Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 53 страниц)
Прохор Матвеевич поставил стакан, приблизил порозовевшее, чисто выбритое, с обвисшими дряблыми складками лицо к Павлу, спросил:
– Зачем из Ростова советуешь ехать? Зачем?
Павел смущенно ответил:
– Теперь не советую. Ведь ты же ополченец и будешь там, где мать, а мать будет там, где ты…
Прохор Матвеевич укоризненно покачал головой.
– А ты и не знал, что у тебя такая мать? Ты, брат, не гляди, что она все квохчет и сердце у нее больное. Она, сынок, такая… Да и я… Что бы ни случилось, я не уйду из города первым. Прирос я к его камням за сорок лет. Ты это понимаешь? И не знаю, какая сила оторвет меня от них.
Прохор Матвеевич раздельно добавил:
– Никакая сила… Ни-ка-кая…
3
Перед отъездом из города Павел зашел в Зернотрест. Трестовская секретарша, увидев Павла, обрадованно вскрикнула:
– Вы уже приехали? Прилетели на самолете? Когда вы получили нашу телеграмму?
Павел недоуменно пожал плечами.
– Я не получал телеграммы. Ее получили, наверное, без меня. И не прилетел я, а приехал на машине.
По нетерпеливой речи секретарши Павел заключил, что вызов его в трест был не совсем обычным. «Опять какая-нибудь комиссия из Москвы», – подумал он, входя в кабинет директора.
– Ты когда приехал? – не поздоровавшись, сердито спросил директор Зернотреста Иван Капитонович, когда Павел грузно опустился в кресло. – Ты что же это? Третий день сидишь в городе, и нет того, чтобы заглянуть в трест. Почему не заходил? Нехорошо, нехорошо. Ну, здравствуй… – только теперь протянул руку Павлу директор треста.
Иван Капитонович Кузьменко, тучноватый, с бритой бугроватой головой, с редкими оспенными рытвинками на смуглом, словно закоптелом лице, отличался той особенной, смешанной с добродушием грубоватостью и спокойной самоуверенностью, которые свойственны людям большого делового размаха.
Свыше десятка совхозов входило в трест, руководимый Кузьменко.
С Павлом Волгиным у него были более короткие отношения, чем с другими директорами. Он говорил ему «ты», вне дела держался просто, по-приятельски, а в делах был особенно крут и придирчив. Когда-то он руководил совхозом Павла и теперь проявлял особенную нетерпимость к его недостаткам. Он вникал в каждую мелочь совхоза, ревниво следил за его развитием, радовался, когда дела у Павла шли хорошо, и становился раздражительным, когда совхоз, с которым была связана лучшая пора его жизни, в чем-нибудь отставал.
«Опять заваливаешь мое хозяйство, – ворчал он в таких случаях. – Какой ты к чертовой бабушке директор! С тракториста, с полевода тебе надо было начинать, как я начинал».
– Знаешь, зачем я тебя вызвал? – спросил Кузьменко, когда Павел рассказал о совхозных делах.
– Насчет предстоящего сева, конечно, – сделал предположение Павел.
– Ну, такое угадать не трудно. Посеять в этом году ты обязан так же, как и в прошлом. И никаких скидок на объективные условия, на военное время. Ясно?
– А кадры? Что делать с кадрами? – заерзал и кресле Павел. – Отберут последнюю бронь, и сядем и калошу.
– Не сядешь. Молодежь учи. Девчат. Пускай садится на тракторы. Старики пускай на ходу их учат. Надеяться на пополнение с курсов теперь не приходится. Какие теперь курсы? Сам знаешь.
Кузьменко нетерпеливо покосился на висевшую на стене карту Украины и Дона, и этот взгляд, полный беспокойства, навел Павла на мысль, что не ради обычных наставлений вызвал его директор треста.
Так и случилось: Иван Капитонович сердито, даже мрачно взглянул на Павла и вдруг словно с плеча рубанул:
– План эвакуации у тебя готов?
Брови Павла удивленно поднялись: осенний сев и вдруг – эвакуация? Не шутит ли директор?
– Чего ты тут не понимаешь? – насупился Кузьменко. – Ты думаешь, что плана эвакуации и расстановки сил, на всякий случай, не нужно? Или ты будешь составлять план, когда…
– Да не подойдет он, Иван Капитонович. Откуда вы взяли? – горячо запротестовал Павел.
Ни о каком плане он, конечно, и не помышлял. Да и заикнуться об этом считал позорным паникерством, трусостью. Ведь враг-то еще далеко? Да и не один Павел – все так думали в совхозе! Он смутно улавливал смысл речи Ивана Капитоновича:
– Это тебе не первый день войны… Теперь нас не застанешь врасплох. И таких храбрецов, что не готовы ко всяким неожиданностям, мы уже узнали. Пока враг далеко, они храбрецы, а как только порохом завоняло, они хватают что попало и драпают без оглядки первыми… Отходить надо по заранее продуманному плану, и каждое предприятие должно иметь такой план… Чтобы, в случае новой беды, спокойно и организованно сняться и временно отступить… Конечно, совхоз не должен прерывать своей работы. И сеять должен, как всегда, и под зябь пахать. Стране нужен хлеб. Люди должны думать о будущем. Но совхоз может очутиться в прифронтовой полосе. Поэтому все должно стоять на колесах. Многое уже сейчас должно находиться в походном состоянии…
Иван Капитонович многозначительно подчеркнул:
– В походном, запомни. Как в армии. Никакой беспечности и расхлябанности. Совхоз на военном бивуаке. Никто не может сказать тебе, когда этот бивуак кончится. Может, тебе и не придется сниматься. Ну и дай бог! Но чтобы спокойно сеять хлеб, нужно все предвидеть и быть начеку. Это ты должен зарубить у себя на носу.
– Понятно, – вздохнул Павел.
– Ну вот… И не забудь ни одного слова из того, что я тебе сказал. А теперь получи инструкции.
Иван Капитонович протянул руку к кнопке звонка. Вспотевшие рябинки на огрубелом лице его вдруг словно растворились в неожиданно мягкой улыбке.
– Да ты не теряйся. Ну, вот уже и повесил нос. Ведь план – это еще не эвакуация…
Отягченный сознанием еще небывалой ответственности за людей и за дела в совхозе, Павел вышел из Зернотреста. Впервые он почувствовал себя так, будто его поставили на один из самых трудных участков военного фронта. Каждая мелочь на улице, напоминавшая о приближении врага, сейчас же заставляла его думать о совхозе. Полученные инструкции, лежавшие в боковом кармане пиджака, словно жгли его сердце. Он не заметил, как вышел на главную улицу.
Знакомый голос окликнул его. Павел рассеянно обернулся и увидел своего старого сослуживца по прежней работе, Федора Даниловича Голубовского, секретаря Н-ского райкома партии. Широкоплечий, с внешностью борца, Голубовский славился на всю область досрочным выполнением всех кампаний. Лицо его с узкими желтовато-серыми, как у беркута, глазами обливалось потом. Он поминутно вытирал высокий, с залысинами лоб громадным носовым платком. Военный косном цвета пожелтевшей травы и сапоги с низкими голенищами были покрыты пылью.
– Только из района… Ну и жара. Фу! Здорово, хлебный король, – тяжело отдуваясь, поздоровался Голубовский. – Как дела?
– Дела обыкновенные, соответствующие моменту, – уклончиво ответил Павел.
Они разговорились.
– Как в твоем районе? – с любопытством вглядываясь в запыленное, загорелое до черноты лицо Голубовского, спросил Павел.
– Воюю, брат… Уборку закончили, хлебосдачи процентов двадцать осталось. А сейчас получил указание, – Голубовский наклонился к уху Павла, приглушил голос, – потихоньку сматывать удочки. Скот, колхозное имущество…
– Уже сматывать? Куда? – спросил Павел.
– Направление на ост, как говорят моряки, – Голубовский усиленно потер платком потный лоб. – Через мой район скот Херсонских и николаевских совхозов и колхозов уже прошел. Да и запорожцы двинулись. Прет, паразит, гадючий выкормыш. Говорят уже Днепр форсировал.
– Вот и я тоже получил инструкции, – сказал Павел. – Но чтобы сматываться, пока ничего не говорили…
– А чего тебе?.. До тебя далеко, – махнул рукой Голубовский. – Вот мне – другое дело. Уже самолеты немецкие летают… Один, подлец, вчера пронесся над селом так низко, что летчика можно было видеть…
Павел спросил:
– Что же ты порешил делать, ежели фронт до тебя дойдет?
Ему не терпелось узнать, что думал и чувствовал человек, который уже готовился эвакуировать хозяйство всего района.
– Известно – что, – Голубовский прищурил левый глаз. – Строго между нами: мы уже получили указание. Председатель рика – командир партизанского отряда, я – комиссар. Потихоньку закладываем в донских гирлах продовольственные базы. А там для моих хлопцев все стежки знакомые. Смальства скитались по донским камышам. Фашистов, как жаб поганых, будем глушить.
Беркутиные глаза Голубовского мрачно блеснули.
– Мы им, гадам, дадим донской водички хлебнуть. И будет она для них еще горше, чем в восемнадцатом году.
«И верно… этот напоит», – подумал Павел, всегда восхищавшийся безудержной энергией Голубовского.
– Так что, ежели что случится, пожалуйте в мой отряд, милости прошу, – сказал Голубовский полушутя.
Они подошли к зданию обкома.
– Мне сюда, – сказал Голубовский. – Не зайдешь?
– Нет. Я сейчас уезжаю… Надо торопиться.
– Ну, бывай здоров, Павло…
– Всего доброго, Данилович. Желаю тебе и твоему району всего найкрашчего.
– Тебе – тоже! – уже у дверей крикнул Голубовский.
Погруженный в невеселые думы, Павел не заметил, как дошел до перекрестка.
По широкому проспекту, плотно сдвинувшись, проходили гурты скота. Слышалось мычание, рев, хлопанье ременных арапников, крики гуртовщиков. В воздухе висела мельчайшая, как мельничная отбоина, пыль, носился запах степи и навоза. Жарко палило солнце.
Вереницы арб, громыхающих тракторов и неуклюжих повозок растянулись вдоль проспекта, преградив путь трамваю и троллейбусам. На арбах с имуществом сидели женщины и дети. Пестрая, разноголосо гудевшая толпа двигалась вниз, к Дону.
Стоя на углу, перекрестка, Павел смотрел на нескончаемый живой поток, и глаза его пощипывало от пыли.
«Да неужели это и с моими может случиться?» – тревожно думал он.
Он подошел к арбе, заваленной по самые верхушки скрипучих драбин [4]4
Драбины– деревянные борты из планок на арбах.
[Закрыть]и мешками с зерном, сундуками, подушками и прочим домашним скарбом, спросил у черноволосой молодайки, державшей у груди толстенького голопузого ребенка:
– Откуда двигаетесь?
– Из-под Запорожья, – ответила молодайка и прикрыла уголком платка черные тоскующие глаза.
– Давно оттуда? – спросил Павел.
– С неделю.
– А куда путь держите? Где остановка?
Молодайка скорбно и как будто обидевшись на праздность вопроса, бередившего свежую рану, взглянула на Павла.
– А я ж откуда знаю…
И отвернулась…
Павел ни о чем больше не расспрашивал, медленно побрел на Береговую… Образ убитой горем женщины стоял в его глазах.
В тот же час он уехал в совхоз.
4
Павел сидел и своем неуютном, узком, похожем на коридор кабинете и, недовольно морщась, подписывал бумаги, которые подсовывал ему секретарь. Бумаг, нужных и ненужных, во время отсутствия директора накопилось много – наряды, накладные, отношения, приказы.
«Чертова бумажная волокита, из нее никак не выкрутишься», – раздраженно думал Павел, одним росчерком красного карандаша ставя свою подпись.
На столе у него ничего не было, кроме нескольких брошюр по агротехнике, засохшего пучка пшеничных колосьев и образцов почвы в стеклянных пробирках.
За креслом, по углам, стояло два знамени: одно – совхоза, сильно вылинявшее на солнце, с потрепанной позументной обшивкой, другое тяжелое, пунцовое, с золотыми кистями и бахромой – переходящее знамя наркомата.
Вдоль стен ряды простых стандартных стульев на случай совещаний, кожаный, обтертый комбинезонами трактористов и комбайнеров диван, старые громоздкие часы в углу.
Павел подписал последнюю бумажку, поднял голову.
– Что еще? – хмуро спросил он, нетерпеливо глядя на секретаря с желтым сморщенным лицом, бывшего колхозного бухгалтера, страдающего язвой желудка.
– Пока все, Павел Прохорович, – ответил секретарь. – Там старший агроном и главный инженер пришли.
– Зови. Чего они там ждут? Сколько раз я говорил тебе, Никанор Авксентьич, не заводи ты этих дурацких порядком. Пришли люди, зараз же приглашай их…
– Да ведь вы с делами разбирались, – вежливо заметил Никанор Авксентьевич. – Бумаги подписывали. Да и не осмотрелись еще с дороги.
– А чего мне осматриваться! Не люблю этих разговоров, – сказал Павел.
Когда старший агроном и главный инженер вошли в кабинет, лицо Павла стало еще более сосредоточенным и сердитым.
– Ну, – сказал он, как бы давая понять, что разговор будет необычным, – привез я вам важные новости.
– Хорошие или плохие, Павел Прохорович? – осведомился старший агроном.
Лицо у него было очень смуглое, широкое, глаза маленькие, бледноголубые, скучноватые; изрядно вылинявший на солнце суконный пиджак туго облегал толстые сутулые плечи. Никто не сказал бы, глядя на него, что это и есть тот самый «профессор земли», который пользовался общим уважением в совхозе и был правой рукой директора. Землю совхоза этот невзрачный человек уже десятилетие держал в своих пухловатых, всегда забитых пылью, огрубелых руках, и с каждым годом она сопротивлялась ему все меньше, щедро отдавая неисчислимые дары плодородия.
Возбужденно поглядывая на непроницаемое лицо старшего агронома, Павел сказал:
– О плохом мы не будем говорить, Иосиф Лукич. Нам предстоит сделать много хорошего.
– Больше того, что мы уже сделали? – спросил Иосиф Лукич таким тоном, точно продолжал недавно прерванный разговор.
– Значительно больше.
– Гм… Вы говорите, конечно, об осеннем севе?
Иосиф Лукич говорил всегда так, словно экзаменовал собеседника, что немного смущало директора.
– Да, я говорю об осеннем севе, – подтвердил Павел.
– Прежде всего разрешите задать вопрос, – вмешался главный инженер, худощавый, с впалыми щеками и недоверчиво-настороженными глазами. – Очень важно знать реальную обстановку. Наш совхоз стал каким-то проходным пунктом. Нас буквально забили скотом и имуществом. Создается такое впечатление, будто мы завтра тоже должны сниматься. Эвакуированные рассказывают ужасные вещи, а это нервирует людей и дурно отражается на работе.
Главный инженер говорил торопливо, нервно двигая сухими, жилистыми руками.
Он всегда стремился выложить перед Павлом как можно больше вопросов, и всегда они выглядели в его освещении чрезвычайно мрачными.
– У нас нет, по существу, тракторного парка. Чуть ли не все тракторы мы отправили на Алтай на подмогу, а они там и застряли. Когда же мы их теперь получим? И машины мобилизованы. Где мы возьмем тракторы? А трактористы? Где они? – все больше волнуясь, словно выстреливал свои вопросы главный инженер.
– Вот для обсуждения этих вопросов я и пригласил вас, – оказал Павел. – И не будем забегать вперед. Прежде всего мы должны освоить в эту кампанию всю площадь озимых. Это – первая задача.
– Так, – спокойно кивнул Иосиф Лукич.
– Это должно быть выполнено при любых условиях. Таково указание партии и правительства, имы должны найти все недостающее, а не разводить беспомощно руками, – покосился Павел на главного инженера.
Старший агроном совершенно спокойно, а главный инженер озадаченно смотрели на директора.
– В каком состоянии у вас посевные агрегаты? – спросил Павел главного инженера.
– Агрегаты готовы. Но у нас всего десять тракторов. Как видите, в четыре раза меньше, чем было. И я боюсь…
– А вы не бойтесь, – перебил Павел, сдвигая выцветшие брови. – Эвакуированными из других совхозов тракторами не интересовались?
Главный инженер нерешительно покачал головой.
– Боюсь, что их растеряли по дорогам за неимением горючего. И кто их будет искать…
– Как «кто»? Авы? Мы будем искать. – Толстое лицо Павла побагровело от волнения. – Я ехал сюда и видел на дорогах «хэтэзэ». Сегодня же снарядите двух наиболее расторопных трактористов, и пусть они со своими «челябинцами» объедут главную дорогу – до соседа, дальше не надо. Все, что попадется, пусть тащат сюда. Если вы этого не сделаете, я сам сяду на трактор и поеду, – сощурил глаза Павел.
– Это не выход, – пробормотал инженер.
– В чем же выход? – с трудом сдерживаясь, чтобы не повышать голоса, спросил Павел. – Кто вам даст сейчас новые тракторы?
– Хорошо. Я сегодня же пошлю трактористов, – поспешно ответил главный инженер.
Павел продолжал строго, тоном, не терпящим возражения:
– Запомните, Владимир Александрович, сейчас не может быть речи о том, что возможно и что невозможно. Неужели вы успокоились бы на десятке тракторов и не додумались бы посмотреть, что привезли с собой другие хозяйства? Учтите: мы должны управиться как можно быстрее. У меня все. Вечером приходите на совещание управляющих. Продумайте вопросы…
Старший агроном и главный инженер встали.
– Вы, Иосиф Лукич, останьтесь, – попросил Павел. – Поедете со мной смотреть пары.
Когда главный инженер ушел, Павел, все еще хмурясь, сказал:
– Когда я научу нашего инженера быть более расторопным и решительным? «Боюсь» да «сомневаюсь» или еще что-нибудь в этом роде только и слышишь. Привык работать в белых рукавичках.
– Трудновато ему, – вздохнул Иосиф Лукич. Избалован наш Владимир Александрович. Техники у него было много, всего хватало.
– Пора уже привыкнуть, – возмущенно гудел Павел. – Я вижу, новые методы работы совсем не восприняты этим человеком. Он все еще живет мирными настроениями. Но нянчиться с такими специалистами мы не будем. Никто нам не позволит.
Иосиф Лукич только вздыхал, пожимая плечами.
Главный инженер поджидал старшего агронома у входа в контору. Сухие губы его подергивались.
– За что он опять на меня набросился? За что? – пожаловался он дрожащим голосом.
– Кто? Каким образом? – рассеянно спросил Иосиф Лукич.
– Да директор… Вы же слышали.
– Ах, вы все о том же, Владимир Александрович. И охота вам… в такое время…
– Нет, это уже вошло в систему. Я не могу с этим мириться. Не могу, – замахал руками главный инженер. – Зачем он приписывает мне нераспорядительность? Ведь это невыносимо. Разве я не понимаю, что план надо выполнять?.. Зачем он старается всегда представить меня в ваших глазах в таком свете.
– Вы слишком мнительны, Владимир Александрович, – сказал Иосиф Лукич. – Но надо признать – директор во многом прав.
– Вот видите! Вот видите! Он уже и вас вооружил против меня. А я знаю: ему нужны кадры только повинующиеся, а не рассуждающие. Машины и люди для него одно и то же. Толстокожий человек! Грубиян!
– Резко, по неубедительно, – усмехнулся Иосиф Лукич, – И какое это имеет отношение к предстоящему севу? В чем, по-вашему, неправ директор?
– Во многом. Мы будем сеять на быках, без агрегатов, без людей. Вот увидите.
– Ну, это еще покажет жизнь, Владимир Александрович. Нам все-таки придется посеять агрегатами шесть тысяч гектаров.
– Буду рад, если у нас хватит на это пороху, – желчно ответил главный инженер и, завидев Павла, выходившего из конторы, торопливо зашагал прочь.
«Ну вот, один противник военных темпов осенней посевной уже нашелся», – подумал Иосиф Лукич.
5
Каждый день в совхоз прибывали новые гурты скота. Это были те гурты, которые Павел, будучи в городе, наблюдал, стоя на углу уличного перекрестка. Теперь они дошли до совхоза, как неопровержимые вестники военной грозы.
Гурты двигались по обочинам широких грейдеров, окутанные черной, медленно оседающей пылью. Тяжелый топот и тоскливый рев, хриплые крики гуртовщиков, трясущихся на взмыленных усталых конях, глухо звучали в августовском, прогорклом от сухости воздухе. Люди и скот томились от жажды. Степь дрожала обманчивым водянистым маревом. Глаза гуртовщиков напряженно искали в ней желанного водопоя.
Ископыченное жнивье изредка пятнилось красными костлявыми тушами павших быков и коров, уткнувших в пепельно-серую землю широкие неподвижные морды с высунутыми шершавыми языками. Над ними роились мириады оводов, парили степные коршуны-стервятники. Всюду на дорогах стоял навозный запах степных тырл [5]5
Тырло– место стоянки скота.
[Закрыть].
По дорогам от зари до зари скрипели запряженные длиннорогими украинскими волами арбы, цокотали расхлябанными частями, визжали плохо смазанными осями тракторы, мелодично позванивали стальными ходами тавричанские брички.
Весь этот разноцветный поток медленно катился по донским просторам, и часть его, дойдя до совхоза, руководимого Павлом, остановилась, наполнив улицы центральной усадьбы необычным оживлением.
Улочки пестрели пришлыми незнакомыми людьми, в большинстве женщинами, всюду стояли арбы, брички, тачанки, сеялки, плуги, лобогрейки. В деревянных, поставленных на подводы клетках кудахтали куры, гоготали гуси, визжали поросята. Вся эта запыленная живая масса имела вид цыганского кочевья, но Павел тут же заметил, что люди и здесь делились на звенья, бригады, станы, отделения.
Какая-то простоволосая женщина в широкой юбке и красной, как мак, кофточке ходила между рядами подвод и спрашивала, не видел ли кто, где остановилась бригада какого-то Нидокима Петровича.
После бессонной ночи Павел, пыхая папиросой, грузно шагал по выложенному кирпичом тротуарчику к конторе совхоза. Он чувствовал небывалую усталость: почти до рассвета он распределял эвакуированных по отделениям, охрип от уговоров.
Утро было росное, прохладное. Солнце никак не могло пробиться сквозь серую толщу тумана, застывшего над степью, как упавшее на землю облако. Над совхозным поселком устойчиво держался запах улегшейся за ночь влажной от росы пыли и наносимой со двора ремонтных мастерских нефтяной гари.
Привычные звуки вливались в уши Павла – крик петуха, мычание коров, тоненькое ржание жеребенка, однообразный гул трактора.
И все же Павлу казалось, что знакомая музыка будничного утра чем-то нарушена и в ней можно различить звучавшие диссонансом тревожные нотки.
«Сколько скопилось всякого народу, и каждому чего-нибудь надо, – думал Павел. – Да что у нас – база снабжения какая-нибудь? Вот проверю, поставлю каждого на место, всем дело найдется».
Павла уже ожидали в приемной эвакуированные – женщины и старики. Их усталые омраченные лица несколько смягчили его раздражение, в нем уже росло сочувствие к этим оторванным от родных мест людям, но он тут же подумал: «Не с сочувствия начинать надо, а с дела. Жалостью тут не пособишь».
Он позвонил секретарю партбюро, потом приказал своему заместителю собрать эвакуированных в поселковом клубе. Затем вызвал главного инженера, спросил:
– Ну, как у трактористов? Результаты есть?
– Есть, Павел Прохорович, – с неожиданной веселостью ответил Владимир Александрович. – Уже притащили четыре трактора. Два, правда, «раскулаченные», но мы их отремонтируем! Слухи есть, – еще нашли три СТЗ и два брошенных «натика».
– Ну вот. А вы упрямились. Под лежачий камень вода не течет, Владимир Александрович.
Главный инженер смущенно пробормотал:
– Я не привык действовать опрометчиво.
– Старые привычки сдайте в архив, – наставительно сказал Павел. – Не об опрометчивости идет речь, а о военном стиле работы.
– Тут у меня есть соображения насчет кадров, – заявил вдруг главный инженер. – Видите, сколько привалило к нам людей. Правда, почти одни женщины, но и среди них…
Павел насмешливо, но уже добродушно взглянул на главного инженера.
– Вот видите… – сказал он, – и люди будут… А как же!..
– Вот сейчас мы и устроим им проверку.
Через два часа в клубе собрался народ. Полутемный зрительный зал наполнился гулом оживленных голосов, украинской певучей речью. Павел шел между заполненных скамей к низенькой сцене, где стояла обтянутая кумачом трибуна, случайно повел глазами в сторону, увидел черные печальные глаза, мягкий овал женского молодого лица. Перед ним мгновенно возник шумный городской перекресток, скрипучая арба с наваленными на нее мешками и молодая чернобровая женщина в надвинутом на глаза платке, с ребенком на руках.
– Вы не с Запорожья? – спросил Павел, сразу припомнив ответ женщины в тот знойный день.
– С Запорожья, – сказала женщина, глядя на него чуть испуганно и, очевидно, не узнавая его.
Кожа на ее лице была груба и темна от загара, но глаза, от которых растекались чуть приметные морщинки, светились глубоким теплым сиянием, украшавшим все лицо.
– Ну как в нашем совхозе? Нравится? – спросил Павел.
– А ничего… Та у нас було лучше, – созналась женщина и застенчиво улыбнулась.
– Гм… Почему же лучше? – насупился Павел.
– Да так… Там я дома была, а тут…
– А мужик твой где? – грубовато продолжал допрашивать Павел.
– Мужик на фронте… Вин служив управляющим отделения в совхозе, – ответила молодица.
Как видно, директор затронул больную струну в ее душе, миловидное лицо женщины сразу поблекло.
– А я тебя уже видел, – улыбаясь сказал Павел. – В городе. На углу проспекта. Еще спытал, откуда.
Женщина с недоумением посмотрела на Павла: разве она могла запомнить?
Павел спросил ее имя, фамилию, сказал:
– Дарья Тимофеевна Корсунская? Вот что, Дарья Тимофеевна, зайдешь ко мне в контору, может, тебе чего будет нужно.
– Дякую. А вы ж кто будете?
– Я директор этого совхоза, – ответил Павел и пошел на сцену.
Женщина с любопытством смотрела ему вслед.
Павел взошел на трибуну и начал с того, что стал выкликать старших колонн, бригадиров, гуртоправов.
На его басовитый оклик, гулко отдававшийся в притихшем зале: «Есть такие?» – послышались голоса:
– Есть, есть!
– Трактористы и комбайнеры, поднимите руки!
Несколько рук вытянулось над разноцветными платками женщин.
– Маловато, – недовольно сказал Павел.
Угрюмый голос ответил из прохладной полутьмы зала:
– А где их больше взять? Осталось полторы калеки.
– Но-но, потише. Какие ж мы калеки? – обиделся кто-то в зале.
Павел продолжал выкликать по профессиям:
– Животноводы есть? Доярки? Птичницы? Агрономы? Все явитесь в контору для регистрации.
Оживление в зале росло. Секретарь партийного бюро предложил коммунистам встать на учет независимо от того, в какой партийной организации состоял прежде. После этого Павел произнес речь, похожую на те очень немногословные задания, которые он обычно давал своим людям. Голос его звучал властно и строго. Зная, что перед ним большинство украинцев, Павел нарочно мешал русскую речь с густой кубанской:
– Ни одна здорова людына не должна быть без дила в совхозе, – гремел со сцены, заставленной фанерными декорациями, его напористый бас. – Будь то рядовой або начальствующий состав, хлопцы або дивчата. Хиба дивчата не могут на тракторы систы? Усим найдемо дило, а дила у нас богато. Через нидилю почнемо сиять, и вы должны помогать нам, як полноправные члены нашей семьи. Вы же от фашистов не на курорт уезжали? И шоб не було ниякого беспорядка. Устав у нас один – советский, социалистический. Всякого, кто буде нарушать трудовую дисциплину, будемо наказывать по законам военного времени. Запомните, с цього часу вы не беженцы, а снова члены государственного трудового коллектива. Правильно я говорю? – спросил Павел, подходя к краю сцены.
– Правильно! – послышалось в разных концах зала.
Павел стал говорить о бережном отношении к государственному имуществу, к скоту, который во что бы то ни стало надо сберечь, о сохранении машин, о необходимости приложить все усилия к тому, чтобы посеять хороший хлеб и взять в будущем году богатый урожай.
– А отходить дальше не придется? – послышался из зала недоверчивый голос.
Павел ответил с уверенностью, на какую был способен:
– Рано об этом загадывать. Ежели об этом думать, то, выходит, сеять не нужно?
– Рады бы не думать, да думается. Не хочется опять хлеб палить, а либо фашистской сволочи оставлять, товарищ директор, – горячей болью зазвучал тот же голос. – А посеять – это, конечно, наше дело. Где надо, там и посеем.
Павел напряженно всматривался в ряды голов, ища говорившего.
– Кто это говорит? Покажись!
В четвертом ряду поднялась взлохмаченная копна черных с проседью волос. Блестящие глаза сурово уставились на Павла, казалось, жгли его.
– Вы откуда? – спросил Павел. – Ваша специальность?
– Я откуда? Из совхоза «Большевистский наступ». Полевод я. Петренко моя фамилия. Петренко Егор Михайлович.
– Вот что, товарищ Петренко. Останьтесь после собрания… Потолкуем…
– С великим удовольствием.
Собрание разошлось вечером. При выходе из клуба Павел снова встретился глазами с красивой молодицей. Она приветливо посмотрела на него из-под платка.
…Залетевший из степи ветер овеял лицо Павла полынно-горькой прохладой. Глубокое ночное небо прочерчивалось частым звездопадом.
Внезапно перед Павлом возникла широкая сутулая фигура. Она отделилась от стены коттеджа, мимо которого проходил Павел, загородила ему дорогу.
– Кто это? – окликнул Павел.
– Это я, товарищ директор. Петренко.
– А-а, Егор Михайлович….
– Жду вас с собрания. Тут у меня люди… Правда, одни бабы… Но я их уже организовал. Чтоб завтра рано утречком – прямо на отделение. На какое – будет приказ?
Павел не сразу сообразил, куда же послать людей. Такой быстрый ответ делом на то, что было записано в решений собрания, его немного озадачил.
– Вот что, Егор Михайлович, – дружески сказал Павел, беря полевода под костлявый локоть. – Сейчас уже поздно, и надо расплановать, кого куда пошлем. Приходи завтра ко мне пораньше и там решим, а сейчас иди отдыхать…
– Народ у меня боевой, товарищ директор, – похвастал Петренко.
– Ну и добре. Я так и думал. Значит, гуртом пойдем в наступление.
– Гуртом, товарищ директор.
Как всегда в трудные минуты, Павел почувствовал, что он не один, что сильные, надежные руки подпирают его, и от этого на душе его стало светло, как никогда.
6
Нежное турлюканье сверчков наполняло суховатую тьму августовской ночи. Казалось, оно стекало из глубины звездного неба; каждый куст усыхающих трав, пахнущих пресной пылью, был полон музыкальных звуков, словно полынный ветер шевелил невидимо протянутые над степью струны.
В холодке ночи уже чувствовалась близость осени, в тусклом небе, лишенном заревых отсветов, долго не угасающих летом, часто проносились метеоры, оставляя за собой светящийся след.
Ночи стали продолжительнее и глуше. Трактористы уже не отваживались выезжать в степь без ватников и полушубков. К утру высыпавшая за ночь роса блестела на увядших придорожных травах, словно иней.
Павел любил это время. Обычно оно совпадало с некоторой передышкой между уборкой хлебов и осенним севом. В мирное время в такие дни в совхозе подводились трудовые итоги, собирались слеты передовиков, игрались свадьбы. Воскресные вечера в совхозе звенели от песен, от задумчивых, переборов гармоник.
Теперь тяжелая тишина нависала над усадьбой, лишь изредка будил ее неясный звук чьих-либо шагов да перестук, сторожевых колотушек. Тишина и отсутствие света напоминали об опасности. После поездки в Ростов Павел стал ощущать ее острее, тревога его усилилась, стала постоянной.
Он ложился теперь спать во втором, а то и в третьем часу ночи, а перед этим заходил в партийный комитет и там просиживал час-другой, подытоживая с секретарем дневную работу, согласовывая необычные, связанные с чрезвычайным положением в совхозе вопросы, намечая на завтрашний день, экстренные мероприятия.
После собрания и бесед с эвакуированными он все еще испытывал возбуждение и потребность разобраться в пережитом за последние дни. На память приходили то встреча с Голубовским в городе («Его район уже, наверное, полностью эвакуировался», – подумал Павел), то пылящие по дороге обозы и гурты, то полные гнева и скорби лица людей, выступавших на собрании.
