Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 53 страниц)
Часть восьмая
1
Тихая, перемежавшаяся теплыми дождями, пришла осень. Леса стояли в янтарно-багряном уборе, как будто сказочный великан развесил всюду узорчатые ковры. Медленно опадали сухие, словно покрытые желтым лаком листья, густо устилая лесные дороги. По дорогам, шелестя мягким лиственным покровом, катились бесконечные вереницы грузовиков и орудий; с лязганьем и рокотом тянулись, как звенья гремящей цепи, колонны танков – туда, на запад, все дальше и дальше к манящей синеющими далями родной, покинутой два года назад земле. Веселое, как майский гром, эхо большого похода разносилось по лесам… Советские войска шли по земле Белоруссии.
Подоткнув за пояса захлюстанные полы шинелей, бодро шагали солдаты, не чувствуя тяжести оружия и амуниции. Обгоняя пехоту, вели свои машины всегда озорные шоферы, двигались фургоны медсанбатов, армейских госпиталей и всевозможных тыловых частей.
Попрежнему вспыхивали впереди бои, но неприятель уже не мог оправиться после Курской битвы и, яростно огрызаясь, оказывая у отдельных оборонительных узлов отчаянное сопротивление, отступал все дальше и дальше. Ломая его оборону, советские войска неутомимо, шаг за шагом, продвигались вперед. Уже в начале октября они переправились через Днепр и закрепились на правом берегу, юго-западнее Гомеля. Пал оборонительный узел немцев у Речицы. Правое крыло советских войск охватывало Гомель с севера. В конце ноября Гомель был освобожден, и гвардейская дивизия Богданыча подошла к Днепру у Жлобина…
Опять перед Алексеем Волгиным раскрылись знакомые, орошенные слезами и кровью места, те самые, по которым два с лишним года назад он уходил вместе с отступающей армией на восток…
Алексей вдыхал запах белорусских лесов, полей. С волнением всматривался он в карту, читал знакомые названия городов – Бобруйск, Осиповичи, Минск, Барановичи. Города эти лежали теперь совсем близко. Там, за Жлобином, куда готовила новый удар Советская Армия, находилось село, которое все чаще рисовалось в его воображении; во всяком случае это были те места, где Алексей мог предпринять поиски сына… Все напоминало здесь о пережитом в 1941 году. Вот выжженная до корня деревня… Не сюда ли, на головы женщин и детей, сыпались фашистские бомбы? Не здесь ли заживо погребены сотни мирных людей? А вот переправа! Как она похожа на ту, у которой он наводил порядок тогда, в первый тяжелый день войны. А вот дорога, та самая дорога, по которой он шел в августе позапрошлого года!
И Алексей прикладывал к карте масштаб, отсчитывал каждый километр, искал название села, о котором упоминал в своих рассказах Иван Дудников… Алексей начинал верить в маловероятное.
Огибавший Белоруссию с юга от Мозыря до Ковеля и к северу от Витебска фронт остановился на месте до июня 1944 года. К этому времени вся правобережная Украина и Крым были освобождены от врага, а на юге советские войска уже вошли в Румынию и нависли над Яссами. Война подходила к решающему этапу.
2
В конце мая 1944 года Алексей Волгин, возвращаясь в дивизию из политуправления фронта, заехал в авиаполк полковника Чубарова навестить брата.
Аэродром он нашел у небольшого хуторка, между двух лесных зарослей. Рядом, в двух километрах, на поляне стояло несколько самолетов-макетов, на них немцы иногда сбрасывали свои фугаски, а настоящий аэродром оставался невидимым и невредимым.
Алексей не видел Виктора почти год, от самой Курской дуги. Братья встретились у маленького озерка, под тенью верб, у землянки.
– В ресторан наш хочешь? – после обычных приветствий и объятий предложил Виктор. – Это мы так свою столовку называем. Сейчас я отдыхаю, и мы можем спокойно посидеть.
– Нет, в ресторан не хочу, – с ударением на слове «ресторан», – сказал Алексей, ведя Виктора под руку. – Лучше вот здесь в леске, на травке, расположимся. Гостить долго некогда.
Небольшой лесок звенел птичьими голосами, был полон теплым благоуханием майского дня. На нежной траве, пробиваясь сквозь листву деревьев, дрожали солнечные блики.
– Хорошо у нас, правда? – спросил Виктор.
– Курорт, – улыбнулся Алексей и опустился на усеянный желтыми одуванчиками травяной ковер.
– Вот ты уже и полковник, Алешка, – сказал Виктор, как бы любуясь пополневшей солидной фигурой брата, сверкающим набором орденов и медалей на его груди.
– Ты тоже не намного отстал, – обычным покровительственно-шутливым тоном сказал Алексей. – Эскадрильей командуешь. Сколько самолетов на твоем счету?
– Сорок девятого на прошлой неделе сбил, – скромно ответил Виктор. – Представлен на дважды Героя…
Алексей все внимательнее приглядывался к брату. В облике Виктора появилась какая-то неуловимая сдержанность. Он уже не волновался, не горячился, как прежде, движения его стали скупыми, более спокойными. Такой же спокойный, чуть насмешливый взгляд как бы говорил:
«Сбиваю фашистов, что о них говорить. Дело привычное».
Алексей стал рассказывать о последних письмах из дому, от Прохора Матвеевича и Павла, о тех радостных нотках, которые все ощутимее звучали в письмах отца.
– Старик наш даже пошучивать стал в письмах и хвастать. Вот то-то закончили, то-то сделали, а вы, дескать, все копаетесь.
– А что с Таней? – спросил Виктор. – От ее редких писулек так и несет панихидой.
– Татьяна – жива-здорова, но у нее личное горе. После одного случая на Курской дуге… Погиб один хороший офицер… Скромный, умница… Очень славный парень… Ну, и загрустила Танюшка.
Виктор задумчиво глядел куда-то вдаль, на укрытый ветками самолет.
– Рано еще подводить итоги личных утрат и душевных ран, война еще не кончилась, – с несвойственной ему грустью заговорил Виктор. – Но то, что мы пережили и еще переживем, заставит нас над многим задуматься, многое оценить заново. Вот и себя я стал сознавать как-то глубже, сильнее. Умнее я стал, что ли, черт меня возьми! И боюсь я только одного – не дожить до того счастья, когда уже не будет войны. – Виктор помолчал. – Вот и тебе, Алеша, теперь придется по своим местам проходить, – напомнил он. – Подумать только: скоро – граница, опять те рубежи, где мы стояли 22 июня.
Алексей вздохнул:
– Да, скоро…
Над головой беседующих братьев зашумела листва, запорхала, защебетала налетевшая птичья стая. У самого края леса завыл запущенный для пробы авиационный мотор. Чуть уловимый ветерок принес с поля медовые запахи цветущей гречихи, зашелестел листьями.
– Скажи, Алеша… Мне давно хотелось тебя спросить, – нерешительно заговорил Виктор. – Ты веришь тому, что твой мальчуган может оказаться живым? Я почему-то не раз думал об этом… Ведь он, кажется, потерялся где-то здесь недалеко, за Днепром?
Алексей долго молчал, хмурясь.
– Видишь ли, – медленно заговорил он, болезненно кривя губы. – Иногда я тоже думаю об этом… Верю ли я, что сын жив, не могу сказать. Иногда мне начинает казаться, что он действительно жив… Но как ни странно, я стал реже об этом думать. Много работы, много других мыслей… Политотдел дивизии – ведь это не рота, не батальон… Но иногда бывают минуты, когда так бы и перелетел через Днепр в то самое село. Все время шепчет какой-то голос: «Вязна, Вязна…» – Алексей печально улыбнулся. – Я уже на карте маршрут поисков сына начертил. А впрочем… Если отбросить все эти пустые мечтания… – Алексей сделал паузу. – Вся эта история с ребенком, рассказанная моими бронебойщиками, иногда кажется мне весьма сомнительной, нереальной…
– Но надежда все-таки у тебя есть? Сознайся, – участливо спросил Виктор.
– Надежда есть, ты прав. Но теперь она какая-то тусклая. Как будто потеряла прежнее значение. Нельзя верить во что-то неопределенное…
Алексей встал, отряхнул с себя стебельки травы, комочки земли.
– Ну, брат, я поеду.
Виктор его не задерживал.
– Ты пиши, как у тебя пойдут дела, – напомнил он. – Только не любишь ты писать.
– Не люблю, – сознался Алексей.
– На сколько твоих писем я не ответил? Я и отцу и Павлу редко пишу.
– Когда будем наступать, не слыхал? – осторожно осведомился Виктор.
– Не раньше июня, – ответил Алексей. – Теперь уж будем гнать до самой границы, а там освобождать других. Не забыл такой миссии?
Виктор ответил:
– А кто может забыть? Без этого и конец войны трудно представить себе. Все только и говорят об этом. Такие уж мы. С себя скинул ярмо – помогай сбрасывать другим.
Виктор проводил Алексея до стоявшей в кустах «эмки».
– Где теперь встретимся? Никак, у границы? – весело спросил Виктор.
– Можно и у границы, – шутливо ответил Алексей и сел в машину.
«Эмка» скрылась за поворотом лесной дороги, а Виктор все еще стоял у звеневших пчелами кустов черемухи, потом, будто очнувшись, огляделся и медленно побрел к аэродрому.
3
Спустя неделю Алексей поехал в политотдел армии. Такие поездки в период фронтового затишья стали для него постоянными. Он докладывал генералу Колпакову обо всем, что делалось в частях, советовался с ним, получал новые предписания. Помимо служебных, между Алексеем и Колпаковым установились отношения почти дружеские. В них сочетались официальная сдержанность и скупая теплота, свойственная боевой дружбе фронтовиков. Внимание Колпакова к Алексею было таким искренним и подкупающим, что Алексей чувствовал к нему все большую привязанность.
…Машина катилась по мягкой, уже начавшей пылить после проливных дождей дороге.
Леса сменялись по обеим сторонам ржаными полями, дорога спадала то в крутые балки, то выбиралась на простор, петляла в лесных буераках, перебегала через заново восстановленные дорожниками мосты. На глаза то и дело попадались ровно, под шнур, выложенные зеленым дерном откосы и бровки, а по ним – белыми камешками – крупные буквы, складывающиеся в призывные слова:
«Вперед, советские воины! Освободим от немецко-фашистского ига Белоруссию!»
Или:
«На запад! До самого фашистского логова, до Берлина! Вперед к победе и миру!»
Как не похожи были эти дороги на прежние! И что за искусные эти дорожники! Они не только быстро исправляли дороги, но и старались украсить их, чтоб весело было глазам солдата, чтобы легче несли его ноги!
Май разукрасил, расцветил лес. Перед Алексеем открывались лесные, осыпанные цветами поляны; могуче распахнувшись во все стороны ветвями, стояли вековые дубы, отбрасывая синеватую прохладную тень. Машина въезжала под дубы, как под своды зеленого туннеля. Кое-где блестели на солнце вьющиеся в траве холодные прозрачные ручьи. Суровый и могучий партизанский край! Старая и добрая белорусская земля!
Недавно исчезла из глаз Алексея белая, с бирюзовым отливом полоска Днепра, правый высокий берег, раздвинутая в глубину позиция на нем у самого Жлобина. За нее уже уцепились советские полки… Скоро, скоро они рванутся вперед!
В небе – ни звука! Прошло время, когда «мессершмитты» гонялись по дорогам за каждой машиной, за каждым отдельным человеком. Как видно, скупы стали немцы на авиацию, приберегать стали свои самолеты. Зато наши – бодро звенящими стайками, четверками, а то и парами все время вились над Днепром, подкарауливали фашистских изрядно пощипанных ассов, не давали им прорваться глубоко на нашу сторону. Вот и летали теперь питомцы Геринга больше по ночам, чтобы вывалить бомбы на какой-нибудь освобожденный город. Просто так – из мстительной бессильной злобы…
Генерал Колпаков встретил Алексея с выражением озабоченности на усталом лице.
– Алексей Прохорович, новость есть хорошая и в то же время печальная, – вставая ему навстречу, заговорил он. – Вот, пожалуйста! Крупная партизанская часть на той стороне Днепра дралась вчера с фашистами. И потрепала их изрядно. От ярости гитлеровцы, как только партизаны ушли в леса, сожгли несколько сел кряду. Тяжелая картина. Нам уже донесли. Каждую ночь через Днепр переправляются оттуда наши люди.
– А где же эти села? – мрачнея, спросил Алексей и стал разглядывать карту.
– Вот здесь, под Осиповичами.
– Знакомые печальные места, – глухо проговорил Алексей.
Колпаков спросил:
– Как люди? Завтра к вам приходит пополнение. В наступление пойдете с новыми кадрами, Алексей Прохорович. – Генерал довольным взглядом окинул крепкую фигуру Алексея. – В политуправлении фронта отметили вашу дивизию как первую по партийному составу. И численно и качественно укрепилось партийное ядро армии.
Колпаков познакомил Алексея с планом политической работы в частях.
– Вот и еще год провоевали, Алексей Прохорович, – снова заговорил он. – Так вместе и дошагаем до Берлина. Как эти ваши бойцы, о которых вы мне рассказывали, что поклялись не разлучаться до победы. Как они поживают?
– Опять вместе, – сказал Алексей. – Хижняк после Курска еще раз был ранен и опять из госпиталя приехал в свою часть.
Колпаков остановился перед Алексеем, заложив за спину руки и покачиваясь на носках, многозначительно улыбнулся.
– Хотел повременить, да где уж… Не могу. Не хватает терпения. В политуправлении фронта сказали: есть о вас запрос из Москвы… И еще о некоторых транспортниках. Кажется, теперь вам не удастся увильнуть или сбежать в роту.
Алексей встал.
– Товарищ генерал, не буду скрывать…
– Знаю, знаю: рады. А что Москва запрашивает, – ясно. Скоро будем освобождать Белоруссию… Ну, и… Транспорт восстанавливать надо? Пока приказа нет, но запрос – это уже сигнал… Думаю, что в политуправлении не ошибаются…
Колпаков подошел к Алексею, взял его под руку.
– Так что будьте готовы, товарищ полковник.
Вошел адъютант, остановился у генеральского стола в ожидании, когда кончится разговор.
– Все меняется, Алексей Прохорович, – бодро продолжал Колпаков. – Кажется, совсем недавно я разговаривал с вами и вы даже политотдел дивизии считали глубоким тылом и, помнится, обиделись, когда я предложил вам работать у нас. Помните?
Алексей смутился, махнул рукой:
– Прошло то время, товарищ генерал.
Он кивнул на висевший на спинке стула патронташ и снова появившееся в кабинете начпоарма знакомое ружье-бескурковку.
– Все она же? Не расстаетесь?
Генерал покраснел, как мальчик:
– Сохранил, знаете… Преотличное ружье. Бьет превосходно… Ну, и время сейчас не сравнить с тем, а? Более подходящее для настоящей охоты время. Поверьте, от самой Волги не стрелял… Сами посудите, когда же… А вот у Днепра этой весной довелось…
Все еще стоявший в ожидании адъютант отвернулся, спрятал улыбку.
Алексей вышел от начальника политотдела радостно взволнованный. В самом деле, неужели его могут отозвать?
«Разрушенные пути, станции, мосты… – думал он. – Все твое, близкое… Как Павел сеет хлеб, так и ты должен укладывать новые рельсы! И разве это менее важно, чем армия?..»
4
На одной из улиц села, под широко нависшими вязами стояли автомашины. Среди них Алексей увидел свою «эмку» и рядом новый санитарный автофургон. У машины стояла Нина Метелина и издали улыбалась Алексею.
Своей улыбкой она как бы говорила, что здесь не передовая и они могут поговорить более свободно и запросто.
Алексей подошел к ней.
– Нина Петровна, а вы зачем здесь?
Он чувствовал, что глаза его сияют так же, как и глаза Нины.
– А мы, товарищ гвардии полковник, здесь на лекции. Собрали нас со всех дивизий к начсанарму. Вот наша медсанбатовская машина.
Нина весело и ласково смотрела на Алексея.
– Ну, и как лекция?
– Настоящая – профессорская, товарищ гвардии полковник… Давно такой не слышала, – ответила Нина.
– Слушайте… Прошу вас… – недовольно проговорил Алексей. – Обращайтесь ко мне хотя бы здесь без звания. Я хочу, чтобы мы здесь чувствовали себя обыкновенными людьми…
«Да, да», – ответил ее глубокий и немного грустный взгляд, но упрямые губы знакомо, решительно сомкнулись.
Оба они в эту минуту даже не успели подумать, что между ними лежала какая-то давняя, ими же самими придуманная условность. Повидимому, чтобы увести Алексея от готового вырваться при каждой встрече разговора о том, давнем, признании, она всегда старалась говорить с ним только на служебные темы.
– Все было как в настоящей аудитории, – оживленно рассказывала Нина о лекции. – И кафедра, и точное академическое время с перерывами, и седой профессор, только в военной форме с погонами генерала. А вы здесь надолго?
– Еще зайду в один отдел, и я свободен, – чувствуя необычную легкость, сказал Алексей. – А вы?
Нина так же непринужденно ответила:
– У нас еще два доклада. Один – до обеда, другой – после. Семинар закончится часов в семь вечера.
– Вот и поедем домой вместе? – предложил Алексей и засмеялся: – «Домой» – вы слышите, Нина Петровна?
– А что – не правда? Наш дом – это наша часть, – улыбнулась Нина. – Но у нас своя машина, Алексей Прохорович… И мне неудобно вас стеснять…
Алексей с волнением, как на птицу, которая вот-вот улетит, смотрел на Нину.
– Поедемте, Нина Петровна, прошу вас, – стал он упрашивать ее. – Я подвезу вас до самого санвзвода! Зачем вам трястись на вашем фургоне…
Она впервые видела его таким по-юношески жизнерадостным. С него будто спала угрюмая пелена. И это радовало ее и еще сильнее влекло к нему.
– Благодарю, товарищ полковник… Алексей Прохорович…
Она невольно кокетливо улыбнулась. Она не замечала, что в эту минуту была совсем иной, чем в санвзводе, что щеки ее покрылись горячим румянцем и голос звучал необычными, не повинующимися ей нотками…
– А где же я вас найду? – спросила Нина.
– Я буду ждать вас здесь, у машины, – сказал Алексей.
– Хорошо. Я приду, – согласилась Нина.
Алексей проводил ее до сельского клуба, где проходил семинар, и пошел в отдел кадров заканчивать свои дела.
Еще не было семи часов, когда он пришел в условленное место и с нетерпением стал ждать.
Он так задумался, глядя в противоположную сторону, что не заметил, как Нина сзади подошла к нему.
– Вот и я… Вы давно ждете? – услышал он ее голос.
– Нет… Всего минут пять, – солгал Алексей: он уже с полчаса ожидал ее.
– Я все-таки хочу ехать вместе со всеми, товарищ полковник, – сказала Нина.
– Ну, почему же? – обиженно спросил Алексей, и лицо его сразу потускнело. – Едемте, едемте… Садитесь, пожалуйста…
В его глазах было столько искреннего огорчения, что Нина упрекнула себя в жестокости. Но она боялась, что Алексей опять заговорит о своих чувствах, и согласилась не сразу:
– Хорошо, Алексей Прохорович. Я еду с вами.
– Вот так лучше, – пробормотал Алексей.
Шофер открыл дверцу своей кабины, зная, что начальник политотдела, как всегда, сядет рядом с ним. Но сейчас, усадив Нину, Алексей замешкался в нерешительности. Сержанту-шоферу пришлось захлопнуть свою дверцу. Алексей сел рядом с Ниной.
Минут пять они ехали молча. Алексей делал вид, что озабоченно смотрит на выстилавшуюся впереди дорогу… Лицо его снова стало угрюмым, брови насупились. Он с напряжением ловил нить разговора.
– Чем же закончился семинар? – наконец спросил он.
– Лекцией о первой обработке ран, – обрадовавшись, поспешно ответила Нина. – Дельная лекция, но ничего нового… А вот лекция начсанупра была замечательной…
Она с любопытством покосилась на него, на его еще больше побелевшие виски.
Он продолжал смотреть вперед, сжав губы. Машину легонько покачивало. Лучи склоняющегося к закату солнца пронизывали боковое окошко, бледно золотили аккуратно убранные под пилотку пепельно-русые волосы Нины, отсвечивали на звездочках ее погонов. По сторонам бежали назад уже знакомые Алексею дубы, залитые вечерним солнцем полянки, полуразрушенные хаты со снесенными крышами…
– Нина Петровна, вы ничего не сказали мне, как у вас дела в санвзводе, – вдруг заговорил Алексей. – Ведь я давно у вас не был.
– Живем спокойно. Раненых нет. Работы мало, – ответила Нина. – Ждем, когда опять пойдем вперед.
Он прямо взглянул в ее глаза. Она отвечала попрежнему скупо, почти официально.
– Знаете, о чем я думаю все эти дни, перед новым наступлением? – неожиданно спросила Нина.
– О чем?..
– О судьбе вашего сына…
Алексей вздохнул: вот и Нина напоминает ему о сыне.
– Ребенок, наверное, погиб тогда же, во время бомбежки, и все надежды, что он жив, – слабое самоутешение, – ответил Алексей.
Она смотрела на него с сочувствием.
– А мне кажется, вы найдете его, обязательно найдете! – убежденно проговорила Нина.
– То же самое говорят мне все. Всем хочется, чтобы я нашел сына. Даже бойцы в полках интересуются…
Они доехали до развалин хуторка, стоявшего в лесу. Шофер остановил машину, пошел к колодцу с высоко поднятым «журавлем».
Алексей и Нина вышли из машины. Солнце уже заходило, все вокруг заливала мягкая синева. Из густой чащи доносилось звонкое стрекотание, раскатистый соловьиный свист.
– Алексей Прохорович, как здесь хорошо! – вырвалось у Нины. – Вы только взгляните, какая здесь лужайка!
Они отошли на несколько шагов от дороги и, пока шофер наливал воду и возился с ослабевшим скатом, вошли в лес. Их плотно окружили старые чернокорые ясени и дубы.
– Какая красота! – воскликнула Нина. – Где еще может быть такая прелесть. Воздух-то какой… Как хорошо! Как хорошо!
Алексей остановился, дыша мерно и глубоко, словно пытался вобрать в себя весь лесной пахучий воздух.
Нина стояла совсем близко от него. Он видел ее порозовевшие щеки, странно блестевшие глаза. Нет, еще ни разу она не казалась ему такой близкой!
– Нина Петровна, – тихо позвал Алексей.
– Я слушаю, – ответила она чуть слышно.
Можжевеловые запахи старого леса густо скопились между деревьев. От земли терпко пахло многолетней лиственной прелью, из-под кустов – дурманными зелеными шишками волчьих орехов.
Он подошел к ней. Она боязливо и в то же время влюбленно и беспомощно смотрела на него…
– Нина Петровна… Это выше моих сил… – с трудом выговорил Алексей и бережно обнял ее…
Она прижала голову к его плечу. Он стал целовать ее в щеки, в глаза, в губы. Она не противилась, а только говорила:
– Алексей Прохорович… Голубчик… Не надо. Ну что же это такое? Вот мы и не выполнили своего обещания…
– Какого обещания? Что там еще выдумывать?..
– Ну, довольно… Довольно, милый. Идемте, – попросила она, освобождаясь из его рук. – Там уже, наверное, шофер все сделал.
– Скажите, вы в самом деле меня любите? – вдруг спросила она, отстраняясь от Алексея.
– Нина… Вы – моя жизнь, – горячо сказал он. – Все, что я потерял, я нашел в вас.
Она смотрела на него сквозь сгущающиеся сумерки недоверчиво и пытливо.
– Вот и кончились наши сомнения. Все, оказывается, очень просто, – сказала она, засмеялась и потянула его за руку. – Идемте.
Они вышли на дорогу. Нина молчала.
Алексей довез ее до санвзвода. Было уже темно. Густо высыпали звезды. Над Днепром взлетали зеленые сполохи ракет. Где-то далеко, в немецком тылу, поднималось зарево. Алексей проводил Нину до леса, где стоял санвзвод.
– Мы должны как-то видеться, – напомнил Алексей.
– Потом, потом, – неожиданно торопливо ответила Нина. Голос ее звучал попрежнему строго. Словно устыдившись того, что произошло недавно в лесу, она мягко отстранила Алексея, скрылась в кустах.
5
В Ростове давно не стало слышно ни грохота зениток, ни воздушных тревог, ни цокота танковых гусениц по мостовой. Война ушла так далеко, что люди снова стали следить за ее ходом по карте. Советские войска давно стояли у стен Ковеля, а южнее – в предгорьях Карпат.
Ростов понемногу прихорашивался. Подметенный асфальт на улице Энгельса становился на июньском горячем солнце упругим, как резина; тысячи прилежных рук счищали с родного города струпья и наросты кирпичных завалов, сметали мусор, огораживали деревянными, с резьбой, заборами мрачные разрушенные дома. Робко зажглись на улице пока немногочисленные электролампочки, и люди, отвыкшие от света на улицах, засматривались на них, как на праздничные елочные огни.
Давно работал уже водопровод, ходил, хлопотливо позванивая, трамвай, задымили трубы заводов, зашумели станки в цехах…
Пышно цвели в том году на улицах Ростова акации, воздух от их аромата становился по вечерам душным и сладким; город стоял в зелени, как в густом изумрудном дыму. Над Доном гремели освежающие грозы… Отдыхала, распрямляла плечи вновь помолодевшая донская земля.
Прохор Матвеевич с головой ушел в работу на фабрике. Ждали возвращения из эвакуации ценных станков, а пока цеха работали хотя и не с полной нагрузкой (чувствовался недостаток сырья), но каждый день появлялось что-нибудь новое: то новый цех восстанавливали, или кто-нибудь давал высокие производственные показатели, то фабрика получала какой-нибудь необыкновенный заказ, вроде заказа на самую настоящую красивую мебель…
Прохор Матвеевич опять перешел в столярный цех высокого класса и с радостью почувствовал, что он снова мастер-краснодеревщик, художник своего дела. Опять руки его держали тонкий инструмент резчика и полировщика. С некоторой робостью и волнением он приступил к делу, от которого оторвала его война. Прохору Матвеевичу поручили изготовить мебель для вновь восстановленного клуба одного из крупных заводов города, и он опять почувствовал себя счастливым. Он даже внешне помолодел; походка его стала легче, прямее, глаза повеселели. Попрежнему он аккуратно выбривал морщинистые впалые щеки; тщательно подстригал усы, стал надевать свой довоенный, вычищенный теткой Анфисой, не поддающийся времени костюм.
Как-то в начале июня Прохор Матвеевич, придя утром на фабрику, увидел, что ворота ее раскрыты настежь и весь двор заставлен грузовиками. На грузовиках громоздились высокие ящики, сквозь щели досок виднелись смазанные маслом стальные и медные части. Такие же ящики стояли на асфальтированной площадке двора. Вокруг них, как муравьи, суетились рабочие.
К Прохору Матвеевичу, запыхавшись, подошел Ларионыч с неизменным длинным камышовым мундштуком в зубах и срывающимся от волнения голосом сообщил:
– Проша! Проша! Приехали! Голубчики… Станочки наши!
Прохор Матвеевич удовлетворенно улыбнулся: самые драгоценные станки – их он три года назад собственноручно снимал и провожал в далекий путь – вернулись и стояли во дворе фабрики.
– И новый токарный наш, предвоенный, прибыл? Гордость наша? – спросил Прохор Матвеевич, подходя к двум снятым с грузовиков станкам.
– Приехал, прикатил, – непрестанно повторял Ларионыч. – Гляди, какой красавец… Нынче же будем ставить!
– Из дальних странствий возвратясь, – весело продекламировал кто-то из молодежи за спиной Прохора Матвеевича.
Новый директор фабрики в военном костюме, с рядом красных и желтых нашивок на груди – знаков многочисленных ранений, – стоял тут же и отдавал приказания, по тону ничем не отличающиеся от военной команды.
– Игнатьев, слева заходи, слева! Охватывай его с фланга! Подкладывай брусья! Канат поддевай! Осторожнее! Осторожнее!
– Не стеклянный – не разобьется, – любовно пошутил кто-то.
Бритое молодое лицо директора, недавно демобилизованного офицера, выражало особенную торжественность и деловитость.
Станок, одетый в дощатую оболочку, медленно сползая по деревянным брусьям с грузовика. Прохор Матвеевич неотрывно смотрел на него.
«Дождались, дождались», – повторял он про себя.
Он вспомнил солнечный октябрьский день, печальную картину эвакуации, захламленный стружками двор, неуютные, опустевшие цеха, вспомнил, как сидел в подавленном настроении на скамейке, у клумбы…
Прохор Матвеевич, будто очнувшись, взглянул на свои руки, как бы желая проверить, те же они или изменились. Пальцы уже покрылись коричневыми пятнами спиртового лака… Руки были те же… Он был счастлив – он работал…
Ларионыч снова подошел к нему.
– Ну как, Проша? Доволен?.. А помнишь? – прищуриваясь, спросил Ларионыч и кивнул на токарный цех.
– Не вспоминай. Хватит, – махнул рукой Прохор Матвеевич. – Чтоб такой беды никогда больше не было.
– Если постараемся, не будет, – многозначительно заключил Ларионыч. – Слышал? Сегодня решили ставить наши коренные. А кустарные, сборные, побоку…
– Вот и хорошо. Медлить незачем.
…После экстренного, собранною в цеху производственного совещания приступили к установке прибывших токарных станков. Бетонные панели для них были подготовлены заранее; несколько старых станочков боязливо, как бедные родственники, жались к стене, уступая место приехавшим издалека важным законным хозяевам.
Рабочие снимали со станков их дорожную одежду – доски, бережно разбирали липкие от масла детали, сносили в цех. Слышалась команда: «Отпускай! Раз-два – взяли!» Верещали лебедки, позванивали молотки.
Прохор Матвеевич то и дело прибегал из своего столярного, «художественного», как он сам его называл, цеха взглянуть, как шла установка. Мастер токарного цеха, потирая руки, говорил ему:
– Тебе, я вижу, Матвеевич, не терпится… Иди, иди к себе. Никого не пущу. Закрою цех – и никого! А послезавтра открою и скажу: «Пожалуйте на новоселье!»
Прохор Матвеевич шел к себе и, тихо чему-то улыбаясь, принимался за свою резьбу.
Новое, еще не испытанное вдохновение охватывало его.
Вечером, придя домой, старик достал перед ужином из шкафа маленький графин, рюмки и огорошил строгую Анфису неуместным, по ее мнению, предложением:
– Ну-ка, свояченя, давай по маленькой за наших дорогих гостечков…
– За каких еще гостечков? – испуганно вытянула темное, совсем высохшее, похожее на ржаной сухарь лицо Анфиса Михайловна. Ты что, Прохор? Очумел, никак? Сашу, что ли, вздумал рюмкой поминать?
– Давай, давай, – весело и нетерпеливо приказал старик. – Сашу само-собой помянем, а станки… фабрику… безотлагательно. Станки вернулись наши, Михайловна… Мускулы фабрики. Все опять на месте… Все, как было! Чокайся, что ли, станичница.
Анфиса все еще с недоумением глядела на старика и вдруг, охваченная радостью, сиявшей в его глазах, сама не зная почему, взяла рюмку…
Прохор Матвеевич выпил, не поморщившись. Щёки его разгладились и сразу порозовели.
Тетка Анфиса, как собственная тень старика, последовала его примеру.
– Вот так-то! – крякнул Прохор Матвеевич. – Жизнь вернулась к нам, Анфисушка… Поняла? Жизнь… Теперь бы всех опять под крышу, и дело с концом…
Анфиса тихо всхлипнула, закрыла лицо платком.
– Сашеньку… Сашеньку-то не вернешь…
– Ну-ну! – строго покосился на нее Прохор Матвеевич. – Довольно. Хватит…
…В одно из воскресений в половине июня, когда Прохор Матвеевич и все, с кем он встречался, особенно подробно обсуждали успехи Красной Армии и начавшееся вторжение союзных войск во Францию, к нему кто-то постучал.
Анфиса открыла дверь. У порога, стоял худой незнакомый мужчина в черной железнодорожной форме.
– Мне бы Прохора Матвеевича. Разрешите?
– Заходите, – недоверчиво оглядывая незнакомца, пригласила Анфиса.
Мужчина вошел в переднюю, снял фуражку и остановился, переминаясь с ноги на ногу. Прохор Матвеевич с изумлением, все еще не узнавая, смотрел на гостя.
– Забыли? Не припоминаете? – невесело улыбнулся мужчина, и улыбка подчеркнула вдруг его молодость и в то же время странную блеклость его болезненного лица, сильно помятого, видимо, перенесенными невзгодами.
– Товарищ, Якутов? Юра? – удивленно вскрикнул Прохор Матвеевич.
