Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 53 страниц)
– Ну и денек! Дыхнуть некогда было, – выкрикивал Родя, всегда после сильных переделок в воздухе впадавший в излишнюю болтливость. – Волнами перли, все – на Курск. Сколько мы их наколотили, а они все летят и летят.
– Наше численное превосходство сразу чувствуется, – возбужденно вставил Толя Шатров. – Это им не сорок второй год.
– Тоже мне сказал: сорок второй! Это им не английская и не американская авиация сорок третьего года, – возразил, расправляя пальцами белесоватый взъерошенный чуб, Родя.
Виктор ревниво взглянул на своего питомца Толю. Да, и он, этот не в меру нетерпеливый, немного наивный и чистый паренек, тоже стал опытным, возмужалым летчиком. И в его похудевшей юношеской фигуре появилась та свободная молодцеватая небрежность и намеренная неуклюжесть, какая отличает бывалого летчика-истребителя от молодого, еще не обстрелянного птенца.
Виктор вспомнил, с какой шумной, почти детской радостью встретил его Толя Шатров, когда он явился в полк, и суровая мужская нежность, какую может испытывать только человек на войне к своему боевому товарищу, прихлынула к его сердцу.
Виктор подошел к Толе и с силой сжал его руку.
– Спасибо, лейтенант Шатров, за отличное поведение в бою. Всем спасибо от «бати» за хороший день. А какая ночь будет, еще увидим.
– Неужто и ночь такая предвидится? – всполошился Родя.
– Не такая, а, может быть, хуже, – мрачно буркнул Сухоручко и плюхнулся на сплетенные из хвороста нары.
Летчики еле ворочали языками от усталости и не поддержали Родю в обсуждении боевых успехов минувшего дня. А итог звена был немалый: пять уничтоженных «юнкерсов» и три «мессершмитта».
– Неплохо, соколы! Неплохо! – кричал неугомонный Родя. – Но, как говорится, повышать производительность надо!
Виктору надоело слушать болтовню товарища, он вышел из землянки. Солнце уже зашло, поле потемнело. На мутном небе зажглись первые звезды.
Запах сена еще более сгустился. С площадки доносились только чиханье останавливающегося мотора и мужские голоса. И опять Виктор услышал из соседней землянки пиликание на гармонике и сипловатый тенорок:
…Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
Виктор ощутил в груди что-то похожее на жжение. Это чувство он испытывал все время, как только приехал в полк. Ему хотелось избавиться от него, а оно все больше обжигало сердце.
«Что это я раскис так? – сердито подумал Виктор. – Всего неделю летаю после долгого перерыва – и вот на тебе. Не Валя ли этому причиной? Не за нее ли боюсь? Все равно – это слабость. Не нужно ее, не нужно!»
11
Приближалось время ночных вылетов. Виктор, Родя и Толя Шатров вышли из землянки, легли у самолета на прохладную траву, завернувшись в плащпалатки. Они не спали и тихо разговаривали. Чуть поодаль, подложив под головы парашюты, громко храпели Валентин Сухоручко и Григорий Касаткин. Звено Виктора пока не поднимали. На перехват шедших эшелонами на Курск немецких бомбардировщиков ушла другая эскадрилья.
Было около полуночи. Ни одного огонька, даже самого тусклого, не светилось на аэродроме, но в пронизанной звездным сиянием полутьме чувствовалась напряженная, не угасающая ни на минуту жизнь: где-то поблизости в землянке дудели зуммеры телефонов, слышались частые выхлопы движка радиостанции, гудели приглушенные сердитые голоса, на взлетной площадке пофыркивали моторы… И лишь изредка над полем при посадке самолетов вспыхивал луч прожектора, взвивалась сигнальная малиновая ракета и, повиснув на несколько секунд над аэродромом, осыпалась на землю розовыми искрами.
Где-то в стороне стоял непрерывный, наплывающий размеренной зыбью, ритмический гул. По густому звуку можно было определить: немецкие самолеты шли массами, волна за волной. В их басовитый рёв все время врывалось высокое жужжание советских ночных истребителей. Небо на севере и на западе озарялось частыми синеватыми сполохами, а далеко на юге стояло палево-желтое зарево, то затухая, то разгораясь ярче, словно кто-то невидимый с переменной силой раздувал громадный горн.
В той же стороне, над темным горизонтом, все время вспыхивали острые стрелы зенитных разрывов.
– Кипит работа, – позевывая, сказал Родя и сплюнул. – Они нас, а мы их…
– А ведь это в Курске горит, – зябко поеживаясь и плотнее закутываясь в плащпалатку, сонным голосом проговорил Толя Шатров. – Вишь, как зенитки бьют. И прожекторы… И чего они навалились на Курск? Товарищ лейтенант…
– Кто-нибудь им там не понравился, – насмешливо сказал Родя.
Толя Шатров смущенно умолк: бывали минуты, когда его наивность становилась слишком очевидной и не соответствовала его внешнему воинственному облику, его смелым делам.
Виктор молчал, кусая острую, как бритва, былинку пырея, неотрывно смотрел на трепещущие над темной далью багровые отсветы.
– А нас, наверное, так и не поднимут за всю ночь, – недовольно пробурчал Родя и стрельнул слюной сквозь зубы. – Видать, батя приберегает нас к утречку. Только потревожил понапрасну. Чего держит у самолетов, не понимаю? Не хочу врать, не люблю я ночных полетов. Летишь, а куда – сатана его знает. Того и гляди – клюнешь носом в рыло какому-нибудь фон-Пупке. Разогнали бы нас по землянкам, а, Волгарь? Эх, поспать сейчас – одно удовольствие. Сенцо пахнет, полынок… Да еще бабочку какую-нибудь под бочок… – Родя впадал в свой обычный тон. – Эх, Витька! Витька! Душа ты моя…
Родя мечтательно вздохнул, почесал в затылке.
– Сам посуди, Волгарь. Жизнь наша – коляска. Пока колеса не сломались – езди вовсю, а потом…
Родя махнул рукой.
Виктор молчал.
Изредка позевывая и как бы подтрунивая над другом, Родя продолжал развивать свои мысли:
– Вот ты, Витька, все мрачный ходишь, задумчивый. Вроде философствуешь: что положено, а что не положено на войне. А зачем? Ну, война, так что из этого? Зачем горевать да корчить грюстную рожу. (Родя сказал «грюстную», видимо, желая придать этому ненавистному для него слову наиболее презрительно-насмешливое значение.) Зачем философствовать на войне летчику, когда все ясно! Ты будь попроще, Волгарь. Фляжка так фляжка, бабочка так бабочка. Ведь через минуту ты можешь подняться к Илюше-пророку и – фьюить! – ваших нет. Так зачем же канитель разводить?
– Ну уж, спасибо, Родион, – с возмущением сказал Виктор. – Так могут и те, что на Курск сейчас летят, рассуждать. Ежели, конечно, говорить серьезно.
Родя был озадачен таким поворотом беседы и с минуту молчал.
– Ты – что? А? Ты – что? – воскликнул он наконец и даже привстал, приближая к Виктору заблестевшие в темноте негодованием глаза. – Ты шутишь?
– Я не шучу, – сурово кинул Виктор.
Толя Шатров тоже слегка отодвинулся от Роди. Он верил в непреложный авторитет своего командира и был на его стороне.
– Ну, тогда, знаешь… – начал Родя и встал на колени. – Сравнивать меня с темия не позволю… товарищ Герой Советского Союза! Да, да, не позволю. – В голосе Роди зазвенела жгучая обида. – Сравнивать с ними меня, кто, как вы сами знаете, этих самых поганых фашистов огнем нещадным жег и будет жечь.
Виктор усмехнулся:
– Ладно. Успокойся. Пошутил я… А ты не болтай зря, чего не нужно.
– Я не болтаю, а выражаю свою линию. – Родя запальчиво повысил голос. – Я, ежели, не дай бог, доведется, то и погибну с песней. Я жизнь люблю… И выпить от радости люблю! Разве в этом грех? Эх, товарищ старший лейтенант, не те вы слова сказали, не те. Другой бы на моем месте всерьез обиделся, а я… Ладно, бог с вами! – Родя великодушно махнул рукой, ложась на траву и вновь возвращаясь к своему подтрунивающему тону. – Оно, конечно, человек недавно женился… Сосет у вас под ложечкой, что и говорить. Нее думается, что да как… Да не случился ли какой грех…
– Родя, перестань! – строго предупредил Виктор. Теперь очередь негодовать перешла к нему. Он стал подниматься, собираясь уйти.
Родя хихикнул, потянул друга за руку.
– Не обижайся, чудак… И охота тебе. После войны все спишется… А она как? Добрая? А? Ничего?
– Отстань, Родион! Видишь, что делается?
Виктор показал на разросшееся, поднявшееся чуть ли не до зенита зарево.
– Там, может быть, люди горят сейчас заживо, а ты зубы скалишь… – Голос Виктора дрогнул.
– Это верно, Волгарь, – сразу притих Родя. – Да что поделаешь – такой уж я зародился. И после войны буду проситься оставить меня в армии. Что я буду делать в гражданке.
– Я демобилизуюсь сейчас же после победы, – послышался ясный голос Толи Шатрова. – У меня большая охота пойти в гражданскую авиацию… Пассажирскую машину представляете? Большая, серебристая, а в нее красиво одетые пассажиры заходят, чтобы лететь куда-нибудь в Москву или в Сочи. И вот ведешь этот летающий вагон летом. Небо прозрачное, синее… И тишина – волос не шевельнется: нет ни «мессершмиттов», ни «юнкерсов»…
– Не жизнь, а мечта! – насмешливо отозвался Родя. – Эх, молодой человек, это вы на картинке можете пока нарисовать. Кстати, вы художеством занимаетесь.
Разговор оборвался, и опять стал явственным гул самолетов, а безмолвный трепет вспышек над сливающейся с небом черной кромкой земли – ярче и тревожнее.
– Слышите, бомбят? – тихо спросил Толя.
Летчики затаили дыхание. Земля чуть слышно вздрагивала.
Короткая июньская ночь была уже на исходе. На востоке небо заметно позеленело, звезды поредели, стали тускнеть. Поблекли и переместившиеся в другой конец неба стожары. Свет вечерней, до конца не потухнувшей за ночь зари передвинулся ближе к востоку и разгорался теперь все ярче и шире. Над ржаными, примыкающими к аэродрому полями забелел туман. Ударил первый заревой перепел.
Виктор очнулся от странного оцепенения, огляделся. Самолеты смутно вырисовывались в редеющей рассветной мгле. Попрежнему стучал движок возле командирской землянки.
Стали затухать блики пожара над Курском. Возле Виктора слышался тихий храп. Виктор окликнул сначала Родю, потом Шатрова. Никто не отозвался: летчики спали.
Чувствуя зябкую дрожь, Виктор тоже натянул на голову плащпалатку, подогнул ноги и незаметно погрузился в чуткую дремоту…
Ему показалось, что он только успел закрыть глаза, а над головой уже треснула ракета и кто-то с силой дернул его за плечо.
– По самолетам! – как гром, раздалось у самых его ушей.
Виктор вскочил, растолкал Толю Шатрова и Родю. Рдяная полоска, горевшая на востоке, блеснула ему в глаза. Красные искры ракеты осыпались невдалеке на жемчужную от росы траву.
Перед Виктором стоит командир эскадрильи, маленький, как подросток, сухонький капитан Чернопятов и коротко, осипшим тенором говорит:
– Немцы всю ночь рвались к Курску. Наложили их там чертову гибель. Сейчас идут новые эшелоны «юнкерсов». Пятьдесят шесть штук и восемнадцать «мессеров». Наша задача: уничтожить, распотрошить.
Мгновение – и Чернопятова уже нет перед глазами Виктора. Ревут, жужжат, как потревоженные шмели, гонят ветер бушующими винтами озябшие, покрывшиеся за ночь росой «Лавочкины» и «яки». Тонко, почти неслышно вибрируют плоскости, потный бронированный фонарь кабины. Мокрые от травы подошвы сапог скользят по гладкому, как стекло, дюралю.
Виктор привычным зорким взглядом в последний раз окидывает ревущие рядом машины Толи Шатрова, Валентина Сухоручко, а далее самолет Роди. Родя командует соседним звеном. Виктор успевает заметить его мелькнувшую, затянутую в шлем голову, озорную улыбку.
Взмах флажка, и самолет командира вырывается первым, за ним – звено Виктора, второе – Роди, и вот вся эскадрилья в воздухе.
Где-то, у края земли, уже горит багряное солнце, просторная родная земля стелется под крыльями истребителей… Эскадрилья забирается выше и выше. Виктору уже ясен план ее командира. Изредка в шлемофоне слышится дребезжащий тенорок Чернопятова, подающего команду…
Все, что томило и волновало Виктора ночью – непонятная тревога, мысли о Вале, болтовня Роди, – все ушло куда-то, отстранилось. Остались только холодный расчет, привычное ощущение полной слитности с самолетом, с рычагами, гашетками от пушек и пулеметов, готовых каждый миг исторгнуть огонь…
Какой-то странный холодок, как кусок льда, лежал теперь в груди Виктора. Нет, нет, ничего никогда не было – ни прекрасной летней ночи, ни запаха сенокоса, ни мыслей о Вале, а есть только беспощадная, почти механическая воля, до предела собранное внимание! Где же враг, на какой высоте? «Заход сейчас удобен: прямо со стороны взошедшего солнца. Кинусь сверху, на самую голову», – быстро соображал Виктор, совсем не думая о себе, о сохранении своей, кому-то нужной жизни.
Эскадрилья шла строем «фронт». Звено Виктора было ударным, Роди – прикрывающим. Родя шел сверху, где-то над головой.
Прошло не более пяти минут, и Виктор увидел черную стаю «юнкерсов», а слева еще одну эскадрилью наших истребителей, очевидно намеренных завязать бой с прикрывающими фашистов «мессершмиттами». Далеко, в мягкой розовой мгле, лежал Курск – мирные дома, уже начавшие работать фабрики, школы, госпитали с тысячами раненых и выздоравливающих бойцов, стоящий у хирургического стола сердитый и добрый Николай Яковлевич, смешная и немного жалкая Юлия Сергеевна со своей бормашиной, Валя. Большой зеленый город, дом в переулке, тихая комната на третьем этаже, где совсем недавно Виктор сидел с Валей…
Виктор на мгновение углубился в беспорядочные мысли. Его сознание потянулось за ними, как по пестрой волшебной веревочке, и веревочка эта повела его все туда же – к городу в кустах сирени, к прямой Ленинской улице, к тихой комнате…
В этих мыслях таилась опасность, и Виктор сделал внутреннее усилие отогнать их. В воздухе надо думать только о враге, следить только за его намерениями.
«Кто первый увидел врага, тот победил», – вспомнилась Виктору боевая заповедь истребителей. Вернее, он не вспомнил о ней: она давно слилась с его существом. Услышав команду Чернопятова: «В атаку!», он сразу ощутил радостное облегчение и ринулся вперед вместе с лучами солнца на темную массу ревущих, перегруженных бомбами «юнкерсов»…
Его первая пушечная очередь вошла в головной самолет врага, как острый раскаленный добела нож.
«Юнкерс» пошел к земле, словно горящая головня, вместе с командой и полутора тоннами фугасок, со всеми своими пушками и пулеметами.
И это было только начало…
12
В половине июня всех начальников политотделов дивизии и замполитов отдельных частей вызвали в политотдел армии.
Совещание проходило скрытно, ночью, в строго охраняемой избе, в центре большого села. Алексей сразу почувствовал его необычность. В нежилой просторной комнате с наглухо заколоченными окнами собралось человек тридцать старших офицеров – полковников, майоров и подполковников. Они сидели на грубо отесанных скамьях и, тихо разговаривая, много курили.
На столике, покрытом куском старого кумача, светила керосиновая лампа. У двери, снаружи и изнутри, стояли два автоматчика. Офицер политотдела проверял у прибывающих на совещание документы.
Генерал-майор Колпаков лично сделал перекличку офицеров. Он стоял у стола, плечистый, подтянутый, задумчиво склонив голову. Казалось, он что-то читал на закапанной чернилами красной материи и собирался с мыслями. Широкое, обветренное лицо его было необыкновенно серьезным.
– Товарищи, я созвал вас, чтобы сообщить вам некоторые важные сведения, – тихо заговорил Колпаков, оглядывая офицеров с таким выражением, словно они были для него самыми близкими друзьями. – Теперь уже можно сказать, да и необходимо, чтобы вы всю свою работу за оставшиеся дни подчинили тому главному, что услышите сейчас.
Алексей настороженно слушал. По опыту он знал, что такое предисловие всегда предполагало начало больших операций.
– Я говорю вам это не для того, чтобы вы довели мое сообщение до всего личного состава сегодня же – в этом пока нет необходимости, – продолжал Колпаков. – Пока скажу только вам, начальникам политотделов, для ориентации в политработе.
На скамьях беспокойно задвигались.
– Я нарисую в общих чертах положение на нашем участке и то, что уже известно политуправлению фронта, то есть, вы сами понимаете, о чем идет речь… – Колпаков сделал паузу, как бы подыскивая наиболее точные слова. – Я говорю о плане нашего Главного командования… и о планах противника, чтобы вы не приняли за неожиданность некоторые его шаги, предполагаемые в скором будущем. Запомните: неожиданностей теперь не может быть. Гитлеровцы потеряли фактор внезапности. Теперь этого фактора у них не существует. Замысел германского командования раскрыт полностью. Об этом позаботились наши доблестные разведчики. Теперь нам уже точно известно: на Орловском плацдарме, прямо против нас, и у Белгорода немцы сосредоточили для наступления с севера и юга на Курск семнадцать танковых, три моторизованных и восемнадцать пехотных дивизий. Против нашей армии, вот здесь… – генерал провел пальцем по висевшей у окна карте, – … уже стоят шесть танковых, одна моторизованная и пять пехотных дивизий.
– Ничего себе! – не удержался кто-то от восклицания.
– … Все танковые дивизии оснащены «тиграми», «пантерами» и самоходными пушками «Фердинанд». Это то оружие, о котором все время на весь мир кричит Гитлер. Для чего все это собрано? Гитлеровцы хотят запереть на Курском выступе три наши армии и в обход ударить на Москву. Начало наступления намечено немцами между третьим и шестым июля. Это нам известно также из материалов разведки. Что противопоставляет этому авантюрному замыслу наше Главное командование? – Колпаков заговорил тише, раздельнее, словно читал наиболее важную страницу книги, и от этого каждое слово доклада приобретало еще более глубокий смысл. – План нашего Главного командования таков: немцы начинают с севера и юга наступление на Курск. Мы отбиваем наступление, перемалываем, обескровливаем силы врага. Пользуясь ослаблением северного немецкого участка, переходят в наступление наши соседи – Брянский и Западный фронты. После того, как будет остановлено и обескровлено наступление врага на Курск, начинает наступать наш фронт. Усилиями трех фронтов будет рассечен Орловский плацдарм, и фашистские войска покатятся на запад. Таков план Главного командования.
В комнате на минуту все стихло. Были слышны только шум автомобильного мотора за окном и приглушенный оклик часового: «Кто идет?»
– Как видите, товарищи, план гениально прост, – продолжал Колпаков. – Чтобы его выполнить, следует ни в коем случае не пропустить немцев на Курск, измотать их живую силу и технику и самим перейти в контрнаступление. У нас есть все для выполнения этой задачи – прекрасная оборона, оружие, войска, прошедшие школу Сталинграда, есть танки, пушки, авиация. У нас налицо высокий моральный дух нашей армии. Задача политработников состоит в том, чтобы довести до сознания каждого бойца и командира смысл предстоящих операций, значение Курского выступа, каждого окопа, каждого рубежа, каждого метра обороны, чтобы каждый боец осознал, какая ответственность лежит на нем. Пусть каждый человек знает, что отступать и пропустить немца на Курск нельзя! Это грозит новой затяжкой войны, что очень выгодно врагу. Победа в предстоящем сражении будет решающей!
Колпаков умолк, медленным, спокойным взглядом обвел участников совещания.
– Какое соотношение нашей и немецкой авиации, товарищ генерал? – спросил рыжеволосый полковник, сидевший рядом с Алексеем.
Генерал ответил:
– Соотношение в нашу пользу и больше, чем в прошлом году: в авиации, в танках, не говоря уже об артиллерии. Удовлетворены?
– Вполне удовлетворен, – ответил рыжеволосый полковник.
Отвечая на вопросы, генерал перешел к непринужденной беседе:
– Так и не удалось разведке выудить, в какой день они все-таки собираются наступать? – спросил полный, круглолицый майор в очках.
– Вот и надо выудить, – ответил Колпаков. – Большая честь будет для разведчиков.
– А выудим, право, выудим, – оживленно жестикулировал майор в очках.
– В самом деле, остается узнать только точный день и час… Может быть, завтра? – обратился к Алексею рыжеволосый полковник.
– Теперь надо ожидать каждое утро. Смотреть в оба, – ответил Алексей, очень взволнованный сообщением Колпакова, ясностью и глубиной советского стратегического плана.
– Вы только вдумайтесь! – с воодушевлением воскликнул все тот же полковник. – Мы сдерживаем гитлеровцев здесь, они лезут изо всех сил к Курску, а в это время им в спину уже наносится заранее подготовленный удар. Вообразите, как все это выглядит в деталях. Можно судить по сталинградской операции, где все было расписано, как по нотам.
Колпаков с той же снисходительной улыбкой остановил увлекшегося полковника, обращаясь в то же время ко всем:
– Прошу, товарищи, не делать пока лишних прогнозов, а больше уделять внимания конкретному делу и помогать боевым командирам. Прошу сейчас же разъехаться по своим частям и выполнять приказ, который вы сейчас получите. Будьте наготове! Будьте наготове! – несколько раз повторил начпоарм и закрыл совещание.
13
После совещания в политотделе армии Алексей стал обходить все подразделения, лично вручая кандидатские карточки вступающим в партию наиболее отличившимся бойцам. Он начал не с батальона Гармаша, а с третьего, стоявшего на левом фланге.
К капитану Гармашу Алексей и замполит полка майор Соснин пришли в воскресенье, рано утром. Немцы вели себя тихо. Солнце только что всходило. Жаркие лучи быстро высушивали обильную росу на росшей у переднего края ржи-падалице. Перед окопами уничтожалась всякая растительность: она сужала поле обозрения, в ней легко было ночью укрыться врагу. По ночам бойцы серпами и маленькими косами-резаками выкашивали у переднего края буйный пырей, овес и рожь. Этих добровольных смельчаков, особо нелюбимых гитлеровцами и жестоко обстреливаемых при первом же их обнаружении, так и называли «косарями». И удивительное дело! Невзирая на опасность, охотников покосить ночью под самым носом у неприятеля становилось все больше. Люди, казалось, испытывали особенное удовольствие дразнить врага, они неторопливо и назойливо, не скрывая шума, который и скрыть было невозможно, скашивали душистую влажную рожь да еще приносили ее целыми охапками в свои окопы.
За обсуждением этого занятия и застали Алексей и Соснин капитана Гармаша, замполита роты Гомонова, капитана Труновского и Сашу Мелентьева.
– Что тут у вас за спор? – неожиданно входя в землянку, весело спросил Алексей.
Капитан Гармаш, с трудом сдерживая радость при появлении своего фронтового друга, отдал рапорт, как и полагается перед высшим начальством.
Фильков, следивший за каждым движением начальника политотдела, сразу же засуетился у продовольственного ящика, готовясь угостить бывшего своего замполита чем-нибудь особенно вкусным, всегда припасаемым, несмотря ни на какие, боевые обстоятельства, для особенно дорогих и желанных гостей.
– О чем разговор? – спросил Алексей.
Гармаш махнул рукой.
– Да опять история с косарями. Ночью нынче немцы ранили двоих. Приказываю, приказываю не ходить скопом, нет, лезут и лезут прямо под огонь. Безобразие да и только. Буду вынужден, товарищ гвардии подполковник, строго наказывать командиров взводов, а то и добиваться их снятия.
Молчаливый, сумрачный Гомонов подавил чуть приметную улыбку.
– Вот, пожалуйста, – возмущенно показал на него Гармаш. – Это он потворствует косарям.
– Что же это, Гомонов? – шутливо пожурил Алексей, – Никак вы с Арзуманяном хотите тут колхоз организовать?
Все засмеялись, даже суховатый и всегда словно экономивший свои чувства Труновский. Саша Мелентьев весело смотрел на начальника политотдела. Казалось, ему особенно были по душе ночные похождения «косарей».
– И вот что я заметил, – с явно сквозившим в голосе удовлетворением сказал Трофим Гомонов. – Ты им о войне начнешь рассказывать, а они все норовят о хозяйстве. Все вопросами засыпают, что да как делается в тылу да как будет после войны. Дальновидный, скажу я вам, народ!
– Все это объясняется великой тягой к мирному труду, – мягко заметил Саша Мелентьев и вопросительно взглянул на Алексея.
– Может быть, но воевать наши люди тоже не простачки, – заключил Алексей и спросил:
– Дудников и Хижняк у тебя на месте, Никифор Артемьевич?
– На месте, товарищ гвардии подполковник. В полном боевом, – с веселой уверенностью ответил Гармаш. – Хотите повидать?
Он все еще не решался при других перейти на свой обычный товарищеский тон с Алексеем и разговаривал с ним официально.
– Я сам пройду на позиции с майором Сосниным и Гомоновым. – Алексей обернулся к Труновскому. – Вы тоже должны пойти. Я хочу вручить Дудникову и Хижняку кандидатские карточки.
– Слушаюсь, – ответил Труновский и взял подмышку какую-то совсем невоенного вида канцелярскую папку.
– Поосторожнее, Прохорович, – вырвалось у Гармаша. – День ясный, а у немцев снайпер стал работать. Можно было бы и сюда вызвать, когда надо.
– Нет, лучше на месте. Я же не в бой иду, – сказал Алексей. – Что-то ты, Артемьевич, стал таким предусмотрительным?
…Иван Дудников и Микола Хижняк только что позавтракали. Помыв котелки, они сидели у противотанкового ружья и курили.
Уютно расположившись на устланном пахучим сенцом сиденье с удобной, как в кресле, выдолбленной в земле спинкой, Дудников по обыкновению принялся за вырезывание из куска березы замысловатой табачницы. Оставаясь для неприятельского глаза совершенно невидимым, он мог одновременно заниматься своим рукодельем и вести наблюдение за рубежом противника. Смотровое отверстие в бруствере было устроено так хитро, что походило на скрытый под косматыми бровями зоркий глаз.
Рядом с смотровым располагалось окошечко для ружья, само же ружье выставлялось из окопа только при появлении танков. Всю хитроумность этого сооружения дополнял с подлинным охотничьим мастерством сплетенный Дудниковым из лозы и покрытый тонким слоем дерна колпак. Когда появлялся вражеский самолет-разведчик, Дудников, чтобы скрыть от фотонаблюдателя ячейку окопа, быстро, как суслик, нырял в нее и накрывался колпаком.
Иван Сидорович вполне заслуженно гордился изобретенным им колпаком. Соседи-бронебойщики быстро переняли опыт товарища и устроили такие же колпаки и у себя.
Окоп, в котором попеременно дежурили Иван Дудников и Микола Хижняк, был вообще устроен очень искусно и походил на большую отвесную нору. В нее, в случае прорыва фашистских танков, можно было опуститься вместе с противотанковым ружьем и переждать, пока танк проползет над самой головой.
От главной ячейки окопа вел узкий крытый проход в запасный, такой же глубокий и круглый окоп. В стене земляного коридора чернели тщательно выдолбленные ниши для гранат, патронов и немудрящей солдатской амуниции – ручных лопат, котелков, противогазов и вещевых мешков.
Рядом с запасным окопом располагался «спальный кабинет», как в шутку называл его Дудников, – небольшое, на четырех человек, углубление, перекрытое в два наката толстыми бревнами. Здесь в часы затишья по очереди отдыхали бронебойщики.
…В крытом дерном ходе сообщения послышался шорох и приглушенные голоса. В «спальный кабинет» просунулась сначала голова Гомонова, за ним плечистая фигура Алексея, согнутая вдвое тощая и сухая – капитана Труновского. Последним, тяжело отдуваясь, еле протиснулся в землянку майор Соснин.
Микола, только что сменившийся с поста наблюдения и перематывавший портянки, быстро натянул сапог, растерянно вскочил. Потолок землянки был недостаточно высок, и Микола стоял, согнув шею, смущенно глядя на пожаловавших в гости офицеров.
Он был чисто выбрит, черные усики торчали над верхней губой двумя изогнутыми шильцами.
– Садитесь, товарищ Хижняк. Мы зашли вас проведать, – приветливо сказал Алексей. – Сержант Дудников на посту?
– На посту, товарищ гвардии подполковник, – оправившись от неловкости, ответил Микола.
– Хорошо. Мы потом его позовем.
Голоса под низким потолком землянки звучали глухо, как в погребе.
Микола выжидающе смотрел на гостей. А главное, он, как и все в батальоне, был рад видеть своего недавнего замполита, своего «ридного батьку», как он называл Алексея.
– Товарищ Хижняк, мы пришли вручить вам и Ивану Сидоровичу кандидатские карточки Коммунистической партии, – просто и чуть торжественно сказал Алексей.
При этих словах лицо Хижняка сразу стало серьезным, как перед принятием присяги. Так вот зачем пришли к ним на позиции командиры! Он стоял все в той же позе, вытянув тяжелые узловатые руки по швам.
Алексей вынул из бокового кармана завернутые в целлулоидную бумагу две новенькие книжечки в зеленовато-темных папках.
– Товарищ гвардии подполковник, разрешите, – вмешался Гомонов. – Я позову Дудникова… Чтобы сразу обоим. А я пока постою у ружья.
– Позовите, – приказал Алексей.
В землянку вошел Дудников, смущенный, улыбающийся. Он вопросительно взглянул на Алексея, потом на Труновского и Соснина и снова перевел взгляд на начальника политотдела.
– Ну вот, теперь можно и обоим, – сказал Алексей.
Торжественность момента возникала сама собой.
Вспотевший от долгой ходьбы, добродушный майор Соснин и внешне безразличный ко всему Труновский стояли молча, полунагнув головы и прижимаясь спинами к стене землянки. В маленькое отверстие, выведенное под самой крышей на восток, проникал светлый молодой луч солнца, наполняя землянку прозрачным свечением.
– Иван Сидорович и Николай Трофимович, – все так же просто, только с большей задушевностью заговорил Алексей. – Сегодня мы пришли к вам не с обычным делом. Большой шаг сделали вы, Иван Сидорович и Николай Трофимович, очень важный для своей жизни.
Алексей понимал, что слова, какие бы он ни говорил, будут звучать слабо по сравнению с теми чувствами, какие испытывали Иван Дудников и Микола Хижняк. Он видел это по их глазам.
Перед Алексеем стояли люди, разделившие с ним всю тяжесть первого года войны, всю горечь неудач и радость побед. Они пронесли через вражеский рубеж красноармейскую честь незапятнанной, им он вручал гвардейские значки и первые медали, они поверяли ему свои простые солдатские думы, сомнения и надежды. Теперь перед ними открывалась дверь в самое заветное и священное – в партию…
– Дорогие друзья, – невольно начиная волноваться, продолжал Алексей. – Речи говорить и поучать вас я не стану. Мы прошли с вами одну школу. Скажу вам одно: предстоят трудные бои вот здесь, на этом рубеже. Фашисты готовят большое наступление. Нам во что бы то ни стало надо устоять на этой земле, не отступать и отсюда погнать врага дальше на запад – таков приказ партии и народа. Вы знаете: в самые трудные минуты коммунисты всегда бывали впереди, в самых ответственных местах. Вместе с коммунистами вы сражались у Днепра, под Москвой и на берегу Волги. Мы сражались вместе – вы это знаете… Еще раз вспомните воинов-коммунистов, не пощадивших жизни своей за святое дело. Теперь вы сами стали коммунистами, как они, эти товарищи. Пусть же эти кандидатские карточки станут для вас крепче брони! Берегите, Иван Сидорович и Николай Трофимович, теперь не только честь солдата, но и честь коммуниста!
