Текст книги "Волгины"

Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 53 страниц)

– Люсечка должна скоро прийти, – с ласковой готовностью ответила старушка, – У нее нынче легкий день – суббота. Весь вечер будет дома. А отец, видимо, опять задержался. Сутками на заводе пропадает. Ох, и работают же теперь люди! И где только силы берутся. За десятерых каждый справляется. Поглядишь – все, как муравьи, бегают, для вас стараются, дорогие наши защитнички.

Заметив, что Виктор и Родя смущенно переглядываются, Матрена Борисовна спохватилась:

– Чего же я разболталась? Вы посидите, дорогие мои, пока Люсечка придет, а я вам чайку приготовлю.

Матрена Борисовна вышла.

– Ты что же выдумываешь всякие пошлости? – сердито вполголоса спросил Родю Виктор. – Почтенная семья, а ты… Про какую-то вдовушку выдумал?..

– Товарищ старший лейтенант… – хотел было оправдаться Родя, но, услышав шаги Матрены Борисовны, смущенно умолк.

Вскоре зазвенел звонок.

– Ага, вот и доченька! – обрадованно всплеснула руками Матрена Борисовна и кинулась к двери.

Перед гостями, застенчиво улыбаясь, стояла худенькая молодая женщина со светлыми, гладко причесанными волосами, в скромном шерстяном платье. Лицо ее, бледноватое, с тонко очерченным красивым ртом и большими серыми глазами, словно озарялось изнутри приветливым спокойствием Во всем ее облике было что-то очень хорошее, доверчивое, безыскусственное.

– Ну, здравствуйте, – проговорила она и вопросительно-ласково взглянула на Виктора.

– Люсечка, это мой лучший приятель. В Москву вместе едем, – развязно представил Родя и стукнул каблуками.

Виктор пожал теплую руку женщины и сразу почувствовал себя в ее присутствии в чем-то виноватым. Родя тоже, казалось, был сконфужен.

Образ молодой вдовушки, успевшей забыть без вести пропавшего мужа и развлекающейся случайными знакомствами, навеянный рассказами Роди, рассеялся при первом взгляде на Людмилу Тимофеевну.

Гостей усадили обедать за накрытый стол с хрустящими в руках салфетками, с вычищенными до серебряного блеска ножами и вилками, с аккуратно разложенными на блюде ломтиками ржаного хлеба. В убранстве стола чувствовался глубокий тыл, ничем не порушенная, сложившаяся за многие годы домашняя жизнь И пили гости не из фронтовых жестяных кружек, а из маленьких рюмочек, и не круто разбавленный спирт, а какую-то очень приятную настойку из голубого графинчика, выставленного на стол Матреной Борисовной.

– Это наша родительская, товарищи летчики, – улыбаясь, пояснила она. – Угощайтесь на здоровье, чтоб врага крепче били. За скорую победу, сыночки!

И первая пригубила из рюмки.

Родя выпил, будто ничтожную каплю языком слизнул, подавил вздох разочарования, но тут же изобразил на лице полное удовольствие. Виктор, глядя на него, с трудом сдерживал смех…

За обедом Виктор узнал, что Людмила работает контролером на том же заводе, где до войны электриком работал ее муж, что она заодно осваивает сложный станок и скоро прикупит к изготовлению каких-то важных, имеющих оборонное значение деталей.

При упоминании о муже бесхитростные глаза ее стали печальными, но выражение их осталось таким же ласково-спокойным.

Матрена Борисовна вздохнула:

– Неужели погиб наш Сенюша… не такой он, чтобы поддаться фашистам. Как по нашему, дорогие детки, объявится ли он?

– Объявится, мамаша. Обязательно объявится! – с жаром заверил Полубояров.

Его поддержал Виктор:

– Ваш муж, Людмила Тимофеевна, возможно, был послан в неприятельский тыл с важным заданием и не может сообщить о себе. Ведь извещения о гибели вы не получали?

– Нет, не получала…

Людмила благодарно взглянула на Виктора.

Заговорили о родных и близких.

«Вот так тревожились и за меня дома, – думал Виктор. – Одно и то же всюду – те же заботы, те же чувства…»

После обеда Людмила показала Виктору альбом с семейными фотографиями, показала с таким видом, будто это могло горячо интересовать его. Он и в самом деле стал с любопытством разглядывать альбом.

Сидя рядом с Виктором на диване, держа на коленях тяжелый альбом и перелистывая картонные страницы с вставленными в них фотографиями, Людмила по-детски показывала тонким пальцем на довоенные, мирные снимки, называла родственников: дядя – инженер, начальник цеха на крупнейшем уральском заводе, депутат городского Совета, средний брат – техник, старшая сестра – учительница… Но вот палец Людмилы задержался на фотографии молодого человека с высоким, открытым лбом, зачесанными назад волосами и энергично сжатыми губами.

– Кто это? – неосторожно спросил Виктор, и услышал глубокий вздох.

– Муж… – чуть слышно ответила Людмила.

Виктор смутился, украдкой взглянул на нее – увидел бледный профиль, русую шелковистую прядь, спадавшую на висок, тихий свет глаз под длинными ресницами. В эту минуту она показалась ему особенно хрупкой и слабой. Ему захотелось поскорее перевернуть страницу альбома.

– Мы прожили с Сеней только три недели, – печально сказала Людмила, как бы отвечая на невысказанную мысль Виктора.

Она отложила альбом, отвернулась… Губы ее дрожали…

Вечером пришел с работы отец, сухонький вежливый старичок с серой, точно пеплом посыпанной бородкой, с беспокойным взглядом усталых, слезившихся глаз. Потом явилась сестра Людмилы Клавдия, муж которой командовал дивизионом «катюш» на фронте, – очень красивая, стройная брюнетка.

Все в семье держались при ней робко и даже как будто виновато, а Клавдия разговаривала со всеми покровительственно и властно.

Сухо поздоровавшись с летчиками, скользнув по их орденам строгими, черными глазами, Клавдия занялась домашним разговором с матерью. Неугомонный Родя все время говорил ей любезности, что называется изо всех сил ухаживал за ней, а она слушала его с снисходительной усмешкой, словно шаловливого школьника. При этом она как-то особенно склоняла набок красивую, отягченную темными волосами голову, презрительно сжимала губы…

– Клавочка у нас – самая старшая, самая умная, – с наживным восхищением шепнула на ухо Виктору Людмила.

И в самом деле, судя по тому, как она держалась и как все, не исключая и старика, угождали ей, было видно: Клавдия главенствовала в семье.

Семья увлеклась обсуждением своих домашних дел, и Виктор на какое-то время почувствовал себя сиротливо. О летчиках словно забыли. Но вот старик обратился к Виктору с каким-то вопросом, Виктор ответил и опять увидел себя в гостеприимном кругу до этого незнакомых и чужих ему людей… Да полно! Чужие ли они были для него?

Графинчик «родительской» был давно распит. Родя с сожалением поглядывал на пустые рюмки и болтал безумолку, рассказывая о своих фронтовых доблестях, старался понравиться Клавдии во что бы то ни стало.

Матрена Борисовна подливала Виктору чай и все время спрашивала, какой любят летчики – крепкий или средний.

– Девяносто градусов, мамаша, девяносто градусов, а по недостаче можем помириться и на сорока, – шутил Родя.

Строгая Клавдия снисходительно улыбалась…

Есть люди, которые по свойствам своего характера не вызывают к себе серьезного отношения, какими бы они героями и превосходными людьми не были. Таким человеком был Родя Полубояров – славный, веселый Родя, любимец полка. Его и здесь сразу поставили на особое место; ему могли простить все, если бы он даже позволил себе что-нибудь лишнее, к нему относились более просто, чем к Виктору, как будто Родя был близок этой семье очень давно… От этого Виктору было немного грустно, и он почти все время молчал.

По вот Тимофей Петрович опять заговорил с ним, голос у него был такой же, как у Людмилы, тихий и мягкий, располагающий.

– А вы откуда же родом будете, товарищ летчик?

– С Дону, папаша. Из Ростова, – охотно ответил Виктор. – Воевал, был был ранен. Лечился у вас… И, наверное, воевать отвык.

– И родители сеть?

– Отец, Мать умерла перед самой эвакуацией.

Тимофей Петрович вздохнул;

– Да… Потеряли, значит, мамашу…

Виктор увидел в глазах старика искреннее участие. Тимофей Петрович держался в семье как-то особенно скромно. Он словно боялся кому-нибудь помешать. Выпив чаю, он так же незаметно, как и появился, встал из-за стола, улыбнувшись Виктору, сказал:

– Так вы там того… Поскорее кончайте Гитлера. Пора. Мирную жизнь начинать надо.

Виктор ответил:

– Постараемся, папаша.

– Ну, мать, я пошел, – заторопился Тимофей Петрович и стал натягивать пальто. – Нынче у нас партийное собрание, приду поздно. А вы, товарищи летчики, располагайтесь поудобнее, как дома. Не стесняйтесь. Ты, мать, постели им помягче.

Пожав Виктору и Роде руки, словно прощался с ними ненадолго, старик, осторожно, почти бесшумно ступая, ушел.

11

Виктор лежал на мягком, высоко взбитом пуховике, в спальне, отдаваясь давно забытому домашнему покою. Чувство, какое он испытывал давным-давно только дома после продолжительных отлучек, охватило его. Он слышал, как Родя долго уговаривал Клавдию куда-то пойти, как она отказывалась, потом согласилась, и они ушли, слышал тихий голос Людмилы, звон убираемой посуды и шлепанье туфель Матрены Борисовны и, закрыв глаза, старался представить, что вот он уже дома, что война давно кончилась и жизнь идет по-прежнему, что сейчас войдет мать и спросит о чем-нибудь или вбежит Таня и станет рассказывать об институтских новостях…

Мысли перенесли Виктора в мирный, довоенный Ростов, в утопающие в кудрявой листве тополей и акаций улицы. Как бы ему хотелось сейчас пройтись по их теплому от щедрого весеннего солнца асфальту.

А эти росистые, пропахшие сочными луговыми травами утра над Доном, басовитые гудки пароходов, уплывающих вниз, к синим займищам! А время уборочной страды, когда горячие ветры несут из-за Дона теплые запахи созревшей пшеницы! А пирамиды желтого, как воск, зерна на пристани, грозовые сполохи по ночам в степи, открывающейся, как а панораме, с Буденновского проспекта! Какой-то теперь Ростов и скоро ли доведется увидеть знакомую с детства до каждого камешка, всегда малолюдную и тихую Береговую улицу с мечтательно лопочущим по вечерам у родного дома тополем?

Как поживает отец? Все так же, как и до войны, по утрам ходит на фабрику, горячится и ворчит на всех?.. Кто встречает его дома, согревает родственным участием его старость? Скорей бы приблизить все сроки, сократить расстояния, отделяющие врага от окончательной гибели!

Скорей бы вновь собрать все разметанное войной и опять дружно, сообща зашагать в будущее!..

В спальне было полутемно, свет из соседней комнаты еле проникал сквозь дверную шторку. Мирно постукивал будильник на комоде. Изредка что-то глухо гремело на улице: повидимому, проезжал грузовик или подвода; потом опять все стихало.

Виктор прислушивался к шагам и голосу Людмилы, и большие, грустные глаза ее все время как будто светились перед ним. Она совсем не походила на замужнюю женщину. В каждом ее движении чувствовались девичья наивность и неопытность, и это особенно трогало Виктора. Думая о ней, он сравнивал ее то с Таней, то с Валей. Но ни с одной из них не находил у Людмилы ничего общего. И в то же время ему казалось, что это общее у них было.

Он уже засыпал, когда услышал шепот:

– Вы не спите?

Виктор вздрогнул, открыл глаза и увидел Людмилу. Он не заметил, как она вошла, неслышно раздвинув занавеску. Ее тонкая фигура слабо вырисовывалась в полумраке.

Виктор ответил поспешно, словно ждал ее прихода:

– Нет, нет. Я не сплю.

– Вы извините, – зашептала она. – Мне захотелось у вас кое-что спросить.

– Да, да, пожалуйста, – приподнимаясь на локтях, сказал Виктор. Людмила, стоя у раздвинутой занавески, так же безыскусственно и доверчиво сообщила:

– Клавочка и Родион Павлович ушли гулять. Клава не хотела, а он уговорил – такой упрямый…

Она вздохнула. Виктор с любопытством вглядывался в ее неясное лицо.

– А я никуда не хожу. Всякие развлечения мне противны, честное слово, – как будто с удивлением сказала Людмила.

– Вот и напрасно… Стоит ли так падать духом? – возразил Виктор.

– Мне хорошо только на работе. Там я все забываю, – помолчав, продолжала Людмила, – Как с Сеней ходили гулять, так с тех пор – никуда. Вот и подруги меня к себе зовут, а я не хожу…

«Что это она – хочет только показать, что верна мужу даже после того, как он пропал без вести, или в самом деле такая?» – подумал Виктор, но тут же устыдился своей мысли, снова услыхав тихий голос Людмилы:

– Скажите, Виктор, вы в самом деле уверены, что Сеня может оказаться жив? Я тоже не могу поверить, чтобы с ним что-нибудь случилось.

Виктор ответил:

– Он жив, здоров и воюет где-нибудь, только временно потерял с вами связь.

– Ну, спасибо вам. Иногда я уверена, а иногда мне страшно… Я вам как другу, как брату говорю…

– Не надо горевать так, – горячо посоветовал Виктор. Он испытывал все большее смущение.

– Знаете, о чем я иногда думаю? – все еще стоя у порога и прикрывая плечо одной половиной шторы, продолжала Людмила вполголоса, – Не поехать ли мне туда, на фронт? И узнать на месте… где Сеня…

«Ах, вот, в чем дело!»– подумал Виктор и – ответил:

– Не советую вам этого делать, Людмила Тимофеевна. Чтобы закончить войну, силы нужны всюду.

Она глубоко вздохнула.

– Вот если бы я была такая, как Клавдия… Она такая смелая, решительная…

Осторожно присев на стоявший у двери стул, после продолжительного молчания попросила:

– Расскажите мне о фронте, Виктор. Как вы были ранены.

Виктор почувствовал прилив откровенности и стал рассказывать о последнем бое, о фронтовых товарищах… Людмила слушала, не шевелясь. Временами глубокий вздох вырывался из ее груди. Она слушала так, как слушают дети, стараясь не пропустить ни одного слова. Виктор с каждой минутой увлекался все более, часто зажигая гаснущую папиросу, и рисовал необычными словами ставшие наиболее яркими в отдалении от пережитого подробности воздушного сражения над Днепром. Очнувшись от охватившего его возбуждения, спохватился:

– Я увлекся… Извините…

– Говорите, говорите, – чуть слышно прошептала Людмила.

– Главное – надо понять, ради чего все это, – закончил Виктор свою мысль. – Это не только борьба за территорию… Это борьба за все лучшее, что есть в человеке.

– Я понимаю. Вы думали об этом, когда таранили немецкий самолет? – сказала Людмила.

– Вряд ли. Но эта мысль была как бы в моей крови, она двигала всем моим существом… И я пошел на таран. Главное, надо знать, за что воюешь. Мы знаем твердо… Однако зачем я об этом говорю, – словно оправдываясь, сказал Виктор. – Вы и без меня это знаете.

Людмила молчала, задумавшись.

– Вы меня извините, что я пришла, – заговорила она немного погодя. – Но мне так хотелось поговорить с человеком, который сам победил на фронте смерть. Мне казалось, вы знаете что-то такое, что меня должно успокоить, ободрить, – Людмила запнулась, добавила: – Теперь мне легче. Мне кажется, мой Сеня мог пойти на подвиг с такой же мыслью, с какой и вы.

Голос Людмилы звучал теперь твердо.

Она сказала:

– Спасибо вам, Виктор, за ваши слова…

Она ушла так же бесшумно, как и появилась. Мягкие шторы на двери неслышно соединились. Виктор даже не успел что-нибудь ответить Людмиле, лежал долго, с широко открытыми глазами, удивленный и полный необъяснимого светлого чувства…

Утром его разбудил Родя. Он стоял над кроватью и тряс товарища за плечо.

– Товарищ Герой Советского Союза! Вы думаете на фронт уезжать или навсегда тут приземлились? – скалил он в улыбке вставные из нержавеющего металла зубы.

Виктор вскочил с кровати, протирая слипающиеся глаза. Давно он так не спал! Сквозь опущенный на окно занавес пробивался огненно-розовый луч молодого всходившего солнца. За дверью слышался мирный, суетливый голос Матрены Борисовны и бодрый смех Людмилы. Вся семья уже была на ногах.

Виктор потянулся за одеждой и не узнал ее: гимнастерка и брюки были тщательно выглажены, носки заштопаны, от начищенных сапог крепко пахло скипидаром. К гимнастерке был подшит новый подворотничок. В чемоданчике лежала пара свежевыстиранного чужого белья. Чьих рук это было шло, Виктор не знал, но он невольно подумал о Людмиле. Он смутился, но тут же подумал: «Э, ладно! Сделаю вид, что не заметил».

Когда Виктор, умывшись, выбритый и посвежевший, вышел в столовую, Людмила встретила его повеселевшим взглядом. С лица ее словно спала какая-то пелена.

Родя Полубояров уже распоряжался за столом, как свой человек. На лице его было выражение веселого лукавства. Он щелкнул ногтем по графину с прозрачной жидкостью.

– Спирток очищенный, товарищ Герой Советского Союза, разведенный на семьдесят пять процентов. Пока вы почивали, мы кое о чем позаботились. Поезд уходит в десять. В нашем распоряжении два с половиной часа. Успеем позавтракать?

Виктор улыбнулся:

– Успеем.

Завтрак прошел оживленно. Летчики душевно прощались с гостеприимной семьей.

– Заезжайте после войны, детки. Обязательно заезжайте, – упрашивала Матрена Борисовна и совала в руки Виктора и Роди какие-то свертки.

Людмила вышла проводить летчиков до угла улицы. Закутанная в пеструю башкирскую шаль, тонкая и стройная, она более чем когда-либо походила на девушку.

– Счастливо оставаться! – взял под козырек Родя. – Обещаю вспоминать о вас перед каждым боевым вылетом. Низкий поклон Клавочке. Очень серьезная она у вас, прямо до невозможности. Настоящий генерал!

В глазах Людмилы вспыхнула гордость за сестру.

– До свиданья, Людмила Тимофеевна. Обещаем приехать к вам в гости после победы и привезти вашего Сеню, – сказал Виктор, подавая руку.

Людмила печально улыбнулась и вдруг, подтянувшись на носках, обняла сначала Виктора, затем Родю, поцеловала обоих в щеку и быстро, не оглядываясь, пошла к дому.

Стук ее каблуков затих за углом улицы.

Через полчаса Виктор и Родя сидели в душном переполненном вагоне, и поезд увозил их все дальше от Чкалова, все ближе к Москве.

12

Весна шла по всему фронту…

Таяли снега, шумели ручьи в оврагах. Окопы, щели, воронки от авиабомб и снарядов наполнялись студеной мутной водой. Бойцы вычерпывали ее из окопов и блиндажей котелками, а весенняя вода все прибывала, текла и сочилась отовсюду, хлюпала, звенела веселой капелью днем и ночью.

А когда впервые пригрело солнце, то стали подсыхать пригорки, появилась на них мягкая, как гусиный пух, ласкающая глаз яркозеленая трава; ею стали покрываться слегшиеся, насыпанные еще в прошлом году брустверы окопов, взрыхленные края воронок. В кустах дубняка и ольховника, на облесьях, пробиваясь сквозь ржавый настил мертвой прошлогодней листвы, зацвели подснежники, желтые маргаритки и синие, как небеса над ними, фиалки. По ночам, казалось, было слышно, как лопались на деревьях почки. Светлые и чистые, как юные девушки, березы окутались дымчатой, нежнозеленой кисеей. И такой сильный запах березового сока, молодой травы, липких, только что вылупившихся из кожуры листьев стоял в лесу, что у бойцов, как от вина, пьянели и кружились головы.

Ранние веселые цветы высыпали всюду – у капониров, вокруг замаскированных орудий, по бокам ходов сообщений, вдоль скрытых, ведущих на передний край тропок, под ржавыми витками колючей проволоки и даже там, где гуляла ненасытная смерть – возле неубранных после зимних боев вражеских трупов. Где-нибудь в лощинке, на илистом наносе после растаявшего снега, рядом с почерневшим землистым прахом в полуистлевшей суконной униформе и страшно оскалившим желтые зубы черепом, выткнется хрупкий и прозрачный стебелек и победно горит на нем голубой или золотистый венчик цветка. Рядом лежит пробитая осколками зеленая каска с торчащими, как рога, шишками и эмалевым значком в виде крючковатого креста. Костлявая, неестественно сведенная предсмертной судорогой рука вкогтилась пальцами в жирную теплую землю, в глубоких глазницах стоит темная, поганая водица, чуть внятный противный запах тлена разлит вокруг, а цветок смело улыбается солнцу, и фиалковый тонкий аромат временами настойчиво заглушает смрадный могильный дух…

Все чаще выдавались по-настоящему жаркие дни. Тогда на припеке оживала всякая тварь, звенели жучки и мухи, порхали разноцветные пестрокрылые бабочки. В лесу томно куковала кукушка, радостно гомонили грачи, наперебой свистели дрозды и иволги. Солнце грело, но фронтовые дороги все еще оставались непроезжими. На многих участках по топкой и вязкой грязи невозможно было продвинуться не только артиллерии и танкам, но и порожним грузовикам. Через балки прокладывали гати, спешно чинили мосты: для войсковых дорожников наступала горячая страда.

А на переднем крае по всему фронту, на большинстве участков, было тихо, как после бушевавшего много дней урагана. Лишь изредка где-то далеко, на вражеской стороне, одиноко бухало орудие; его неясный гул долетал вместе с нарастающим воем снаряда, затем грохал в стороне от окопов, где-нибудь у лесной опушки, разрыв, поднимал пухлое облако и снова до следующего выстрела нависала стойкая тишина. В определенные часы начинала пристрелку реперов советская батарея; орудия били с равными промежутками, хлесткие их удары отдавались в лесу раскатистым эхом, и шепелявый звук улетающего на неприятельскую сторону снаряда, как электрический разряд, пронизывал неподвижный воздух.

Иногда с утра и до полудня, а то и до самой ночи, не доносилось с вражеской линии даже пистолетного выстрела, и вдруг воздух наполнялся многоголосым воем; как груши, стряхнутые с дерева порывом бури, начинали сыпаться мины – одна за другой, падая в одно, точно правильным кругом очерченное место. Это был огневой налет – самое неприятное из того, что могло быть в часы затишья.

Утихал гром, и советские минометные батареи посылали «сдачу» – дюжину или две таких же «груш». Продрогшие среди ночи минометчики работали с ожесточением и часто метко накрывали нарушителей тишины, ибо вражеские батареи были нанесены на советских схемах более точно.

В этом чередовании напряженного безмолвия и внезапного треска и грохота и заключалось понятие фронтового затишья, совсем не похожего на обыкновенную мирную тишину… Такое затишье стояло на участке, занимаемом батальоном капитана Гармаша. Вот уже два месяца после зимних наступательных боев линия фронта не двигалась ни вперед, ни назад. Занятая наспех линия для подготовки нового удара превратилась в долговременный рубеж активной обороны.

Бойцы всех видов оружия обосновались на новом месте прочно и домовито. Рубеж с каждым днем обрастал новыми укреплениями. Это были не второпях отрытые окопы и ямки, кое-как накрытые бревнами, не индивидуальные окопчики и естественные укрытия, а сложная система мощных, развитых в глубину сооружений – несокрушимых дзотов и блиндажей с пулеметными и орудийными гнездами, с ходами сообщений, с хранилищами боеприпасов, с врытыми в землю кухнями и банями.

Люди обжились на рубежах, как в колхозном хозяйстве себя дома. Они не только заботились о прочности обороны, но все время благоустраивались – следили, чтобы в окопах и землянках было удобно и чисто, чтобы и оружие почистить и отдохнуть можно было в тепле, и перемолвиться беседой с замполитом, и провести короткое по-фронтовому партийное собрание, и написать домой письмо…

Многие землянки походили на обычные, красные уголки: на обшитых бревнами и оклеенных бумагой стенах висели портреты руководящих деятелей партии и правительства и среди них на самом видном месте – портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. На столиках с вкопанными в землю ножками лежали газеты, журналы и книги, и обязательно недалеко от входа в отлично отделанной старательными руками рамке красовался свежий номер боевой стенной газеты.

Люди чувствовали себя привязанными к войне надолго. Они смотрели теперь на нее как на длительный тяжелый труд, который может затянуться на долгие годы. И как во всяком труде, так и в труде войны стало необходимостью изыскивать наилучшие способы облегчения его. Появилось много такого, чего не было ни в каких военных уставах, нашлись свои изобретатели в ратном деле. Они были во всех ротах.

Бойцы и офицеры после Сталинградской битвы приобрели еще более горделивый, солидный вид: недавно врученные им погоны сделали их более подтянутыми и аккуратными, выправка стала молодцеватой: на лицах появилось новое выражение важного достоинства. Звездочки на офицерских погонах вызывали у солдат особенно почтительное уважение. Дисциплина как бы слилась с плотью и внешним обликом людей.

Так сложился прочный и своеобразный фронтовой быт со своими обычаями и привычками. Помимо общих больших забот, командирских приказов и боевых задач, исходивших из штабов и командных пунктов, в каждом подразделении и у каждого бойца появились свои заботы, задачи и потребности, связанные с фронтовым укладом, свои повседневные интересы, печали и мимолетные радости, свои будни и праздники, вроде тех, когда с полевой почты приносили письма, свежие газеты или скромные посылочки – подарки от неведомых друзей…

По субботам, к вечеру, противник обычно делал особенно сильный огневой налет и успокаивался надолго. Тогда бойцы посменно снимались с постов, ходили в полевую баню, чистились и мылись, занимались своими хозяйственными солдатскими делами. В эти часы чаще чем всегда можно было услышать в землянках игру на баяне, пение и смех.

Люди чувствовали себя более свободно, чем в другие дни недели, хотя это был только самообман. Взоры наблюдателей не становились по субботам менее бдительными. Но ощущение некоторой передышки после каждой недели стало привычным, может быть, потому, что немцы и на войне отличались строгим, иногда непонятным, педантизмом. Возможно, их офицеры по воскресеньям больше занимались самими собой, отступая от этого правила только по приказу свыше…

В таком настроении относительного покоя и отдыха после трудовых будней, только более праздничном и повышенно-веселом, находились люди капитана Гармаша накануне Первого мая.

Батальон Гармаша представлял теперь обычное подразделение, прошедшее со славой почти двухлетний боевой путь. Он побывал и под Москвой, и под Харьковом в дни летних неудачных боев 1942 года, и под Сталинградом, где дивизия, и которую он входил, получила звание гвардейской. После разгрома группировки Паулюса батальон, вместе с армией, действовавшей как составная часть внешнего, сжимающего кольца, был переброшен на Центральный фронт и после освобождения Курска остановился на рубежах южнее Орла.

Из прежнего состава рядовых бойцов в батальоне осталось не много. На смену выбывшим еще под Сталинградом пришло новое пополнение из накопленных в тылу и еще не тронутых от начала войны резервов – молодое, еще не обстрелянное, но полное свежих сил.

Вернулся в строй из армейского госпиталя раненый в последнем бою Микола Хижняк. Он и Иван Дудников прошли еще в прошлом году под Харьковом полевые курсы бронебойщиков – овладели превосходным, сразу полюбившимся им противотанковым ружьем. На счету Ивана и Миколы было уже шесть подбитых фашистских танков.

Фронтовая удачливая судьба все еще сопутствовала им, сберегала их боевое содружество. Иван Дудников уже носил на погонах три нашивки, Микола Хижняк – одну, ефрейторскую. Медали «За отвагу» и «За оборону Сталинграда» скромно поблескивали на их солдатских гимнастерках, туго обтягивающих мускулистые груди. Оба, Иван и Микола, заметно посолиднели, поважнели, оба отпустили тщательно подстригаемые у батальонного парикмахера короткие усики. Микола ни в чем не хотел уступать своему другу – даже в манерах и привычках.

И командный состав батальона оставался прежним. Только Саша Мелентьев получил звание старшего лейтенанта, а Алексей Волгин после упразднения комиссарских званий стал майором, а по должности – заместителем командира по политчасти…

В субботу после обеда Алексея вызвали в штаб полка для получения каких-то инструкций. Возвращался он оттуда, когда заходило солнце.

Теплый вечер ложился на расцвеченную лучами притихшую землю. Лес, по опушке которого шел Алексей, был полон всеми обычными в этих местах звуками весны. Из глухой чащи доносилось то тетеревиное бормотанье, то стрекотанье сороки, то протяжный свист. В низинах уже накапливался зеленоватый туман и словно обжигал горло холодными резкими струями. В канавах чуть слышно булькали и шептались последние ручьи половодья.

Уже успевшая просохнуть тропинка вилась под ногами Алексея. Протоптанная связными, она делала совсем неожиданные, но, повидимому, необходимые повороты и петли, временами то спадая в лощины и виясь по их дну, между тонких берез и кустарников, то выходя на откосы холмов и переваливая через них как раз в наиболее безопасных, скрытых от противника местах, избранных безошибочным чутьем бывалых солдат. По этой тропинке можно было ходить во время самого сильного боя и не быть обстрелянным. И Алексей шел так же спокойно, как шел бы где-нибудь в глубоком тылу.

Тишина и красота вечера действовали на него успокаивающе, и в то же время обостряли в нем дремавшие до этого чувства. Ему было и радостно и немного грустно. Радостно от мысли, что вот пришла еще одна весна, еще один праздник Первого мая, и положение на фронтах после зимнего наступления еще более упрочилось.

Грустно же Алексею было от сознания, что весну эту и праздник Первого мая не встретят многие из его боевых товарищей. В боях и походах он забывал о них и о своем давнем личном горе, но как только наступало затишье, мысль о прежних утратах – о безвременной гибели жены и потерявшемся сыне – вновь оживала в нем.

Алексей остановился, изумленно, словно впервые обнаружил громадные перемены во всем и в самом себе, огляделся… Как изменился он сам, как посуровел и постарел! Сколько седых нитей вплелось в его коротко остриженные жестковатые волосы!

Да, пережито немало! Немало дорог исхожено. Под Старым Осколом он выводил свой и соседний батальоны из неприятельских клещей, отстреливался из автомата чуть ли не от целого взвода эсэсовцев; под Сталинградом, на Вишневой балке, водил в атаку отставшую в общем рывке фланговую роту. Каску его снесло взрывом мины – лопнул ремешок, – но осколки прошли поверх головы, смерть обошла Алексея и на этот раз. И еще бывали случаи: значительные и малые, достойные раздумья или горькой улыбки. Каждый из них накладывал на душу Алексея новый рубец, и в то же время Алексей чувствовал, что стал крепче и как будто чище…

Алексею захотелось пить. Он подошел к березе, вынул ножик, аккуратно надрезал белую кору, припал губами к обильно брызнувшему соком надрезу. Сладкая терпковатая жидкость наполняла рот. Алексей с наслаждением пил ее, утоляя жажду, и ему казалось, что силы его прибывают с каждым глотком…

Солнце уже зашло, когда он подошел к землянке командира батальона. Устроенная в склоне балочки, устьем выходившей в ближайшие тылы, она отличалась прочностью, домовитостью и порядком, царившим в ней и вокруг нее. Дорожки, подходившие к землянке, были туго утрамбованы и подчищены, вход и всю площадку прикрывали низкорослые ракиты.