Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 53 страниц)
Георгий Филиппович Шолохов-Синявский
Волгины
КНИГА ПЕРВАЯ
Часть первая
1
В семье Волгиных готовились к встрече Нового года. Торжество предстояло необычное: все трое сыновей съехались в дом Прохора Матвеевича.
Из далекого малоизвестного городка, затерянного у самой границы Восточной Пруссии, приехал в отпуск Виктор Волгин, лейтенант, летчик истребительной авиации. Со строящейся на Кавказе железной дороги прибыл средний сын Алексей, инженер-путеец, руководивший строительством мостов. Он привез с собой молодую жену, тоненькую черноглазую грузинку. И, наконец, по дороге в Москву заехал к отцу Павел, старший сын, директор крупного зернового совхоза.
После того, как Виктор три года назад уехал в школу летчиков-истребителей, а Павел и Алексей были назначены на работу в разные, отдаленные от родного города места, Прохор Матвеевич и Александра Михайловна Волгины не видели их всех вместе. В маленьком домике, на Береговой улице, с разросшимися у самых окон акациями и высоким ветвистым тополем, стояла мирная тишина, изредка нарушаемая только смехом дочери Тани и ее шумливых подруг.
Старики жили скромно и замкнуто, гости у них бывали редко. Прохор Матвеевич работал на мебельной фабрике столяром-краснодеревщиком, Александра Михайловна хозяйничала дома. И вот накануне Нового года старый домик с зелеными ставнями и покосившимся балконом ожил, наполнился молодыми мужскими голосами. По случаю приезда сыновей Прохор Матвеевич созвал живущих в городе родственников и своих приятелей.
Было около десяти часов, и гости только начали собираться. В прихожей непрерывно дребезжал звонок, раздавались приветственные восклицания, смех, девичий визг и хлопанье в ладоши. Это приходили друзья и подруги Тани. В ее комнате молодежь устраивала свою новогоднюю вечеринку. Гости входили, щурясь от электрического света, стряхивая с воротников чистый молодой снежок, внося холодный запах морозного вечера.
Прохор Матвеевич, крепкий сухощавый старик лет шестидесяти, с коротко остриженной, лысеющей со лба угловатой головой и вислыми седыми усами, одетый в просторный костюм, который он уже много лет надевал только по праздникам, спешил навстречу каждому гостю, говорил грубоватым басом:
– Давай, давай, не задерживай. Марку свою, чин соблюдаешь: первым не хочешь приходить. Снимай свой реглан и проходи…
Прохор Матвеевич редко называл родственников и приятелей по имени и отчеству, он величал их уменьшительными именами, словно ребятишек.
– Ты чего, Гриша, опаздываешь? – недовольно ворчал он. – Назначено в девять, а ты пожаловал во сколько? Не думаешь ли ты, что Новый год ждать тебя будет?
Моложавое, с крупным мясистым носом лицо Прохора Матвеевича густо порозовело от возбуждения. Плечи его были все еще круты, профессиональная сутулость не скрадывала упругих, как резина, мускулов, руки – большие, узловатые, с длинными и очень гибкими пальцами, с давнишними, навсегда въевшимися следами лака, – руки старого мастера по дереву. Карие живые глаза искрились той неистощимой веселостью, какой всегда полны здоровые пожилые люди, довольные своей судьбой.
Прохор Матвеевич тайком от Александры Михайловны в ожидании гостей уже пропустил бокальчик, и это еще больше подняло его настроение. Он остановил в прихожей жену и, обняв ее полную талию, спросил:
– Ну, Сашенька, у тебя все готово?
– Осталось последний пирог из духовки вынуть.
Александра Михайловна внимательно посмотрела на мужа добрыми серыми глазами, укоризненно спросила:
– А ты уже клюнул без сынов-то, не дождался? Терпения нету?
– Одну рюмочку, Саша. Ведь до Нового года еще целых два часа, – стал оправдываться Прохор Матвеевич.
– Ты бы лучше с сыновьями посидел, а то разъедутся – и не наглядишься на них, – сказала Александра Михайловна.
– Я их теперь неделю не отпущу. Теперь-то я уж на них отыграюсь, – шутливо погрозил Прохор Матвеевич.
Из комнат докатился мужской хохот, звуки патефона.
– Иди, Проша, – спохватилась Александра Михайловна, – мне надо еще кое-что приготовить, да и стол пора накрывать.
– Ну, как ты? Довольна, что сыновья съехались?
– А какая мать недовольна, когда видит возле себя своих детей? Вот только от Павлуши я совсем отвыкла. Здоровенный такой, и уже седина на висках. А ведь, кажется, только вчера на руках его носила. Он и тогда, еще пузанок был, руки надрывал. А теперь сядет – стул трещит…
Прохор Матвеевич засмеялся.
– Здоров, что и говорить. Степным воздухом дышит да солнышком умывается…
– А Витенька, тот еще совсем мальчик, – вздохнула Александра Михайловна.
– Любимчик твой, – усмехнулся старик.
– Тоже выдумал! – обиделась мать. – Для меня все любимчики: какой палец ни обрежь – больно.
За дверью послышались легкие, быстрые шаги. В прихожую впорхнула Таня.
– Мама, почему ты ушла? Там гости скучают, а ты…
Она застыла на месте, Широко раскрыв иссиня-серые глаза и вопросительно глядя на отца и мать.
– Папа, ты чего забрался сюда? – обратилась она к Прохору Матвеевичу. – А с гостями кто будет заниматься?
Тонкая и гибкая, как лоза, в светлом платье, еле достигавшем узких коленей, она затормошила старика, чмокнула его в щеку, смахнув неосторожным движением с вешалки чью-то шапку, и убежала. Прохор Матвеевич поднял с пола шапку; покачав головой, пошел вслед за дочерью.
Молодежь во главе с Таней, взявшей на себя роль молодой хозяйки, расположилась в комнате Алексея, – в ней он жил еще в студенческие годы, теперь здесь была спальня Тани.
Остальные сидели в небольшом залике, – Прохор Матвеевич по старой привычке называл его горницей. Здесь устраивались редкие семейные торжества. Глаза гостей все чаще обращались к пожелтевшему от времени циферблату стенных часов.
Все сидели чинно, и разговор не клеился. Павел отвел отца в соседнюю комнату, сказал приглушенным басом:
– Слушай, батя, не пора ли начинать в самом деле? У меня уже в горле пересохло.
– Да я и сам непрочь. Но, видишь, мать выдерживает. Дисциплина.
– Ох, батя, и у тебя дисциплина, – вздохнул Павел, – А я думал, ты без всякой дисциплины живешь – по старинке.
– Нет, сынку, ошибаешься, – улыбнулся старик и бережно поправил на груди сына орден «Знак почета». – Ты меня к старикам не причисляй. Я на фабрике…
– Знаю… Не хвались, – смеясь перебил Павел. – Сам видел, какой мебелью ты новый театр обставил…
– Ты понимаешь – тысяча человек садится, и нигде не скрипнет! – с юношеским задором похвастал Прохор Матвеевич и, все более воодушевляясь, стал рассказывать: – Я им предлагал мебель под темный дуб отделать, такой, знаешь, с коричневым дымком. Так нет: уперлись стервецы – давай им темнокрасный лак.
Старик стал бранить дирекцию строительства нового театра, жаловаться на упрямство главного инженера, на то, что комиссия отвергла несколько его предложений.
– И ты сдался? – прищурился Павел.
– Ничуть. Все-таки по-моему вышло, согласились с дымком, – с гордостью ответил Прохор Матвеевич.
– Вот и молодец, батя. Ну, идем, что ли?
Павел взял отца под руку, и они вошли в горницу.
2
Прохор Матвеевич с важным видом разливал вино. Алексей и Виктор сидели рядом.
Худощавый, похожий на мать, Виктор изредка склонялся к Алексею, что-то шептал ему и, кивая на отца, улыбался. На правом виске его розовел чуть приметный шрам – след камня, неосторожно пущенного в детстве из рогатки уличным шалуном. В серых глазах часто загорались озорные огоньки. Густой загар сохранился с лета на его щеках, еще не утративших отроческую припухлость; русые волосы спутанными прядями, спадали на левый висок. Темносиний китель, с алыми квадратиками и серебряными значками на голубых петлицах, не совсем ладно облегал узкие плечи.
Алексей был широкоплеч – весь в отца, лицо строгое, даже сумрачное, с резко очерченным крупным подбородком, глаза карие, упрямые, пустые брови всегда насуплены; в тяжеловатых движениях и манере говорить чувствовались властность и замкнутость. И хотя Алексей был старше Виктора только на четыре года (Виктору шел двадцать четвертый), он выглядел намного старше брата.
Алексей, Виктор и Павел подходили к отцу и матери, провозглашали тосты за их здоровье, за долгую жизнь.
Обнимая Алексея, потом Павла и Виктора, Прохор Матвеевич взволнованно закашлялся, проговорил:
– Спасибо, сынки. Горжусь вами, горжусь. Приятно мне, старому сычу, что вы так пошли в гору.
Александра Михайловна то и дело оглядывала сыновей счастливыми, сияющими глазами, подкладывала им то кусок румяного, лоснящегося жиром гуся, то пышный треугольник мясного пирога.
– Кушайте, детки, угощайтесь. Вкуснее родительских пирогов ничего нет, – говорила она. – И вы, дорогие гости, пожалуйте. Угощай, Проша.
– Время у нас, сынки, сейчас напряженное, :– не слушая жену, ораторствовал Прохор Матвеевич. – Вишь, как полыхает на Западе. Поэтому надо поторапливаться со многими делами. И быть начеку, чтоб не перекинуло огонь. Витька! Как там у вас на границе? Что слышно?
– Пока ничего. Все тихо, – уклончиво ответил Виктор.
Любители поспорить на международные темы заговорили о том, высадит ли Гитлер свои десанты в Англии или не высадит.
На другом конце стола чей-то разгоряченный голос кричал:
– Это договор не о какой-то там дружбе с фашистским правительством, а о ненападении! Разве немецкий народ наш враг? Или мы ему враги?
– Может полезть фашист, может, – предостерег Павел.
– А я говорю: не полезет! Кишка тонка! – азартно возразил ему сосед и шлепнул ладонью о стол с такой силой, что зазвенела посуда.
– Тоже дипломаты, ну вас! Лучше закусывайте, – защебетали женщины.
Голоса смешались, кто-то предлагал новый тост.
Воспользовавшись тем, что отец и мать занялись угощением, Виктор и Таня незаметно вышли на балкон.
– Идем к нам. У меня там уже почти все собрались, – тоном заговорщицы сказала Таня.
– А если отец обидится? Я, конечно, приду, – пообещал Виктор, с наслаждением вдыхая морозный колючий воздух.
Сухие снежинки падали на его волосы. Свет фар вынырнувшего из-за угла улицы автомобиля на мгновение озарил его оживленное лицо.
– Гляжу я на все и ничего и никого не узнаю, – задумчиво заговорил Виктор. – Наши комнаты кажутся такими маленькими. А тополь как разросся… Помню, три года назад ветки его не доставали до того окна, а теперь и мое окно закрыли. И вон того дома не было. Раз… два… три… шесть этажей! – воскликнул Виктор. – Наш домик рядом с ним, как будочка.
– Я пойду, – нетерпеливо сказала Таня. – Ты не засиживайся со стариками. Ох, и закуралесим же мы нынче…
– Погоди, – остановил сестру Виктор, – ты, кажется, сказала, к тебе кто-то придет из Якутовых…
– Придут… Валя Якутова с братом. Ты разве их знаешь? – лукаво опросила Таня.
– Немного, – в тон ей ответил Виктор. – Будто забыла, что мы вместе с Валей учились в школе.
– Так уж и немного?
Виктор засмеялся.
– А ты помалкивай. Много знать тебе не положено. Рано еще…
– Ух ты! Какой взрослый! Подумать страшно, – смешливо блеснула глазами Таня и убежала в комнату.
Виктору захотелось взглянуть на место детских игр, он сошел во двор, занесенный снегом, окруженный старыми и новыми домами. Окна всюду были ярко озарены, и пятна света падали на сугробы. Доносились неясные голоса, музыка, смех.
Три тощие покривленные вишни и яблонька прислонились к высокому дощатому забору. Когда-то они были посажены отцом и теперь тоже вытянулись, свешиваясь ветвями через забор. Покрытые инеем, они стояли безмолвно и неподвижно.
Виктор поднял голову и на высоком шесте, на фоне пасмурного ночного неба, увидел скворечницу. Лет десять, назад он ставил ее с Алексеем.
Как много воды утекло с тех пор, сколько пережито! Школьные беззаботные годы, поиски своего жизненного пути, колебания, размолвки с отцом, матерью… Матери особенно не хотелось, чтобы он поступал в школу летчиков: ей все казалось, что он разобьется при первом же полете… И в письмах долго жаловалась, упрекала. Но все-таки он настоял на своем – пошел в авиационную школу. И было трудно, ох, как трудно! Иногда им овладевали сомнения, он уже готов был согласиться, что мать права, и все-таки нашел в себе силы, преодолел все трудности. Ни словом не обмолвился он в письмах о своих колебаниях. И вот теперь он летчик, командир звена истребителей, и мать, кажется, довольна им.
Он решил провести отпуск так, как этого хотелось ему в полку без лишних забот и мыслей о службе, о полетах. Только отдыхать, только впитывать в себя этот теплый, насыщенный любовным родительским вниманием, домашний воздух, ходить в гости, в театр, встречаться с товарищами.
Виктор прошелся по двору, приглядываясь к незнакомым пристройкам и предметам, полный того чувства покоя, какое овладело им, когда он очутился в родной семье. Набравшись морозца, он вернулся в комнату. Там уже было полное оживление. У гостей возбужденно блестели глаза, все говорили, перебивая друг друга.
Особо почетное место за столом занимала Кето или, как все называли ее в семье Волгиных, Катя. Она ни на шаг не отходила от своего мужа Алексея, говорила мало и лишь изредка, скромно опустив длинные густые ресницы, роняла несколько слов, звучавших необычно твердо благодаря чуть уловимому грузинскому акценту, и глаза братьев, Прохора Матвеевича, Александры Михайловны и Тани ласково устремлялись на нее.
Кето быстро свыклась с новой семьей. За один день между ней и Таней завязалась самая пылкая дружба, так часто возникающая между молодыми женщинами и девушками. Таня поминутно прибегала из своей комнаты в горницу, нетерпеливо посматривала на невестку, опасливо косилась на отца.
Выбрав момент, она склонилась к Кето, шепнула:
– Катя, мы вас ждем… У нас уже все готово.
Кето вопросительно взглянула на мужа. Алексей пожал плечами, кивнул на отца. Это не ускользнуло от внимания Прохора Матвеевича. Он нахмурился, но, не смея ни в чем отказать невестке, только рукой махнул…
В комнате Тани было еще шумнее, чем в горнице. В углу сверкала огнями и разноцветными стеклянными игрушками высокая елка. Накрытый белой скатертью стол был выдвинут на середину комнаты.
Несколько юношей и девушек столпились вокруг елки. Не выпуская руки Кето, Таня ворвалась в живой пестрый круг друзей, крикнула:
– Тише, медики! До Нового года осталось десять минут! Маркуша, останови патефон!
Тот, кого назвали Маркушей, высокий, сутулый, очень худой юноша, с длинными руками, с всклокоченными кудрявыми волосами и черными выпуклыми глазами, подбежал к патефону, поднял мембрану.
– Ты что же нас оставила! Тоже хозяйка! – набросились на Таню подруги.
– А я, девушки, привела вам Катю, жену моего брата Алеши, познакомьтесь, – смущенная внезапной тишиной, сказала Таня. Она вдруг испугалась, что ее невестке не понравится весь этот бесшабашный шум и она уйдет к старикам.
Но Кето, застенчиво улыбаясь, смотрела на всех доверчиво и просто.
Нескладный Маркуша первый протянул молодой женщине руку.
– Очень приятно! Марк Штуцик, чуточку не врач, – отрекомендовался он.
Высокая полногрудая блондинка с модной прической, в виде двух золотистых, туго закрученных над самым лбом валиков, бесцеремонно разглядывала Кето. Это была дочь известного в городе врача Якутова. В своем модном файдешиновом платье и дорогих туфлях Валя выглядела старше и наряднее всех.
Глаза у нее были яркоголубые, лицо – словно фарфоровое, с холодным, как у куклы, румянцем.
Приветливо улыбнувшись, Кето сказала:
– Мне это напоминает наши студенческие вечеринки в Тбилиси. Очень хорошо.
– Вы учились в вузе? – сдержанно удивилась Валя.
– Да, всего год как я окончила исторический факультет. Преподаю в средней школе, в Сухуми, – ответила Кето.
– Товарищи девушки! Внимание! Без пяти двенадцать, – паническим голосом возвестил Маркуша. – Подготовьтесь к великому моменту!
– Ох, чуть не проворонили! – всплеснула руками смуглая, похожая на цыганку, Тамара Старикова.
Бывшая беспризорница, маленькая, полная, с резкими мальчишескими движениями, которым она научилась еще в дни своих бездомных скитаний, и громким пискливым голосом, она нередко вставляла в свою быструю речь грубые, резкие слова, в шутку называя своих друзей и подруг то «братвой», то «шалавыми», за что на комсомольских собраниях не раз выслушивала от товарищей суровые упреки и предупреждения.
– Даешь, братва! Открывайте шампанское! Живо! – крикнула Тамара, но на этот раз никто не решился сделать ей замечание: все были увлечены торжественностью минуты.
Захлопали пробки. Кто-то включил радио.
Послышался знакомый всем шум с Красной площади, автомобильные гудки, затем перезвон курантов.
Все встали, подняли бокалы. В комнате стало тихо. Только в открытую форточку врывался приглушенный гул города; он сливался с таким же, похожим на звуки морского прибоя, уличным шумом, доносившимся из Москвы.
Таня выглядела возбужденнее всех. Щеки ее горели, рот раскрылся, обнажая ровный ряд белых зубов. Она восторженно смотрела на Кето, точно молчаливо призывая разделить с ней переполнявшие ее чувства.
Послышался первый удар курантов, певучий и тоже всем издавна знакомый звон колокола, и все закричали «ура».
– С новым годом! С новым счастьем! – громко крикнула Таня и, чокнувшись со всеми подряд, медленными глотками осушила бокал.
Все стали шумно поздравлять друг друга, обнимаясь и целуясь. Все испытывали необычное волнение, и всем казалось, что зимняя ночь остановилась у окон в глубоком величавом молчании.
– Друзья! – послышался среди тишины как всегда немного напыщенный голос Маркуши. – Неужели вы ничего не слышите? А? Я слышу шаги. Честное слово. Это идет сорок первый год. Сорок первый! Он несет многим блестящие дипломы. Он несет нам счастье! Вы слышите?
– Маркуша, оставьте свою мистику! – шутливо крикнула Таня и вдруг замерла в слушающей позе, широко раскрыв глаза. Ей и вправду показалось на мгновение, что за окном хрустит под чьими-то твердыми могучими шагами морозный снег…
Никто не знал и вряд ли догадывался об истинной причине Таниного возбуждения. Главный его виновник стоял тут же. Подняв бокал, он смотрел на Таню спокойным, как будто ничего не выражавшим взглядом. Это был брат Вали – Юрий. До провозглашения новогоднего тоста он скрывался за открытой дверцей книжного шкафа, перелистывая книги. В дом Волгиных он зашел впервые и случайно, потому что все друзья его разъехались и встречать Новый год было негде.
Всего лишь год назад Юрий Якутов окончил институт железнодорожного транспорта и теперь служил в управлении дороги. Ему было двадцать пять лет, и он вел самостоятельную жизнь. Рядом с нескладным ребячливым Маркушей и другими студентами, товарищами Тани, он выглядел настоящим мужчиной. Важное, самоуверенное выражение не сходило с его лица.
Юрий ни с кем не был дружен здесь: ведь сюда собрались одни студенты, почти мальчики, а он – уже инженер. Поэтому он не особенно стремился разделять общий праздничный восторг, неохотно вступал в разговоры, держался со всеми снисходительно-вежливо и скучал. Почти весь вечер он рылся в книжном шкафу, и Таня даже подумала о нем: «Гордец… нашел время заниматься книгами».
Несколько раз в ней шевелилось враждебное чувство к Юрию, но тут же она ловила себя на желании еще раз взглянуть в его сторону. Изредка, украдкой, она устремляла на него взгляд, полный первого девичьего стыдливого любопытства. И всегда, когда она, как казалось ей, недолго смотрела на него, перед ней назойливо мелькала мужская рука, откидывающая со лба темнорусые непокорные волосы. Этот жест особенно раздражал Таню и казался ей фальшивым, наигранным.
Но каждый раз при мысли о Юрии кровь приливала к ее щекам. Ей хотелось долго смотреть на этого человека, не похожего на других и, повидимому, очень уверенного в себе. И страшно становилось от мысли, что он может подойти к ней и заговорить.
То, чего так боялась Таня, произошло. Поймав ее взгляд, Юрий скупо улыбнулся и тотчас же подошел к ней.
– Это библиотека вашего брата? – спросил он. – Разрешите мне что-нибудь взять с собой.
– Возьмите… – Таня покраснела. – Ах, нет… Надо – спросить у Алеши. Хотя… что я? – Она смешалась, опустила глаза. – Можете взять, конечно.
– Благодарю.
– Я все еще воображаю себя в этой комнате девочкой. Кажется, зайдет Алеша и выругает меня за самоволие, – словно оправдываясь, сказала Таня и еще более смутилась.
Юрий внимательно и все так же снисходительно-спокойно смотрел на нее.
«Что мне еще сказать ему? Надо что-нибудь умное, серьезное… Но что же, что же?»– напряженно думала Таня, и, несмотря на все усилия, ни одной серьезной мысли не приходило ей в голову.
На ее счастье к ней подошла Тамара и, хохоча, увлекла ее в круг девушек.
С каждой минутой в комнате становилось все более шумно. Встав на стул и чуть не касаясь кудрявой головой потолка и пародируя известного профессора, ораторствовал Маркуша:
– Товарищи студенты!.. Итак, месяц тому назад мы остановились… Позвольте, на чем же мы остановились? Репетицио эст матер студиорум… Итак, друзья мои, сегодня мы встречаем Новый год. Что такое Новый год с точки зрения фармакологии? Конечно, товарищи, нельзя понимать это как непрерывное принятие лошадиных доз спиритус вини. И все-таки выпьем за фармакологию!
– Перестань, Марк! – поморщилась Тамара и закрыла ладонями уши. – Сегодня мы должны выпить за нашего дорогого Ивана Петровича (это было имя известного профессора), хотя его здесь и нет. Я пью за него и за успешное окончание института. Чтобы все мы стали хорошими врачами…
– Да здравствуют советские врачи! Ура!.. – крикнул Маркуша и спрыгнул со стула.
– А я… я… – Валя каким-то особенно легким движением подняла играющий при свете бокал. – Я подымаю тост… за чьи-нибудь глаза… – Валя медленно обвела всех игривым взглядом, покачала головой. – Но тех глаз, что мне нравятся, здесь нет. И ты, Маркуша, пожалуйста, не воображай, что я хотела выпить за твои глаза.
Маркуша обиженно забормотал:
– А я и не воображал… Напрасно думаешь, Валя…
– Маркуша, не сердись… Мой неуклюжий мальчик, не лезь в бутылку. Ведь мы шутим! – обняла его Тамара и звонко поцеловала в щеку.
– Внимание! – крикнула Таня. – Тамара, помолчи.
Глаза ее озорно блеснули, на мгновение остановились на Юрии.
– Я хочу, – громко, среди внезапной тишины, начала Таня. – Я хочу, чтобы каждый из нас представил себе свое будущее. Я вижу его еще более светлым. – Таня закрыла глаза, и лицо ее чуть побледнело. – А теперь выпьем за дружбу и давайте танцевать!..
– Тебе правится мой брат? – танцуя с Таней и слегка щуря томные голубые глаза, тихо спрашивала Валя. – Я видела, как ты смотрела на него. Ты еще не знаешь, какой он умный… Ужасно умный… И красивый, не правда ли?
– Я не люблю красивых, – сощурилась Таня и, оттолкнув подругу, убежала к Кето. Ей хотелось проказничать, может быть, показать язык самому Юрию. Пусть только он еще раз взглянет на нее. Но нет, нет… Снова страх непонятный и стыд овладели ею, когда он подошел к ней и, глядя на нее все так же самоуверенно-спокойно, пригласил танцевать.
Она оглянулась, словно спрашивая согласия у Кето и подруг, увидела, что Тамара, уже кружилась с Маркушей на тесном пространстве между письменным столом и елкой, кружились Валя и все девушки, хохоча и сбиваясь в пестрый, сияющий улыбками хоровод. И, решив, что в этом уже не было ничего предосудительного, почувствовала новый прилив смелости, протянула руку Юрию.
Близко над собой она увидела его тонкие, твердо сжатые губы, подбородок, глаза, маленькую родинку на правой щеке, – и все это, как показалось ей, было не такое, как у ребят – друзей по институту.
Юрий танцевал плохо. Он слишком медленно и чинно вел ее, чего Таня не простила бы никому, а в Юрии это только смешило ее.
Теперь он без прежней самоуверенности и даже покорно смотрел на Таню, и от этого взгляда сердце ее замирало и билось сильными, порывистыми толчками.
Девушки совсем развеселились, затянули песню. Кто-то нечаянно зацепил елку, и с нее посыпались стеклярусные украшения; неуклюжий Маркуша под общий хохот ползал на коленях, собирая их. Кто-то запевал «Ермака».
Кето села за старое рассохшееся пианино с медными подсвечниками, и все, окружив ее, притихли. Таня смотрела на ее маленькие смуглые руки, порхающие над клавиатурой, и все время чувствовала на себе взгляд Юрия.
Кето вдруг запела: «Эх, расскажи, расскажи, бродяга, чей ты родом, откуда ты?», и при словах «меня солнышко пригрело» Тамара внезапно по-детски всхлипнула, залилась слезами.
Девушки кинулись успокаивать ее, а Маркуша уже подносил стакан с водой. Тамара, размазывая по круглым щекам слезы, бормотала.
– Вспомнила я, девочки… свою прежнюю жизнь, треклятую, беспризорную… Для меня, может быть, особенно много значит этот Новый год, девочки… милые… Как я счастлива, милые…
Через минуту Тамара хохотала попрежнему.
3
Воспользовавшись минутой, когда Прохор Матвеевич и Павел о чем-то горячо заспорили, Виктор незаметно вышел из-за стола, подмигнув Алексею, направился в комнату, где веселились друзья Тани.
Шум, беспорядок на мгновение ошеломили его. Он растерянно остановился у порога, никого не узнавал.
– Куда же ты запропастился? – подбежала к нему Таня. – Ждем, ждем, а тебя все нет. Вот и Валя! Ты же хотел видеть ее.
И она подвела к нему Валю.
Виктор изумленно смотрел на свою бывшую соученицу.
Перед ним стояла не та нескладная длинноногая девочка, у которой пальцы всегда были в чернилах, а стройная красивая девушка, державшаяся очень уверенно.
Он невольно смутился под ее пытливым взглядом, раздумывая, как же обратиться к ней: по-старому, по-школьному, на «ты» или на «вы».
Валя продолжала смело разглядывать Виктора.
– Так вот вы стали какой, – сказала она. – Как изменились…
– Вы тоже… Выросли, похорошели…
– Разве я сказала, что вы похорошели? – улыбнулась Валя. – Я хотела только сказать, что вам к лицу форма летчика…
Щеки Виктора залились румянцем. Ему вдруг показалось, что именно ее, Валю, он хотел видеть все время, именно для нее ехал в отпуск в родной город и пришел сюда, и что Валя – та самая девушка, которой суждено сыграть в его жизни важную роль.
Они говорили о тех ничего не значащих пустяках, о которых говорят молодые люди, взволнованные встречей и воспоминаниями о первой полудетской влюбленности.
– Так вы не забыли обо мне? – щуря глаза, тихо спросила Валя.
– Как я мог забыть! – воскликнул Виктор, и ему показалось, что он действительно не мог забыть Валю и все время помнил только о ней.
– И надолго вы приехали, Витя? На месяц. Очень хорошо. Будем встречаться – вы, Таня, Тамара и я, Юрий… На каток вместе будем ходить, в театр. Вы что больше любите: драму или комедию?
– И драму и комедию.
– А фигуры высшего пилотажа делаете?
– В обязательном порядке.
– И с парашютом прыгали?
– Очень часто и с большим удовольствием. Просто жить без парашюта не могу, – улыбаясь, шутливо отвечал Виктор и думал, что не этот легкомысленный разговор будет иметь теперь значение в их будущих отношениях, а что-то другое, более важное и серьезное.
Когда снова зажгли елку и все закружились вокруг нее, Виктор и Валя неожиданно для себя очутились в углу за елкой, и Виктор не мог после вспомнить, как это произошло: он вдруг увидел близко перед собой вздрагивающие ресницы Вали и поцеловал ее в губы.
Оттолкнув его, Валя убежала к подругам.
Но вот гости стали постепенно расходиться. В горнице все еще висел синий табачный дым, смешанный с запахом обтаявших свечей, когда в доме наступила тишина.
Виктору очень хотелось проводить Валю, несмотря на то, что в этом, казалось, не было надобности: она и Юрий возвращались домой вместе.
– Мы вас проводим – я и Виктор. Хорошо? – смело предложила Таня и лукаво взглянула на брата.
Они шли по устланной мягким снежным ковром улице, среди голубоватого сияния матовых фонарей, осыпаемые роем порхающих снежинок. Легкий мороз пощипывал их разгоряченные лица.
Желая выиграть время, чтобы не прийти к дому Якутовых вместе с Таней и Юрием, Виктор увлек Валю далеко вперед.
Он бережно поддерживал ее под локоть, а она намеренно скользила по утоптанному снегу своими резиновыми ботиками, опираясь на Виктора всем телом, и смеялась. Валя казалась ему прекрасной. Снежинки сверкали на ее пуховой шапочке, на ресницах, на розовых, как у куклы, щеках. Они болтали безумолку и не заметили, как подошли к дому.
– Как хорошо, что мы опять встретились, – сказал Виктор.
– И это совсем не то, что было тогда, в школе… Помнишь? – переходя вдруг на «ты», спросила Валя. – Школу, где мы учились, еще не забыл? Советую тебе заглянуть в нее хотя бы для того, чтобы вспомнить, как ты один раз больно дернул меня за косу…
– Неужели? – ужаснулся Виктор. – Не может быть!
«Неужели это она, та самая, которая станет для меня такой же близкой, как Кето для Алексея?»– подумал он.
Валя стояла на ступеньках, чуть повыше его. Увидав на ее ботиках налипший мокрый снег, Виктор подумал: «У нее могут озябнуть ноги».
И ему захотелось прикрыть их своей шинелью.
4
В комнате Тани стояли ее кровать, маленький столик с овальным зеркальцем и фарфоровыми безделушками, детское кресло, в котором теперь сидела наряженная в шелковое платье кукла с прозрачными стеклянными глазами.
На письменном столе лежали толстый, как кирпич, «Курс нормальной анатомии» и учебник хирургии. Отдельной горкой возвышались книги-любимицы, их Таня перечитывала помногу раз: «Овод», «Как закалялась сталь», «Том Сойер». Любовь к ним не проходила, а приобретала особенный, полный какой-то невыразимой прелести смысл. Но рядом с ними уже лежали выделенные в особую аккуратную стопку «Анна Каренина», «Мадам Бовари», тургеневская «Первая любовь». К ним уже тянулась Таня, ища ответов на волновавшие ее вопросы, чувства.
Словно два мира раскрывались перед Таней – мир медицинских знаний, где все было разложено по полочкам и человек рисовался в виде обнаженной сложной машины с многочисленными колесиками и винтиками, которые следовало изучить, чтобы потом, будучи врачом, – предохранять его от губительного влияния всяких болезней, – в этом мире все было ясно и выверено – от сердечных мышц и мозговых полушарий до тончайших нервных нитей.
Это был мир будущей профессии, суровый, еще не изведанный до конца и все более ее увлекавший. Таня входила в него, жадно поглощая, зазубривая тысячи анатомических терминов, ломая язык всякими «venae jugulares» и «arteriae carotides».
Но у Тани был и другой мир, играющий всеми земными цветами и красками, – мир радостей и печалей, смутных надежд и разочарований, предчувствия любви и тайных мечтаний.
Приятно было отложить учебники, забыв на время об анатомии и фармакологии, и надев любимое платье и праздничные туфли, чуть-чуть припудрив нос, бежать вместе с подругами в студенческий клуб на танцы, на новый фильм или спектакли. Потом возвращаться домой в звонкоголосой компании студентов, незаметно отделиться от нее, идти под руку с тем, кто не раз своим застенчивым и в то же время зовущим взглядом перехватывал ее взгляд, робко ронял первое ласковое слово, – идти и слушать его вздохи. И когда, ободренный ее вниманием, он, прощаясь, дольше обычного задержал ее руку, отдернуть ее с обиженным видом, скрыться за дверью, хлопнув ею перед самым носом огорошенного вздыхателя.
