Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 53 страниц)
Чокаясь со всеми, Алексей протянул кружку к Нине.
– Давайте и с вами, Нина Петровна, – впервые назвал он ее по имени-отчеству. – За все лучшее после войны и… за ваше счастье…
– И за ваше, – сказала Нина, с нескрываемой нежностью глядя на него.
Алексей осушил кружку и, уже не глядя на Нину, весело скомандовал:
– А теперь споем, друзья! Только не особенно громко. Гоголкин, запевай!
– Какую, товарищ гвардии майор? Аль опять «Ой, Днiпро, Днiпро»? – спросил Гоголкин.
– Давай «Ой, Днiпро…»
Песня эта уже вошла в быт армии, и многие уже успели полюбить ее слова, ее суровую, гневную мелодию.
Гоголкин не заставил себя долго ждать. Он быстро расставил людей. Басы и теноры расположились отдельно, на одной стороне, женщины – на другой. Сам Гоголкин, готовясь дирижировать, стоял посредине, окружив себя тесным, живым кольцом. Подняв руку и вытянув длинную, жилистую шею, он затянул неожиданно сильным, с явным трудом сдерживаемым тенором:
У прибрежных лоз, у высоких круч
И любили мы и росли…
Сипловатые солдатские басы дружно подхватили:
Ой, Днiпро, Днiпро, ты широк, могуч,
Над тобой летят журавли.
В густой поток басов сначала осторожно и робко, потом все смелее вплелись яркие нити женских голосов, и песня, набирая силу, колебля огонь в снарядной гильзе, полилась широко и вольно. В низкой землянке ей, казалось, было тесно…
Ты увидел бой, Днепр-отец река,
Мы в атаку шли под горой.
Кто погиб за Днепр, будет жить века,
Коль сражался он, как герой.
Песня как бы стремилась вырваться на волю, в ночной весенний лес, подняться до самых звезд, докатиться могучей волной до окопов врага и смести их; она и в самом деле словно колебала плащпалатку, которой был прикрыт вход в землянку, и Гоголкин то и дело плавным движением руки умерял силу хора. Делал он это для того, чтобы вражеские слухачи-артиллеристы не смогли засечь по звуку расположение батальонных тылов и не открыли по ним орудийный огонь. Но желание петь в эту ночь было столь сильно у всех, что голоса невольно поднимались сверх положенной меры, звучали все полнее и свободнее…
И Алексей не препятствовал этому, сам подпевал глуховатым, рокочущим баском. Ему рисовался правый, затянутый дымом берег Днепра, последний момент жестокого боя за предмостное укрепление, отход батальона, необычное погребение в случайном окопчике политрука Иляшевского, пылающий мост…
Враг напал на нас мы с Днепра ушли.
Смертный бой гремел, как гроза…
Прямо против Алексея стояла Нина, рядом с ней Таня. Голос у военфельдшера был грудной, мягкий и чистый, как звон медной струны. Таня пела высоким мальчишечьим голосом. Саша Мелентьев, задумчиво глядя на нее, подпевал слабым, неверным тенорком…
Ой, Днiпро, Днiпро, ты течешь вдали,
И волна твоя, как слеза…
Алексею почудилось, что глаза Нины влажно заблестели. Взгляд ее был устремлен куда-то мимо него. Лицо ее словно осунулось, стало не таким красивым. Но именно теперь она казалась Алексею милее, ближе, роднее… Он чувствовал, что эта женщина, шедшая вместе со всеми и рядом с ним через испытания войны, становилась по-настоящему близкой ему, и ничего не было дурного в том, что она тянулась к нему, а он к ней.
«Хорошая, скромная, мужественная! – думал Алексей, уже не боясь смотреть ей в лицо. – Вот кончится война, и как бы я хотел, чтобы ты заменила мне ту, которую я так горячо любил, но которую уже не вернешь, мою бедную Катю…»
Алексей почувствовал щекотание в горле и перестал петь.
Хор допевал предпоследний куплет:
Из твоих стремнин ворог воду пьет,
Захлебнется он той водой.
Славный день настал, мы идем вперед
И увидимся вновь с тобой…
Высоко, над крышей землянки, прозвенела невидимая, как бы медленно спускаемая с колков струна. Где-то, невдалеке, гулко раскатываясь по лесу, прогремел взрыв.
Таня беспокойно, а Гоголкин вопросительно взглянули на майора, словно спрашивая, не оборвать ли пение, но Алексей ответил им взглядом, что не нужно, и хор, не слабея, допел песню…
Землянка сразу наполнилась говором, все чувствовали себя приятно возбужденными.
– Неужели услышал, гад? – спросил Гоголкин, вытирая рукавом пересохшие губы и сердито вращая выпуклыми, покрасневшими от напряжения глазами.
– Не может быть, – успокоил Алексей. – Оннаугад, по площади кладет.
– А нюх у ихних слухачей вострый, – заметил Гоголкин. – Чуть что, сразу же засекают и начинают гвоздить.
– Не так-то легко пристреляться, – возразил другой автоматчик. – В лесу – вон как эхо раздается. Попробуй – нащупай…
Немцы положили в лесу еще три снаряда и успокоились.
– Разрешите продолжать, товарищ гвардии майор? – спросил Гоголкин.
– Продолжайте, только потише.
– Мы еще одну споем и пойдем восвояси…
Алексей взглянул на ручные часы, повесил на плечо автомат, проговорил сразу изменившимся, строгим голосом:
– А я пойду, товарищи. Спасибо за угощение. В десять ноль-ноль все должны быть на своих местах… Слышите, Гоголкин?
– Слушаюсь, товарищ гвардии майор!
Приложив к пилотке руку и слегка кивнув сестре, потом как бы вскользь Нине, Алексей вышел из землянки.
Плохо видя со света в потемках и пройдя несколько шагов, он остановился, прислонившись к березе, прислушался. Сердце его билось напряженно. Ему казалось – сейчас из землянки выйдет Нина и окликнет его… Но со стороны землянки доносилось только глухое, словно из подземелья льющееся пение да слышались мерные и осторожные шаги часового. Возбуждающий запах леса стал еще гуще, хмельнее. Все так же празднично ярко горели в вышине звезды.
Алексей постоял с минуту, вздохнул и зашагал к переднему краю…
15
После ухода Алексея в землянке санвзвода начались танцы. Немцы больше не стреляли, и общее праздничное настроение ничем не нарушалось.
За время наступления и ежечасной, изматывающей работы по возведению оборонительных рубежей – рытья окопов, блиндажей, пулеметных гнезд – люди соскучились по самому незатейливому развлечению и теперь были рады забыться от боевых тягот хотя бы на час.
Жажда жизни и самой простой радости крепко держалась и них, и, чем больше опасностей окружало их, тем острее она становилась.
В этот час для всех, кто присутствовал в землянке, важно было то, что завтра праздник; его они привыкли встречать еще до войны у себя дома каждый год.
Нина Метелина и Таня вели себя как самые гостеприимные хозяйки. Не сговариваясь, они взяли на себя роль распорядительниц фронтовой вечеринки.
Таня порхала по землянке, как расщебетавшаяся птичка. Щеки ее горели, волосы растрепались, глаза блестели. Она хотела, чтобы всем было хорошо, – обращалась то к степенному и вежливому до чопорности Гоголкину, взявшему на себя роль галантного кавалера, то к скромно молчавшему все время Саше Мелентьеву, то к грубоватому и чрезмерно важному, воображающему себя самым большим хозяином в батальоне старшине Максиму Коробке, то к девушкам-медсестрам, пришедшим в гости из рот.
– Тамара! Ты почему не танцуешь? Чего накуксилась? – звенел под низким потолком землянки голос Тани. – Делать кислые физиономии нынче запрещено приказом. Пусть у фашистов сегодня будут кислые рожи. Товарищ старшина! Максим, Петрович! Вы плохо командуете вашим патефоном. Все жалеете пластинок? Или у вас иголок нет?
Таня подбежала к ящику, на котором стоял тщательно оберегаемый старшиной патефон, и стала выбирать из стопки изрядно поцарапанные, изношенные пластинки. Бережливый до скаредности старшина с ужасом следил, как она небрежно перекладывает их.
– Осторожно, товарищ старший санинструктор! Що вы робытэ? Ай-ай-ай! Ведь это же самые редкие музыкальные вещички. Где вы их зараз достанете? И так уже «Китайскую серенаду» разбили, – сердито и умоляюще говорил он, порываясь заслонить широкой, как солдатская лопата, ладонью горку пластинок.
– Ладно. Не пугайтесь. Ох, и скупущий же вы, старшина, – насупилась Таня, ставя на потертый бархат диска пластинку.
Коробко угрюмо сопел и только руками разводил, как бы говоря: «Ну что поделаешь с таким народом. Им бы только танцульки устраивать».
И лишь когда подходила к нему смешливая и дерзкая на язык Тамара, старшина робел, терялся, краснел и позволял ей не только перекладывать пластинки, но и вертеть запретную для всех ручку патефона.
Таня уже знала: Максим Коробко питает к Тамаре затаенную слабость. Ходили даже слухи, что он изредка присылал ей в роту миниатюрные сверточки, а в них обнаруживались то земляничное мыло, то одеколон с загадочным названием «Орхидор», то тоненькая, в засаленной обертке, плитка шоколада. Тамара принимала эти подарки как нечто должное, а потом, визгливо хохоча, рассказывала Тане: «Вот дурень, ты понимаешь. Втюрился он в меня, этот „Орхидор“. Ну что я ему скажу? Ведь командир узнает, мне стыдно будет». И тут же предупреждала подругу: «Ты только гляди – никому не проговорись. Тогда не жить мне в роте». «Ладно. Никому не скажу», – тихо посмеиваясь, отвечала Таня.
А однажды – это было еще под Сталинградом – Таня сама в минуту безотчетной грусти, в порыве страстной откровенности, столь свойственной девушкам, чуть не призналась Тамаре в том, что любит старшего лейтенанта Мелентьева и любит так, как никогда никого не любила. То, что было у нее с Юрием Якутовым до войны, – сущий пустяк и глупость по сравнению с тем, что она испытывала теперь. Тогда, до войны, она многого не понимала, да и Юрий оказался ничтожным человеком, а вот за Сашу она готова была, как ей казалось, пойти на самую лютую смерть, честное комсомольское слово! И если представится такой случай (она даже хотела, чтобы такой случай поскорее представился!), она, не раздумывая, заслонила бы Сашу от пуль своей грудью. Ведь она давно мечтала о такой любви, и вот эта любовь пришла, пришла на фронте, где люди меньше всего думают о таких вещах! Но она никогда не скажет Саше об этом, ни одним жестом, ни одним намеком не выдаст своего чувства.
Таня со всей стойкостью хранила свою тайну и, когда случалось, что Саша заговаривал с ней, отвечала ему коротко и сухо, как может отвечать только подчиненный.
И все-таки, несмотря на все старания, ее выдавали – и она не знала об этом! – то помимо ее воли как-то особенно загоревшиеся глаза, то мгновенно вспыхнувшее лицо, когда Саша за чем-нибудь обращался к ней…
Стоя у столба, подпирающего кровлю землянки, Таня так задумалась, что не заметила, как к ней подошел Гоголкин.
– Товарищ старший сержант, разрешите, – сказал он почтительно.
Таня тряхнула головой, откинув пушистые волосы, поправила туго затянутый пояс и маленькую желтую кобуру с пистолетом, протянула руку.
Гоголкин бережно повел ее в вальсе. Тупая иголка шипела, сквозь шипенье еле пробивались хриплые звуки. Танцевать было тесновато: мешали ящики и сложенные вдоль стен носилки, но Гоголкин легко кружил Таню, придерживая за талию с таким видом, точно боялся уронить ее, как фарфоровую куклу.
Пройдя несколько туров, Гоголкин остановился, взял под козырек.
– Мерси, – проговорил он. – С вами танцевать – одно удовольствие.
Таня чуть не прыснула, подойдя к Тамаре, шепнула:
– А что же твой Орхидор? Разве он не танцует?
Тамара сделала страшные глаза, надула толстые щеки, подражая украинскому говору, пропищала:
– Що ж вы, Тамарочка, робытэ, га? Чи вам не совестно?
И обе подруги звонко рассмеялись.
Таня возбужденно огляделась. Что это с ней? Как будто она и не на фронте! Так хочется кружиться и прыгать. Из угла землянки на нее с восхищением, как ей показалось, смотрел Саша Мелентьев. Почему он не приглашает ее танцевать? Не ей же подходить к нему первой? И Таней на минуту овладело уже знакомое чувство, какое она испытывала очень давно, на студенческих вечеринках, когда ее охватывали безудержное веселье, желание проказничать и горделивое ощущение своей молодости и прелести…
Но это чувство длилось одно мгновение: Тане вдруг показалось, что Саша укоризненно смотрит на нее. Ей сразу стало грустно и немного стыдно. «Он подумал, какая я глупая и легкомысленная. Вокруг такое творится, и немцы в километре отсюда, а я танцую и дурачусь. Ведь, война же, война!» – попыталась она убедить себя и настроиться на какой-то серьезный лад, но что-то сильное, неугомонное противилось этому в ее душе…
«И буду танцевать, и веселиться буду, – подумала Таня и вызывающе взглянула на Сашу. – И наплевать на то, что где-то близко какие-то немцы…»
Саша сосредоточенно перебирал пластинки, выбрал одну и поставил на плюшевый диск патефона.
Ясная и грустная мелодия, с усилием пробивалась сквозь хрипы поношенной пластинки, поплыла под мрачно нависшим бревенчатым накатом, и проникновенно-одухотворенный голос Собинова с непостижимой простотой и искренностью пропел первую фразу:
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты
Тебя я увидел…
Таня застыла на месте, даже дыхание ее на секунду остановилось. Ей показалось – кто-то бережно и любовно поднял ее и понес… Ей уже не хотелось ни танцевать, ни смеяться, а только слушать и думать…
Саша как-то особенно ласково и нежно смотрел на нее, и Таня почувствовала себя счастливой как никогда… Ей захотелось спрятаться куда-нибудь в укромный уголок и поплакать, чтобы никто не видел… И в то же время, если бы ей приказали в эту минуту пойти на самую лютую смерть ради всего, что окружало ее, ради всех этих простых хороших ребят-бойцов – ради Гоголкина, Сердюкова, Коробко, Саши, ради самого чувства, разбуженного в ней чудесной силой мелодии, она пошла бы, не колеблясь, с радостью…
Люблю ли тебя, я не знаю,
Но кажется мне, что люблю, —
пропел Собинов, и в это время тяжкий взрыв потряс землянку, лампы потухли, и только снарядная гильза, заморгав коптящим пламенем, продолжала светить, как бы доказывая всю практичность такого рода освещения в полевых условиях.
Ощущение праздника и какой-то необыкновенно успокаивающей волны, обманчиво укачавшей людей, мгновенно улетучилось. Все, сразу забыв о Собинове, остановились там, где кто был. Коробко снял мембрану. Последовал второй, не менее сильный взрыв, и все вдруг увидели, что землянка была полна копоти, которая казалась незаметной раньше, стены словно сдвинулись и потемнели, как в мрачном подземелье, потолок навис низко и как будто давил на головы.
Саша Мелентьев отдал приказание:
– Все – по своим местам! – и, быстро натянув шинель и надев каску, первый двинулся к выходу. За ним кинулись Гоголкин и бойцы хозвзвода. Коробко захлопнул крышку патефона и складывал пластинки, собираясь запрятать их в ревниво оберегаемый им ящик.
Нина Метелина, Тамара, Таня и девушки-медсестры из других рот стояли уже одетыми. Снарядные разрывы следовали один за другим.
– Вот паскуда – как близко кладет, – спокойно заметила Тамара, насыпая в обрывок газетной бумаги махорку.
– Не кури, Тамара. Я не выношу, когда ты сосешь такие цыгарки, – раздраженно поморщилась Таня.
– А где ты «Казбек» возьмешь? – флегматично заметила Тамара и развязно сплюнула. – Пошли, девочки. Надо же возвращаться в роты.
– Подождите, девчата, пока прекратится обстрел, – вмешался Коробко, беспокойно поглядывая на Тамару.
– Сами подождите, – презрительно хихикнула Тамара и толкнула Таню в бок локтем. – Тоже мне старшина. Орхидор?
Таня укоризненно покосилась на нее. Обстрел прекратился.
– Пошли, девочки. Шагом марш! – скомандовала Тамара и стала взбираться вверх по земляным ступенькам.
– Глядите, поосторожнее! По лощинке идите, – предостерегла Нина Метелина.
– Я тоже пойду! – крикнула Таня и рванулась вслед за Тамарой.
– Старший сержант, отставить! – обернувшись к Тане, приказала Нина.
– Почему, Нина Петровна? Там могут быть раненые.
– Я вам приказываю! Останьтесь!
– Хоть под арест! – крикнула. Таня, быстро поднимаясь по ступенькам из землянки. В ней уже бушевал необъяснимый порыв, который она сама не могла сдержать.
Над прозрачным, словно серебрившимся от звездного сияния лесом возвышалось необыкновенное, глубокое темносинее небо. В воздухе чувствовался запах взрывчатки: снаряды легли где-то совсем близко.
– Танюха! За мной! – послышался из кустов голос Тамары.
Таня кинулась за ней, но вдруг дорогу ей преградила высокая тень.
– Вернитесь! Вам незачем, – прозвучал знакомый тихий голос.
– Товарищ старший лейтенант, почему? – сразу оробев, спросила Таня.
– Вернитесь, – настойчиво повторил Мелентьев. – В роты пошли наши сестры. Когда будет нужно, вас вызовут.
Саша стоял очень близко, и Тане казалось, что она видит его нахмуренные брови, суховатый блеск в глазах. Нет, она ничем не выдаст себя, хотя ей так хочется сейчас просто и умоляюще сказать ему: «Саша!»
Вместо этого она сказала:
– Товарищ старший лейтенант, вы что-то вздумали оберегать меня.
– Глупости, – сурово ответил Мелентьев. – Если пойдете… За невыполнение приказания… Я доложу комбату…
Комбат, комбат!.. И всегда Мелентьев и Нина Петровна пугают ее комбатом. И это все, что Саша мог сказать ей сегодня. Никакого знака дружбы! И так было всегда и всюду: под Харьковом, у Донца, когда она выносила на себе раненых вместе с оружием, под Сталинградом, когда она самовольно, без приказания, кинулась в самое пекло боя и перевязывала бойцов…
К горлу Тани подкатила волна протеста: это называется командир да еще адъютант старший!..
– Хорошо, – сказала она холодно и приложила руку к пилотке. – Выполняю ваше приказание, товарищ гвардии старший лейтенант.
– Да, идите, – так же холодно ответил Мелентьев.
Таня круто повернулась и пошла к землянке. Ее душили слезы.
«Ну, вот и все кончилось… И опять будни», – думала Таня, вернувшись в землянку. Ей стало грустно, сиротливо. В землянке было тихо и пусто, как будто здесь никогда не играл патефон, не пели хором «Ой, Днiпро, Днiпро!», не танцевали. Коробко даже лампы успел убрать. Он, наверное, и под пулями не забывал о своем хозяйстве.
Нина Петровна подошла к Тане.
– Вернулась, Танечка, вот и хорошо, – ласково сказала она.
– Почему меня не пустили? Я хотела сходить в роту, – с досадой проговорила Таня.
– Приказание следует выполнять, – строго и в то же время по-матерински вразумительно сказала Нина Петровна. – Я знаю, – ты храбрая, по за полтора года, наверное, усвоила правило: каждому следует находиться там, где положено. А теперь будем спать. Рано утром привезут подарки, и нам придется много поработать – доставить их на передовую и раздать.
Нина Метелина обняла Таню за узкие плечи.
– Вот сейчас мы не военные и я тебя просто люблю, – сказала она и тихо засмеялась. – Ну, не дуйся, вояка. Ложись.
Таня вздохнула, стала снимать пояс с пистолетом и портупею. Ей, как всегда, была приятна ласка и забота женщины, которую она за долгий боевой путь полюбила, как родную сестру. И Нина платила ей тем же – привязывалась к Тане все крепче, старалась не пускать ее в заведомо опасные места, дрожала за нее, беспокоилась. Она дала себе клятву сберечь Таню во что бы то ни стало до конца войны. И на это у нее были свои причины, о которых она никому никогда не посмела бы сказать…
16
Алексей спустился в густо поросшую молодым березняком балку. Тропинка, ведшая к позициям первой роты, внезапно вырвавшись из поредевших березок на гребень, потянулась вдоль околицы сожженного гитлеровцами при отступлении села.
Фашистские факельщики действовали здесь с обычной методичностью, не оставив в целости ни одного дома. С того времени прошло почти три месяца, пепел пожарища смыли дожди и весенние ручьи, копоть чернела только на уцелевших кое-где кирпичных стенах и зиявших раскрытыми зевами печах, а затхлый запах все еще пробивался сквозь горьковатое дыхание близкого леса.
В селе давно не было жителей – те, кто жили по погребам и клетушкам, ушли в соседние, стоявшие километров за двадцать от переднего края, сохранившиеся от огня села; не осталось здесь ни кошек, ни собак, ни какой-либо другой живности, поэтому в селе было всегда тихо, как на кладбище, и всякий раз, когда Алексей ночью проходил мимо развалин, у него замирало сердце.
«А ведь придет время, когда на месте этого пепелища опять будут жить люди, снова застроятся эти мрачные пустыри, – подумал Алексей, останавливаясь и прислушиваясь. – Не может быть, чтобы все так и осталось…»
Ход сообщения, по которому он теперь шел, сделав неожиданный поворот, уперся в линию окопов, и Алексей очутился прямо перед узкой щелью, ведущей в блиндаж командира первой роты.
В землянке еще не спали. Командир роты Рубен Арзуманян, недавно прибывший из военного училища и сменивший отправленного в госпиталь прежнего командира, сидел за маленьким, на раздвижных ножках столиком и густо дымил трубкой. В очень смуглом, цвета темного табачного листа, с резкими, смелыми чертами лице его с горбатым носом и словно излучавшими зной карими глазами, во всей по-юношески тонкой и гибкой фигуре было заметно нетерпеливое ожидание.
Рядом с Арзуманяном, приткнувшись у стола, сидел угрюмый, как всегда, заместитель командира по политчасти Трофим Гомонов и что-то записывал в толстую «общую» тетрадь… При появлении Алексея оба – командир роты и его заместитель – встали.
– Отчего это у вас так тихо? – снимая с плеча автомат, шутливо спросил Алексей.
– Разведчиков ждем, товарищ гвардии майор, – весело ответил Арзуманян. – С «языком». На участке нашей роты должны вернуться.
– Скоро? – спросил Алексей.
Рубен вскинул руку, взглянул на пристегнутые на ремешке к тонкому запястью золотые часики.
– Десять минут осталось до назначенного времени, товарищ гвардии майор. Но могут опоздать. Прогулка опасная, хотя и предпраздничная.
Арзуманян улыбнулся, блеснув ровными, плотными зубами.
Говорил он по-русски правильно, почти без акцента.
– Присаживайтесь, товарищ гвардии майор, угощать вас будем, – засуетился Арзуманян.
– Спасибо. Я только от угощения. В санвзоводе – вечер.
Рубен не отступал:
– Чаю хотите? Табачку? Кафанский – мне прислали. У нас табачок – нигде такого нету.
«Далеко же тебя занесло – из Кафана воевать на курской земле», – подумал Алексей.
Арзуманян прибыл в роту недавно, война еще не наложила на него жестокого отпечатка. В одежде его чувствовалась какая-то изысканная опрятность: еще неизношенная, вывезенная из училища габардиновая форма, аккуратно пришитые новенькие погоны, новенький, с массивной медной звездой пояс, маленькие боксовые сапожки на рантах.
«Способный, нетерпеливый, горячий, – подумал Алексей, – но как поведет себя в большом бою – неизвестно».
Он стал расспрашивать Гомонова о делах в роте, о новом парторге, старшем сержанте Федотове, о бойцах, подавших недавно заявления о приеме в партию.
– В партию подали заявления три человека. Парторг осваивается, но еще робеет. С непривычки… На заводе, где он до армии работал, можно было спокойно собраться с коммунистами и побеседовать, а тут, сами знаете, на животике приходится ползать, чтобы поговорить с народом или членские взносы собрать.
Гомонов рассказывал о жизни роты обстоятельно, деловито. За зиму он заметно осунулся: в семье у него умерла от воспаления легких единственная дочь-любимица, учившаяся в пятом классе. Гомонов об этом никому ничего не сказал, не пожаловался. Алексей узнал о несчастье случайно, попытался утешить, но Гомонов не принял утешения, угрюмо сказал:
– У каждого свое, товарищ майор. Время сейчас такое. Тяжко, но что поделаешь…
И никогда больше не заговаривал о смерти дочери. И не потому, что был черств, а в силу своей замкнутости и нежелания выставлять напоказ личное горе.
Выпив чаю, Алексей встал, деловито осведомился:
– Наблюдатели на местах?
– На местах, товарищ гвардии майор, – живо ответил Арзуманян. – Сам проверял. Разведчики наши молодцы. Неужели хорошего подарка, «языка», к празднику не приволокут?
– Должны привести. Давно ушли?
– Часа три назад. Почему нет, не понимаю. Немец молчит, спит, что ли?
– Я пройду по окопам. Идемте со мной, Гомонов, – предложил Алексей.
Выйдя из блиндажа, Алексей и Трофим Гомонов наткнулись на пыхтящих в потемках связистов – сержанта Архипова и юного его помощника Колю Самохвалова, прилаживающих вдоль земляной стены окопа радиопроводку.
– Дотянули? – вполголоса спросил Алексей.
Архипов наклонился к майору.
– Товарищ гвардии майор? Вы уже здесь! У нас все в порядке. Сейчас громкоговорители устанавливать будем. Пустим мы завтра Москву-матушку погромче – на всю передовую.
Архипов заговорил шепотом:
– Вот только репродуктор где лучше приспособить? Не лучше ли – в ложном окопе? Как по-вашему, товарищ гвардии майор? На случай, ежели немец огоньком побаловаться захочет, чтобы перелет был.
– Что ж… Давайте в ложном. Это хорошо придумано, – одобрил Алексей. – А Гитлера как? Показывать будете?
Архипов фыркнул:
– Покажем. Мы тут надпись новую по-немецки заготовили… Из дивизионной газеты лейтенант приходил, написал. По-русски так будет: «Немцы! Я привел вас в Россию на верную гибель!» Неплохо, а?
– Неплохо.
Неодобрительно относившийся к затее Архипова Гомонов сумрачно заметил:
– Добалуетесь вы с этим фюрером, что они завтра в атаку полезут…
– Товарищ замполит, – приглушенно засмеялся Архипов. – Так оно ведь и польза от этого большая. Пока они беснуются да по Гитлеру из пулеметов шпарят, наши наблюдатели ихние огневые точки засекают.
– А ну вас к лешему, – угрюмо отмахнулся Гомонов. – Не война это, а одно озорство. На войне какие могут быть шутки…
Алексей хотел возразить замполиту, но раздумал. Его молчание связисты восприняли как поощрение. Шепотом торопя друг друга, они потянули кабель в расположенный на правом фланге роты ложный окоп.
17
Не успели Алексей и Гомонов отойти от блиндажа, как начался минометный и орудийный обстрел – тот самый, который заставил прервать в санвзводе вечеринку.
Гомонов и Алексей укрылись в ротном НП, откуда, приникнув к узкой амбразуре, уже вел наблюдение Рубен Арзуманян.
– Что за дьявол? Неужели обнаружили разведчиков? – сердито ворчал он.
Алексей припал к амбразуре, стал смотреть. Десятка два ракет горели над узким пространством между двух густо заминированных полей, как раз над тем местом, где был оставлен засекреченный проход для разведчиков. Немцы били по нем из минометов, пулеметов и автоматов, артиллерия стреляла по лесу, расположенному позади советского переднего края. Все ничейное пространство словно трепетало от частых огненно-желтых вспышек, и нужно было обладать особенно острым зрением, чтобы увидеть в затененных складках местности что-нибудь помимо колючей проволоки и кольев. Торжественная тишина ночи была нарушена. Казалось, вся глубина неба от земли до звезд наполнилась грозным гулом.
– Я ничего не вижу! – крикнул в промежутке между двумя разрывами Арзуманян. – Может, они атаковать нас вздумали?
– А я вижу, – спокойно прогудел глядевший в смотровую щель Гомонов. – Вон ползут! Двое!
– Почему двое? Разведчиков должно быть четверо, – сердито возразил Арзуманян. – Что ты там видишь, замполит?
– Я вижу, – вновь спокойно ответил Гомонов, и Алексей сразу поверил ему: замполит был охотник и только охотничий глаз мог заметить в мигающей вспышками темноте что-нибудь живое.
В эту минуту минометный обстрел прекратился. Только пулеметы продолжали засевать пулями узкую полоску земли, на которую показывал Гомонов.
Большая осветительная ракета взвилась и повисла вблизи окопов первой роты, озарив поле так ярко, что можно было разглядеть даже мелкие кочки.
Алексей, смотревший намного дальше вперед, перевел взгляд ближе к своим окопам и метрах в двадцати увидел две распластавшиеся, уткнувшиеся головами в землю человеческие фигуры. Он мог лишь заметить, что они были без оружия и без касок.
Ракета снизилась и потухла. Мрак вновь окутал подступы к окопам, и фигуры как бы растворились в нем. Пулеметы затихли, и только редкие автоматные очереди потрескивали впереди.
– Это не наши. Не разведчики, – тревожно и разочарованно проговорил Рубен и скомандовал:
– Подготовить гранаты!
Команда мгновенно была передана. Бойцы напряженно застыли у ручных пулеметов и винтовок, гранатометчики держали наготове гранаты. От гитлеровцев всего можно было ожидать – внезапной атаки, разведки боем, засылки разведчиков.
Вдруг до слуха Алексея донесся шорох осыпающейся земли и протяжный стон:
– Камерад! Камерад!
– Что за фокусы? – проворчал Арзуманян. – Настоящий цирк. Колечкин, бросьте-ка зажигательную бутылку!
Наблюдатель, стоявший неподалеку, бросил бутылку с КС. Она ударилась о камень, послышался звон разбитого стекла, и желтое пламя вспыхнуло недалеко от бруствера. Теперь уже все увидели не более как в десяти шагах от окопов двух быстро ползущих людей.
– Братцы, да ведь это немцы!
И в тот же миг раздался полный отчаяния, просящий голос:
– Рус! Рус! Не стреляй!
– Вот вам и гости к Первому мая, – с усмешкой в голосе сказал Гомонов.
– А где же разведчики? – недоуменно спросил Рубен. – Что за черт! Ничего не понимаю.
– А что тут понимать. Поотстали наши хлопцы маленько. Где-нибудь притаились – огонь пережидают.
– А эти – что? Рахат-лукум пришли кушать? – недобро засмеялся Арзуманян.
Алексей, Гомонов и командир роты вышли из блиндажа наблюдательного пункта.
Кто-то без команды дал короткую автоматную очередь.
– Прекратить стрельбу! – скомандовал Рубен.
При меркнущем свете догорающей невдалеке горючей смеси Алексей увидел, как две фигуры, похожие на мешки, одна за другой перевалились через бруствер и скатились в окоп.
Их сразу облепили бойцы.
– Ребята! Вяжи их! – пронеслось по окопам.
– Перебежчики, – спокойно определил Гомонов.
До сознания Алексея не сразу дошло это слово Он знал: на других участках и особенно под Сталинградом немцы в одиночку и группами переходили на нашу сторону, но на участке его батальона это было впервые. Как-то по-новому взволнованный, Алексей вернулся в землянку комроты. Немцев уже привели туда. Прибежал запыхавшийся связной. Охваченные любопытством командиры взводов и даже некоторые находившиеся поблизости бойцы столпились у входа в землянку. Алексей приказал им разойтись по своим местам.
Перебежчики стояли посредине землянки, вытянувшись в струнку, плотно прижав к худым ляжкам выпрямленные, заметно дрожащие ладони. Алексей, косо оглядывая их, шагнул к командирскому столику, сел рядом с Арзуманяном и Гомоновым Рубен Арзуманян и молоденький курносый связист с недоверчивым любопытством разглядывали немцев. Один перебежчик, совсем молодой парнишка, с тонкой длинной шеей, торчавшей, как стебель, из не в меру просторного воротника, был ранен в левую руку. Густая, черноватая кровь обильно смачивала рукав, тяжелыми каплями падала на земляной пол. Раненый немец изо всех сил старался держаться прямо, но пошатывался; длинное, желтое лицо его непрерывно подергивалось. Другой немец был пожилой, сутулый, лицо морщинистое, взгляд невеселый, выжидающий, большие рабочие руки намного высовывались из коротких рукавов коломянкового кителя.
