
– Можешь не сомневаться: ты увидишь его в последнюю минуту, – успокаивал сестру Виктор.
За час до отхода поезда к дому Волгиных подкатил аэроклубовский потрепанный «Зис». Из него вышел Федор Кузьмич.
– Это он? Да? Он? – блестя глазами, спросила Таня и приникла раскрасневшимся лицом к окну.
– Нет… Да… Кажется, не он… – пробормотал Виктор.
– Ей-богу, ты врешь! – негодующе вскричала Таня и побежала открывать Коробочкину дверь.
Он вошел, тучноватый, застенчиво улыбающийся, в мокром от дождя кожаном пальто.
– Ну, Волгарь, я готов. Где твои вещи? – шумно отдуваясь, спросил он.
Таня с любопытством и изумлением разглядывала Федора Кузьмича: он совсем не походил на тот образ героя, который нарисовало ее воображение. Обычное пожилое, морщинистое лицо, седоватые виски…
– Познакомься, Кузьмич. Это моя сестра, – сказал Виктор. – А это – папаша и мамаша.
– Так это вы вчера над городом бочки и петли делали? – смело спросила Таня.
Федор Кузьмич удивленно раскрыл глаза.
– Позвольте, какие бочки? Это он… Виктор… Я из-за него три килограмма весу потерял… Ей-богу…
Таня с недоумением посмотрела на брата. Виктор прыснул от смеха.
Федор Кузьмич тряс руку Прохора Матвеевича.
– Я был первым учителем вашего сына, папаша. И горжусь этим.
Таня изумленно разинула рот, смотрела то на Федора Кузьмича, то на Виктора. И вдруг лицо ее покраснело, глаза засверкали.
– Так это ты? – Она бросилась к брату, норовя поймать его за уши. – Бесстыдник! Папа, он обманул нас! Это он вчера летал над городом.
Виктор заливался детским безудержным смехом.
Александра Михайловна побледнела, опустила руки.
– Значит, и ты можешь эти самые… фигуры делать? Господи!..
– Могу, мама. Без этого летчику никак нельзя, – ответил Виктор.
Прохор Матвеевич радостно тряс сына за плечи.
– А ты знаешь, мне было даже обидно услыхать вчера, что ты так не можешь.
Провожать Виктора на вокзал собрались Прохор Матвеевич, Федор Кузьмич и Таня. В последнюю минуту все так развеселились, что даже Александра Михайловна, обнимая сына, забыла всплакнуть на прощанье. На щеках Виктора остались теплые следы от поцелуев, последние прикосновения ее рук.
– Летом приеду! Обязательно приеду, мама! – крикнул Виктор, сидя в машине и махая рукой. И все сразу потускнело вокруг него, отступило перед образом матери. И только последнее свидание с Валей все еще стояло в воображении, вызывая обиду и недоумение.
Уже в вагоне Прохор Матвеевич, целуя сына, спросил:
– К Танюшкиной свадьбе приедешь?
Виктор машинально ответил:
– Приеду.
– Ну, добре. Летай, но не головой в землю. Береги себя, – напутствовал Прохор Матвеевич и еще раз, не по-стариковски крепко, стиснул шею сына. – Гляди в оба… Понял?
Виктор поцеловал Федора Кузьмича, Таню. Она в вагоне несколько раз упомянула о Юрии, сказала, что он очень занят на службе и поэтому не мог приехать на вокзал.
«Она уже говорит о нем, как об очень близком человеке», – подумал Виктор.
Поезд тронулся. Виктор подошел к слезившемуся от дождя и мокрого снега окну, чтобы взглянуть на огни города. Он так любил смотреть на них, когда подъезжал к нему ночью. Огни плыли тогда навстречу поезду, как скопления желтых и голубых звезд. Теперь они были затянуты мглой непогожего вечера, удалялись и тускнели с каждым новым ударом колес о стыки рельсов. В сознании Виктора встал весь этот месяц, проведенный в кругу родных, друзей, знакомых.
Теперь все это было позади и вызывало только легкую грусть. Он еще раз вгляделся в туманные, ставшие совсем далекими и маленькими огни города.
