Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 53 страниц)
Пытливо заглядывая в озабоченное чем-то, виноватое лицо мужа, Евфросинья Семеновна спросила:
– Каким ветром овеяло тебя, Павлуша? Что с тобой? Случилось что, а?
Павел, смущенно отдуваясь, пробормотал что-то невнятное:
– Ничего, Фрося. Просто замотался с делами… Да и очень соскучился по вас…
«Как хорошо, что все это наконец кончилось», – облегченно подумал Павел, вспомнив, как его все время влекло на пятое отделение…
Через два дня он поехал на отделение и в конторе встретил Одарку. Она разговаривала с ним так, как могла разговаривать только звеньевая с директором. И только однажды в глубине ее гордых глаз на мгновение вспыхнул прежний огонек, но тут же погас.
Когда Павел отъезжал от конторы, Корсунская, как бы вскользь, спросила:
– Дождались семью, Павло Прохорович? Теперь вы совсем не будете до нас приезжать.
Павел ответил сухо и подчеркнуто официально:
– Дела будут – приеду, Дарья Тимофеевна. Лично буду следить за твоим звеном.
И вдруг заметив, как дрогнули и опустились уголки красивых губ Одарки, хотел смягчить тон, но-тут подошел Егор Михайлович, и пришлось заговорить о другом.
Когда Павел вновь захотел обратиться к звеньевой, то увидел: Одарка уходила от тачанки, высоко подняв голову.
Через неделю пришли челябинские тракторы; их встретили как самых желанных избавителей – шумно, торжественно.
Начался сев, и по обширным полям совхоза загремели, запели свою победную песню моторы.
Павел от зари до зари ездил по полям, не знал ни отдыха, ни покоя. В делах и заботах облик Одарки затянуло, как прозрачной и легкой пленкой тумана…
8
Последние месяцы Виктор Волгин находился на излечении в Чкалове. За полтора года он перебывал в трех госпиталях и перенес две операции: расщепленная разрывной пулей кость правой ноги срасталась плохо. Кроме того, у него разболелись глаза, и одно время у лечащих врачей даже были опасения, что Виктор может утратить необходимую для летчика остроту зрения. Повидимому, толчок о землю при падении в бессознательном состоянии с парашютом был настолько сильный, что привел к непредвиденным осложнениям.
Не раз Виктор думал, что песенка его спета, что не летать теперь ему, не гонять в небе гитлеровских ассов.
Не раз предавался он жестокому отчаянию, рвал по ночам зубами подушку и по-детски плакал, не раз пугал врачей приступами молчаливой злости и мрачной апатии, не раз писал письма отцу и Павлу о том, что теперь он пропащий человек и ни к чему непригоден.
Но обстоятельства сложились так, что Виктор выкарабкался и на этот раз. Молодость и природное здоровье победили, а может быть, и то, что судьба его в течение многих месяцев находилась в руках терпеливого и опытного хирурга. К концу минувшего года он уже мог ходить, хотя и с помощью костыля, а потом бросил и костыль. Здоровье Виктора быстро поправлялось. И вместе со здоровьем прибывало в душе чувство, сходное с радостным чувством освобождения…
Выписали его из госпиталя в апреле, когда начинали распускаться почки. В теплый солнечный день, после третьего и окончательного переосвидетельствования, Виктор с пачкой документов, подтверждающих годность его к продолжению летной службы, вышел из здания гарнизонной врачебной комиссии. Весенний ветер, залетевший из подернутых желтоватой дымкой приуральских степей, нежно пахнул ему в лицо.
Виктор остановился у парадного входа, огляделся, вздохнул полной грудью. У него было такое ощущение, какое, повидимому, бывает у птицы, когда ее выпускают из клетки.
«Ну, вот я и здоров. Теперь можно опять в небо! В небо! Неужели опять я испытаю это счастье?» – подумал Виктор и поднял глаза. Вот оно над ним, это небо, синее, манящее, бездонное. У него даже дух захватило от ощущения его глубины. Но он тут же опустил голову: до полетов было еще далеко, ох, как далеко! Предстояла поездка в Москву, куда его направляли. Там, очевидно, предстояло пройти положенные испытания: ведь он не летал полтора года. А в действующую армию направят не раньше как через два месяца, а то и больше.
Еще в госпитале Виктор решил отправиться в Москву самолетом, но сегодня ему сказали, что аэродром развезло весенней распутицей и воздушная навигация начнется не раньше как через неделю. Путешествие в поезде не устраивало Виктора, и он, немного раздосадованный, неторопливо зашагал к вокзалу.
Короткая, не по росту пехотная шинель и солдатская ушанка, выданные ему в госпитале, изменили его внешность. Кроме того, он заметно пополнел, лицо его округлилось, побелело, прежний густой загар словно выцвел на его лице от долгой госпитальной жизни, без солнца и фронтовых обжигающих ветров. Глаза смотрели на все немного грустно и спокойно, с чуть заметной небрежной усмешкой. Иногда ноющая тупая боль в правой ноге напоминала о зажившей ране. Он не признался в боли врачам, скрыл ее от членов комиссии и теперь старался о ней не думать.
Весна радовала как всегда, а после душных палат и скучных госпитальных корпусов она ощущалась особенно остро.
Солнце грело, лужи под яркими лучами сверкали, словно рассыпанные зеркальные осколки. Всюду, вдоль тротуаров, с веселым звоном бежали ручьи, хлопотливо щебетали воробьи, и горьковатый запах старого сена и распускающихся почек притекал с городской окраины.
Скрипя деревянными колесами, прогромыхала по мокрому булыжнику неуклюжая, башкирская можара, запряженная парой словно плывущих, медленно переступающих верблюдов, пробежала, разбрызгивая лужи, груженная ящиками трехтонка. Прошагали навстречу, взяв под козырек, двое красноармейцев в помятых шинелях и с сумками за плечами. Лица у них были чистые и свежие, как у только что выкупанных мальчиков; повидимому, они так же, как и Виктор, только что выписались из госпиталя…
Скуластая девушка в пуховом берете задержала на Викторе мгновенный взгляд. Виктор заметил: глаза ее были поставлены чуть косо и в них теплилась вкрадчивая приветливая улыбка. Опять нахлынули воспоминания, назойливые, привычные, с которыми он сжился за эти долгие месяцы. Забитые эшелонами станционные пути под солнечным октябрьским небом, торопливо снующие вдоль санитарного поезда люди, плавное покачивание носилок на руках санитаров, пропахший формалином вагон, яркие, полные слез глаза Вали, в последний раз прощально блеснувшие у самого его лица…
Через четыре месяца после эвакуации из Ростова Виктор получил от Вали первое письмо. Она узнала его адрес через эвакоуправление, и связь Виктора с отошедшим от него на время миром возобновилась.
Дни, когда все пережитое словно было отделено от него глухой непроницаемой стеной и Виктор находился как бы в полудремотном состоянии, эти дни давно кончились. Все, что совершалось за стенами госпиталя, весь ход событий очень скоро и как бы вновь приблизился к нему. И заглушенные на время физическими страданиями душевная боль, тревога и сознание ответственности (как будто только на нем одном лежала обязанность отвечать за все) охватили его с еще большей силой. Со всей ясностью он часто представлял себе и последний бой над Днепром, и свой таран, и ранение, и недолгое пребывание в ростовском госпитале, свидание с родными, близость врага к родному городу, прощание с Валей и долгий томительный путь в санитарном поезде…
О первом приходе гитлеровцев в Ростов и об его освобождении советскими войсками Виктор узнал из сообщения по радио, а о том, что произошло в семье, ему стало известно значительно позже.
Валя писала ему, что их эвакогоспиталь после десятидневного плавания на барже по Дону был перегружен в Калаче в эшелон, а оттуда по железной дороге более полутора месяцев двигался на северо-восток в общем потоке эвакуированных заводов и предприятий.
«Что мы пережили, ты не можешь себе представить, – сбивчиво и словно немного гордясь перенесенными лишениями, писала Валя. – Мы пробивались через узловые станции, как через густые леса, по неделям простаивали на полустанках, ходили в окрестные села за продуктами, грузили уголь, расчищали пути от снега, мерзли, недоедали… И так до самого Куйбышева… Как только немцев прогнали из Ростова, а потом от Москвы, сразу стали носиться слухи, что все эвакогоспитали будут возвращать назад, ближе к фронту. Если бы ты знал, Витя, как мы этому обрадовались! Ничего я не хотела, только бы вернуться в наш милый Ростов. Пусть под огонь, под бомбы, но только туда, чтобы никуда не уезжать, и если понадобится, то и умереть там – так он мне стал дорог и близок! И вот представь: с узловой станции, где-то за Куйбышевом, в декабре 1941 года нас вернули и – куда! В Воронеж! Я даже заплакала от досады: почему не в Ростов? И все-таки мы приближались к дому. Эшелон мчался назад курьерским, мы пели и кричали „ура!“ А когда приехали в Воронеж, развернули госпиталь и стали работать, то, представь, я почувствовала, что Воронеж мне так же дорог, как и Ростов. Хороший, красивый город, только как будто промерзший насквозь. И такой же суровый, словно в нем все остановилось, застыло в ожидании и тревоге… Теперь мне кажется, что все наши города прекрасны. У них разные улицы, разные дома, но они похожи друг на друга, как люди в беде…»
Виктор помнил, как он вчитывался тогда в строки Валиного письма, ожидая, что Валя сообщит ему, что же сталось с отцом и матерью, уехали ли они из Ростова, – ведь Валя еще могла знать об этом, но она, занявшись описанием своих переживаний, как будто умышленно уводила Виктора от волновавшего его вопроса и только в конце письма вскользь упомянула, что в такое время надо быть готовым к еще большим испытаниям, и пусть он, Виктор, не вздумает пасть духом, если что-нибудь случится дома.
Письмо словно утаивало что-то важное и заканчивалось заверениями в любви и верности.
О смерти матери Виктор узнал, получив письмо от отца. В палату только что принесли обед, за окном синели мартовские оттепельные сумерки, когда доставили почту. Виктор забыл об обеде и, чем-то встревоженный, вскрыл конверт. Он долго перечитывал то место в письме, где описывалась внезапная смерть матери. Больше всего его поразило то, что мать умерла в ту минуту, когда он находился совсем близко от Ростова…
Он представлял ее последние минуты, ее тяжелую походку, ласковое, утомленное лицо и чувствовал, как в нем словно застывало все и как бы окаменевало. Он не плакал… Так, со стиснутыми губами, почти не разговаривая ни с кем, он и жил много недель, тревожа врачей и пугая медицинских сестер…
Потом новые события вторглись в сознание Виктора: летнее наступление немцев на юге, битва под Сталинградом, победоносное наступление советских войск…
Все это он воспринимал так, словно сам был в огне этих событий; он то волновался и мрачнел – выздоровление его тормозилось, – то вновь оживал, и тогда перед ним загоралась надежда, что все пойдет к лучшему и он опять вернется в строй…
Валя писала ему сначала из Воронежа, потом из Камышина, затем из Курска. Она как будто старалась излить все, что не успела высказать за время пребывания Виктора в ростовском госпитале. Ее уверения в любви Виктор перечитывал с недоверием: он еще не забыл о Горбове.
Почему-то он воображал ее себе не такой, какой видел в последний раз в Ростове, – кроткой и смягченной каким-то еще не ясным для него душевным переломом, а прежней – немного эгоистичной и своенравной, легкомысленной и капризной.
Часто, по ночам, когда раненые засыпали и в палате становилось тихо, Виктор вынимал из бумажника ее фотографию, подаренную ему при отъезде из Ростова, и подолгу разглядывал при тусклом свете единственной на всю палату электролампы. Фотограф запечатлел Валю в несколько жеманной позе, словно намереваясь подчеркнуть главную черту ее характера. Но именно эта поза особенно шла Вале, и нельзя было вообразить ее без этих слегка прищуренных глаз, без надменной улыбки на гладком, словно выточенном лице.
На письма Вали он отвечал сдержанно и не распространялся о своих чувствах. Быть болтливым в таких случаях он считал излишним.
«Поживем – увидим, – размышлял он. – Не письмами любовь измеряется…»
9
Погруженный в раздумье, Виктор вышел на привокзальную площадь. Здесь с особенной остротой чувствовалось непрерывное движение скрещивающихся, непрестанно стремящихся с далекого фронта и на фронт людских потоков.
Разбрызгивая голубые весенние лужи, подкатывали к вокзалу серые, давно не крашенные автобусы; из них, смешиваясь с редкими гражданскими пассажирами, выходили военные с госпитальными сумками за плечами. Военные толпились у билетных касс, у двери коменданта, у продовольственного пункта.
В вокзале серо от шинелей, полутемно от замаскированных окон, душно от карболового запаха дезинфекции. Под высоким потолком – однообразный гуд голосов. Гражданских почти не видно. В агитпункте не протолкнешься, за покрытыми красной материей столами сидят офицеры и красноармейцы – читают, постукивают в ожидании поездов шашками, косточками домино – все из госпиталей или военкоматов.
Узнав у коменданта, что поезд на Москву пойдет только завтра утром, Виктор заторопился вон из вокзала на свежий воздух. Возник вопрос, куда девать время. Не вернуться ли в госпиталь поболтать с оставшимися в палате товарищами и медицинскими сестрами?
Виктор стоял у выхода из главного пассажирского зала в нерешительности. Увидев у вокзальной стены группу военных, направился туда. На громадной доске суриком и черной краской была нарисована извилистая линия фронта. Виктор смотрел на доску и думал:
«Сколько еще времени понадобится, чтобы не видеть на карте этих уродующих ее черных полос? И чтобы остались на ней только привычные алые линии границ?»
– Годик, а то и два еще повоюем, – словно отвечая на мысль Виктора, заметил рядом пожилой боец.
– Ой, нет, пехота, хватай больше! Тут лет на пять работенки хватит, – ответил другой боец. – Ведь это надо прошагать до самого Берлина, да еще с боями. А рек сколько – гляди, и все придется форсировать. Это тебе не отступать, брат.
– Знаю без тебя, что не отступать. Только загнул ты, старшина, лишнее, – спокойно возразил первый голос. – Ты, наверное, и в хозяйстве был такой неповоротливый? На быках ездил? Я так рассчитываю: ежели наверняка и с умом воевать, то так, как я говорю, оно и будет – годочка за полтора или два – не больше – до Берлина доберемся.
«Кто прав из них?»– подумал Виктор и взглянул на более нетерпеливого бойца – широкое, русское, с выражением суровой решимости и добродушия лицо – чистое, крепкое, с упрямым подбородком, глаза под светлыми бровями маленькие, умные; аккуратная шинель хорошо заправлена, на плечах недавно введенные новенькие, не совсем ладно пришитые погоны – многие к ним еще не привыкли, – серая цигейковая ушанка как-то особенно форсисто сдвинута на лоб. В облике пехотинца – располагающая уверенность, хозяйственная опрятность, спокойствие.
Быстро кинув взгляд на плечи Виктора, боец привычно приложил к ушанке широкую, повидимому затвердевшую еще в мирном довоенном труде ладонь, спросил:
– Верно я говорю, товарищ старший лейтенант?
Виктор улыбнулся:
– Возражений против сроков не имею. Из госпиталя?
– Так точно, товарищ старший лейтенант… Подремонтировались вот, теперь опять за работу. Только хотелось бы в свою часть… Ждут там товарищи, скучают без меня. Минометчик я, товарищ старший лейтенант… Как вы думаете, могут меня в свою часть направить? – озабоченно спросил боец.
– Могут, конечно. Надо настаивать.
– Да уж настою. Я человек настойчивый, – без бахвальства, но уверенно ответил минометчик. – Прямо, как домой, в свою часть поеду, товарищ старший лейтенант Ведь первые награды там заслужил, вот и хочу в ней до конца войны…
«Вот и я хочу в свой полк, к своим. И для меня моя эскадрилья – мой второй дом», – подумал Виктор.
Вспомнив, что ему следовало получить по аттестату продукты на дорогу, он направился к продпункту. Там, у маленького окошка, похожего на кассу кино и выходившего на вокзальную площадь, столпилось несколько человек. В очереди слышались недовольные голоса:
– Чего он там копается? Один аттестат полчаса выписывает.
– Он как в доте сидит, до него не доберешься. Пятерых за смену отпустит – и ладно! – возбужденно выкрикивал худенький, узкоплечий боец с необыкновенно острыми глазами.
Виктор подтянулся на носках, стараясь через головы заглянуть в окошко. Курчавоголовый, с толстыми губами интендант с невозмутимым видом выписывал ордера, не обращая внимания на шум, точно был глухой.
– Рисует, – язвительно заметил боец.
– Кажется, придется поговорить с ним по-фронтовому, – услышал Виктор позади себя угрожающий голос. – Ну-ка, товарищи, посторонись!
Говоривший бесцеремонно толкнул Виктора плечом, протискиваясь к окну.
– Прошу, товарищ, поосторожнее, – сердито пробормотал Виктор и, обернувшись, раскрыл рот от изумления. Ему покачалось, что на него глядит само боевое недавнее прошлое. Знакомые отчаянные глаза в упор смотрели на него, в них мелькали лихие огоньки. На маленькой голове с завивающимся кверху белесым вихорком боком сидела темносиняя с выцветшей голубой окантовкой пилотка. Глаза летчика все более расширялись, рот раскрылся, нижняя губа отвисла.
– Витька! Волгарь! – каким-то неестественным, диким голосом выкрикнул летчик и, рванувшись к Виктору, обняв его за шею, стал сжимать с такой силой, что у того потемнело в глазах.
– Родион! Задушишь, черт! – хрипел Виктор. – Откуда ты свалился?
– А ты откуда? Разве ты в Чкалове? – выкрикивал Родя Полубояров, сразу позабыв о своем намерении проучить медлительного интенданта.
Отведя Виктора в сторону от окошка, Родя засыпал его вопросами:
– Тебя ли я вижу? Подлечился? Здоров? Милый ты мой таранщик! Неборез! Гроза фашистов! Говори – откуда, куда и зачем?
– Откуда – сам знаешь. Ты откуда?
– Из госпиталя…
– И я из госпиталя. Еще после того, как над Днепром… Рана-то оказалась паршивой…
– А я после тебя вскорости тоже попал в переплет. Подлечился и опять был ранен.
– Я знаю. Мне писали из части. Только куда увезли – не знал.
– В Ташкенте был, в Ташкенте. А теперь в Москву. Летел самолетом. Сели тут и застряли. Теперь придется поездом.
– Значит, вместе, Родион!
– Выходит, вместе… Эх, Витька! Дорогой ты мой! А погончики-то криво прицепил. Разве тебе такие нужны!
Они влюбленно разглядывали друг друга. Так могут встречаться только фронтовики, не раз глядевшие вместе в лицо смерти.
– А ты изменился, Родион… Ростом ниже стал, что ли? – весь светясь от радости, говорил Виктор. – Только чуб все тот же. И такой же задира, видать.
– А ты растолстел, как после курорта! Герой. Читал, брат, читал. Здорово про тебя расписали… Где это тебя так раскормили?
Виктор назвал номер госпиталя.
Родя хмыкнул:
– Скучный город Недостоин имени Валерия Чкалова.
– Нет, не говори… Город хороший. Ты лучше о себе расскажи, Родион. Давно из части?
– Все расскажу. Времени у нас много… Эх, как же здорово получилось! А я, признаться, думал, что тебе – конец. Не летать тебе больше.
Родя снова встряхнул Виктора за плечо. Во всей его суховатой, знакомой фигуре, в туго обтянувшей крепкие плечи шинели, в немного фатоватых манерах была видна прежняя щеголеватость. Веселая дерзость так и сквозила из его глаз. Да, это был тот же Родя, лихач и весельчак, всегда готовый на озорство и шутку.
– Куда мы сейчас? – спросил он, оглядываясь. – По аттестату-то получить надо. Пошли, Витька, я этому канцеляристу лапки обломаю.
На лице Роди появилось уже знакомое Виктору выражение боевого ухарства, которое не раз увлекало Полубоярова в опасные предприятия.
– Не трожь его, Родя. Сходим лучше к коменданту, – попробовал остановить друга Виктор.
– И у коменданта побываем, успеем. А вот эту копушу проучить надо, – угрожающе сказал Родя и втиснулся в толпу.
Он еще больше, чем всегда, храбрился перед Виктором, по-видимому желая показать, как научился искоренять в тылу всякие непорядки.
Красноармейцы расступились перед офицерами, но не успели Виктор и Родя приблизиться к окну, как дверка в нем захлопнулась.
– Видал? – кивнул Родя. Тонкие ноздри его затрепетали. – Он тут большой начальник: хочу – отпускаю, хочу – нет…
– Теперь он заперся на полчаса. Теперь по нем хоть прямой наводкой бей – не откроет, – сказал кто-то из красноармейцев.
– Этак мы и до завтра по аттестату не получим. Вот кому нипочем война.
– Нам война, а ему мать родна! – подзадоривал все тот же худенький пехотинец, с маленькими острыми глазами.
– Пойдем к коменданту, – снова потянул Родю за руку Виктор.
– Пусти! – Родя вырвал руку. – Эй, ты! Открой! – забарабанил он в окошко.
– Не откроет он теперь, товарищ лейтенант, – неосторожно заметил кто-то в очереди.
– Мне не откроет?! – Родя сильно побледнел, развернулся и, не успел Виктор задержать его руку, трахнул кулаком в дверку.
В окошке появилось изумленное, красное от гнева лицо интенданта.
– Что вы делаете? Я вызову комендантский надзор!
– Зови! Скорей зови! – закричал Родя и вновь было потянулся кулаком в окно.
Виктор видел, что горячность Роди в присутствии рядовых бойцов неуместна – он был за дисциплинированность и корректность, – и стал тащить друга за рукав. Тот отмахивался и осыпал интенданта руганью.
Интендант выбежал из своей конторки.
– Жаловаться побёг, – пояснили в очереди.
Не прошло и трех минут, как к стоявшим у окошка Роде и Виктору протиснулся дежурный комендантского надзора в сопровождении бойца с автоматом и, взяв под козырек, вежливо, но холодно попросил:
– Товарищи офицеры, пройдите за мной в комендатуру.
К удивлению Виктора, Родя сразу обмяк, смущенно пробормотал:
– Что ж, пошли, Витька!
Когда Виктор и Родя в сопровождении дежурного вошли в комендантскую, там у стола толпились военные.
Комендант поднял на Родю и Виктора насупленный, укоризненный взгляд. Лицо у него было желтое, болезненное, губы серые, бескровные. Левая рука, повидимому поврежденная ранением и обтянутая беспалой кожаной перчаткой, была плотно прижата к груди, словно навсегда приросла к ней.
– Документы, – тихо попросил комендант.
Офицеры стали расстегивать шинели. На груди Роди заблестели два ордена боевого Красного Знамени. Виктор потянулся к карману гимнастерки. Зазвенело золото орденов, и все, кто был в кабинете, увидели на груди Виктора Золотую Звезду. Мгновенно все изменилось. Двое присутствовавших здесь офицеров вытянулись, отдавая честь, и даже Родя, блестя своими орденами, выше поднял голову.
Комендант внимательно изучил документы, и на желтом, до этого бесстрастном лице его появилось осуждающее выражение.
– Товарищи, ну как вам не стыдно? Такие герои, и… скандалы устраиваете… Заметили непорядок – придите, доложите. А это ни к чему… Кто же из вас выбил дверку?
– Я, товарищ капитан, – смело подался вперед Родя. – И не выбил, а только толкнул. Бюрократа посадили, товарищ капитан! Ну я его и хотел предупредить. А дверка, конечно, ни при чем. Это лишнее… Прошу извинить, товарищ капитан.
Комендант подавил улыбку.
– Вот видите, – развел он здоровой рукой. – Придется вас, товарищ лейтенант, за нарушение дисциплины и порядка отправить в распоряжение городского коменданта. А вы, товарищ Герой Советского Союза, можете быть свободны.
Виктор растерялся, но тут же поспешил на выручку товарища:
– Разрешите, товарищ капитан?.. Разрешите поручиться? Ведь мы вместе, в одну часть… Я, как старший по званию, обязуюсь… – Щеки Виктора густо покраснели. – Обязуюсь повлиять на лейтенанта в смысле выдержки…
Комендант опять, словно через силу, улыбнулся.
– Вы слышите? – обратился он к Роде.
– Слышу, товарищ капитан. Это больше не повторится.
Капитан возвратил документы.
– Сказано – летчики… На первый раз ограничиваюсь строгим предупреждением.
– Слушаюсь, – кротко ответил Родя. – А этого вашего толстогубого…
– Ладно, ладно, – устало повел рукой комендант. – Примем меры.
– Ну, Волгарь, легко отделались, – облегченно вздохнул Родя, когда летчики вышли из комендантской.
– Черт бы тебя побрал, Родион! – сердито пробурчал Виктор.
– Ты что ругаешься? Только встретились – и уже… – начал было Родя, но Виктор перебил его:
– Не ругаюсь, а делаю внушение, как младшему по званию. Сидел бы ты на гарнизонной гауптвахте, если бы не я. Тоже мне смельчак…
– Брось, товарищ Герой Советского Союза, мне мораль читать, – отмахнулся Родя. – Вижу, был ты моралистом, им и остался. Ты, вон, погляди, как мы подвинули дело.
– Только не твоими кулаками. Бюрократа и лодыря можно было ссадить и без этого, – наставительно заметил Виктор.
Летчики подошли к окошку продпункта. Там уже работал другой сотрудник, и очередь продвигалась быстро.
10
Получив продукты, Виктор и Родя направились в город.
По дороге Родя рассказывал, как был ранен в воздушном бою под Таганрогом как после этого ему пришлось покинуть часть. В полку оставались все «старики», истребители, воевавшие с первых дней войны; сражались с фашистскими ассами и Валентин Сухоручко, и Борис Задорожный, и заместивший погибшего Харламова Нестор Клименко, а из молодых – уже отличившийся в боях Толя Шатров.
– Значит, Шатров жив? – проникаясь особенно ласковым чувством к своему «ведомому», спросил Виктор.
– Тогда не был ранен, а после того что-то не слыхать о нем, – рассказывал Родя. – Славный паренек… И батя, командир полка, и комиссар Емельянович тогда еще крепко держались, а вот теперь не знаю – потерял с ними связь.
Виктора уже охватывало знакомое нетерпение. Все до этого дремавшие в нем чувства проснулись разом. Эх, повидать бы всех – и по-юношески горячего, бесстрашно сражавшегося в первом же бою над Днепром Толю Шатрова, и молчаливого Сухоручко, и отечески сурового «батю». Где-то они теперь? На каком фронте? Скорей бы они узнали, что он совсем вылечился и спешит к ним, в их боевую семью…
Виктор и Родя шли по затихающей, малолюдной улице, делясь фронтовыми воспоминаниями.
Солнце уже садилось за обсохшие кровли чистеньких домиков, высушивало потеплевшие плиты тротуаров, а от теневых сторон улиц нешумного, похожего на большую станицу города уже тянуло холодком и к ночи обещало подморозить.
– А ты не задумывался, Волгарь, где мы с тобой приземлимся на ночь? – спросил Родя.
– Где же… На вокзале, конечно.
Родя насмешливо свистнул:
– Недостойное это для летчика дело. Что мы, сироты какие в этом городе, чтобы на вокзале скамейки обтирать? Ведь это Чкалов! Город имени Валерия Чкалова, пойми ты. А с Валерием я в одном звене над Тушинским аэродромом на парадах летал.
Полубояров сказал это таким тоном, словно совместные полеты с Чкаловым могли оказать какое-то воздействие на поиски ночлега. Виктор недоверчиво взглянул на товарища: в самом деле ли чертил он небо в одном строю с великим летчиком или хвастает, как это часто бывало с ним?
– Ты что – не веришь? – заметив недоверие на лице друга, обиженно спросил Родя. – Эх, товарищ Герой Советского Союза! Жалко мне на вас смотреть!
Виктор засмеялся.
– Да ведь ты мне ни разу об этом не рассказывал!
– Неужели не рассказывал? – изумился Родя, смущенно опуская глаза. – Знаешь что? – остановился он вдруг. – У меня тут есть знакомые. Такая приятная семья… Молодая вдовушка, а у нее сестра…
Виктор недоверчиво усмехнулся:
– Когда же это ты, Родион, знакомыми здесь обзавелся? Я целый год тут в госпиталях лежал, всех медсестер и врачей наперечет знаю, а вот на квартиру к ним пойти как-то неудобно.
– Ну, ты, Витька, в этих делах, вижу, таким же сундуком и остался. Неужели ты от хорошего ужина со стопочкой откажешься?
Родя с искренним недоумением покачал головой, поправил надвинутую на правый глаз пилотку. Светлая бровь его изогнулась кверху, и выражение лукавства, пристрастия ко многим житейским слабостям отразилось на его изрядно помятом молодцеватом лице.
– Да я не знаю, право, стоит ли? На вокзале и заночевали бы, – замялся Виктор.
– Пойдем, пойдем. Какой же ты истребитель, ежели двести граммов с товарищем не желаешь выпить в честь такой встречи? Ведь мы в тылу, браток. А в тылу кто от приглашения отказывается? Ведь война, пойми ты! – все больше воодушевляясь, разглагольствовал Родя, неизвестно почему связывая войну с возможностью выпить. – Там, где небо горит, я и сам росинки в рот не беру, а тут сам «батя» наш не отказался бы.
Родя потянул Виктора за руку.
– Признаюсь, я уже два раза сюда пикировал. – понизив голос, подмигнул Полубояров. – Познакомился на вокзале случайно с дамочкой… Ну, сам знаешь, слово за слово… Разговорились. Попросился переночевать, ну и так далее. Только не подумай чего-нибудь плохого… – Родя состроил постное лицо. – Их две сестры… У одной муж не то погиб в окружении, не то раненый попал в плен в первые дни войны. У другой муж тоже на фронте…
Немного погодя они поднялись на второй этаж многоквартирного дома на одной из боковых тихих улиц.
– Тише. Кажется, хозяева дома, – приосаниваясь и поправляя пилотку, шепнул Родя, когда за дверью щелкнул замок.
Когда летчики вошли в чистую, скромно обставленную и уютную комнату с занавесками на широких окнах, с ослепительно-белыми скатертями на столиках, с ковриками на стенах и на полу, Виктора опахнуло таким приятным до головокружения домашним теплом, что он остановился у порога и на секунду закрыл глаза.
Опомнившись от первого впечатления, он с недоумением взглянул на Родю, как бы спрашивая, что все это значит? Перед летчиками стояла маленькая седоволосая старушка с добрым моложавым липом и по-детски ясными глазами и тихим голосом приглашала:
– Проходите, товарищи военные, проходите. Милости просим. Не стесняйтесь, Родион Павлович, – обратилась она к Полубоярову, словно тот давно был здесь своим человеком, – приглашайте же своего друга. Присаживайтесь.
– Спасибо, мамаша, спасибо, – избегая взглядов Виктора, расшаркивался Родя. – Мы, мамаша, так сказать, на временную посадку… Перед отъездом…
– Уже едете? – удивилась старушка. – Ну и хорошо, что заглянули.
Пока Виктор старался разобраться в вопросе, туда ли они попали и не очередная ли шутка озорника Роди – история с двумя вдовушками, старушка неслышно двигалась по комнате, напомнив Виктору до сердечной боли знакомое, родное. Он смотрел на нее и думал: «Вот такая же гостеприимная была и ты, моя мама, такая же добрая».
Он скорее почувствовал, нежели увидел, это сходство во всем, даже в одежде: такой же, похожий, теплый шарфик на голове, просторная бумазейная кофта в коричневую полоску, широкая, в сборках, на старинный деревенский покрой юбка, а главное – в глазах то же выражение неистощимой, всеобъемлющей любви и доброты.
Виктор уже не слушал того, о чем говорил словоохотливый выдумщик и балагур Родя, он сидел, охваченный воспоминаниями.
– Матрена Борисовна, а где же Люсечка? – нетерпеливо переминаясь на стуле и все время прихорашивая чуб, спросил Родя.
