Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 53 страниц)
Спирин растерянно взглянул на него, почуяв явный подвох.
– Видите ли… Если, так сказать… – начал он, но Алексей перебил его:
– Все ясно. Вы поторопились согласиться со мной, Семен Селиверстович… Хотя бы раз вы сумели доказать противное. Но вы не можете… Не решаетесь, – с раздражением повторил Алексей. – Не решаетесь потому, что не имеете собственного мнения.
Спирин, смущенно отдуваясь, молчал. Они подошли к диспетчерской вышке. Их встретил мрачный, нелюбезный Самсонов.
– Могу вас обрадовать, Иван Егорович: Шматков дал согласие закончить укладку брусьев в субботу, – сказал Алексей.
Усталые глаза Самсонова скупо заблестели.
– Ну как же… Ведь это Шматков! Как он мог не согласиться! – сказал главный диспетчер и бросил торжествующий взгляд на Спирина.
«Они уже тут без меня обсуждали этот вопрос и, как видно, крепко поспорили, – мысленно заключил Алексей. – Повидимому, этот Спирин все-таки доказывал обратное…»
8
Собрание было коротким, но очень бурным, как и предполагал Алексей. Вызов Шматкова был принят большинством бригад, но от внимания Алексея не ускользнула и часть недовольных, которые отмалчивались или прерывали дававших обязательства бригадиров насмешливыми выкриками. Но таких оказалось меньшинство: победа была на стороне бригады Шматкова.
Таким и запомнилось Алексею это последнее мирное собрание: у моста, в широком, охватившем лесную лужайку венце электрического света сидящие в разных позах рабочие, их грязные, еще не отмытые усталые лица, веселые и угрюмые, старые и молодые. И над всем этим – теплое вечернее небо, ночные запахи болотных трав, смолы, людского пота и дыма от рабочих кухонь и людские голоса, и сонное бормотание лягушек в реке.
После собрания, когда Алексей приготовился уезжать, к нему подошел Самсонов, взволнованно проговорил:
– Спасибо вам, Алексей Прохорович…
– Да за что же? – удивился Алексей. – Не понимаю…
– А за то… за то, что мы в вас не ошиблись… Мы – инженеры, техники, рабочие… С этого вечера я стал еще больше уважать вас. Не за то, что вы мой начальник… Нет… Я не Спирин, – Самсонов ухватился за бок.
– Вы напрасно запустили свою печень, – сухо заметил Алексей.
– Ерунда! – сердито сказал Самсонов. – Так вот… Я, старый инженер, уважаю вас. За то, что вы идете на риск…
– Да при чем же тут риск? – спросил Алексей.
– А самолюбие? А честь? – выкрикнул Самсонов. – Эти понятия мы не собираемся сдавать в архив. Или вы не доложите наркому о взятых обязательствах?
– Я доложу ему… Неужели вы думаете, что бригады не выполнят своих обязательств? Как же они могут не выполнить, когда завтра вся новостройка узнает о вызове Шматкова?
– А если Шматков не выполнит? – настороженно спросил Самсонов.
– Наши люди не могут не выполнить, – уверенно проговорил Алексей. – Не думайте, что наши рабочие не понимают, что такое честь и самолюбие. Они понимают кое-что и пошире.
– Но если бы не вы…
– Оставьте… Не нужно говорить обо мне, – остановил Алексей. – Они… наши люди помогают нам делать то, что иногда нам самим кажется не под силу.
Алексей шел к машине. Самсонов, провожая его, говорил глухим прерывистым басом:
– Как трудно и вместе с тем как интересно сейчас работать! И очень хочется жить.
– А завтра, послезавтра будет еще интереснее, – задумчиво отозвался Алексей.
– Все-таки очень хорошо, что мы торопимся с этой веткой, – сказал вдруг Самсонов. – Очень хорошо…
Прощаясь, они обменялись крепким рукопожатием.
– Знаете что, – мягко сказал Алексей, открывая дверцу машины, – в воскресенье мы с женой решили отпраздновать рождение сына. Не откажите приехать… Мы очень скромно… Будем рады… Пожалуйста, Иван Егорович…
– Благодарю… Кстати, я забыл поздравить вас…
– Спасибо…
Алексей сел в кабину, захлопнул дверцу. Машина, грузно покачиваясь, стала медленно выбираться на темную лесную дорогу. Весь путь до самого управления Алексей думал об удачно законченном дне, о разговоре со Шматковым и Самсоновым, о выступлениях на собрании бригадиров и рабочих. Спокойные горделивые мысли текли в его голове, оставляя полное удовлетворение.
Он предвкушал радость открытия движения раньше срока, уже видел первый, празднично расцвеченный, весь в зелени поезд, облепленный приодевшимися ради такого торжества людьми – рабочими и служащими… Поезд медленно движется через мост, сияет солнце, шумит толпа, играет оркестр. Паровоз рвет красную бумажную ленту, и крики «ура!» гремят в воздухе, сливаясь с победно звучащим паровозным свистком. Впереди, на мосту, Самсонов, Шматков, Спирин – все, все… Одна трудовая семья, с которой он так сжился за эти полгода.
Что может быть приятнее успешного окончания большого дела?
Озаренный автомобильными фарами лес точно расступался перед глазами Алексея. Кусты густого орешника, корявые стволы вязов и дубов с шумом проносились мимо. Запах ночного леса проникал в кабину. Изредка на дорогу выбегал серый облезлый заяц, оголтелыми скачками несся впереди машины, ошеломленный светом, пока не скатывался в кусты. Какая-то птица, сова или филин, лениво махая крыльями, перелетала через дорогу, исчезала во тьме…
Алексей закрывал глаза, и перед ним опять возникали картины предстоящего торжества в день открытия дороги: веселые, покрытые пылью лица рабочих, их загорелые мокрые спины, умная усмешка Шматкова…
В управлении Алексей задержался ненадолго. Приняв вечерние рапорты начальников служб и дав указания на завтра, он уехал домой.
9
В субботу Алексей приехал на строительство ранее обычного. По всей дороге уже готовились к открытию движения. Заканчивались мелкие недоделки пути, подправлялись бровки и насыпи, станционные постройки украшались красными флагами и гирляндами зелени. На конечной станции, куда должен был прийти первый поезд, стояла арка, обвитая кумачовыми лентами, жгутами, сплетенными из березовых веток, травы и полевых цветов.
Всюду желтел свежий песок, все лоснилось краской, блестело: крыши зданий, стрелочные фонари, дверные ручки, рамы окон. Запах олифы и лака был разлит всюду.
Путевые бригады во главе со Шматковым укладывали последние брусья, свинчивали гулкие звенья рельсов. Пронзительно жужжали автоматические сверла, нестерпимо яркие молнии электросварки вспыхивали там и сям в тени переплетов фермы, оглушительно били молоты…
Знакомая веселящая лихорадка кипучего труда держала все время Алексея в нервном напряжении. До десяти утра он успел объехать линию, проверить последние приготовления, поговорить со Шматковым и Самсоновым. Шматков обещал завинтить на мосту последний болт в восемь часов вечера. В воскресенье утром был назначен пропуск первого поезда.
В десять часов Алексея вызвал к телефону первый секретарь областного комитета партии Кирилл Петрович.
– Ты почему же, Волгин, молчишь, что завтра открываешь дорогу? – послышался в трубке медлительный, всегда ровный бас первого секретаря. – Ты, как член обкома, обязан…
– Сейчас хотел звонить, Кирилл Петрович… Только что вернулся с объезда… – волнуясь, ответил Алексей. – Могу сообщить твердо: завтра в десять ноль-ноль первый поезд в составе десяти вагонов прибудет на станцию Вороничи…
– Ну, спасибо, брат. Спасибо тебе и коллективу… – Голос Кирилла Петровича звучал растроганно. – Ты можешь сейчас приехать ко мне?
– Сейчас, к сожалению, не могу, – ответил Алексей.
– Ну, ладно. Кончай. Завтра, значит, в Вороничах митинг. Будет народ с окрестных сел… Нарком уже знает?
– Конечно, знает. Тут корреспондент «Гудка» сидит, с нас глаз не спускает. Уже сообщил, наверное… А я докладывать буду вечером.
– Вот Москве сюрприз. Большая радость для нашей области, очень большая… – Было слышно, как Кирилл Петрович шумно дышал, – Еще раз спасибо тебе, Волгин, от всей области…
– Не за что, Кирилл Петрович… Людям спасибо.
Алексей повесил трубку. С лица его не сходила блуждающая скупая улыбка. В распахнутое окно кабинета врывался птичий щебет. Теплый пахучий ветерок колыхал полуспущенную штору.
Алексей позвонил секретарю партийного комитета.
– Товарищ Голохвостов, зайди ко мне, пожалуйста, – попросил он, и когда в кабинет вошел полный бледнолицый человек с лысой круглой головой на короткой шее и серыми утомленными глазами, одетый в полотняные штаны и вышитую украинскую косоворотку, сказал: – Садись, Василь Фомич. Составим текст телеграммы для Москвы об окончании строительства.
– Не рано? – спросил Голохвостов, усаживаясь в кожаное кресло. – Утром бы и составили и подписали.
– Заметь, Василь Фомич. Сейчас я опять еду на линию и до ночи там буду. Телеграмма должна быть послана вечером.
– Нет, нет… Давай утром… Я, знаешь, смотрю на вещи трезво. Когда поезд пройдет через мост, тогда и телеграмму можно написать, – заупрямился было секретарь партийного комитета, но, заметив, как сердито сдвигаются брови Алексея, торопливо добавил: – Ладно, ладно… Я не возражаю. Ты, как мальчик, Волгин… Право. Дети иногда так говорят: «А я хочу, чтобы уже завтра было». Так и ты… Тебе хочется, чтобы «завтра» уже сегодня наступило.
– Да, я хочу этого. И не верю тебе, что ты не хочешь того же самого, – сказал Алексей, с сожалением глядя на Голохвостова.
– Уже хочу… Не расстраивайся, пожалуйста, – устало улыбнулся Голохвостов. – Ты же знаешь: я человек точный, аккуратный, забегать вперед не люблю. И всегда против преждевременной шумихи. Мало ли что может случиться. А тебе бы поэтом быть, а не инженером, Прохорович. Все ты видишь в преувеличенно ярком освещении. Но это не так уже плохо. Ведь ты стоишь на земле твердо…
Когда телеграмма была подписана, Алексей, потирая руки, сказал:
– Согласись, Фомич: приятное это дело рапортовать об окончании такого большого строительства. Порадуем мы завтра утречком Москву, как ты думаешь?
– Да… – задумчиво протянул Голохвостов. – Радость народа – наша радость.
Глаза Алексея возбужденно светились. Он встал из-за стола, взволнованно прошелся по кабинету, добавил:
– Тут самый какой ни есть сухой человек почувствует себя поэтом. Ты прав, Фомич…
– Да, радость будет немалая, – повторил Голохвостов. – Большое мы дело сделали. Я представляю себе, сколько будет народу на митинге…
10
За два с лишним месяца Кето успела отвыкнуть от работы в школе, и теперь, чувствуя желание снова взяться за нее, она в то же время испытывала какую-то тяжесть, связывающую ее мысли и намерения. Домашний мир, в котором главное место занимал теперь ребенок, с каждым часом все глубже втягивал ее в заботы, отвлекал от прежних интересов, казавшихся еще недавно единственными.
В последние дни, противясь этому, Кето все чаще присаживалась к письменному столу, начинала перебирать свои записи, перечитывать заложенные еще две недели назад страницы книг, но мысли плохо сосредоточивались на прочитанном.
В субботу пришла подруга, учительница Ксения, недавно вернувшаяся из Барановичей, и Кето, как никогда, обрадовалась ей. Говорили о школе, о каникулах, о новом учебном годе. С Ксенией и Стасей Кето обсудила распорядок «крестин», как все они в шутку называли завтрашнее торжество по случаю рождения сына. Потом Ксения и Стася отправились в город за покупками, а Кето вернулась в спальню, склонилась над колыбелью, задумалась…
«Все теперь для него, во всем будет он, – думала она, – а так как я не могу оставить его ради работы, то нужно, чтобы работа была тем же, что и он, чтобы она доставляла мне такую же радость…»
Она всматривалась в прозрачно-белое личико сына в сшитом ею самой кружевном чепчике, старалась уловить его неслышное дыхание.
В полумраке спальни с плотно занавешенным окном она различала полуоткрытый, как у птенца, рот, крошечную родинку у левого виска.
Лешка запыхтел, заплакал. Кето взяла его на руки, вышла на веранду и, откинув шаль, дала ему грудь.
Над сосновым бором, отчетливо синеющим вдали, стояла безмятежная синь. Шоссе было пустынно. Нерушимая тишина точно заворожила все вокруг.
Прислушиваясь к щекочущему потягиванию соска, Кето долго сидела на веранде, а тишина, казалось, тяжелыми пластами ложилась на землю.
Леша уснул… Кето отнесла его в спальню, уложила в колыбель, села к столу, принялась писать письма – матери в Сухуми, старикам Волгиным и отдельно Тане… Когда писала ей, губы ее все время дрожали от улыбки. В шутливой форме описывала свои страхи перед родами и то, как рождение сына сопровождалось чуть ли не потопом, громом и молнией, отчего характер его, наверное, будет ужасно злющий и капризный.
Кето задумалась, что бы написать еще Тане такое легкое и веселое, подобно той новогодней ночи, и, почувствовав себя прежней беззаботной девочкой, ровесницей золовки, приписала:
«Теперь, моя дорогая сестрица, встретимся не раньше будущего Нового года. К тому времени, надеюсь, многое из твоей мечты (помнишь наш ночной разговор?) сбудется, и мы поднимем тост за найденное тобой счастье…»
Кето запечатала письма, написала адреса и долго сидела за столом, подперев руками голову.
Завтрашний день! Праздник рождения сына! Думала ли она год назад об этом? Теперь она мать, и долгий, трудный путь лежал перед ней… Что-то будет завтра? Что будет через год, через пять, десять лет? Каким будет ее сын – тихим, умным мальчиком с ясными кроткими глазами или дерзким, полным кипучей энергии и веселого озорства? Каким бы она захотела его видеть? Оба образа казались ей одинаково милыми, и она не могла предпочесть один другому.
Кето почувствовала усталость, легла на диван.
Сначала мутная пелена опустилась на нее, и Кето потонула в ней, как в вате, потом возникло каменистое шоссе, на которое она привыкла смотреть по вечерам в ожидании мужа, синий зубчатый бор и над ним кайма дрожащего теплого воздуха.
Шоссе двигалось навстречу Кето и так близко к глазам, что каждый свинцово-серый глянцевитый булыжник был виден. Пустынность шоссе становилась все отчетливее и неприютнее.
Кето не заметила, как уснула…
Ей приснилось что-то неясное, беспокойное, чего не могла потом сразу вспомнить.
Какие-то лица непрестанно двоились перед ней… Незнакомый мужчина, замышлявший против нее что-то недоброе, преследовал ее все время, а она убегала от него, старалась спрятаться… Потом широкая мутная река, по которой надо было плыть пароходом, текла перед ней, и Кето никак не могла попасть на этот пароход: то не все вещи были собраны, то она сама мешкала на берегу, и все тот же мужчина, вселявший в нее непонятный ужас, вставал на ее пути, мешал ей уехать, и она странно тосковала и мучилась во сне…
Она проснулась с безотчетно тревожным чувством.
Из столовой доносились приглушенные голоса, сдержанный смех Стаси. Кето встала с дивана, заглянула в кроватку. Леша спокойно спал. Сквозь щелку прикрытой ставни пробивался солнечный луч. На полу светилась круглая точка – маленькое комнатное солнце, распространяющее серебристое сияние…
Кето вышла в столовую. Ксения и Стася, сидя на полу, выкладывали из корзин свертки и бутылки. Лица их раскраснелись от возбуждения.
– Ну, что вы тут купили? – прислушиваясь к своему голосу, все еще чувствуя неприятную тяжесть в груди, спросила Кето.
– Пани Катерина, вы посмотрите, все ли? – встав на колени перед корзиной и весело глядя на хозяйку, сказала Стася.
– Хорошо… я посмотрю… Думаю, что все… – рассеянно проговорила Кето.
Она подошла к окну, движимая желанием посмотреть на шоссе. Ей очень хотелось, чтобы Алексей сейчас же приехал домой. Веселые краски угасающего дня поразили ее своей необычной чистотой.
Тишина властвовала над городской окраиной: над старыми обветшалыми домиками, над железной дорогой, по которой шел товарный поезд, над полем, надвое перерезанным шоссе.
Шоссе отсвечивало под лучами солнца матовыми отблесками, было пустынным, и эта пустынность как бы подчеркивала глубокую, словно поднимавшуюся от земли до неба тишину.
Кето вернулась к Стасе и Ксении, и они, болтая и смеясь, принялись раскладывать покупки.
11
Солнце заходило за темный лес. Золотистая пыль дрожала в неподвижном воздухе. Сонная, зеленая, местами коричневая вода реки стояла между мохнатых болотистых берегов, как загустевшее масло.
Мошкара с чуть слышным гудением вихрилась в воздухе над большим мостом. Краны безмолвствовали, подняв стальные хоботы, лебедки не скрипели, и лишь на мосту слышались торопливые, постепенно затихающие удары молотков.
В половине десятого лучший костыльщик из бригады Шматкова завинтил на мосту последний болт. Алексей Волгин, Самсонов, Спирин и с ними целая группа прорабов и бригадиров столпились на мосту.
Шматков, с лицом, измазанным ржавчиной и мазутом, подошел к Алексею.
– Мост готов, товарищ начальник! Можно ездить… – бойко отрапортовал он. – Опоздал всего на полтора часа.
Глаза его были воспалены. Похудевшее с вздернутым носом лицо светилось застенчивой гордостью.
Алексей поздравил рабочих с окончанием работ. Секретарь парткома Голохвостов вручил Шматкову знамя передовой дистанции, уступившей теперь первенство строителям моста. Два корреспондента – один из центральной, другой из областной газеты – при свете электроламп защелкали фотоаппаратами. Шматков держался смущенно, терпеливо снимался в одиночку и со всей бригадой – и все время улыбался.
Потом Алексей сел на паровоз, приказал машинисту трогать. Паровоз медленно, по-черепашьи, полз по мосту. Скрипели еще не улегшиеся как следует мостовые брусья. Стоя на подножке, согнув туловище, Алексей смотрел под колеса, следил, как вздрагивают на стыках концы рельсов.
Не менее десяти раз паровоз прошел через мост, всякий раз увеличивая скорость. После каждого проезда комиссия внимательно проверяла, нет ли расширения колеи, расшатанных болтов и костылей, треснувших брусьев. Два инженера сидели на бетонированных устоях, под фермой, там, где концы ее лежали на чугунных, хрупких с виду конструкциях, и приборами готовы были отметить малейшую вибрацию.
Уже около полуночи пустили через мост два сцепленных паровоза серии «Эхо». Мост выдержал и это испытание. Комиссия еще целый час при свете сильнейших электроламп ползала по мосту с приборами в руках. Наконец все было кончено. Радость, столь долго сдерживаемая Алексеем, сменилась усталым успокоением. Он стоял на мосту и облегченно вздыхал.
К Алексею подошел Самсонов. Он тяжело дышал, глаза его болезненно и вместе с тем весело блестели.
– Алексей Прохорович, нигде на земном шаре люди не испытывают того, что испытываем мы, люди советские, – заговорил он, возбуждаясь. – Сейчас я видел Шматкова: он похож на ребенка, честное слово… У всех только и разговору, сколько гаек и заклепок положил каждый на этот мост. При этом вид у всех такой, будто вместе с гайкой каждый вложил и часть своей души.
– Вы-то рады? – спросил Алексей усталым голосом.
– Не знаю. После каждой законченной работы я испытываю неудовлетворение – и только. Это уже привычка.
– Вам надо отдыхать, – как всегда, посоветовал Алексей.
– Нет, мне нужна новая работа. Без работы мне хуже…
– Мы завтра силой заставим вас получить путевку, – сказал, точно пригрозил, Алексей. И вдруг, словно спохватившись, взглянул на Самсонова ласково и чуть виновато.
– Иван Егорович, извините меня, – Алексей взял главного инженера за руку. – Спасибо вам, дорогой! Спасибо. В завтрашнем торжестве немалая ваша заслуга.
– Ну, что вы… Что вы, – смущенно забормотал Самсонов. – Пустяки какие. Они вон, они все сделали, – добавил Самсонов и показал на уже поредевшие кучки рабочих.
Перед тем как ехать домой, Алексей решил заглянуть в казарму, где жила бригада Шматкова. Какая-то сила тянула его к бригадиру. Хотелось обменяться с ним неясными, пока не определившимися впечатлениями, которые разрядили бы напряженное состояние души.
Алексей попрощался с Самсоновым и Спириным, подъехал на машине к путевой казарме, стоявшей в километре от моста. Рабочие еще не спали. Из раскрытых окон вырывались веселые звуки двух гармошек, как бы старавшихся заглушить друг друга, громкий перестук каблуков, хлопанье в ладоши, выкрики, смех…
«Где же их усталость?» – удивился Алексей и вошел в казарму.
В небольшой квадратной комнате было тесно, накурено и шумно. Раскрасневшиеся девчата, в широких сборчатых юбках и вышитых украинских кофточках, кружились посреди комнаты. Два чубатых парня, в запыленных комбинезонах, яростно отбивали чечетку.
Алексея заметили не сразу. Но вот кто-то крикнул: «Начальник!» – и плясуны мигом разбежались по углам, взметнулись подолы девичьих юбок, гармонисты поспешили сжать мехи гармоник.
– Продолжайте, продолжайте, – поднял руку Алексей. – Мне нужен Шматков.
– Я здесь!
Шматков подошел к Алексею. Лицо его, все еще не отмытое, со следами ржавчины и пыли, лоснилось от возбуждения.
– Товарищ начальник… Алексей Прохорович… Пожалуйте с нами. На радостях… – заговорил он, хватая Алексея за руки и дыша на него запахом водки.
– Погоди, Епифан… Я только на минутку… Заехал посмотреть, как вы тут, – сказал Алексей.
– Нет, товарищ начальник, мы вас не отпустим. Никитюк, налей товарищу начальнику…
Рабочие плотно обступили Алексея. Кто протягивал жестяную кружку, кто ломоть пшеничного хлеба, огромное блюдо с вареной говядиной.
– Рано начали, товарищи. Надо было подождать до завтра, – подзадоривая, сказал Алексей.
– Мы предварительно. Обмыть мостик, пока не запылился, – сказал Шматков. – А то завтра поезда пойдут, и запачкается фермочка, трудно обмывать будет. Не откажите, Алексей Прохорович.
– Спасибо вам, друзья. За все… за хорошую работу… за мост! – Алексей обвел растроганным взглядом веселые лица рабочих, взял кружку. – Выпьем за новую дорогу!
– Ура! – оглушительно грянул хор голосов.
Алексей выпил теплую водку.
– Качать начальника! – крикнул Шматков.
Десятки сильных рук подхватили Алексея, стали подбрасывать до самого потолка.
– Товарищи, товарищи… – растерянно бормотал Алексей, но хмель теплыми струями уже растекался по жилам, и ему хотелось смеяться. Ему пришлось выпить еще и закусить холодной говядиной.
Когда он выходил из казармы, дружественные руки тянулись к нему, он пожимал их с каким-то новым, необычным чувством. Еще не найденные необходимые слова, которые ему хотелось сказать Шматкову и его товарищам, путались в его голове; он только испытывал бурлящую теплоту в груди и думал: «Они и так все понимают. Что им еще говорить?»
Шматков и с ним двое рабочих провожали Алексея до машины. Шматков горячо о чем-то рассказывал, толкал Алексея плечом. Он совсем захмелел.
– Будьте в надежде, товарищ начальник… Будьте в надежде… – непрестанно повторял Шматков.
Почему-то эти слова особенно запомнились Алексею, точно в них был заложен смысл всего, о чем он хотел говорить со знатным бригадиром.
«А теперь домой… Отдыхать. Надо быть готовым к завтрашнему празднику, – думал Алексей, садясь в машину. – „Будьте в надежде…“ Какие простые, хорошие слова!.. Так могут сказать только самые преданные люди. Надо представить Шматкова и всю его бригаду к награде… И Самсонова…»
Алексей отъехал от казармы километра полтора, как вдруг «эмка» зафыркала, дернулась и остановилась. Шофер Коля вылез из кабины, откинул капот мотора.
Встревоженный остановкой, Алексей высунулся из кабины, спросил:
– Что случилось?
– Маленькая авария, товарищ начальник, – хмуро, как все шоферы во время поломки в пути, ответил Коля, – с карбюратором неладно.
– Вот еще новость! – рассердился Алексей. – Вечно у тебя что-нибудь…
Коля смущенно оправдывался:
– Непредвиденный случай. Придется подождать.
– Ты куда? Уж не на мост ли? – спросил Алексей.
– Я моментально, – засуетился Коля. – Сбегаю к мотористам, попрошу одну штуковину.
Коля вытащил из кабины коврик и плащ, разостлал на бугорке под березой, виновато предложил:
– Отдохните, товарищ начальник, на лоне природы, пока я сбегаю.
– Ты скажи прямо, – встревожился Алексей, – может, у тебя такая неисправность, что до утра стоять будем? Так я другую машину вызову.
– Да нет же, только с полчасика придется подождать. Честное слово!
Коля ушел.
В другое время Алексей не стал бы ожидать и постарался бы вызвать другую машину, но сегодня радость окончания работы делала его более сговорчивым. Ему захотелось побыть одному в лесу, разобраться в своих мыслях.
Он прилег на коврик под березкой, с наслаждением вдохнул пахучий холодок леса. Несколько минут Алексей лежал с закрытыми глазами, отдаваясь ощущению покоя. Возбужденные лица захмелевших рабочих, дружеские слова Шматкова, звуки гармоники, отчаянный пляс – все перемешалось в его голове.
Алексей открыл глаза и замер. Тишина, глубокая, огромная, царила над миром. Молчал лес, молчало небо, безмолвно и торжественно было кругом.
Изредка из черной глуши леса долетал пугающий крик совы, трепыхание чьих-то крыльев, писк неизвестного зверька. Со стороны моста доносилось слабое шипение паровоза, звук этот как бы оттенял безмолвие ночи.
Прошло полчаса. Коля не возвращался.
«Придется взгреть его покрепче… Этак я домой не доберусь до утра», – подумал Алексей.
Небо на востоке начинало бледнеть. Откуда-то донесся слабый петушиный крик. На коврик и на полотняный китель Алексея легла роса… Где-то, повидимому, в деревне, пели девчата, работницы новостройки.
Сильный девичий голос начинал запев; на следующей фразе к нему примыкало еще несколько теплых, не менее сильных голосов, хор ширился и рос и вдруг обрывался, и только серебряная струна девичьего голоса продолжала страстно звенеть в ночной тиши, пока хор снова не подхватывал ее, и так – без конца.
Алексей не заметил, как уснул… Ему приснилось, что едет он по лесу в грозу и «эмку» его швыряет на ухабах, и земля дрожит от непрерывных ударов грома.
«Говорил тебе поставить новый карбюратор!» – сердито кричит он Коле, но Коля – он же Шматков – смеется, показывая зубы… И вдруг множество загорелых рук подхватывают Алексея и начинают высоко подбрасывать. «Ух! Ух!» – вскрикивает он от удовольствия. Шматков смеется и кричит: «Надо ехать, товарищ начальник! Надо ехать! Будьте в надежде!»
Крик становится все громче, назойливее, и Алексей открывает глаза…
Склонившись над ним, Коля осторожно тряс его за плечо:
– Поедемте, товарищ начальник! Готово!
– Такие-то твои полчаса, – набросился на него Алексей, вставая и поеживаясь от рассветного холода. – Ведь мне к десяти часам опять нужно в Вороничи. Праздник нынче какой, а ты задержал меня в лесу до зари…
– Не ругайтесь, товарищ начальник. Пришлось в участковую мастерскую за такой пустяковиной идти. А это два километра. Пока механика разыскал. Теперь все в порядке, – смущенно оправдывался Коля.
– Я вот тебе задам такого порядка! – прикрикнул Алексей. – Я же тебе говорил, голова садовая!
– Алексей Прохорович, да я и так не более часа. Зорька-то, она теперь рано встает.
Было уже светло. От леса тянуло густым холодком, как из глубокого подвала. На траве, на коврике жемчужно отсвечивала обильная роса.
– Заводи, что ль, быстрее, – сердито приказал Алексей Коле.
Разминая ноги, он подошел к машине, открыл дверцу и остановился. Ему почудилось, что земля качнулась под его ногами. Странный гул неясно отозвался в его ушах.
– Что это гремит, Коля? – спросил Алексей. – Ну-ка, приглуши мотор.
Коля заглушил, и они оба прислушались…
– Я уже минут десять слушаю, – сказал Коля. – Похоже, орудия бьют где-то, не иначе…
– Какие орудия? Откуда?
– Самые обыкновенные, товарищ начальник… Артиллерия…
Алексей недоуменно глядел в небо. Там не было ни облачка, ни одной грозовой тени: всюду был покой.
На дороге показались люди. Кто-то пес красное знамя. Очевидно, бригады уже собирались идти в Вороничи на праздник. То глухие, то резкие раскаты непонятного грома возникали где-то за лесом – на западе, на юге, на севере и катились, сотрясая землю.
– А ведь это, похоже, у границы… Коля… Ведь тут до границы всего километров сорок. Должно быть, маневры. Как ты думаешь, Коля? – спросил Алексей.
– А кто ж его знает… Может, маневры, – пожал плечами Коля. – Домой поедем или в управление?
– Давай сначала в управление, – приказал Алексей и посмотрел на часы: было двадцать минут пятого.
– Смотрите, Алексей Прохорович, а ведь это дым, – сказал Коля, высовываясь из кабины. – Вон там, над лесом.
– Верно, дым, – согласился Алексей, все еще не садясь в машину, встревоженный загадочным зрелищем.
Огромные, шарообразные, вверху изжелта-красные, озаренные еще невидимым солнцем, а внизу темнолиловые горы дыма медленно поднимались в нескольких местах над лесом.
– Определенно, горит что-то, – мрачно сказал Коля.
– Ладно. Поедем, – хмурясь, распорядился Алексей и сел в машину.
12
В субботу вечером на пограничную заставу лейтенанта Чугунова, расположенную километрах в сорока от того места, где ночевал в лесу Алексей Волгин, приехала кинопередвижка. В старательно расчищенном садике, под навесом летней зрительной площадки, украшенной березовыми ветками, красными флажками и портретами вождей, бойцам был показан фильм «Волга-Волга».
Все время, пока киномеханик «крутил» картину, на площадке перекатывался дружный хохот, а кадр, в котором Игорь Ильинский падает за борт парохода, вызвал настоящую бурю.
Громче всех смеялся пулеметчик Иван Дудников, или, как его называли товарищи и командиры, Дудочка. Он по-детски прихлопывал руками по коленям, оглядывался на товарищей блестящими от восторга серыми бесхитростными глазами.
Все бойцы и командиры были в отличном настроении, особенно взвод, вернувшийся недавно из полевого караула. Люди почистили оружие, привели в порядок обмундирование, побрились, помылись, надели свежее белье. Многим бойцам завтра не надо было идти на сторожевые посты и в секреты – можно было отдыхать весь день, сидеть в красном уголке, играть в домино или шашки, читать, писать письма…
Мысль, что подъем назначался на завтра позже на целый час, была так приятна Дудникову, что он зажмурился, и когда открыл глаза, увидел, что фильм уже кончился и на зрительной площадке включили свет. Выходя из кино, он продолжал улыбаться, думая о смешных приключениях героев фильма. Но через некоторое время на лице его, скуластом, загорелом до черноты, с широким, чуть вздернутым носом и толстыми губами, было уже другое выражение, как бы говорившее, что кинофильм был только забавой и не стоило серьезному человеку много о нем думать.
Перед сном Дудников покурил, поговорил с соседом по койке, вторым номером пулеметного расчета, низкорослым, всегда хмурым Миколой Хижняком. Микола, постоянно озабоченный какими-то своими думами, упорно склонял его на скучный хозяйственный разговор.
Проиграли отбой. Лежа на койках друг против друга, бойцы тихо, чтобы не услышал дневальный, разговаривали.
Натянув до подбородка одеяло, угрюмо кося на соседа выпуклыми карими глазами, Микола рассказывал:
– Я нынче письмо получил из дому. Пишут – одно расстройство. Двое братьев у меня, и такие несговорчивые. Жили мы все вместе, на один двор, все вместе вступили в колхоз имени товарища Щорса, и свое хозяйство у нас доброе – три коровы на всех, свиньи, куры, гуси. И все бы ничего, да задумали браты делиться, чтобы каждый своим двором жил. Все время делятся и никак не разделятся. Одному то не нравится, другому – другое. И в колхозе стали хуже работать. Батько хочет по-своему разделить, а они по-своему. А ведь там и моя доля…
