Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 53 страниц)
Счастливая, бездумная пора! Чистота и ясность дремлющей, незамутненной страстями души, ежеминутно готовый запить родник безудержного веселья, первое пробуждение еще незнаемых чувств.
С жадностью прочитывала Таня книги, в которых герои, жертвуя собой, бросались в бой за справедливость. Смотрела фильмы, изображающие военные подвиги, и мысленно ставила себя на место героев.
Она воображала себя то ученым, подобно Софье Ковалевской, то искателем сказочной живой воды, воскрешающей мертвых.
В поэтическом мире ее мечты уже присутствовал некто, невнятно волнуя ее душу, наполняя ожиданием близкой встречи.
Этот неизвестный герой наделялся благородными чертами любимых, вычитанных из книг образов. Он был бесстрашен, умен, справедлив, добр, честен, талантлив. Это был сказочный витязь в серебряных латах.
Он вел ее через опасности, через глубокие пропасти, бушующие моря и непроходимые горы, через сомкнутые ряды озверелых врагов. Он поднимался с ней в стратосферу, опускался на дно океанов, шел через льды и снега Арктики, через пустыни и дебри. Всюду был он. Она шла в мечтах рука об руку с ним.
…Уже давно разошлись гости и все спали в семье Волгиных, а Таня, возбужденная, лежала в своей постели и не могла уснуть.
Перед ней беспорядочно проплывали обрывки новогоднего торжества. Вот она произносит тост, вот рука Юрия лежит на ее поясе и он кружит ее под страстную мелодию штраусовского вальса… А вот они идут по улице, и снег хрустит под их ногами, и белые шары фонарей льют свой холодный свет, а Юрий рассказывает о Москве, о кремлевских башнях и мавзолее Ленина, о московских улицах и мостах, о подземных залах метро, о Третьяковской галерее…
И еще что-то вертится в голове: какие-то лица, радужные фонтаны света, звучит в ушах знакомая мелодия.
Таня вскакивает с постели. Кровь стучит в ее висках.
В комнате – мягкий, разжиженный уличным светом полумрак. Таня подходит к окну босая, в одной легкой рубашке. В раскрытую форточку летят снежинки, падают на пышущее жаром лицо, на голые плечи. Таня поеживается, словно от щекотки. Ей хочется смеяться. Широко раскрытыми светящимися глазами она смотрит на улицу. Там плывут какие-то неясные тени.
Из горницы чуть слышно доносится глухой звон часов. Уже четыре часа новый год шествует по миру. Но до рассвета еще далеко… И как хочется, чтобы странная, не похожая на другие ночь продолжалась бесконечно…
По телу Тани пробежала теплая дрожь. Заложив за шею руки, Таня потянулась, громко вздохнула.
– Сестра, ты не спишь?! – послышался позади тихий удивленный голос Кето.
Таня вздрогнула, подбежала к невестке, которая ночевала тут же.
– Катя, милая, – горячо зашептала Таня, – как мне не хочется, чтобы ты уезжала. Я хочу, чтобы ты все время была с нами.
Она обняла Кето, стала порывисто целовать ее щеки, глаза, волосы.
– Что с тобой, сестра? Почему не спишь? – позевывая, спросила Кето.
– А я и сама не знаю, что со мной, – вздохнула Таня.
Кето тихо засмеялась.
– О, это чувство мне знакомо. Когда я познакомилась с твоим братом, Алешей, со мной было то же самое…
– Ты, Катя, выдумываешь! – расширив глаза, будто готовясь услышать ответ на свои сокровенные мысли, смутилась Таня.
– Я вот что скажу тебе, – гладя Танину руку, задумчиво заговорила Кето, – у тебя много хороших мыслей. Но ты хочешь, чтобы они сразу вынесли тебя на самую высокую гору. Так не бывает. К вершинам ведут и ущелья, и узкие тропы, и отвесные скалы… Самые красивые цветы цветут на горных лугах, но дороги к ним трудные.
Кето прижала к себе Таню, добавила:
– Это слова, моей бабушки. Она всегда говорит, будто стихи читает. Вот и я говорю с тобой так же.
– Она жива… твоя бабушка? – спросила Таня.
– Ей восемьдесят три года, – ответила Кето.
– Как долго мне еще жить до ее лет! – с наивной радостью ответила Таня. – Ты так интересно говоришь, Катя, – она понизила голос до чуть слышного шепота. – Знаешь, мне кажется, я обязательно доберусь до тех горных лугов, о которых ты говоришь. Иначе зачем же жить? Надо же видеть перед собой высокую цель.
– Ты права. Я желаю тебе достигнуть этой цели, – сказала Кето. – Говорят, пожелание, высказанное под Новый год, – самое надежное пожелание.
– Ну, спасибо тебе, Катечка, – сказала Таня и поцеловала повестку.
Укладывая на голове черные, как уголь, заплетенные в длинную косу волосы, Кето прислушалась.
– Ты слышишь? Часы уже бьют пять. Гамем швидобис [1]1
Спокойной ночи.
[Закрыть], сказала она по-грузински и добавила: – Спать, спать… Я хочу спать…
Таня ушла на свою постель и тотчас же заснула.
5
Только что взошло солнце, и Прохор Матвеевич еще спал после затянувшейся новогодней пирушки. Его разбудила Александра Михайловна. Он поднял тяжелую голову, уставился на жену мутными опухшими глазами.
– Чего тебе, мать? – недовольно спросил он, – Что случилось?
– Вставай, Павлуша уезжает, – сказала Александра Михайловна, вытирая платком заплаканные глаза.
– То есть, как уезжает?
– Очень просто – в Москву, – дрожащим голосом произнесла Александра Михайловна и с укором взглянула на старика, словно он был виноват в столь внезапном отъезде сына. – Говорила тебе: ненадолго наша радость.
– Да что он – с ума спятил, что ли?! – негодующе воскликнул Прохор Матвеевич, свешивая с кровати ноги.
– А вот спроси его. Затвердил одно: еду – и все тут. Да еще накричал на меня, как на девочку.
– Подумаешь, какая персона! – рассердился вдруг Прохор Матвеевич и, быстро одевшись, поспешил в горницу.
«Приехать на одну ночь и уехать без предупреждения… Какое свинство!» – обиженно думал он, все более разъяряясь от незаслуженной, оскорбительной черствости сына.
Павел сидел за столом один и торопливо завтракал. Красное лицо его лоснилось, казалось озабоченным. Важный вид сына, поблескивающий на левой стороне груди орден «Знак почета» смутили старика, и уже готовые сорваться упреки, даже ругательства, застряли у него в горле.
– А, батя, – приветливо кивнул Павел. – Не захотел тебя беспокоить ради праздника – не сказал, что еду. А зараз жду машину, наряжусь вот на дорогу. Садись, да опрокинем по одной на прощанье.
Прохор Матвеевич обошел вокруг стола; гневно сопя, сел.
– Ты что же это, а?
– Что такое? – пряча улыбку, насторожился сын.
– Да то… Как же ты?.. Не погостил как следует и уже норовишь улизнуть?
– Не улизнуть, батя, а уехать в командировку, – поправил Павел. – Ведь ты знаешь, что я проездом. Дела не ждут.
– Никаких у тебя таких дел нет! – неожиданно вскипел старик. – А просто наскучило тебе у отца. Угощения не понравились?
– Что ты, отец? – изумленно расширил глаза Павел. – Ей-богу, дела. Ни одного дня не могу ждать. Ведь мне уже завтра надо быть в Москве. Шутка ли, одних тракторов надо отремонтировать сорок штук, а частей не хватает. За этим и еду. Да нарком узнает, что я тут прохлаждаюсь, таких угощений мне всыплет, – до следующего нового года буду чесаться.
Несмотря на убедительные доводы Павла, старик не унимался:
– Все это оттого, что не умеете работать. В праздники, когда не грешно с отцом и матерью степенно посидеть и поговорить, у вас исправных тракторов и запасных частей не оказывается.
– Ладно, не ругайся, – примирительно сказал Павел. – Из Москвы буду ехать – заеду. А летом заберу вас всех к себе в совхоз и будете, как на курорте, отдыхать…
– Слепой сказал: побачим, – обиженно буркнул Прохор Матвеевич.
Павел встал, крякнул, вытер полотенцем вспотевшее, густо побуревшее лицо, стал прощаться. Делал он это быстро и деловито, без лишних нежностей: крепко стиснул руку озадаченного отца, погладил широченной ладонью плечо матери.
– Ты хоть со всеми простился? – укоризненно и печально глядя на сына, спросила Александра Михайловна.
– Со всеми, мамаша, со всеми, – заверил Павел. – Не люблю прощаться, хоть убей. Перед каждой деловой поездкой не напрощаешься. Я и жинку свою приучил к этому. Портфель в руки и – айда. Она и не спрашивает – куда. Иногда и не знает, в совхозе я или уехал. Так-то оно спокойнее деловому человеку.
– А может, остался бы на денек? – в последний раз попытался удержать сына Прохор Матвеевич.
– Лишний разговор, батя. К чему?
– Ну и ладно. Кати, – побагровел от обиды старик и, махнув рукой, направился вон из комнаты.
С улицы донеслись призывные гудки автомобиля.
– О… уже кличет, – заторопился Павел и, быстро натянув щеголеватый, отороченный мехом полушубок, посадив на чубатую голову красноверхую кубанку, подхватил толстый, служивший вместо чемодана портфель, вышел…
– И всегда он так, – вздыхая, жаловалась Александра Михайловна, когда вся волгинская семья сидела за завтраком. – Не успеешь слова ему молвить, а он уже скрылся, как молодой месяц.
– А правда – что ему у нас делать? Не до гостеванья ему, – недовольно заметил Прохор Матвеевич.
Алексей с грустным сожалением взглянул на отца.
– Не тужи, отец. Я вот тебе одну притчу скажу, только вникни. Однажды я ехал по линии мосты осматривать. Вижу – на одном разъезде эшелон с зерном стоит. Спросил я у проводника, откуда хлеб. И что ты думаешь? – Проводник назвал станцию, на которой грузится зерно Павлушиного совхоза. И так мне стало приятно: как будто я у Павла в гостях побывал.
– К чему это ты? – недоуменно спросил Прохор Матвеевич.
– А к тому, что хотя мы и в разных местах живем и работаем, а все время как в гостях друг у друга.
– Про это я давно знаю. Загадка немудреная, – все еще сердясь, сказал старик.
– А моих самолетов, Алеша, нигде не видел? – смеясь, спросил Виктор.
– Откуда я знаю: твои они или не твои. На них клейма нету. Но как самолет увижу – тебя вспоминаю, – сказал Алексей.
Все засмеялись и громче всех Таня, которая чувствовала себя очень счастливой в это утро.
После завтрака Алексей увел Кето в другую комнату, спросил:
– Сейчас сказать отцу об отъезде или после?
Кето умоляюще взглянула на мужа.
– Алеша, это окончательно расстроит стариков. Неужели так необходимо ехать завтра?
Алексей молча достал из кармана листок, подал жене.
Кето быстро пробежала его изумленным и встревоженным взглядом.
Это была телеграмма из наркомата, которую Алексей получил еще вчера.
– Что это значит? Тебя вызывают в Москву для нового назначения? – спросила Кето.
– Как видишь. Кажется, мне хотят поручить строительство новой линии.
Кето опустила голову, задумалась, но тотчас же подняла на Алексея лучистый взгляд.
– Я поеду с тобой. Можно?
– Но ведь тебе лучше не ездить теперь… в твоем положении, – бережно гладя черные, аккуратно зачесанные волосы жены, сказал Алексей. – Четвертый месяц… Подумай, Катя. Право, тебе лучше побыть у стариков. А потом, как только я устроюсь, ты приедешь…
– Ты прав. Я должна еще вернуться в Сухуми. Надо же хлопотать о переводе. Но мне так хочется поехать с тобой. Ведь я не была в Москве пять лет.
Кето ласково и просительно заглядывала в глаза мужа.
– Ну, хорошо… Если ты так хочешь, поедем, – согласился Алексей.
– Ты скажешь старикам об отъезде вечером, – посоветовала Кето. – А сегодня мы сделаем для них что-нибудь приятное. Повезем в театр или купим подарок. Ты же знаешь: грузины очень любят дарить.
Алексей улыбнулся скупо, как всегда.
…Вернувшись из театра и готовясь ко сну, Александра Михайловна жаловалась Прохору Матвеевичу:
– Вот, Проша, как будто и есть у нас дети и в то же время нет.
– Ты что еще выдумала? – сердито уставился на нее старик. – Как это – нет? А где же они, по-твоему?
Он поправил стоявший на столике электрический ночник под зеленым матерчатым колпачком, разделся и, кряхтя, лег в широкую старозаветную кровать.
– Да так и нет, – вздохнула Александра Михайловна. – Не наши они…
– А чьи же? – спросил Прохор Матвеевич.
Александра Михайловна молчала. Она стояла у зеркала, держа в зубах шпильки, по старой, девичьей привычке заплетала перед сном в косу еще густые волосы.
– Вот и Витя скоро уедет, – послышался ее голос.
– И Витька уедет, а ты как думала? – сурово проговорил, словно пригрозил, старик. – Попробуй удержать их! Что они тебе – трехлетние, что ли? Не кори сыновей, мать…
– Я не корю, – тихо ответила Александра Михайловна.
– Ну, то-то. Мне тоже обидно, а что поделаешь? Не могут они с нами вечно жить.
– А я так думаю, – с необычной страстностью заговорила Александра Михайловна, – свою единственную Танюшку я никому не отдам, никуда не отпущу, отец, слышишь? Не отдам!
– Привяжешь ты ее к себе, что ли? – насмешливо хмыкнул Прохор Матвеевич, – Чудачка! Если бы Алешка не был инженером, Пашка – директором, а Витька – летчиком, разве ты гордилась бы так своими сыновьями? А, мать?
Александра Михайловна, озадаченно помолчав, вздохнула:
– Я горжусь своими детьми, Проша…
– А-а… То-то… – подхватил Прохор Матвеевич. – И пускай они ездят на здоровье, куда полагается, по всему государству. Я хочу… – каким-то особенным, дерзким голосом вскрикнул старик и даже привстал на громко скрипнувшей кровати, – хочу, чтобы они были первейшие во всем Советском Союзе люди! Это уж я со своей мебелью буду ковыряться до гробовой доски и сам себе гроб под орех разделаю, а уж сыновьям желаю жить попросторнее. Пускай забираются повыше!
– Тише! Как раскричался… – сказала Александра Михайловна и тихо чему-то засмеялась.
Она тщательно вытерла влажным полотенцем лицо, как делала это всегда перед сном. Мягкий зеленоватый полусвет заливал спальню. Мирно тикал будильник. Горьковатый запах васильков и чебреца струился от сухого букета, привезенного Таней еще летом из станицы. Цветы давно высохли и запылились, а тонкий аромат все еще жил, напоминая о знойном донском лете.
Александра Михайловна легла, и привычное спокойствие, ставшее таким знакомым за долгие годы супружества, разлилось по ее телу.
– Не печалься, мать, – сказал Прохор Матвеевич, и жестковатая рука его коснулась туго уложенной косы на голове Александры Михайловны. – Дети у нас хорошие.
Они долго шептались, делясь впечатлениями о сыновьях, о подмеченных у них новых и старых, сохранившихся с детства особенностях их характеров. Имена Павла, Алексея, Виктора много раз произносились в тот поздний час в тишине родительской спальни.
А на другой день Алексей и Кето уехали, и в квартире Волгиных стало как будто пасмурнее, словно солнечный луч, заглянувший на время в комнату, скрылся за облаком.
6
Виктор проводил отпуск так, как представлял его себе по пути домой. Не задумываясь, он отдавался временному безделью и лишь иногда с сожалением подсчитывал оставшиеся дни отпуска. Почти все вечера он проводил с Валей и на лукавые вопросы Тани об их отношениях отмалчивался, загадочно посмеиваясь. Таня была поглощена своими девичьими заботами, комсомольскими собраниями, новыми спектаклями и кинофильмами, первой своей влюбленностью в Юрия, медицинскими учебниками, за которые снова и снова приходилось приниматься.
Зима установилась в том году морозная, снежная. В начале января пять дней подряд бушевала метель. Снегу навалило чуть ли не по колено. Город точно белой простыней накрыли, и он изменился с виду. На улицах, вдоль расчищенных тротуаров, встали высокие, выше роста человеческого, белые сверкающие хребты, и люди ходили между ними, как по узким коридорам. Голубой, ровный, сияющий снег лежал в степи, а многие балки и овраги совсем занесло, сравняло с полем.
– Снегу много – к хорошему урожаю, – говорили старые люди, радуясь зиме.
Физкультурные организации города и их руководителей обилие снега радовало по-другому: спешно собирались команды, вытаскивались заброшенные лыжи, и лыжники носились по городу, наскакивая на пешеходов и куря снежной пылью.
Городским комитетом комсомола был назначен лыжный пробег на двадцать пять километров. Для него физкультурные организации должны были выделить лучших лыжников города. От спортивного отряда медицинского института участниками перехода было назначено несколько человек, среди них Таня Волгина и Валя Якутова – обе рьяные спортсменки, отчаянные лыжницы и конькобежцы.
Таня была в восторге. Предстояла интересная, сулившая множество приключений прогулка по отличному насту. Этот восторг усиливался еще тем, что к команде примкнули, словно по уговору, Виктор и Юрий, о котором Валя, все время и не в меру расхваливавшая брата, рассказывала чудеса: будто бы таких мастеров лыжного спорта, как Юрий, свет не видывал, что студентом в Москве он брал первые призы и в лыжных состязаниях победил двух столичных чемпионов.
К переходу Таня и Виктор стали готовиться за день, с утра. Были отобраны и опробованы самые лучшие лыжи, тщательно примерены и осмотрены фланелевые костюмы и башмаки. В рюкзаки было уложено все, что требовалось для настоящего трудного лыжного пробега, хотя поход предстоял нетрудный, но так полагалось по какой-то инструкции. В рюкзаках должен быть и неприкосновенный продуктовый запас – десятка два простых солдатских сухарей, плитка шоколада, какие-то запасные ремешки, гвозди, большая цыганская иголка с ниткой.
Под вечер Таня зашла в свою комнату. Поблекшая, с осыпающимися побуревшими иглами елка напомнила ей о новогодней вечеринке. Пестрые бумажные флажки и разноцветные фигурки из папье-маше беспорядочно висели на ней, словно чья-то неосторожная рука сдвинула их с места. Кое-где на голых ветвях торчали отекшие огарки розовых и голубых свечей. Горький, смолистый запах упорно держался в комнате. Таня смотрела на жалкую, ощипанную елку, и легкая грусть трогала ее сердце. Воспоминание о новогодней ночи, веселая кутерьма пирушки и вид отслужившей свой срок елки вызывали в душе, ее ощущение утраты чего-то неповторимого.
Таня дернула за ветку. Закачались легкие игрушки, посыпались иглы.
«Какая она была красивая, зеленая, как ярко горели ее свечи – и вот осыпается, – подумала, она. – В жизни не может быть сплошного праздника».
Таня села за письменный стол, отомкнула маленький ящик, достала бережно хранимую тетрадь в клеенчатой обложке и после некоторого раздумья записала:
«Вчера ходили и кино, потом гуляли по городу. Юрий очень серьезный, и я боялась при нем много говорить, чтобы он не подумал, что я глупая. Он интересно рассказывал о студенческой жизни в Москве, о своей работе, и мне хотелось, чтобы все, что он делал, и он сам были необыкновенными. Я хочу, чтобы человек, с которым я буду дружить, был обязательно необыкновенным. Мне бы хотелось, чтобы это был знаменитый артист, писатель или известный ученый. А Юрий – только инженер. Он весь какой-то очень аккуратный, уравновешенный и, как я пригляделась к нему, совсем некрасивый и даже смешной. Он рассуждает обо всем так, точно ему все давно известно, и от этого становится немного скучно. Он любит говорить о личном счастье, и мне показалось, что он посмеивается, когда я говорю о своих мечтах…»
Таня стала выводить на странице имя «Юрий» и написала его бессознательно несколько раз. За дверью послышались шаги. Таня быстро спрятала дневник. Но никто не вошел. Она сидела несколько минут, как бы прислушиваясь к своим мыслям, потом встала, тряхнула головой, легко повернулась на каблуках, увидела себя в зеркале. Сияющие, иссиня-серые глаза с жадным вопросительным любопытством смотрели оттуда. Она пытливо, точно впервые, разглядывала себя – свой готовый каждую минуту раскрыться в улыбке рот, румянец на щеках, мягкие темнорусые волосы; ей самой хотелось запустить пальцы в их пушистую копну и растрепать. И эта чуть смуглая тонкая шея, узкие плечи, начавшие округляться бедра, скрытые под платьем стройные очертания ног… Интересно, что думает о ней Юрий? Румянец ярче заиграл на щеках Тани.
Она отошла от зеркала, потрогала небрежно кинутый на спинку кресла лыжный костюм. На груди синей шерстяной фуфайки была вышита крупная белая цифра 17. Это ее номер. А какой будет у Юрия? Может быть, завтра они пойдут на лыжах рядом?
Таня на цыпочках прошлась по комнате, остановилась у детского креслица, на котором сидела кукла, щелкнула ее по носу.
– Ты все сидишь, глупая… Ты все такая же маленькая, – .громко сказала она и засмеялась.
7
Едва начало светать, Таня и Виктор вышли из дому. Там, где город каменными уступами спадал к оснеженному Дону, над мглистыми просторами лугов чуть брезжила алая полоса. Она становилась все шире и ярче, но оттого, что на улицах было много электрического света, утро вступало в город медленно.
В чистом небе гасли последние звезды. Ожидался ясный, погожий день. У здания городского комитета комсомола уже собирались команды лыжников. Слышались молодые мужские и девичьи голоса, смех, шутки. Каждый держал в руках пару новеньких лыж, поднятых кверху загнутыми концами. Издали все это сборище походило на толпу воинов, вооруженных древними копьями.
Подходя к колонне, Таня насторожила слух: не слышно ли знакомого голоса? Сердце ее билось возбужденно. И хотя в общей массе ребят и девочек, ставших неузнаваемыми в своих фланелевых комбинезонах, шерстяных фуфайках, и шапочках, трудно было разглядеть Юрия, Таня всем своим существом чувствовала – он здесь, где-то близко.
– А-а! Таня! – закричали студентки-однокурсницы, обступая ее. – Ведь мы идем вместе? Ты какая? Семнадцатая?
– А ты? Десятая? Ой, девочки, вот будет весело!
Визг, хохот оглушили Таню. Вокруг нее, из-под опушенных инеем ресниц, задорно поблескивали глаза подруг, мелькали и полусвете утра приветливые улыбки. Пухлощекая, толстенькая Тамара повисла у нее на шее и, больно задев лыжей по голове, чмокнула в щеку.
– Танька, я рада, что мы будем вместе. Ведь я шестнадцатая!
– Ты – шестнадцатая? – разочарованно протянула Таня.
– Ну да, шестнадцатая! – восторженно запищала Тамара.
«А каким же номером идет Юрий?» – подумала Таня, рассеянно оглядывая подруг. Она увидела Маркушу, длинноногого и неуклюжего, похожего в своих коротких фланелевых штанах на журавля, стройную и высокую, как всегда выделявшуюся своей осанкой Валю. Она и здесь выглядела красивее всех в своей белой, кокетливо сдвинутой шапочке, в короткой юбке и пуховой фуфайке, плотно облегавшей ее высокую грудь. У нее был пятнадцатый номер.
Разговаривая с подругами, Таня продолжала искать глазами Юрия. Она подошла к Вале, смущенно спросила:
– А где же Юра? Разве он не пришел?
Валя, как показалось Тане, понимающе-лукаво улыбнулась.
– Почему не пришел? Ах, да… Он немножко опоздает. Разве ты не знаешь?
– А почему я должна знать? – сделав равнодушный вид, ответила Таня. – Я спросила просто так.
Таня поспешила отойти от Вали.
– Становись по номерам! – послышалась команда.
В эту минуту появился Юрий. Он прошел мимо Тани, неся на плече лыжи. Ей показалось, что он ищет ее, но она не осмелилась окликнуть. На груди его белела цифра 3. У Тани упало настроение. Юрий пойдет в голове колонны, а она…
Уже совсем развиднелось, когда к зданию горкома подкатило три грузовых автомобиля, чтобы отвезти участников перехода к месту старта, за черту города. И снова Таня, подсаживаемая в кузов грузовика визжащими и хохочущими девушками, искала глазами Юрия. У нее еще была надежда, что он сядет в ту же машину и они поедут вместе. Но знакомый синий берет только на мгновение мелькнул возле, головной машины. Повидимому, Юрий и не думал ее искать, словно забыв о ее существовании. Но ведь мог же он подойти к ней хоть на минутку?..
«Ну и пусть! Я не буду замечать его. И пусть мои лыжи сломаются на первом километре, если я заговорю с ним», – с негодованием думала Таня. Все, казалось, померкло для нее: и розово-синий свет утра, и удовольствия предстоящего перехода. Покалывающий морозными иголками ветер бил Тане в лицо, забирался под теплую шерсть рукавичек; мимо неслись холодные громады домов, седые от инея кудрявые деревья, а Таня не чувствовала холода: щеки ее полыхали жаром.
За городом, на месте старта, откуда начиналось ровное снежное поле и большая дорога вела к ближайшей станице, уже собрались представители городского комитета комсомола и спортивного общества. Десятка два легковых машин выстроились у дороги. Несмотря на ранний час, толпа любопытных запрудила белое поле. У высокого шеста с поднятым красным флагом расположился духовой оркестр, но играть было мучительно: губы музыкантов прилипали к жгуче-холодной меди труб. Все же оркестр торопливо проиграл несколько тактов марша, когда грузовики с лыжниками подкатили к стартовому полю.
Вид толпы и пламенеющей под восходящим солнцем степи, снежная даль, расстилавшаяся за дачными поселками и рощами, наполнили душу Тани смутным волнением, и она на время забыла о Юрии. Ей хотелось поскорей пуститься на лыжах по белой, как скатерть, степи, лететь, не останавливаясь, с захватывающей дух быстротой, оставив всех позади. Она ловко спрыгнула с грузовика, по команде послушно стала в шеренгу между Тамарой и Маркушей. Следовало пройти строем еще с четверть километра к месту старта. Колонна тронулась, и Таня опять увидела впереди, среди голов, синий берет.
– Запевай! – скомандовал командир, высокий мужчина в военной шинели без петлиц и знаков различия. Молодой, глуховатый на морозе ребячий тенор затянул:
Если завтра война, если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет…
Сильные молодые голоса подхватили:
Как один человек, весь советский народ
За свободную родину встанет!
– Реже! – мрачно скомандовал человек в шинели, пытаясь сделать шаг колонны размеренным и четким, и сам высоко выбрасывал и твердо ставил левую ногу. Но колонна частила и сбивалась.
На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров…
Если завтра война, если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов,—
пропела колонна и по команде «группа, стой!» нечетко остановилась перед флагштоком.
Секретарь горкома комсомола, стоя в автомобиле, произнес речь о значении лыжного спорта, о физической закалке молодежи, о необходимости быть готовыми ко всяким лишениям и неожиданностям. Речь свою он прокричал, картинно выбрасывая руки, подаваясь вперед всем туловищем, словно собираясь выпрыгнуть из автомобиля.
– Виктор Волгин, ко мне! – вызвал командир колонны, когда секретарь закончил свою речь.
Виктор вышел из строя.
– Вы будете идти в голове колонны! – приказал командир.
Он сказал еще что-то, чего Таня не расслышала. Таня лишь заметила, как брат смущенно заулыбался.
По команде лыжники растянулись редкой цепочкой, стоя в затылок друг другу. Все приладили лыжи. Секретарь горкома комсомола, представители физкультурных обществ вместе с командиром колонны обошли растянувшийся строй. Заиграл оркестр, послышалась команда, и колонна медленно тронулась в путь.
8
Город давно остался позади. Вокруг лежала степь с торчащими кое-где из глубокого снега сухими будыльями подсолнуха и кукурузы, острыми и гибкими прутьями краснотала в ложбинах, у скрытых под сугробами ручьев.
Впереди, за насыпью железной дороги, в глубокой балке, синела роща, отливая багрянцем молодого краснокорого лозняка. А еще дальше маячили курганы, словно седые головы зарытых в землю великанов. У края рощи отсвечивали на солнце окна белых домиков пригорода, дымила высокая труба завода, а у самого горизонта, в мягкой сиреневой мгле, утопала станица с белой высокой колокольней.
Колонна лыжников перевалила через железнодорожную насыпь и вышла на склон глубокой балки. Ровный, не тронутый ветром чистый снег лежал широкой скатертью, и ноги лыжников двигались без всяких усилий.
– Не опережать друг друга! Не обгонять! – скомандовал вожатый, поровнявшись с Таней, и сердито взглянул на нее. Он словно летал на своих длинных, тонких лыжах и каким-то образом всегда успевал обогнать колонну.
«Как бы не так, буду я плестись позади Тамары», – подумала Таня и, как только командир поотстал, чтобы подтянуть слабых ходоков, и впереди идущие лыжники побежали быстрее, нажала на лыжи.
– Татьяна, ты куда? – послышался испуганный голос Маркуши.
– Ползи ты, Маркуша, черепахой, а мне надо скорее! – задорно крикнула Таня и, оглянувшись, помахала варежкой.
Обогнав Тамару и Валю и еще кого-то из студентов, не обращая внимания на грозные окрики командира, подгоняемая безудержным озорным чувством, Таня помчалась вперед. Сердце ее дрогнуло, когда слева мелькнул синий берет. Она заметила: Виктор и Юрий скользили свободно, не ускоряя хода, не желая отрываться от колонны. Она не обернулась к Юрию, хотя скорее угадала, чем увидела, серьезное и чуть изумленное выражение на его слегка зарумянившемся лице.
Тане показалось, что он что-то крикнул ей вслед. Она не обернулась и на крик брата. Остро пощипывающий ветерок свистел в ее ушах. Она почти не пользовалась палками, потому что склон становился все круче и лыжи сами несли ее с нарастающей быстротой, взметывая радужно искрящуюся на солнце снежную пыль. Сердце Тани замирало от быстрого скольжения.
«Как хорошо! Как хорошо! Он все видит. Ну и пусть… Быстрее, быстрее! – вилась в голове мысль. – Он не подошел, ну и наплевать. Кто же это кричит так громко? Не Юрий ли? Нет, это не его голос… Пусть кричат, пусть догоняют… А я вот так – еще быстрее… Вот так, вот так… Эх!»
Ровный наст стал перемежаться косыми, пологими сугробами. Несколько раз Таню подбрасывало, словно на качелях, но она крепко держалась на лыжах, летела птицей, подогнув колени и подавшись туловищем вперед.
Позади послышался легкий шелестящий звук, чье-то дыхание: кто-то настигал ее.
«Если бы это был он!» – подумала она, но не оглянулась. Взор ее был устремлен вперед, на плоское дно балки, по которому тонкой ниткой вился обтаявший теплый ручей, на стремительно несущиеся навстречу черные, словно обугленные кусты терна.
«Надо затормозить… Э, да все равно!» – подумала Таня и нажала влево, чтобы обогнуть куст. И вдруг перед ее главами распахнулась затянутая голубой тенью пустота, и жуткое и в то же время сладкое чувство, какое бывает при падении качелей вниз, сжало ее сердце…
Резкий толчок подбросил ее, как мяч, затем ноги с лыжами снова куда-то провалились, снежный вихрь окутал ее, и она покатилась вниз вместе с рыхлыми комьями сыпучего шелестящего снега…
Она не сопротивлялась падению, не чувствовала боли и тяжести лыж и, как только остановилась в беспорядочном кувыркании, тотчас же сделала усилие, чтобы встать, и не смогла. Глубокий снег обнимал ее онемевшие ноги холодной покойной тяжестью, она барахталась в нем, увязая все глубже.
Наконец она разлепила запорошенные снегом глаза, увидела терновый куст, потянулась к нему рукой и захохотала. И в ту же минуту над ней склонилось испуганное, бледное лицо Юрия.
– Вы не ушиблись? – тяжело дыша, спросил он. – Давайте руки!
– Не трогайте меня: я сама, – отфыркиваясь, ответила Таня.
Но он уже схватил ее подмышки, потянул из сугроба. Она не сопротивлялась. Двое лыжников стояли на краю обрыва и что-то кричали, размахивая руками. В одном из них Таня узнала Виктора.
– Цела? – крикнул Виктор и прыгнул вниз.
– Цела! Даже лыжи целы! – ответил Юрий, и в голосе его Таня услышала радость. – Не ходите сюда, увязнете. Я ее сам вытащу. Скажите же, как ваши ноги? – спросил он, близко наклоняясь к Тане и тревожно заглядывая ей в глаза. – Ох, и достанется же вам от Петра Ефимыча!
