Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 53 страниц)
Арзуманян стоял в укрытии, оглушенный, и совсем не знал, что делать. Надо было командовать, а как командовать, он и сам не знал. Да и кто в таком хаосе услышит команду! Каждый делает то, что находит возможным, повинуясь только безотчетной логике боя: одни стреляют из пулеметов и автоматов, другие бросают гранаты куда-то вперед, за окопы… И вдруг Рубен увидел, как мало осталось у него людей.
«Что же это? – испуганно подумал он. – Так много потерял, так мало взял!»
В самом деле, надо что-то предпринимать! Его словно осенило. Он тут же решил рассредоточить взводы чуть в стороны от центра ротного рубежа и приказал бойцам с ручными пулеметами передвинуться в боковые запасные окопы. Оттуда удобнее было брать атакующих фашистов в огневые тиски да и самим оставаться на какое-то время вне минометного обстрела.
Возле Рубена непрерывно длинными очередями работал станковый пулемет. Арзуманян каждым своим нервом ощущал его яростный пульс: захлебнется, откажет пулемет, и какая-то лазейка для врага, какая-то щель на несколько секунд останется открытой.
Чего боялся Рубен, то и произошло. Пулемет умолк. Двое бойцов расчета, отчаянно ругаясь и подталкивая друг друга, завозились у замка. Один – совсем молодой, худенький и бледный паренек – ожесточенно рвал ленту из медной горловины приемника, другой – пожилой, с красным потным лицом – ковырялся в открытом механизме.
Арзуманян подскочил к ним.
– В чем дело? Зачем сразу четыре руки? Надо только две!
Он оттянул рукоятку, отпустил. Лента не подалась. Он выдернул три гильзы, подтянул давшую перекос ленту, снова отвел рукоятку… Четкий щелчок – лента встала на место. Затвор подал патрон.
– Вот так надо!
Арзуманян посмотрел в амбразуру пулеметного гнезда и увидел бегущих прямо на окоп каких-то тощих, долговязых мальчишек в зеленоватых кителях с белыми скрещенными мечами пониже нагрудных карманов, с закатанными до локтей рукавами. Лица у них были мертвенно-бледные, словно безглазые, с длинными отвислыми челюстями. Это были гренадеры особой дивизии СС «Огня и меча».
«Сопляки какие-то. Откуда их таких насобирал Гитлер?» – успел подумать Арзуманян.
Молоденький пулеметчик запустил по ним длинную очередь. Гренадеры залегли в двадцати шагах, в них полетели гранаты, но часть в одиночку и парами уже сваливалась в траншею.
«Какие нахалы! Ай-ай-ай!» – подумал Рубен.
И, выставив вперед автомат, побежал к выступу траншеи, где спряталось несколько гренадеров. Они уже прилаживались, чтобы зацепиться за новый рубеж и держаться до прибытия новой волны. Две роты эсэсовцев шли вслед за танками. Два танка уже проскочили окопы и стреляли где-то позади, обороняясь от русских самоходок.
Нагнувшись, прижимаясь к стене траншеи, Арзуманян подбежал к выступу, за которым укрылись эсэсовцы. Пулемет позади работал четко – там все было в порядке.
Вдруг из-за выступа показалась голова в широкой каске с рогульками и черное дуло автомата. Рубен плотнее прилип к стене, выхватил из кармана галифе единственную бывшую при нем гранату, метнул через выступ. Мелким, сухим дождем брызнула земля…
Еще две грязно-зеленые фигуры, полусогнувшись, встали на бруствере траншеи, готовые спрыгнуть за выступ. Рубен дал по ним автоматную очередь. Один эсэсовец рухнул в окоп, как мешок, другой свалился за бруствер… Еще мелькнуло две тени… Пулемет сзади продолжал отстукивать беспощадную очередь.
Тогда Арзуманян, пренебрегая опасностью, с кошачьим проворством выпрыгнул из окопа и по его краю на животе пополз к выступу. Миновав его, он снова спрыгнул в окоп и очутился за спиной двух эсэсовцев. В Рубене проснулась ловкость лазавших по горам предков.
Фашистские гренадеры не успели встретить его огнем своих автоматов: молниеносная очередь Арзуманяна опередила их.
В других секторах траншеи шел рукопашный бой. Рубен поспешил к бойцам на выручку, но его неожиданно остановила за плечо чья-то сильная, тяжелая рука. Рубен обернулся, уже готовый сгоряча пустить крепкую ругань, и сразу остыл. Перед ним стоял Трофим Гомонов, и сумрачно, укоризненно смотрел на него.
– Товарищ гвардии старший лейтенант, а кто же ротой командовать будет?
Рубен опустил автомат, как застигнутый за недопустимой шалостью мальчишка.
– Прошу вас – на свое командирское место, товарищ старший лейтенант, – сказал Гомонов.
– Ладно, ладно. Иду, – совсем остыв от боевого азарта, недовольно пробурчал Арзуманян и быстро, не пригибаясь, зашагал к своему наполовину разрушенному командному пункту.
Бой как будто утихал. В дзоте с нетерпением ожидал Арзуманяна связист. Рубен взял трубку и услышал раздраженный, как всегда во время боя, голос Гармаша:
– Ты, Рубен, сегодня будешь воевать как следует или нет?
Арзуманян сердито спросил:
– В чем дело, гвардии капитан? Сейчас только что эсэсовцев лично вышибал.
– Лично? Вот и плохо. Ты бы лучше за флангами смотрел. А теперь оставляй-ка прикрытие и отходи с боем на второй рубеж. Ориентиры – окраина сожженного села; четвертый дом слева, понял? Вторая рота уже отходит…
– Зачем отходить? – резким голосом яростно закричал Арзуманян. – Я буду держаться! Ногами, руками, зубами!
– Будешь держать второй рубеж! – еще громче закричал в трубке Гармаш. – Немцы просачиваются на участке третьего батальона. Хозяин приказал.
Рубен повесил трубку, сказал с недоумением:
– Зачем отдавать, чтобы опять брать? Не понимаю.
В своем недоумении Арзуманян, пожалуй, был прав, но он плохо знал, что творилось у дальнего «соседа». А на главном направлении израненному, истекающему кровью зверю на короткое время удалось просунуть одну лапу в приоткрытую стальную дверь.
Ровно через два часа Арзуманяну вновь пришлось занимать оставленный рубеж. Снова полыхали огнем окопы первой линии, и немцы тщетно пытались атаковать их; опять стояли на своих местах стрелки и бронебойщики Гармаша…
К Арзуманяну подбежал осыпанный пылью, запыхавшийся связной и заплетающимся языком доложил:
– Товарищ гвардии старший лейтенант! Трофима Денисовича убило! Вот его сумка и партбилет!
– Что ты? Что ты? Зачем такое говоришь? – не своим голосом закричал Арзуманян.
– Верно говорю… Миной… И еще одного бойца с ним! – растерянно добавил связной.
Рубен все еще не верил… Он взял партбилет и кожаную сумку замполита с торчащими из нее карандашами и пачкой боевых листков. Сумка, казалось, еще хранила тепло больших крестьянских рук скромного сибиряка Гомонова. Арзуманян встал, снял каску и с минуту молча смотрел на еще не просохшие пятна крови на сумке… Боец тоже обнажил голову…
– Ай-ай-ай! – скорбно завопил Арзуманян. – Что я теперь буду делать?.. Ай-ай-ай!
Ему казалось, что из него вынули сердце и теперь-то он ни за что не довоюет до вечера… Но он довоевал вместе со своей ротой и не только до вечера, но бился на тех же рубежах еще пять дней. После смерти замполита бойцы как бы заново подтянулись, стали драться еще злее и упорнее.
19
Когда бой достиг предельного напряжения и третий батальон полковника Синегуба попятился назад, оставляя между первым и вторым рубежами чуть приметные пятна убитых и раненых, Алексей, все время державший связь с замполитом полка майором Сосниным, незаметно выбрался из землянки КП и зашагал по лощине, затянутой низко стелющимся дымом, к третьему батальону.
По лощине шли раненые, пробегали санитарные двуколки, а в одном месте, наполняя знойный воздух стальным клекотом, шли к переднему краю танки «КВ». Над головой все время проносились снаряды, с сердитым ревом клубились самолеты, бой кипел и в небе, и не было, казалось, такого уголка на земле и над землей, где бы не витала смерть, не выли осколки и не свистели пули.
Лощина, по которой Алексей во время проведения партийных собраний ходил в третий батальон, была теперь неузнаваемой.
Слева на полянке, через которую он безрассудно скакал недавно на виду у немцев, шел танковый бой. Там стояли пухлые желтые облака.
Алексей неожиданно сбился с дороги и не сразу попал на командный пункт полка, а оттуда в третий, отошедший назад батальон.
Алексей испытывал беспокойное желание присутствовать сразу всюду, и в то же время понимал, что, уйдя с командного пункта, может потеряться в общей сутолоке боя, потратить время на бесцельное хождение по подразделениям и на устранение каких-то частностей.
Но его так неудержимо влекло на передний край, что он ни о чем больше не думал и торопливо зашагал вперед.
«Появлюсь на рубеже, подниму дух. Свой глаз всегда надежнее», – думал Алексей…
В штабе полка никого из политработников Алексей не застал, все ушли в батальоны. Вокруг землянки, по всему оврагу рвались снаряды. Позади хлопали непрерывно стреляющие минометы.
Адъютант штаба сказал Алексею, что все переместилось, штабы батальонов отодвинулись и что метрах в двухстах от КП полка советские артиллеристы недавно подбили несколько прорвавшихся «тигров» и «фердинандов».
– Пехотинцы держатся, не пропускают танки через рубежи, – пояснил адъютант. – Бой идет всюду. Ничего похожего на то, что когда-то было, нет и в помине. Все решают танки и артиллерия. А пехота только отсекает живую силу.
Третий батальон немного потеснен. Туда пошел майор Соснин.
– Я тоже пойду, – невольно повышая голос, чтобы быть услышанным среди гула близкого сражения, сказал Алексей.
– Товарищ гвардии подполковник, КП третьего батальона тут же, за бугром, всего двести метров, – сказал адъютант, – Сейчас все положенные расстояния нарушились…
Алексей вызвал по телефону КП первого батальона, и не узнал охрипшего яростного голоса Гармаша.
– Как люди? – спросил Алексей, затыкая пальцем левое ухо и плотнее прижимая к правому телефонную трубку.
– Держатся, – прохрипел Гармаш. – Убит Гомонов…
Алексей на секунду закусил тубу. Потери в людях всегда вызывали в нем почти физическую боль…
– Передайте приказание парторгу роты Федотову вступить в обязанности замполита. А что Труновский? – спросил Алексей.
– Охает… Хватается за живот… Лежит в землянке… Приступ язвы…
Алексей почувствовал, как недобрая гримаса сводит его губы, но он сдержал себя, как мог, спокойно спросил:
– И ни разу не пошел в роты?
– Ходил – не дошел. А сейчас, может, и в самом деле захворал, кто его знает…
– Хорошо. Завтра пришлю тебе нового замполита, – ответил Алексей.
Из третьего батальона ответил майор Соснин.
– Отошли на второй рубеж. Отбили три атаки, – сообщил он.
– Иду к вам, – сказал Алексей и положил трубку.
Только через полчаса он добрался до КП третьего батальона – несколько раз приходилось пережидать в случайных окопчиках обстрел, ползти по-пластунски, делать короткие перебежки под минометным огнем. В самом деле, бой этот не походил на прежние – он развивался в глубину и в то же время горел на одном месте, как гигантский разрастающийся с каждой минутой костер. На громадном пространстве, как на шахматной доске, передвигались вперед и назад только отдельные фигуры, иногда отступая до второй линии, как это произошло с третьим батальоном полка Синегуба, но общее положение обеих сторон оставалось неизменным.
Вокруг КП третьего батальона был сущий ад – клубилась пыль, сама земля, казалось, раскалывалась до глубоких недр, немецкие танки укатывали ее совсем близко, позади рубежа, пытаясь увернуться от огня советских самоходных орудий.
Сцепив бледные губы, с выражением злого упорства на лице стоял в своем дзоте командир третьего батальона, потный, черный от пыли, и, на секунду отрываясь от амбразуры, выслушивал по телефону приказания командира полка.
Он взглянул на Алексея таким отсутствующими взглядом, словно никогда не знавал его. На вопросы начальника политотдела он давал односложные, ничего не объясняющие ответы. «Откуда я знаю, что будет дальше, – казалось, говорил его блуждающий мутный взгляд. – Может быть, и меня самого не будет».
После того как Алексей переговорил по телефону по очереди со всеми командирами рот, весть о том, что сам начальник политотдела дивизии присутствует на рубеже батальона, облетела окопы.
Настроение людей поднялось еще более, когда стало известно, что двадцать советских танков выходят на исходный рубеж и получен приказ выбить противника из оставленных недавно окопов.
Повеселел и командир батальона.
– Вернем! Теперь все вернем! – повторял он. – Я сам пойду вслед за танками.
Вскоре из лощины зашумели «катюши», как черные грачиные стаи, полетели на врага видимые простым глазом реактивные снаряды, потом мимо КП загремели танки…
Комбат и Алексей кинулись из землянки командного пункта. Подхваченный не раз пережитым чувством самоотверженности, Алексей по запутанным ходам сообщения, оглушаемый свистом осколков, устремился вперед, к ротам… Мимо него мчались танки, вихрилась пыль, гудела земля…
Алексей не помнил, как очутился на рубеже первой головной роты, уже пропустившей через свои окопы советские танки. Бойцы готовились к атаке, ждали только сигнала.
Узнав быстро шагающего по окопу Алексея, запыленного, в глубоко надвинутой на лоб каске, они подтянулись ближе к брустверам, крепче сжимая в руках автоматы и винтовки.
Огонь в это время стал ужасающим, но Алексей уже не думал, что его ранят или убьют. Перед ним были его люди, он видел только их черные от пыли и гари лица. Вот они опять с ним, как на Днепре и под Сталинградом, как на недавнем партийном собрании, все – локоть к локтю, свои – родные, преданные.
Только с ними он испытывал это острое чувство, похожее на чувство восторга и вдохновения, только их любил и за них готов был умереть…
На изгибе окопа он увидел припавшего к земляной насыпи сержанта Завьялова и сразу узнал его.
Он первый кивнул ему. Лицо Завьялова просияло, и в глазах его Алексей прочел то, что не всякому удается прочесть в глазах самого близкого друга.
Послышался сигнал к атаке. Алексей крикнул изо всей силы, насколько позволял голос:
– Вперед, друзья! За Родину! Вперед!
Хор солдатских голосов подхватил его призыв, и окопы зашевелились…
Алексей уперся руками в рыхлый, горячий от солнца бруствер, хотел выпрыгнуть из окопа, чтобы бежать вперед вместе со всеми бойцами, но сержант Завьялов подскочил к нему, смелым и вместе с тем оберегающим мягким движением руки оттолкнул его, заслонив его широкой грудью от того беспощадного, что было впереди.
– Товарищ подполковник! Не ходите! Мы сами! Вы нужны здесь! – крикнул Завьялов и скрылся за бруствером, мелькнув пыльными каблуками сапог.
Алексей не успел опомниться… Какой-то офицер с юным мальчишеским лицом и в пропотевшей насквозь гимнастерке потянул его с бруствера и торопливо сказал:
– Вас ждут на КП, товарищ подполковник.
– Ура-а-а! За Родину! Ура-а-а! – катилась впереди могучая волна солдатских огрубелых голосов.
20
Во второй половине дня Алексей уже знал обо всем, что произошло во всех полках. Он узнал и о стойкости Ивана Дудникова и Миколы Хижняка и о том, как крепко держалась рота Арзуманяна.
Ничего не знал Алексей лишь о Тане и Нине.
Таня и Тамара в это время уже успели вынести с поля боя двенадцать раненых вместе с оружием, перевязать и отправить их в медсанбат.
Перевязочный пункт находился в двухстах метрах от переднего края, недалеко от КП первого батальона, в лощине, густо поросшей орешником, малинником и цепким хмелем.
Это было наиболее защищенное и укромное место, указанное Нине Метелиной самим Гармашем. От него тропка вела прямо к позициям рот, а проезжая дорога вдоль овражка – в тыл, к медсанбату.
В лощине было душно и жарко; солнце, казалось, все свои лучи направляло в нее. Раненые стонали, просили пить. Хорошо, что шагах в двадцати, в овражке, бежал студеный ключ, и девушки-медсестры поминутно бегали туда с котелками.
Звуки боя оглушали и здесь, гулким эхом раскатывались по овражку. То и дело через него перелетали снаряды и мины, рвались то вблизи перевязочного пункта, то на дне овражка, то где-то за бугром. Шальные пули посвистывали непрерывно, и этот противный, вкрадчивый свист нельзя было не замечать. Он почему-то особенно выделялся из всех самых громких звуков.
Таня и Тамара только что вернулись с двумя ранеными и отдыхали под кустом орешника. Лица их были красные, опаленные зноем, с пятнами пыли и грязи вокруг усталых, запавших глаз. У обеих девушек торчало за поясами по две гранаты «на всякий случай», как сказал им старшина Коробко.
Повозка, ушедшая с первой партией раненых в санроту, еще не вернулась, и Нина Метелина начала волноваться.
– Неужели что случилось? Попали под обстрел? – беспокойно спрашивала она, поглядывая на белеющую внизу, между кустами, дорогу.
Похудевшее, как бы увядшее лицо Нины выражало спокойную непреклонность. Даже когда снаряд проносился особенно низко, выражение это не менялось; ни один мускул не вздрагивал на ее миловидном лице. И у Тани, старавшейся походить во всем на Нину, было такое же решительное, непреклонное выражение…
Таня в эту короткую минуту думала о Саше Мелентьеве и хотела бы знать, что с ним. Раненые ей говорили, что на КП батальона творилось что-то ужасное, что туда уже два раза прорывались «тигры» и «пантеры» и автоматный взвод отбивался от них гранатами. Как ей хотелось повидать Сашу в эту тяжелую минуту, быть рядом с ним! Но разве это возможно? Вот если только ранят его, она сама поползет к нему в самый огонь и вынесет его на своих плечах. Она докажет, на что способна. Но что она думает, дура этакая! Как это можно хотеть, чтобы ранили Сашу! Она совсем обезумела.
А как они хорошо разговаривали вчера, когда Саша по какому-то делу пришел в хозвзвод. Они впервые говорили так много о книгах, о любимых писателях, о встрече после войны, о своих неосуществленных мечтах, которые обязательно осуществятся, когда наступит мир…
Саша очень хорошо читал стихи Маяковского, Некрасова «Внимая ужасам войны» и как-то особенно тепло смотрел на нее. Они совсем забыли, что не книжная, а самая настоящая война еще продолжалась…
На прощанье Саша незаметно дольше обычного задержал ее руку и против обыкновения назвал ее не «товарищ младший лейтенант», а просто Таней.
– Не едет и не едет двуколка, – прервал размышления Тани голос Нины. – И что это она задержалась? Никогда так не было…
Судя по долетавшим звукам, бой усиливался. На дне овражка хлопнули сразу две мины.
– Говорят, наши уже четвертую атаку отбивают, – сказала Тамара. – Товарищ гвардии лейтенант, разрешите выполнять задание? – обратилась она к Метелиной. – Пошли, Танька!
– Погодите, девушки… Кажется, сейчас утихнет, – остановила их Нина.
– Да, жди… Утихнет… – презрительно усмехнулась Тамара и широким мужским жестом вытерла рукавом толстые, в пыльных подтеках щеки. – Как же! Так немцы из вежливости к нам и перестанут стрелять. Или моего Орхидора послушают!.. Утром сегодня все время приставал: «Тамарочка, будьте ласковы – не лизьте пид мины або снаряды. Пожалуйста, просю вас». – Тамара изменила голос, передразнивая Коробко, хрипло засмеялась. – Не подпускает до передовой, да и только. И чего он так за мою жизнь беспокоится, не понимаю.
Тамара покосилась на Нину, наклонившись к Тане, тихонько добавила:
– Опять вчера коробку пудры прислал!
И прыснула со смеху.
– Сам ездит в военторг и покупает. А тебе Мелентьев ничего не дарит?
Таня вздрогнула, поморщилась:
– Перестань! Ты совсем распустилась.
Она встала, поправила на ремне пистолет, гранаты, взяла плащпалатку с еще не высохшими пятнами крови. На ней так удобно вытаскивать из-под огня раненых.
– Пойдем, Тамара.
– Что ж… Поехали, – сказала Тамара таким тоном, словно речь шла об обычной прогулке.
– Идите, девушки, только поосторожней, – приказала Нина и с особенной озабоченностью взглянула на Таню: как бы ей хотелось совсем не отпускать ее от себя!
Таня и Тамара, продираясь сквозь чащу орешника и пригибаясь, двинулись по лощине вверх, по направлению к ротам: туда, в неглубокую впадинку, сползались легко раненные.
Чем выше они поднимались, тем сильнее становился грохот, тем ближе и чаще рвались снаряды и слышнее подрагивала земля. Теперь уже доносился непрерывный гул танков и звяканье гусениц.
Девушки сначала шли согнувшись, потом, когда кусты раздвинулись и впереди вытянулась голая и задымленная, сужающаяся вдали лощина, они легли и поползли по-пластунски, как их учили. Теперь все опаснее становилось поднимать голову: немцы непрерывно обстреливали лощину.
– Танюха, а тебе нравится Орхидор? – спросила вдруг Тамара, когда девушки, прижавшись к земле, пережидали очередной минный налет.
– Отстань, Тамарка, – с досадой ответила Таня, хотя у нее и начинало щекотать в горле от сдерживаемого смеха. Она представила степенного, хозяйственного, влюбленного в подругу старшину и, не отрывая от горячей земли головы, покосилась на нее насмешливо-сердитым глазом.
– Ох, и бесстыдница же ты, Тамара. Вот Гармаш узнает о твоих проделках, он тебя приструнит.
– Не боюсь я твоего Гармаша, – презрительно ответила Тамара. – Разве я виновата, что они пристают ко мне…
– Кто это они?
– Ну, Коробко, Арзуманян и еще кое-кто…
– И Арзуманян? – удивилась Таня.
– Да. И Рубен. Он мне самой нравится, так что же? А тебе Мелентьев разве не нравится? Тихий, интеллигентный, скромный, даже удивительно встретить такого на фронте. Я вижу: ты по нем вздыхаешь.
– Что ты говоришь? Откуда ты взяла, что я вздыхаю, – надула Таня губы и отвернулась. – Ты вот что, – строго сказала она через минуту. – Оставь-ка свою неуместную болтовню. Вперед! Поняла?
Тамара пропищала:
– Слушаюсь… Орхидор!..
И снова смешливо фыркнула.
«Это у нее от нервов», – подумала Таня, смягчившись.
Вскоре смешливое, возникшее от излишнего возбуждения, настроение девушек иссякло. От грома и свиста не только говорить, но и думать о чем-нибудь постороннем стало невозможно. Навстречу им показался тяжело ползущий боец. Таня и Тамара, сразу забыв об осколках и пулях, вскочили, подбежали к нему.
Боец был ранен в ногу, чуть пониже бедра, осколком. Он исходил кровью, но полз из последних сил, хватая ртом воздух. На левой раненой ноге его не было сапога, разорванная мокрая штанина волочилась по земле.
Девушки быстро наложили жгут, сделали перевязку. Несмотря на жару, раненый дрожал, стучал зубами, умоляюще смотрел на медсестер.
«Не оставьте, не киньте», – отражалось в его замутненных глазах.
Небо над лощиной попрежнему грохотало…
– Там… в роте ПТР раненые, – раскрыл запекшиеся губы боец и слабо махнул рукой в сторону передовой.
– Придется тебе, Тамара, тащить его на медпункт, – сказала Таня.
– А почему не тебе? – спросила Тамара.
– Я должна идти на передний край, к бронебойщикам.
– И я должна…
Таня гневно покраснела.
– Я приказываю.
Тамара изумленно, будто не узнавая, смотрела на подругу.
– Знаешь что? – Она упрямо сдвинула брови. – А мне велено послать тебя на пункт с первым же раненым. Нина Петровна велела.
Таня вспыхнула, сухо скомандовала:
– Старший сержант Старикова, выполняйте приказание! Отнести раненого на пункт и доложить лейтенанту Метелиной, что я такого приказания, чтобы вернуться, от нее не получала… Ясно?
Тамара теперь смотрела на подругу глазами, полными слез. Тане показалось, что слезы вот-вот хлынут по ее толстым запыленным щекам…
– Ну, Тамарочка, ну, милая… – торопливо кинулась Таня к подруге и обняла ее. – Ну, неси же… А? Какая же ты вредная…
Тамара шмыгнула носом.
– Ладно. Понесу…
Девушки ловко расстелили плащпалатку, положили на нее раненого. Схватив за связанные шнурки, Тамара буркнула: «Бывайте здоровы» и волоком потащила раненого вниз по лощине.
21
Оставшись одна, Таня снова поползла вперед. Изредка она поднимала голову, чтобы взглянуть, далеко ли еще до траншей. Ей казалось, что воздух горит и трещит над ней… Пыль и дым плыли ей навстречу, выедая глаза.
Таня выползла на бугорок, чуть приподняла голову и замерла от изумления. Перед ней горели десятки громадных костров. Пылающие стальные коробки смешались с движущимися то вперед, то назад танками и самоходными орудиями.
Перед ними из глубоких длинных ям выскакивал огонь. Отовсюду гремел гром, и желтоватые молнии с воем сновали по вытоптанной и обугленной земле. А над всем этим матово светило солнце, и все было таким, как во сне – нереальным и зыбким…
Таня видела близко бои и под Харьковом и под Сталинградом, но такого еще не наблюдала… Она склонила голову, но тут же подняла ее. «Вперед, вперед – там ждут раненые!» – подумала Таня и рванулась вперед.
Сквозь стелющуюся по дну лощины пыль она увидела медленно, рывками ползущего человека. Он словно плыл, делая слабые загребающие движения левой рукой, то поднимая голову, то вновь бессильно опуская ее. Тело его то сокращалось, то вновь вытягивалось и замирало на несколько секунд в неподвижности.
Тане даже показалось, что она слышит его прерывистое дыхание. Весь правый бок и левая рука раненого были черны от крови. Темный след оставался позади на примятой траве.
В первую минуту Таня смогла только заметить, что раненый – командир; ремни портупеи и пистолета перекрещивали его узкую спину.
Раненый сделал совсем слабое движение рукой, вцепился в куст полынка и, уронив голову, остался недвижимым.
В эту минуту пыльное облако от разорвавшейся мины накрыло устье лощины. Потребовалось не менее полминуты, чтобы пыль улеглась.
Чихая и отплевываясь, Таня вскочила и побежала к раненому. Теперь она ни о чем не думала, забыв о том, что каждую секунду новая мина может разорвать ее в клочки.
Подбежав к лежавшему вниз лицом офицеру, она опустилась на колени, привычным осторожным движением подняла его голову… И в то же мгновение, еще не видя лица раненого, она узнала его, узнала узкий, по-ребячьи, затылок, пушистый, как у ребенка, светлый завиток…
Таня невольно вскрикнула; на ее руках покоилась голова Саши Мелентьева…
Сначала Таня как бы окаменела: казалось, что все это снится ей. Она закрыла глаза и вновь их открыла, надеясь, что вместо Саши окажется какой-нибудь другой раненый. Но, с трудом приподняв тяжелые горящие веки, она увидела тот же светлый завиток и, уронив голову на неподвижное плечо Саши, содрогаясь всем телом, зарыдала. Она то легонько тормошила его, то приподнимала пальцами его синеватые веки, взывая: «Саша, Саша! Товарищ старший лейтенант!» Но Мелентьев был в глубоком обмороке и не шевелился.
«Ну вот… Ты хотела спасти его, пожертвовать для него жизнью, вот и спаси, пожертвуй», – как бы издеваясь над собой, подумала Таня.
Мысль о каком-то особенно красивом героизме, о самопожертвовании почему-то казалась ей теперь суетной и ребяческой. Тане вдруг стало стыдно за свое тщеславие. Задача перед ней стояла более обыкновенная и трудная – доставить раненого старшего лейтенанта Мелентьева на перевязочный пункт. Сделать это было нелегко: огонь усиливался… Но прежде следовало осмотреть рану, сделать перевязку…
Рана была ужасной. Осколок вырвал у Саши часть бедра, другой – засел между ребер; как Саша еще мог ползти в таком состоянии?.. Сердце его билось слабо, рывками, то затихая, то будто подпрыгивая…
Наложенный Таней на зияющую рану бинт сразу стал красным…
Повидимому, Мелентьев был ранен не на КП, – в этом случае ему бы сделали перевязку. Он шел, наверное, в роту или возвращался в штаб батальона, и в это время мина настигла его.
Таня заторопилась… Изнемогая, она положила бесчувственного Сашу на плащпалатку, потащила. Это был испытанный способ, с ним справлялись даже не особенно сильные девушки.
Носилки требовали двух человек; под пулями и снарядами нести их не всегда было возможно, а плащпалатка, связанная на углах крепкими шнурками, хотя и не представляла удобств, все же оставалась самым доступным средством для переноски раненых под минометным огнем, на виду у противника.
Задыхаясь и изредка переводя дыхание, Таня тащила тяжелую, дорогую для нее ношу. Иногда мины рвались рядом, и тогда она закрывала собой Сашу. Что бы не отдала она, только бы притащить его на медпункт живым! Она впервые сознавала, что не все зависит от ее мужества и храбрости и что война уже собиралась навсегда отнять у нее любимого человека…
Таня ползла по лощине с выкорчеванным наполовину кустарником. Из недалекого овражка повеяло свежим ветерком. Таня подтащила плащпалатку с Сашей под куст орешника, отбрасывающего жидкую тень. Она совсем выбилась из сил…
Саша все еще не приходил в себя. Он лежал, вытянув вдоль плащпалатки ноги в запыленных сапогах, запрокинув голову. Глаза его были закрыты, губы стиснуты, как будто и в обмороке он сдерживал мучительную боль.
Вдруг Саша пошевелился, медленно открыл веки… Под ними тускло забрезжил живой слабый огонек…
– Товарищ старший лейтенант, не шевелитесь, – наклоняясь над Мелентьевым, обрадованно попросила Таня.
Она достала фляжку, смочила спиртом Сашины губы. Он шире открыл глаза, с изумлением смотрел на нее.
– Это вы? Вы здесь? – с тревогой спросил Мелентьев.
Таня полными слез глазами смотрела на него.
– Лежите, лежите, – тихо ответила она. – Я вас вынесу. Все равно вынесу. Саша, дорогой мой!
Она не выдержала и вновь заплакала.
– Ну-ну… Не надо, – едва слышно сказал Саша, хотел приподняться и, глухо застонав, снова опустился на плащпалатку. Его рука слабо сжимала руку Тани.
С минуту он лежал с закрытыми глазами, потом опять открыл их.
– Кажется, там все в порядке, – с усилием разжимая серые губы, проговорил он. – Все атаки… отбиты… А вы… извините. Пришлось вам возиться… со мной…
– Молчите, – сказала Таня, продолжая всхлипывать. – Вам нельзя разговаривать.
– Хорошо. Я не буду, – бледные губы Мелентьева по-детски дрогнули, веки вновь сомкнулись.
Таня стянула шнурки плащпалатки, снова впряглась в них и с еще большим упорством, изнывая от жары и жажды, потащила раненого в кусты, вниз по лощине.
Когда она доставила Сашу на медицинский пункт, уже вечерело и бой затихал. Санитары торопливо носили раненых к стоящей на дне овражка повозке, на которой их должны были доставить в санроту, а оттуда в медсанбат.
Нина Метелина и Таня деловито меняли на ране Мелентьева бинты. Таня молчала, стиснув зубы. Она еле держалась на ногах. Лицо Нины было печальным; рана Мелентьева была очень тяжелой и, как она сама сказала, ей не нравилась.
Саша все еще не приходил в сознание. Пульс его слабел…
«Спаси… Пожертвуй…» – вертелась в мозгу Тани все та же насмешливая, пугающая мысль.
И вдруг в ушах ее, преодолевая звон, какой рождается всегда утомленным слухом после оглушительного шума, тихо зазвучал мягкий, певучий голос Саши, читающего стихи Некрасова:
Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя…
…Санитары подняли Сашу, понесли к двуколке. Он так и не очнулся, и Таня не смогла попрощаться с ним.
Когда его увезли, она отошла за куст орешника и, давясь слезами, теперь уже не сдерживаясь, дала волю своим горестным чувствам.
22
Немцы прекратили атаки задолго до темноты, не продвинувшись на главном, Ольховатском, направлении более четырех – шести километров, и остановились у второго рубежа советской обороны. На вспомогательных участках враг совсем не имел успеха. Командующий 9-й немецкой армией, пожилой, с лысеющей макушкой генерал, получая от командиров четырех танковых корпусов и восьми отборных пехотных и моторизованных дивизий неутешительные донесения, уже в половине дня с раздражением говорил своему начальнику штаба:
