Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 53 страниц)
Вздрагивая при каждом взрыве, санитары торопливо принялись забрасывать землей тело Иляшевского. Рыжий санитар с угрюмым сморщенным лицом отчаянным взмахом обрубил край окопчика вместе с васильковым кустом, и тот, взмахнув синими звездами цветков, упал прямо на взбухшую бугорком землю…
…………………………………………………………………………….
Когда Алексей, Нина и санитары вместе с отходящими на мост пехотинцами достигли переправы, бой стал стихать, по крайней мере близкие звуки боя, весь этот неистовый гул, треск и гам. Умолк пулемет Дудникова (Алексей еще не знал, что Дудникову пришлось бросить его, вынув замок), перестали стрелять полковые пушки. Командир батареи в последнюю минуту, получив указание от командира полка, снял пушки с позиций, но едва упряжки подхватили их, как снарядом разнесло в клочья сначала одну, потом другую. Тут же был убит командир батареи, лихой молоденький артиллерист, а спустя некоторое время немецкие танки навалились на огневые позиции, раздавили третью пушку.
Стоя на шатком, полыхающем в пламени мосту, Алексей понял: вражеский ключ вошел в отверстие.
Все остальное пронеслось перед ним, как обрывки сна… Незнакомые, с высокими башнями танки с желтыми цифрами на бортах полосуют прибрежный песок, бьют из пушек и пулеметов по наплавному мосту, но настильный огонь никак не может накрыть отползающих по горящим доскам красноармейцев. Осколки со свистом режут воздух над головой Алексея. Первое звено моста, на его глазах подорванное саперами, поднимается в воздух.
…На левом берегу, на окраине утопающего в вишневых садах хуторка, прячась под навесом сарая, стояли два командира и напряженно следили в бинокли за отходящим с боем батальоном Гармаша. Один, высокий и тучный, с красным лицом и седыми висками, весь стянутый ремнями и в надвинутой на лоб армейской запыленной фуражке, поминутно прикладывая бинокль к глазам, шумно и сокрушенно вздыхал. Широкая грудь его, вбирая воздух, вздымалась высоко, на лопатках лежали пропыленные пятна пота, на подстриженных усах и бровях тоже лежала пыль. Другой, бледный, черноволосый, с тонкими ногами в зеленых от лебеды стоптанных сапогах, беспокойно вытягивал худую шею, словно хотел дотянуться до объекта наблюдения. Тут же в кустах стояли оседланные кони, выщипывая из свежего стога пахучее сено. Цепляясь за протянутые прямо по траве струны кабеля, бегали с приказаниями и донесениями ординарцы; зудели, как оводы, полевые телефоны.
– Эх, Гармаш, Гармаш, – вздыхал высокий (это был командир полка, полковник Илья Петрович Синегуб). – Думал ли твой батько, что его сыну доведется не коней по степи гонять да ковальствовать вместе с табором, а вот так отбиваться от врага? Тяжко досталось твоему батальону… Ну, да что теперь… Додержал ты немцев аккуратно, до срока, молодец. Нехай запомнят, что такое Днепр.
– Может, уже и в живых нет Гармаша и этого моего комиссара… Волгина, – нервно морщась и нетерпеливо водя биноклем по задымленному днепровскому берегу, оказал черноволосый комиссар полка Федор Иванович Кречетов.
– Взвод прикрытия, конечно, погиб целиком, но Гармаш не такой, чтобы положить весь батальон, – ответил Синегуб. Мускулы на его мясистых красно-бурых щеках вздрагивали. – Зато перешла дивизия и почти вся материальная часть, и все тылы и переправу удержали до последнего момента.
Полковник снова поднес к глазам бинокль.
Взвизгнув, через головы пролетел снаряд, взорвался где-то за садом, нудно зажужжали осколки. Взбрыкнув, заржали кони.
– Кидает, стерва, уже сюда, – сказал полковник. – Ага, вот и ихние танки спускаются. Что ж, надо угостить их на прощание.
Он подозвал адъютанта, отдал приказание. Откуда-то из соседней левады, окруженной тополями, загремела полковая артиллерия разом всей батареей. На правом берегу, между снующими у переправы танками, взметнулись черные вихри.
– Так, добре, – сказал полковник и добавил, обернувшись к адъютанту: – Дать по десять снарядов!
Пушки били ровно пять минут. Берег заволокло пылью. Когда она рассеялась, стало видно: танки расползлись по берегу, потеряв строй. Некоторые заворачивали назад, на тропу, а два, сильно накренясь, стояли, зарывшись носом в песок.
– Неплохо, – оказал Синегуб и вытер со лба обильный пот. – Они думали, Днепр – это линия Мажино какая-нибудь.
Лицо полковника утратило добродушное выражение. Он переминался на ногах и сопел от ярости.
В ответ на огонь советских пушек из-за Днепра пачками полетели снаряды. Немецкие танки били вслепую, прямой наводкой, и снаряды, оглушительно чмокая, втыкались в покатый левый берег, взрываясь, косили хрупкий вишенник, буравили стены хат. Хуторок запылал сразу с двух концов, над вишневым садом поплыл затхлый дымок.
– Зажигательными бьют, подлецы, – сказал полковник. – Ну, теперь, кажется, все. Можно и отходить.
Комиссар полка нервно ощерился и прохрипел, вытирая пот с бледного лба:
– Мы еще вернемся сюда, я верю, но ведь это наш родной Днепр… Нелегко будет забыть об этих днях… об отступлении.
Полковник заметил спокойно:
– Мы сделали все, что могли, комиссар.
Кречетов втянул голову в худые плечи, лицо его стало землистым, губы подергивались. Артиллерийская дуэль прекратилась, на берег свалилась тягостная тишина.
15
Вместе с сильно поредевшим батальоном Гармаша уходил все дальше от Днепра на восток и Алексей Волгин. Шел он днями под августовским палящим солнцем, шел ночью, задремывая на ходу. Летучий дождь иногда освежал его горячую голову, и ноги скользили по грязи, как чужие. Алексей готов был упасть тут же у дороги и не подняться. Он словно высох весь от зноя, щеки его ввалились, в глазах не стухал сжигающий душу огонь. Алексей видел вокруг себя такие же почерневшие, изможденные лица красноармейцев, побелевшие от пыли и жажды губы. Бойцов стало меньше, чем за Днепром. Из третьего взвода, прикрывавшего отход батальона, перешел Днепр только посланный в штаб с донесением боец Шурупов. Двадцать восемь человек вместе с командиром значились теперь пропавшими без вести.
Но боевая структура батальона сохранялась попрежнему – все три роты числились в его составе так же, как минометный пулеметный и санитарный взводы, и даже две ободранные сорокапятимиллиметровые противотанковые пушечки тащились позади. С таким же неистощимым упорством тянули новый переданный из другого батальона пулемет Иван Дудников и Микола Хижняк. Они отделались легкими ранениями и обошлись без медсанбата. А военфельдшер Нина в забрызганном грязью командирском плащике привычно плелась за своими санитарными двуколками.
Привалы были короткими. Опустевшие, дымящиеся в развалинах маленькие уютные города вставали на пути отступающих. Чудесные поля и перелески вызывали удивление своей красотой, будто увиденной Алексеем впервые среди мрачных картин пожаров и разрушений. Раскинутые по склонам балок и берегам сонных речек, захлестнутые зелеными волнами рощ и садов села встречали солдат плачем и стонами.
За все эти дни Алексей ни разу не вспомнил о своем личном горе – не до этого было! Только однажды ночью, на привале, ему приснилась Кето. Сои как бы повторил один из мирных дней в их маленьком домике на окраине Н. Куда-то надо было спешить, томила какая-то забота, а Кето упрашивала остаться. Но ехать было нужно, и Алексей сердился. Кето сидела на диване и кормила грудью Лешу. У нее были усталые грустные глаза, прядка волос черным колечком завивалась у маленького смуглого уха.
– Алеша большой, возьми Алешу маленького, – сказала Кето и протянула ему сына.
Он взял его и стал ходить по комнате и вдруг, взглянув в личико ребенка, увидел изуродованное, окровавленное лицо Иляшевского, вскрикнул от ужаса и проснулся. Сознание не сразу вернуло его в темную хату, где он лежал вместе с бойцами прямо на полу, на ржаной соломе.
Алексею казалось, что он повидался с женой, ощущение ее близости сменилось чувством невозвратимой утраты. Черная тоска давила его сердце. Весь день он был во власти этого чувства.
На пятый день поспешного марша батальону Гармаша вновь было приказано занять оборону у крупного районного центра, вдоль чахлой, обмелевшей за лето речки. Весь день бойцы рыли окопы, а рыть было нелегко: прошли ливни, земля отсырела и липла к лопатам.
На закате солнца Алексей обходил рубеж. Устало нагнув голову, положив руки на висевший на груди автомат, он шел вдоль новых позиций. Догорал закат. Где-то на севере еле слышно гремела артиллерия – звук, ставший для Алексея настолько привычным, что он не замечал его.
Дойдя до середины рубежа, Алексей остановился, устало закрыл глаза. Ему вдруг почудилось: вот он поднимет тяжелые веки – и все, что пережил он за эти два месяца, исчезнет, и он опять увидит себя в лесу, недалеко от Н., накануне открытия новой дороги…
Алексей сделал усилие, открыл глаза. Он сидел на гребне невысокого холма. Слева укрылось в садах село. По всем признакам жизнь уже наполовину вытекла из него, как кровь из вскрытой артерии. Село казалось вымершим. Внизу простирался кочковатый луг, пересеченный болотистой речкой, а за ней, за лесом, все так же стоял дым и катился мрачный гул.
Внизу, у самых ног Алексея, работали солдаты. Алексей увидел скуластое, сильно осунувшееся лицо Ивана Дудникова. Серые глаза его смотрели дружелюбно и бесхитростно, как всегда. Заметив комиссара, бойцы распрямили спины, вытянулись, приставив лопаты к ногам, как винтовки.
Алексей спустился в наполовину вырытый окоп, снял с шеи автомат, взял у Дудникова лопату.
– Очень мокрая земля? – спросил он.
– Терпимая, товарищ комиссар, – ответил Дудников. – Уже немного ковырять ее осталось. Еще три слоя снимем, брустверок подровняем и будем накрывать.
Алексей стал копать молча, загоняя лопату по самую ступицу, с силой вышвыривая липкую, комкастую землю на край окопа. И все бойцы опять принялись за работу, только натруженное дыхание и глухое звяканье лопат нарушали тишину.
Микола рыл рядом, а Дудников, постояв немного с опущенными в смущении руками, достал кисет, стал свертывать цыгарку.
– Товарищ комиссар, землицу далеко не кидайте. Вы ее поближе, – поправил по-хозяйски Дудников. – Ведь мы ее на накат наваливать будем.
Алексей вспотел, снял с мокрой головы каску, положил на бруствер и снова с силой вогнал лопату в землю.
Он испытывал нечто вроде неутолимой злости. Работа, казалось, облегчала его душу. Грибной запах земли холодил ноздри, напоминал о свежей, возведенной грабарями железнодорожной насыпи. Глядя на комиссара, бойцы сильнее налегали на лопаты.
Выпрямившись, Алексей вытер со лба пот, передал лопату Дудникову.
– Ну, теперь ты, Дудников…
Дудников поплевал на ладони, поднял на Алексея неизменно бодрый взгляд.
– Оборудуем точку по уставу, товарищ комиссар, только не откажите ответить: долго ли квартировать в ней будем?
– Будем стоять, пока хватит сил, – сухо ответил Алексей.
– А я так соображаю, товарищ комиссар, не выбрали еще наши генералы такого места, где злодеев можно было бы глушить, как рыбу. – Дудников всадил лопату в землю с такой силой, что хрястнул держак;, выкинув жирные, словно напитанные мазутом комья, разогнул спину, критически осмотрел начавший заволакиваться сумеречной пеленой рубеж. – Не то это место, товарищ комиссар, не то…
– Почему? – спросил Алексей.
Дудников прищурился.
– Место низковатое и тесное… А для большого боя место надобно выбирать высокое и просторное. Я, товарищ комиссар, ко всему привык подходить с глазомером. Ринтировка у меня есть такая в глазах.
Микола, все время копавший землю молча, с опаской взглянул на своего друга: не слишком ли смело Иван стал разговаривать с командирами?
Алексей ответил задумчиво:
– Верно, Дудников, место это ничем не приметное, но если подсчитать, сколько немцы теряют в каждом бою на каждой такой балочке, то выйдет – до конца войны вряд ли хватит им войска. Да, кроме того, наше войско – это совсем не то войско, что у Гитлера. Красная Армия борется за правду, за самый большой мир на земле. На Красную Армию смотрят все честные люди земли. И отступаем мы временно. Дудников. Придет день, когда мы удивимся, что когда-то стояли на этой маленькой речке…
– Так-то оно так, – вздохнул Дудников. – Только, товарищ комиссар, это еще будет, а зараз я вам вот что скажу. Мы с Миколой, когда еще по немецким тылам бродили, зашли невзначай в одну деревушку. Присмотрелись – германцев не видно. Ну, и забрели переночевать в одну халупку. Две бабочки, одна молодайка, другая постарше, грудное дите у них найденное… Кто-то обронил в Барановичах во время бомбежки. Они и подобрали. Так вот, не успели мы оглянуться, молочка попить, а очи уже нас пытают: скоро ли Красная Армия возвернется? Да неужели так уже все и кончено и вражья сила все время будет в их деревне хозяйничать? Вот о чем пытали нас женщины. В клуньке мы ночевали, а они всю ночь дежурили, чтоб, в случае чего, нас предупредить. На дорогу нам снарядили харчишек, медку, пампушек. Уходили мы, а они опять к нам с тем же – скоро ли возвернетесь? Ну, я так разволновался, что прихвастнул: «Скоро, тетки, скоро». А оно теперь выходит – зря наобещал я им… Так, а? Не к ним, этим теткам, мы идем, а от них, да все дальше в глубину забираемся. И выходит – долго им еще нас поджидать. А сколько там таких теток, сколько народу нашего всякого! И засела во мне, товарищ комиссар, думка: надо поторапливаться шукать такое место, чтобы прикончить Гитлера и его свору гамузом в два-три приема и повернуть скорее назад.
– Да, надо найти такое место, – взволнованно ответил Алексей.
Он рассеянно слушал Дудникова.
Глядя на него глазами человека, только что очнувшегося от сна, Алексей спросил:
– А не помнишь ли, как называется то село, где вы ночевали?
– Село как называется, сейчас и не вспомню – не то Тризна, не то Вязна. Кажись, так, Микола?
Микола выпрямил спину, наморщил лоб.
– Мабуть, Вязна, товарищ комиссар. Разве их все упомнишь? Вон сколько мы их обколесили.
– А ребенок? Ребенок у той хозяйки – большой? – со странной настойчивостью допытывался комиссар.
– Нет, махонький. Обыкновенное дите. Недавно народившийся, – пояснил Дудников и с недоумением взглянул на комиссара: зачем ему понадобились такие подробности? Но по своей словоохотливости он уже не мог удержаться, чтобы не рассказать и о подробностях:
– Молодку ту, помню, Параской звали. И рассказала она, как они дите это в кюветике нашли. Кончилась бомбежка, глянули они, а он, сердечный, возле них лежит, попискивает. Ему-то, крохотке такому, и бомбы, видать, нипочем. Каких только происшествий в эту войну не случается, товарищ комиссар.
Из груди Алексея вырвался сдавленный вздох, похожий на стоп. Дудников изумленно взглянул на него. Глаза комиссара скорбно блестели в надвигающихся сумерках.
– Хорошо, Дудников, заканчивайте дзот, – тихо проговорил он и, не оборачиваясь, сильно сутулясь, зашагал вдоль рубежа.
16
Необычно взволнованный рассказом Дудникова, Алексей чуть не прошел мимо землянки командира батальона и, лишь зацепившись ногой за телефонный кабель, остановился, увидел перед собой тонкую струю света.
Свет пробивался из-под плащпалатки, прикрывавшей вход в землянку. В ту же минуту невысокая женская фигура в гимнастерке и берете заслонила собой свет, и Алексей услышал приятный, мелодичный голос:
– Это вы, товарищ комиссар?
– Да, я… Кто это? Товарищ Метелина?
Алексей увидел в сумерках неясное лицо, своеобразный разрез миндалевидных глаз, всегда глядевших на него с грустным любопытством.
Этот взгляд почему-то всегда смущал Алексея, и при встречах с Ниной он держался особенно сухо. После смерти жены ни одна женщина не привлекала его внимания; он смотрел на них с полным равнодушием и даже с пренебрежением, как будто все они были виноваты в том, что не могли сравниться с его Катей.
– Я вам новость принесла, – улыбаясь, сказала Нина. – Сестру хотите повидать?
– Где она? – нетерпеливо спросил Алексей.
– В санвзводе. Приехала за ранеными.
Алексей чуть ли не бегом кинулся к маячившему в сумерках селу, где располагался санитарный взвод.
– Разрешите, товарищ комиссар, я вас провожу к ней, – сказала Нина. – Ее не так-то легко найти.
– Да, да, пожалуйста.
Алексей замедлил шаги, хотя ему хотелось бежать. После первой встречи в июле с Таней он виделся с ней только два раза, да и то мельком, когда машина медсанбата ненадолго приезжала за ранеными. Последние бои и быстрый отход от Днепра смешали ближайшие тылы дивизии, медсанбат потерялся где-то среди обозов второго эшелона, и Алексей не раз думал, что надолго потерял сестру. Таня была единственным существом, связывавшим его с глубоко личным, как ему казалось, навсегда утраченным миром.
– Как она выглядит? Здорова? – спросил Алексей, стараясь из вежливости не уходить далеко от Нины.
– Товарищ комиссар, она у вас такая славная. Мы уже успели с ней подружиться, – словоохотливо ответила Нина таким тоном, словно, хваля Таню, хотела часть похвалы перенести и на Алексея.
До села было не более полукилометра. Пыльные сумерки окутывали хаты. Обозы, орудия и танкетки смешались на улице с колхозными телегами и домашним скарбом. Больше половины села уже выехало. Было слышно, как во дворах голосили бабы, ревел скот, блеяли овцы, гоготали гуси, плакали дети. Унылый скрип колес замирал в отдалении, слышались глухие удары; кто-то заколачивал наглухо окна, кто-то отчаянно и забористо ругался.
– Товарищ комиссар, она в третьей хате. Вон их машина! – крикнула отставшая от Алексея Нина.
Не дожидаясь ее, Алексей бросился к воротам, возле которых стоял санитарный фургон. Вокруг него суетились санитары. Алексей протиснулся сквозь толпу колхозниц с узлами.
– Сюда носилки! Скорей! – послышался из полутьмы резкий девичий голос.
Он показался Алексею незнакомым и грубым. «Неужели Танюшка может так кричать?» – удивился он и окликнул сестру.
Она подошла к нему, присматриваясь, нагнув голову.
– Кто это? Кто меня зовет? – недовольно спросила Таня, устало дыша.
– Да я же… Я… Алексей.
Она кинулась к нему, и они обнялись. Стало совсем темно, и Алексей не мог разглядеть ее лица. От волнения они долго не могли говорить.
– Ну, как ты? Трудно тебе? – наконец спросил он, ощущая горький запах йодоформа, идущий от Таниной шинели, и усталое, прерывистое дыхание.
Она торопливо ответила ему что-то невнятное, будто не поняла его вопроса, и стала говорить о том, как много раненых и как трудно с ними: все время приходится их везти, и некоторые умирают в дороге…
Алексеи пожимал маленькие жесткие руки сестры, он не видел, а лишь догадывался, что лицо ее было другим и что вся она не такая, как прежде – веселая и беззаботная… И еще Алексею показалось: она будто бы и не обрадовалась встрече и совсем забыла о доме, точно ее мучила одна навязчивая мысль… Она только спросила, нервно шаря руками по лицу и груди брата:
– Ты не ранен? Какие ужасные были бои… Скажи, – мы и дальше будем отступать?
– Наш батальон будет держать оборону вот тут за селом, – ответил Алексей так, как сказал бы любому другому бойцу.
Таня не спрашивала его теперь ни о Кето, ни о личном горе, словно этот вопрос перестал интересовать ее. Но Алексей не удержался и передал ей странный рассказ Дудникова.
– Удивительная мысль родилась во мне, – сказал он. – Конечно, трудно представить, что это был Леша. Разве там не могли быть другие дети! Пусть этот ребенок чужой, но теперь я буду думать, что он мой. Не могу не думать.
– В самом деле, – оживилась Таня, – как все это странно! А вдруг и в самом деле Лешечка жив? Ты запомни название этого села, Алеша. Как ты сказал: Тризна, Вязна? Вот и запомни. Ведь все может быть. Ты понимаешь?
Алексей не выпускал рук сестры. Ему хотелось сказать ей какое-то особенное слово утешения, которое могло бы оградить ее от всего трудного и опасного. Он чувствовал, как никогда, ответственность за нее перед отцом и матерью и сознавал, что, может случиться, завтра они уже не увидят друг друга, что фронтовые дороги разметут их в разные стороны, а то и смерть может навсегда разлучить их… Но Алексей напрасно подыскивал слова: разговору мешали шум, стоны раненых, фырканье отъезжающих грузовиков.
– Таня! – послышался со двора пискливый голос.
– Я здесь, Тамара!
– И Тамара с тобой? – удивился Алексей.
– Да, мы с ней неразлучные. Хочется, чтобы так было до конца войны.
Алексей невольно вспомнил неразлучных Дудникова и Миколу. Подбежала Тамара. Узнав Алексея, всплеснула руками.
– Алексей Прохорович!.. Товарищ старший политрук!
– Ну как? Привыкла? Не страшно на войне? – спросил Алексей.
– Товарищ старший политрук, мы – как стальные гвозди… Нас бьют, а мы не гнемся, – запищала Тамара. – Вчера только в деревне расположились, так он, зараза проклятая, как налетел, как начал долбить…
– Тамара, ты не можешь без выражений? – наставительно перебила Таня.
– Виновата, товарищ старший сержант, – стукнув каблуками, шутливо вытянулась Тамара и тут же звонко засмеялась. – Я же на фашистов говорю У вас махорочки на цыгарочку не найдется, товарищ старший политрук? Тьфу, тьфу. – поплевала на пальцы Тамара.
– Ты что же, Тамара? Неужели куришь? – изумленно спросил Алексей.
– А как же, товарищ старший политрук? На войне без курева никак невозможно.
– И ты тоже? – нагнулся Алексей к сестре, доставая кисет с махоркой.
– Что ты, Алеша! – возмущенно вскрикнула Таня. – Неужели ты мог подумать?
– Она у нас паинька, на нее и фронт не влияет, – сказала Тамара. – Больно строгая… А мне нравится такая жизнь, накажи бог, нравится. Приключение за приключением. Разрешите прикурить, товарищ старший политрук, – потянулась Тамара цыгаркой к Алексею.
Когда погрузка раненых была закончена, Алексей помог Тане и Тамаре влезть в санитарный грузовик. Из-под полотняного навеса доносились стоны, шорох соломы, болезненное дыхание. Алексей невольно зажмурился, представил весь путь до медсанбата ночью, по опасным ухабистым дорогам отступления – путь, полный всяких неожиданностей, представил несчастных раненых и с ними двух девушек… И опять ему стало не по себе оттого, что он так и не сказал сестре главного, ничего ей не посоветовал.
– Танюша! – ласково позвал он.
Таня высунулась из кузова. Алексей увидел над собой ее блестевшие в потемках глаза, ощутил на своей щеке ее теплое дыхание. Она показалась ему в эту минуту по-детски беззащитной.
– Береги себя, – попросил Алексей.
– Хорошо, милый. Не беспокойся обо мне, – ответила Таня.
Другая рука протянулась из-под навеса в ту минуту, когда шофер включил мотор.
– До скорого свидания, товарищ старший политрук! – весело крикнула из темноты Тамара.
Алексей пожал ее мягкую, как подушечка, руку. Санитарная машина тронулась. Он зажег электрический фонарик, направил его луч под крышу фургона и увидел улыбающиеся лица сестры и Тамары. Алексей бежал вслед, держась за задний борт, пока было возможно, и все светил фонариком в лица девушек, как бы силясь запомнить их улыбки.
Санитарная машина стала развивать скорость, скрылась во тьме, и только был слышен ее удаляющийся шум. Алексей постоял с минуту, прислушиваясь, и медленно зашагал к штабу…
17
Предположения Алексея о том, что он расстался с сестрой надолго, не оправдались. На следующий день Таня опять приехала в батальон. На этот раз она сама прибежала в штабную землянку.
Фильков, пользуясь затишьем, приготовил небывалый за все время войны обед из трех блюд. Он разливал в котелки пахучий, заправленный толченым салом украинский борщ, когда в узкий земляной вход просунулась русоволосая девичья голова и сияющие глаза точно озарили предвечерний сумрак, сгущавшийся под березовым накатом.
– Танюшка! – вскрикнул Алексей. – Вот здорово! Как раз к обеду! Теперь-то я не отпущу тебя.
Он взял ее за руки, ища глазами, куда бы поудобнее усадить.
Капитан Гармаш и Саша Мелентьев очистили место на патронном ящике.
– Знакомьтесь, товарищи, моя сестра, – радостно улыбаясь, не без гордости, представил Алексей Таню.
– Так вот она какая, твоя сестра, о которой ты, к сожалению, так мало рассказывал, – пристукнув каблуками и беззастенчиво разглядывая Таню, сказал Гармаш и протянул смуглую жилистую руку: – Очень приятно. Разрешите представиться: кадровый командир, а это – вчерашний академик, профессор литературы, а теперь мой начальник штаба – Александр Леонидович Мелентьев.
Саша с застенчивым любопытством смотрел на Таню. Что-то сразу поразило его в ней. Она словно почувствовала это, нахмурилась.
– Я на десять минут, не больше, – сказала она Алексею. – Мне только хотелось посмотреть, как ты живешь.
– Но ты пообедаешь с нами. У нас нынче довоенный обед, – сказал Алексей.
– Да, да, придется вам подчиниться, товарищ старший сержант. Я приказываю, – улыбнулся капитан, молодцевато распрямляя плечи и подкручивая цыганские усы.
Таня, все еще смущаясь, присела на ящик. Фильков услужливо придвинул ей котелок. Появление Тани внесло в землянку что-то мирное, домашнее. Измученные недавними боями, ожесточившиеся люди, вдруг по-новому ощутили и грустный запах усыхающей ромашки, рассыпанной по склону балки, заносимый ветром в землянку (им казалось, что именно Таня принесла этот запах), и точно озаренную невидимым светом внутренность землянки, забыли на какое-то время о тяжелых боях на Днепре, о потерях, о своей усталости, о том, что, может быть, с минуты на минуту снова придется идти в бой.
Капитан Гармаш и Саша Мелентьев ели борщ и старались проявить при этом как можно больше деликатности и знания этикета. Они старались не греметь о котелки ложками, не всхлебывать громко.
И Фильков сегодня особенно ловко прислуживал за обедом, а в заключение, после не в меру кислого компота, высыпал на ящик гору спелых яблок.
Алексей ухаживал за сестрой, как за ребенком, участливо расспрашивал о работе в медсанбате, о врачах, о трудностях походной жизни. Капитан Гармаш любезно подсовывал ей лучшие яблоки.
– Кушайте, кушайте, старший сержант. Яблочки – колхозные… Жаль – много немцам оставили. – Гармаш взъерошил черночубую голову, крякнул: – Эх, девушка, у меня тоже сестра в колхозе, а другая в хоре в киевской опере поет. Должен вам сказать, тоже красавица.
Таня так и вспыхнула: почему «тоже»?
Откидывая со лба русую прядку, она почему-то избегала смотреть на Сашу Мелентьева, а тот не сводил с нее затаенно восхищенного взгляда. Никто не знал, о чем он думал, а думал он о тихих, хмельных от запаха акаций майских вечерах в далеком Краснодаре, где он только год преподавал в средней школе после окончания педагогического института, вспоминал вот такие же ясные и смущенные девичьи глаза, прогулки по берегу быстрой Кубани. Эта жизнь оборвалась внезапно. Саша Мелентьев еще ничего не успел достигнуть, ничего не успел осуществить для личного счастья.
Где-то ухнуло, землянка задрожала.
– Во-о-оздух! – послышался протяжный крик.
Где-то заворчал пулемет.
– Опять «рама», – сказал Фильков. – Вот, будь она проклята! Уже выслеживает.
Саша Мелентьев вскинул голову, будто стряхивая с себя мирные воспоминания.
– Алеша, я пойду, – вставая, сказала Таня. – Засиделась я, а там уже, наверное, управились.
Глаза ее с вкрадчивым любопытством скользнули по лицу Мелентьева.
Когда Волгины вышли, капитан Гармаш вздохнул:
– Хороша девица, не правда ли, лейтенант? И в военной форме видна. Особенно глаза, ты заметил?
Саша Мелентьев ничего не сказал.
– А чем наша Нина плохая, товарищ капитан? – ревниво вмешался Фильков. – Не хуже, а, может быть, даже лучше.
– Ну, ты – тоже мне оценщик. – усмехнулся Гармаш, – Хорош гость, да не ко времени. Ну-ка, лейтенант, давайте сюда схему обороны и боевого охранения. – Глаза капитана вновь стали озабоченными и сердитыми. – Тоже нашли время чем увлекаться… Фильков, убери котелки! Живо!
…Алексей и Таня шли по склону лощинки между кустами орешника.
– Алеша, я тот раз не сказала тебе. Я написала домой о Кате, – виновато взглянув на брата, проговорила Таня. – Все написала…
Алексей остановился, неодобрительно посмотрел на сестру.
– Что ты наделала? Ведь ты убила их этим!
Таня закусила губы.
– Я сама не знаю, Алеша, как это получилось. Что-то подкатило к сердцу. Думала – умру. Всю ночь проплакала, а наутро написала.
– Эх, сестра, сестра… Ведь ты знаешь нашу мать…
Алексей сорвал уже начавшую багроветь ветку орешника, стал обрывать листья.
– Алеша, не сердись, – робко заговорила Таня. – Ведь каждый час нас может не стать… Я не хочу об этом думать, но все может случиться. И кто тогда сообщил бы им правду? Ведь только ты и я знали об этом.
Алексей шел, упрямо нагнув голову.
– Да, пожалуй, ты права: к чему скрывать? – сказал он после угрюмого молчания. – Пусть узнают все и всё… всё. – Он задышал часто и трудно и даже, как показалось Тане, глухо скрипнул зубами. – Да, пусть узнают… Я бы хотел, Таня, чтобы все, кто прикинулись теперь нашими друзьями, знали, что нам хватит и своей ненависти к фашистам. Как мы можем смириться? Мы отступим и дальше, но не сдадимся… А потом будем наступать, обязательно будем. Я день и ночь думаю об этом заветном часе. Все горит во мне, Таня! Пусть сыночка нету в живых и то, что говорил Дудников, только случайное совпадение, одна мечта, по я буду думать, что он жив. От этого мне будет легче. Мы будем торопиться. Мы найдем детей многим отцам и матерям. Мы все вернем, Таня, все! И сделаем так, чтобы навсегда снять с человечества возможность таких ужасов и утрат.
Сказав это, Алексей почувствовал, что излил то главное, что волновало его все дни, о чем хотел рассказать сестре еще в прошлый раз. Глаза его под сумрачно нависшими бровями горели, как два уголька.
Таня робко тронула брата за руку.
– Алеша, как мне хочется быть возле тебя, на передовой. Что этот медсанбат? Только ездишь туда-сюда.
Алексей нахмурился.
– Работа в медсанбате не менее нужная.
«А разве не менее нужная была бы сейчас моя работа где-нибудь по специальности?..» – подумал Алексей, и уже знакомое неприятное чувство кольнуло его. Стараясь заглушить его, он продолжал:
– Кроме того, тебе, Таня, надо окрепнуть, возмужать.
Здесь и сильные падают.
– А Нина?
– Нина… Нина – другая, – смутился Алексей, поняв, что обидел сестру.
– Крепче меня? – Таня сердито надула губы. – Почему крепче? Не такая она разве, как я?
Алексей искоса взглянул на сестру. Она легко ступала рядом, высоко подняв голову, кусая багряный лист. Неяркий свет заката пронизывал выбившееся из-под пилотки легкое облачко ее волос, как бы осыпая его золотой пыльцой Алексей невольно залюбовался сестрой; в этот приезд она не казалась ему такой усталой; в ее глазах дрожали знакомые задорные искорки.
– Почему крепче? – повторила Таня вопрос.
– Ну, привычнее, что ли. Ведь она с первых дней войны в армии. Еще в белофинской участвовала. У нее больше опыта.
