Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 53 страниц)
По усвоенной за последнее время привычке быть всегда начеку Павел как-то поздно вечером проходил по усадьбе, чтобы проверить, на месте ли сторожевые посты и не нарушена ли где светомаскировка.
Дойдя до здания ремонтных мастерских и поговорив с дежурным из местной команды ПВХО, Павел постоял с минуту, как бы прислушиваясь к своим мыслям, взглянул на небо, усыпанное звездами, и, круто повернув, зашагал к конторе.
Осторожно ступая, Павел прошел по темному коридору парткома, толкнул дверь. В глаза ударил свет настольной лампы.
За столом сидели секретарь парткома Петр Нефедович Шовкунов и председатель рабочкома Нина Федоровна Калужская. Петр Нефедович, пожилой мужчина с седыми висками и гладкой лысиной, идущей от лба к темени, перебирая какие-то листки, поднял на Павла усталые, в сморщенных болезненных мешочках глаза, сказал тихим, мягким голосом:
– Садитесь, товарищ директор, вы нам как раз нужны.
Павел сел на отчаянно скрипнувший стул, спросил, отдуваясь:
– Что это у вас на столе? Что за канцелярия?
– Это не канцелярия, а договора на социалистическое соревнование между бригадами, звеньями и отдельными трактористами. Видите, сколько? – Шовкунов потряс объемистой папкой. – Эти бумажки должны войти в историю так же, как военные документы. Это сгусток энтузиазма, воли и ярости… Да, да, священной ярости к врагу. Это вызов фашистским громилам и… и счета на победу…
Петр Нефедович, недавний инструктор райкома и пропагандист, тяготел к цветистым формулировкам, любил щегольнуть, как он сам говорил, «доходчивыми» словечками.
– Ты, Нефедыч, покажи ему вызов Мити Солнышкина, – сказала Нина Федоровна, высокая женщина с, очень смуглым строгим лицом и карими, горячо поблескивающими глазами. Сиреневая косынка туго схватывала ее смоляные, гладко причесанные волосы, от этого узкое лицо ее казалось острым, а черное шерстяное платье с глухим до самого подбородка воротником неожиданно делало ее похожей на галку. – Посмотри, Павел, ведь этому Мите шестнадцать лет, он сел на трактор две недели назад, а прочти, что он пишет. И никто его не просил об этом. Он сам…
Павел взял вырванный из тетради листок, исписанный ученическим старательным почерком, прочитал:
«Я, тракторист комсомолец Дмитрий Борисович Солнышкин, обязуюсь…»
Шел длинный перечень пунктов о соблюдении должной глубины при пахоте, об экономии горючего, о ежедневной выработке на трактор…
«Хочу быть достойным своего отца и брата Василия Борисовича. Они бьют сейчас проклятых фашистов, поэтому я обязываюсь выполнить… и вызываю на социалистическое соревнование тракториста Максименко Евдокима Григорьевича…»
Павел улыбнулся: в круглых неровных буквах было что-то по-детски задорное. «Вот и сестра Таня так же… – подумал он. – Тот же горячий порыв…»
– Да-а, – протянул Павел, задумчиво щурясь на свет электролампы. – А ведь кое-кто волнуется, что мы не справимся с севом. Таких единицы, а таких, как Солнышкин, сотни, тысячи…
Глаза Петра Нефедовича весело блестели.
– Тут и групповые и индивидуальные обязательства. Подписи женщин, стариков, подростков. Среди них много новых: фамилий из эвакуированных. После собрания повалили ко мне, – нет отбоя. Все просят: поставьте меня на место, я могу делать то, другое… Даже один цветовод нашелся, розы в колхозе разводил, только этим и занимался. Но я сказал ему: розами мы пока не интересуемся, не до них сейчас, а вот в парники – пожалуйста. Ранние огурцы и помидоры для госпиталей выращивать…
Павел усмехнулся.
– Ну и что же, согласился?
– Согласился. Но попадаются и другого рода экземпляры. Один явился к вашему заместителю и потребовал отдельную квартиру и место с зарплатой не ниже тысячи рублей.
– Ого! – удивился Павел. – Откуда такой охочий?
– С какого-то крупного предприятия, заместитель заведующего общим отделом. Ну, и заместитель пугнул его так, что тот не помнил, как выкатился… Есть и такие.
– Тут есть Петренко из совхоза «Большевистский наступ», ты его уже знаешь. Хочу назначить управляющим вместо Сульженко. Как ты на это смотришь. Нефедович?
– Если человек стоящий, проверенный, то почему же… – сказал Шовкунов.
– Я уже о нем кое-что узнал. Двое сыновей у него на фронте. Люди жмутся к нему, как к отцу родному. Этот не подведет, – добавил Павел.
– Я не возражаю, – согласился Шовкунов. – Вы вот посоветуйте. Сейчас я распределяю коммунистов на посевные агрегаты… Но… глядите сюда…
Петр Нефедович ткнул пальцем в список партийной организации совхоза.
– Коммунистов на отделениях – раз-два и обчелся. Почти все в армии… Скоро мы с вами одни останемся…
– Не останемся. Ты забываешь о таких, как Максименко и Солнышкин… о тех, кто завтра будет в партии, таким я всегда дам рекомендацию, – сказал Павел.
– Товарищи дорогие, – вмешалась вдруг Калужская, сухими маленькими руками поправляя на голове косынку. – А мой актив вы забываете? А жены фронтовиков? Я их завтра вызываю в рабочком. Изберем, какие победовее, поопытнее, и поставим ответственными.
Когда Павел уходил из парткома, у него было такое ощущение, словно в совхозе формировалась целая армия, готовая двинуться в большое наступление.
7
Совхоз готовился к севу, и это удивляло тех, кто еще недавно видел пылающие на корню хлеба, взрываемые наполненные до краев пшеницей элеваторы, гонимый по заднепровским шляхам скот, брошенные у переправ тракторы и комбайны.
То, что совхозу было дано задание засеять полностью площадь озимых при недостатке опытных людей и машин, и то, что такое задание давалось хозяйству, находящемуся в угрожаемом положении, казалось Павлу мудрым и необходимым. Это как бы навсегда привязывало новых людей к его земле, собирало и сплачивало расшатанные за время эвакуации коллективы, крепче привязывало их к новым трудовым рубежам.
Прошла неделя, и за это время Павел не знал покоя сам и не давал его подчиненным. Особенно наседал он на главного инженера и механиков отделений Уже вытащена была с пустырей вся тракторная заваль и пущена в ремонт. В мастерских день и ночь гудели станки и звенели наковальни. На многие десятки километров были разведаны все дороги, и все, что было найдено из поломанных машин, трактористы стянули в совхоз.
Владимир Александрович уступил перед настойчивостью Павла, хотя втайне все еще называл его «буйволом» и «грубияном». Когда-то он работал в системе Зернового треста и привык к тонкому, осторожному обращению.
Чтобы не нарваться на новую неприятность, главный инженер старался выполнить все, о чем говорил ему Павел. И тем более его удивляло какое-то особенное возбуждение, светившееся в глазах директора в последние дни, несмотря на плохие вести с фронтов, его добродушие, шедшее вразрез с обычными представлениями Владимира Александровича о нечутком характере Павла.
Как-то утром, узнав, что из капитального ремонта выпущено еще шесть тракторов, Павел, шумно отдуваясь, словно радость не вмещалась в его груди, лукаво подмигнул главному инженеру, похлопал ладонью по его плечу:
– Идет дело, Владимир Александрович! Это же теперь ваши тракторы.
– Да, результат получился неплохой, – смущенно сказал Владимир Александрович. Признаюсь, я думал решить эту задачу с другого конца. Вы решили ее прямым ходом. Ваша победа.
– Да не в том суть – чья победа, – досадливо отмахнулся Павел. – Конечно, было бы приятнее, если бы вы первый сказали «а». Но главное не в этом. – Павел налег всей грудью на стол, приблизив свое полное решимости лицо к главному инженеру, добавил: – Подумайте: в то время, когда Гитлер убежден, что большевики разбиты, Мы сеем хлеб. Скажите, разве другая какая-нибудь страна в тех же условиях могла думать об урожае будущего года? А наш народ не только думает, но и делает.
– Да, это удивительно, – согласился Владимир Александрович.
В такие минуты директор начинал даже чем-то нравиться ему.
8
Однажды Павел возвращался из конторы домой раньше обычного. Мглистые сумерки одевали притихшую усадьбу. Только изредка на затемненных улочках слышались женские перекликающиеся голоса, хлопанье калиток, плач ребенка, сердитая воркотня матери: «Да замолчи же, наказанье мне с тобой!» и девичий беспечный смех в усадебном скверике.
Теперь эти звуки особенно трогали Павла, возвращали его к мирной, никогда не умирающей жизни. И он подумал о том, что давно уже не приходил домой в такие ранние часы, что даже забыл, когда разговаривал в последний раз с женой и ласкал детей.
Из синей глуби сумерек вынырнула женская фигура, приблизилась к Павлу.
– Товарищ директор, дозвольте…
– Ну-ну, что тебе? – спросил Павел. – Говори, в чем дело?
Широко расставив ноги, Павел стоял перед женщиной как монумент.
В отблесках зари было видно, как женщина смущенно теребила белый вышитый узорами передник.
– Товарищ директор, – заговорила она срывающимся голосом, – уже ночи такие, что под двумя кожухами на дворе не удержишься. А у меня трое хлопчиков, и самому старшему – четыре года. Расхворались, простудились. Маленького кашель забил совсем… Многим эвакуированным дали приют, а я досе с детками в саду на возу скитаюсь.
– А ты откуда? – удивился неприятно пораженный этой жалобой директор.
– Из-под Херсона. Мы совхозные. А мужчины на фронте…
Павел громко крякнул:
– Как же так? Всех мы разместили, а ты осталась без жилья.
– Да не я одна, товарищ директор. Нас несколько таких… Кто пошвыдче, победовей, тот захватил квартиру, а мы вот, как цыгане…
«Черт возьми, как это я не проверил? – ругнул себя Павел. – Заместителю голову завтра скручу».
– Дожди уже пошли, пропадут хлопчики, – робко напомнила женщина.
– А Дарья Корсунская не с тобой живет? – вдруг спросил Павел.
– Корсунская? Одарка? Та она уже на отделении – у Петренка. А вы ее знаете?
– Знаю, – сказал Павел, только теперь вспомнив, что так и не видел после собрания чернобровой молодицы.
«Завтра же проверю, как она там, – подумал он. – Вот и жену комбайнера Шуляка, тракториста Серегу Малия и Дусю Богачеву забыл, надо проведать…»
– Где ты расположилась со своим табором? – спросил Павел у женщины.
– А ось тут – в садочку.
– Ладно. Завтра постараемся найти тебе квартиру. А работаешь ты где? Пристроилась куда-нибудь?
Женщина быстрей затеребила оборку передника.
– Да у меня ж трое хлопчиков да стара маты. Я одна, товарищ директор… И от хлопчиков никуда отлучиться не можу, бо воны у меня хвори…
– Ладно, ладно. Сперва под крышу тебя устроим, а потом побалакаем про остальное, – прервал Павел. – Завтра утречком придешь ко мне прямо на квартиру.
Когда Павел пришел домой, Евфросинья Семеновна еще не спала. Она сидела на детской скамеечке у кроватки восьмилетней Люси, поджав ноги, и занималась каким-то шитьем. Возле нее, как сугробы снега, возвышались вороха белой материи. Черные глаза ее изумленно уставились на Павла.
– Ты нынче рано… Что случилось?
– А ничего, Фрося. Ежели рано пришел, так обязательно должно что-нибудь случиться? – улыбнулся Павел.
Он подошел к жене, обнял ее за плечи, неожиданно поцеловал в щеку. Евфросинья Семеновна изумленно взглянула на мужа: она уже забыла, когда он целовал ее. Повернув вслед отошедшему Павлу свою оплетенную толстой черной косой голову, чуть слышно спросила:
– Павлуша, хорошие вести с фронта, да?
Шитье выпало из ее рук, губы полураскрылись.
– Нет, Фрося, с фронта ничего нового, а я просто так… – Павел усмехнулся: – Вот до чего жену довел, что уже ласкам удивляется.
Она продолжала испытующе смотреть на него.
– Что это ты шьешь? – мягко спросил Павел.
– А это для эвакогоспиталя… Попросили совхозных женщин простыни подшить. К нам ведь госпиталь приехал…
– И у нас госпиталь? А где его разместили?
– В, районной больнице. Ты и этого еще не знаешь?.. Так в свою степь закопался, что и конца войны не увидишь.
Лицо Павла омрачилось, он вздохнул:
– Да, если бы конец, а то конца еще не видно… Фрося, если завтра к нам одну эвакуированную молодичку поместить с тремя хлопчиками, как ты на это смотришь, а?
– Как поместить? – не поняла сразу Евфросинья Семеновна.
– Да так… Угловая-то комната, в сущности, свободная.
Евфросинья Семеновна встала со скамеечки, смотрела на мужа тревожно раскрытыми глазами. У нее был расстроенный, недовольный вид. А Павел, шагая по комнате, постепенно оживляясь, говорил:
– Ты только вникни: несколько семей эвакуированных все еще живут под открытым небом. Ночи холодные, идут дожди… Детишки хворают. Завтра буду других уплотнять, а сам что же? Ну и скажут: директор эвакуированных по чужим домам рассовывает, а сам живет барином. Нет, Фрося, что не в наших привычках… Я первый завтра уплотнюсь… Ну, а теперь – мыться, и давай вечерять…
Засучивая рукава гимнастерки, Павел направился в умывальную. Фрося собрала в охапку госпитальное белье, остановились, задумчиво и печально глядя на свет лампы.
– Павлуша! – спустя минуту позвала она и, когда Павел вернулся, освеженный умыванием, со сверкающими капельками на подбородке, сказала: – Ну что ж, ты прав. Поместим их в угловую комнату.
– Вот и добре. Я знал, что ты у меня молодчина, – похвалил Павел жену.
Наутро первым делом он сурово отчитал своего заместителя, затем вызвал председателя рабочего комитета Калужскую и вместе с нею и секретарем партбюро Петром Нефедовичем Шовкуновым пошел по усадебному поселку смотреть, как разместились семьи эвакуированных.
Тех, кто все еще жил в фургонах и палатках или под открытым небом, было решено тут же расселить по квартирам служащих совхоза. Женщину с тремя ребятишками перевели в коттедж директора.
Разместив всех эвакуированных, Павел поехал по отделениям. Спустя некоторое время «бьюик» круто застопорил у саманной хаты – конторы пятого отделения. Павла встретил новый управляющий Егор Михайлович Петренко, назначенный им вместо ушедшего на фронт Василия Сульженко.
– Ну, здорово, Петренко, – прогудел Павел, вылезая из громадного корытообразного кузова машины. – Как тут у тебя дела? Уже освоился с отделением?
– Осваиваюсь, Павло Прохорович. Привыкаю.
Петренко, чисто выбритый, с остро выпирающими скулами, с обильной проседью в тщательно причесанных волосах, выглядел совсем не таким, каким увидел его Павел впервые на собрании; он словно помолодел лет на пятнадцать, приоделся, почистился после долгой трудной дороги. В поношенном, но опрятном пиджаке, надетом поверх сатиновой косоворотки, и хлопчатобумажных брюках, заправленных в яловые, густо смазанные дегтем сапоги, он казался совсем молодцом, а в глазах, еще недавно злых и усталых, появились веселые искорки.
«Совсем преобразился человек. Что значит встать на место», – подумал Павел.
– Так осваиваешься, говоришь? – спросил он и медленно шагнул по выгоревшей траве выгона.
– Обживаюсь, товарищ директор, помаленьку.
– Ну, и где лучше – там, за Днепром, или у нас?
Петренко вздохнул:
– Наш совхоз был не хуже вашего, Павло Прохорович. Но там я был только полеводом, а теперь вот на моих руках целое отделение.
– Ничего… справишься и с отделением, – сказал Павел. – Сульженко у меня был боевой управляющий.
– Да, это по всему видно, – согласился Петренко. – Всюду порядочек. Ежели бы не война…
– Вот так и держать нужно.
– Так и буду держать, Павло Прохорович, не уступлю.
– Эвакуированных много у тебя? – спросил Павел.
– Хватает. Мои бабы все здесь. Забрал к себе почти все отделение «Большевистского наступа».
– А Корсунская? Есть у тебя такая?
– Корсунская? Одарка? Да как же… Конечно, у меня. Ведь это жена нашего управляющего. Она звеньевой у меня работала. Из звеньевых ее и взял Петро Сидорыч…
– Вот ты ее на посевной агрегат и посади, – посоветовал Павел.
– Да я ее уже поставил… Вы – как угадали… На третье поле, – весело сказал Петренко.
– Ну что ж… Посмотрим, как ты заботишься о своих людях, – поглядывая по сторонам и щурясь, сказал Павел. – Корсунская где у тебя?
– Вон – в четвертой хате от краю.
– Вот с того краю и начнем обход.
– В тесноте, да не в обиде стали жить, Павло Прохорович, – как бы оправдывался Петренко, стараясь не отставать от директора. – По две, по три семьи в одной хате живут. И ничего. Прямо удивительное дело! Война как сгуртовала людей…
Павел и Егор Михайлович заходили в каждую заселенную до отказа, забитую домашним скарбом, полную детворы хату. В ноздри бил спертый воздух, мелькали изумленные женские лица, белые бороды стариков. Молодых мужчин не было видно, всюду старики да женщины, похудевшие в скитаниях, большеглазые подростки, дети.
«Вот это и есть теперь мои резервы», – с грустью думал Павел.
Он спрашивал у эвакуированных, у всех ли есть продовольствие, думают ли о заготовке на зиму топлива, о корме для личного скота, и тут же давал Петренко указания, кому и чем помочь. Ему хотелось иметь полное представление о том, как будут встречать его люди первую военную зиму.
Петренко остановился у четвертой саманки, дернул за дверную щеколду. Дверь отворилась, и на пороге встала Одарка Корсунская в вышитой алыми крестиками и собранной на груди в мелкие складки полотняной сорочке и широкой цветастой юбке. Увидев директора, она легонько вскрикнула, заслонила лицо рукой.
– Товарищ директор, та я ж неприбранная!
– Ничего, ничего… я на минутку, – сказал Павел и, скользнув бесцеремонным взглядом по ее ладной, хотя и низковатой фигуре, переступил порог. – Как устроилась, Дарья Тимофеевна? Зашел вот поглядеть.
– Заходите в хату, – все еще не отнимая от раскрасневшегося лица руки, пригласила Одарка.
Так же, как Егор Михайлович, она поразила Павла своим бодрым видом. Черные глаза ее смотрели из-под руки хотя и с затаенной грустью, но без прежней усталости и скорби. У нее были маленькие, натруженные работой, загорелые до бронзовой желтизны руки. На вид Дарье Тимофеевне было не более двадцати семи лет.
– Почему не зашла ко мне в контору? – спросил Павел, когда он и Петренко, побыв недолго в хате, снова вышли во двор.
– Да так… не собралась… Не хотела вас беспокоить, – ответила Одарка.
– Вот и напрасно. Может, чего надо было. Ты уж, пожалуйста, не стесняйся, – сказал Павел, изучающе разглядывая ее.
– А мне ничего не нужно… Вот буду работать в поле, – сказала Одарка и вдруг улыбнулась, раскрыв припухшие обветренные губы и блеснув ровными, точно срезанными рядками зубов.
– Гляди, Дарья Тимофеевна, слыхал я – была ты отличная звеньевая…
– Была когда-то…
– А теперь? И теперь будешь. Вот Егор Михайлович ставит тебя командиром агрегата. Тебе теперь надо вдвое стараться – муж на фронте чтоб не обижался.
– А чего ему обижаться?
Брови Одарки нахмурились.
Письма получаешь? – спросил Павел.
– Одно получила. Из-под Киева…
– Не гужи, вернется… твой Петр Сидорович…
– А то ж… Вернется чи нет.
Одарка отвернулась. Шелковистыми вьющимися ее волосами, спадавшими на загорелую шею, играл ветер. Большой палец правой ноги чертил на пыли непонятные узоры.
Она вдруг обернулась к Павлу, сказала:
– Спасибо, товарищ директор, что проведали. Приезжайте до нас чаще.
– Придется приехать, проверить, как будет работать твой агрегат, – пообещал Павел. Он стоял перед ней, как крепкая надежная стена, за которую можно было спрятаться от всяких невзгод. Павел пожал ее жесткую руку и ощутил в ней мужскую твердость и силу.
По дороге на другие отделения он все время думал о Корсунской. В воображении возникали то черные грустные глаза, то алые крестики на сорочке, то босые огрубелые ноги.
Вечером, сидя в своем кабинете, Павел разбирал пришедшие в совхоз письма. На одном из конвертов он узнал почерк Алексея.
«Дорогой Павел, – писал Алексей. – В моей жизни произошли большие изменения. Но писать о них тяжело да и некогда. Пишу второпях, батальон только что вышел из боя, и я урвал минутку. Уж очень у нас шумно, и я представляю, как должно быть тихо у тебя в совхозе. Сейчас я еще раз убедился в том, что на фронте особенно познаешь цену всему, что было до войны. И моя братская просьба к тебе – береги каждую живую крупицу. Береги все хорошее, а главное – человека там, у себя, в тылу, ибо каждая капля крови – это наша жизнь, наша сила…»
Павел дважды перечитал эти строки и, склонив голову, задумался…
9
Чем ближе подходили Иван и Микола к фронту, тем опаснее становилось их путешествие. Особенно трудно стало идти в полосе ближайших к передовой линии немецких тылов. Всюду двигались вражеские войска, танки, грузовики, по дорогам сновали мотоциклисты, тянулись нескончаемые вереницы орудий всех калибров. Угрожающий рык моторов преследовал путников днем и ночью, всюду слышалась чужая, непонятная речь.
Не раз натыкались они на немецких солдат, и только спокойствие и сообразительность Ивана, с первого же раза запоминавшего названия сел, усвоившего повадки и речь местных жителей, выручали их. Микола Хижняк во всем повиновался товарищу, терпеливо переносил лишения. Разговаривали они мало и только о самом необходимом. Питались попрежнему подачками сердобольных солдатских жен, ночевали в сенных стогах, в ометах, ригах, а то и просто в лесной чаще.
Печальные картины открывались перед их взорами. Села выглядели дико и безлюдно. По дорогам и балкам смердели вспухшие конские трупы. Окольными дикими тропами брели оборванные, обросшие бородами жители и при первом звуке немецких танков и грузовиков прятались по лесам, где уже ободряюще светили людям, стонущим от фашистского ига, первые партизанские костры. Но Дудников и Микола не хотели идти в партизаны. Они все еще считали себя бойцами своей части и хотели одного – поскорее перебраться через линию фронта и найти своих. Под рыжими свитками у них сохранились изрядно поношенные армейские гимнастерки. Иван и Микола не снимали их, несмотря на риск быть опознанными. На груди у каждого хранились зашитые в тряпочки красноармейские книжки и эмалевые алые звездочки. Пограничники бережно несли с собой эти скромные эмблемы воинской чести.
Усталость и лишения все-таки взяли свое; первым стал сдавать Микола.
Он стал просить Ивана делать привалы чаще, а по утрам жалобно стонал и подолгу не мог размять опухшие, разбитые до крови ноги.
Однажды целый день шли они по выжженному ржаному нолю. Горячая черная пыль курилась под ногами, в ней были видны обгорелые колосья, закопченные, поджаренные точно на жаровне, разбухшие зерна. Запах горелого хлеба теснил дыхание.
Легкий в ходьбе, жилистый Дудников торопился поскорее достичь леса – идти по открытому полю было небезопасно. Микола все время отставал. Вот он остановился, дыша широко разинутым ртом, опустился на землю.
– Не можу дальше… Духу нема. Дойдем до села, схоронимся… Передохнем… А?
Он с робкой надеждой умоляюще смотрел на товарища.
Дудников склонился над ним, тряхнул за плечо:
– Подтянись, друже… А то как бы зола от сожженного жита не запорошила наши очи…
Микола вздрогнул, тоскливо осмотрелся.
Иван помог ему встать. Пошатываясь, Микола выпрямился, торопливо, точно по команде, шагнул. Сизая пыльца взвилась под его стоптанными сапогами. Весь остальной день они молчали. Микола шагал с злым упорством и все время озирался на чернеющие позади выжженные поля.
В другой раз, идя по лесу, они наткнулись на еще более страшное зрелище. Были уже сумерки, лес вдруг расступился, и из дымной мглы, как из мутной болотной воды, выступили неясные очертания каких-то широких белых столбов, неровные курганы мусора, кирпича и пепла. Белые столбы – печные трубы – стояли по обеим сторонам в ряд, как вставшие из гроба мертвецы. Иван и Микола, забыв о предосторожности, брели по пустырю, где, очевидно, совсем недавно стояло многолюдное село, а теперь, – как на кладбище, прочно осела могильная тишина, и не было даже признаков человеческих следов. Здесь даже пепел давно остыл, и совсем не пахло жильем, только над головами Ивана и Миколы бесшумно скользили летучие мыши да где-то поблизости голосисто заливался сыч.
Иван и Микола шли долго, а печные трубы все так же пугающе вставали из темноты – село было большое, просторное. Внезапно трубы исчезли, и перед глазами путников раскинулся выгон с возвышавшейся посредине разбитой церковью. Приторный запах покойницкой наплывал откуда-то, перемешиваясь со свежими струями благодатного лесного воздуха. На фоне звездного неба вычертился ряд человеческих фигур с прямыми, как палки, плотно сдвинутыми босыми ногами. Фигуры словно были заключены в раму из кривых перекладин, и к шее каждого тянулась почти не видная в сумерках веревка. Дудников успел пересчитать повешенных – их было двенадцать…
Микола и Иван почти бегом кинулись от гиблого места. Белые призраки труб давно остались позади, слились с темнотой, а запах мертвечины все еще тянулся за ними, и вопль филина несся им вслед.
В ту ночь они заночевали в лесу. А наутро Ивану почудилось, будто земля легонько дрогнула под его ногами. Они долго прислушивались, пока не убедились, что она действительно чуть слышно гудела и вздрагивала. Не было сомнения – это были первые, пока еще не ясные отголоски фронта. С еще большей предосторожностью прошагали они весь следующий день, все чаще натыкаясь на немецкие отряды и обозы. В небе появились самолеты. Они шныряли над лесом, чуть не задевая крыльями за деревья. И еще одну тревожную ночь Иван и Микола проспали в лесу. На рассвете их разбудил явственный гром орудийной канонады. Дудников и Микола вскочили, дрожа от утреннего озноба. С минуту они не могли понять, с какой стороны доносится гул и что все это значило…
Сияя ввалившимися глазами, Дудников встряхнул наконец Миколу за плечо.
– Микола! Фронт! Наши близко… Слышишь?
Орудийные удары, то глухие и далекие, то близкие и отчетливые, сливались в сплошной гром. Иногда было слышно, как мощные разрывы тяжелых снарядов кромсали землю.
Радостно потирая руки, Дудников то и дело вполголоса повторял:
– Чуешь? Чуешь? Ну, теперь дай боже удачи! Теперь, брат, сидеть долго на одном месте не придется. Надо шукать лазейку, чтоб этой же ночью перебраться к своим…
Они лежали на дне глубокого оврага, густо поросшего осинником. Под плотным шатром листвы уже пробуждалась лесная жизнь: беспечно звенела иволга, свистел дрозд. Микола сразу преобразился, повеселел, на бледных щеках его выступили красные пятна.
– Иване, Иване… – бормотал он, как пьяный. – Я чую, как пахнет Днипро.
Рассвет пламенел все ярче. Лес курился розовым туманом. Тяжелые капли росы висели на дрожащих листьях осинника, как рубиновые сережки, и, отрываясь, скатывались по влажным ветвям, падали на землю нечастым дождем.
Орудия на востоке гремели не переставая. Успокоившись, Иван и Микола пожевали ржаных корок, вытряхнули из карманов последние пылинки махорки, закурили.
– Слышишь – бьют? – все время возбужденно спрашивал Дудников.
– Чую, – кивал Микола. – Вот, вот разорвалась… Наша, як ты думаешь?
– Наша, матушка. Издалека кидает.
Обжигая губы, Дудников докурил цыгарку – она трещала сгорающими хлебными крошками под его отросшими за время скитаний сивыми усами.
– Ну, Микола, пошли! – сказал он, выплюнув иссосанный почти без остатка окурок.
Крадучись и прислушиваясь, они поднялись вверх по оврагу, залегли в кустах у самой опушки. Их глазам открылась глубокая лощина, в ней блестел извилистый ручей, правее простиралось гречишное поле, за ним пергаментной желтизной разливалась зрелая рожь, а левее, по затянутому дымкой полю, вилась змейка пыли, – там была дорога, по ней катили грузовики, танки, обозы.
Солнце уже поднялось, румяные лучи разгоняли туман, и мутные до этого краски земли заиграли всеми цветами, точно омытые.
За ржаным полем, сливаясь с синью далекого леса, пестро маячил город. Белели на солнце домики с красными, зелеными и черепичными желтыми крышами; из густых садов торчали две колокольни и заводская труба. И над всем этим в нескольких местах вставали и расплывались грязноватые клубы дыма. Темные вихри вспыхивали там и сям на холмах вокруг города, и низкое, глухое буханье разрывов катилось над землей.
– Вот, Микола, мабуть, этот самый Жлобин и есть, – сказал Дудников. – А за ним – Днепр.
– Где Днипро? – спросил Микола, и глаза его расширились, стали жадно что-то искать вдали.
– Вон… Левее колокольни смотри… Видишь – голубеет?.. – пояснил Дудников.
– Бачу, – прошептал Микола.
– Вот там, наверное, и наши… Теперь надо торопиться…
Они долго всматривались в маячивший вдали город, в серебряный осколок Днепра.
После долгого молчания Микола спросил:
– Як же мы доберемся до своих, Иван?
– Вот и я соображаю, по какой стежке пойти, чтобы попасть как раз в точку.
Щурясь, Дудников внимательно разглядывал местность.
– Я так думаю, – заговорил он немного погодя, – бой кипит под самым Жлобином. И наши на этом берегу. Слышишь, как пулеметы да автоматы заливаются?
Микола настороженно слушал. Слабый ветерок доносил на опушку перекипающий, как морской прибой, захлебывающийся клекот пулеметов и автоматов.
С надеждой поглядывал Микола на товарища, точно ожидая от него решения непосильной задачи. Дудников был спокоен, лишь широкий выпуклый лоб его напряженно морщился. Микола не мог отвести глаз от того места, где блестела река. Если бы у него были крылья, он полетел бы туда; ведь там, на той стороне, за белорусскими полями, лежала его родная Черниговщина!
Внезапно справа послышался треск ломающихся сучьев, всхрапывание мотора и отдаленный лязг гусениц. Иван и Микола спрятали головы под непроницаемый навес листвы, теснее прижались к земле. Невидимые машины, скрежеща стальными частями, шли по лесной дороге. Были ли это танки или бронетранспортеры – ни Дудников, ни Микола не могли сообразить сразу. В две-три секунды они скатились в неглубокую промоину, прижались друг к другу, затаили дыхание. Густой куст можжевельника прикрыл их.
Иван и Микола пришли в себя только, когда рев мотора переместился в поле и стал затихать в направлении города. И опять стало тихо, только свиристели в кустах малиновки да орудийный рокот все еще наплывал откуда-то издалека.
Они пролежали в промоине до темноты. В сумерках бородатое лицо Дудникова показалось Миколе необычно суровым.
– Ну як? Надумал чего? – шепотом спросил Микола.
– Надумал. Вставай, будем двигать.
Кряхтя от боли в занемевших, тяжелых, как колоды, ногах, Микола встал.
– Я уже все расплановал, – зашептал Дудников. – Назад нам возврату нету: там наша гибель. Впереди – Красная Армия. Нехай перед нами сам сатана со своим пеклом, зато за этим пеклом – наши… – Пробьемся – наше счастье, не пробьемся – одна смерть. Ну, хлопче, шагом марш…
Дудников решительно полез из промоины. Микола покорно последовал за ним.
10
Земля и небо были объяты пламенем. Огонь, надолго, казалось, спрятанный в земные недра, вдруг вырвался наружу и затопил все вокруг, принимая самую причудливую расцветку. Тяжелым, цвета красной меди занавесом колыхался он над дальним краем земли. В другом месте лиловые лучи устремлялись к небу, беспокойно перекидываясь из конца в; конец, словно огромные огненные метлы пытались смести на землю неяркую россыпь тусклых от дыма звезд, – это были прожекторы, световые щупальцы войны. Рои огненных пчел, желтых, розовых и алых, летели ввысь в ответ на глухое сердитое ворчание невидимого самолета. Осветительные бомбы, как огненные груши, иногда повисали над Днепром, разливая немигающий лимонно-желтый свет.
