Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 53 страниц)
– А кто такой Петр Ефимыч?
– Командир нашей колонны.
Юрий отстегнул от Таниных ног чудом уцелевшие лыжи, ловким взмахом выбросил их наверх. Потом он легко поднял Таню и понес. Она невольно ухватилась за его твердую шею и совсем близко увидела его покрасневшее лицо. Мелкие капельки растаявшего снега блестели на подбородке Юрия.
– Пустите же, – сердито прошептала Таня, пытаясь стать на ноги. – Пустите. Я совсем не ушиблась.
Но Юрий крепко прижал ее к себе, покачиваясь, увязая по пояс в снегу. Левая рука его сжимала ее ноги у коленей, правая лежала подмышкой, касаясь груди. Таня ощутила новое, еще не испытанное, смешанное со страхом, пронизывающее чувство и закрыла глаза.
Не выпуская ноши, Юрий закинул ногу, словно на высокую ступеньку крутой лестницы, и крикнул Виктору:
– Дайте руку! – и когда тот протянул руку, качнулся вперед, поймал ее, вскарабкался на сугроб. – Все в порядке. Получайте вашу сестру.
Таня стояла на гребне гулкого, как мост, покрытого твердой коркой сугроба, отряхиваясь от снега.
– Главное – ноги… Ноги целы? – помогая сестре, запыхавшись, спрашивал Виктор.
– Как видишь, стою, – ответила Таня и засмеялась.
– Безобразие! – гневно крикнул Виктор. – Что выдумала!..
– Где мои лыжи? – спросила Таня.
– Твои лыжи и все остальное в порядке, а с тобой будет особый разговор! – с возмущением сказал Виктор. – У нас, в армии, за такие фортели под арест сажают.
– Ну и сажай. Тоже мне – командир! – фыркнула Таня. – Если бы вы видели, как я летела, – тоном, которым рассказывают о подвиге, говорила она. – Это был первый прыжок в моей жизни.
– Дурацкий прыжок! – негодующе заключил Виктор.
Юрий укоризненно смотрел на Таню.
– Витенька, не сердись. Ну, пожалуйста… – ласкалась она к брату, попрежнему весело и озорно блестя глазами.
Виктор дернул ее за выбившийся из-под шапочки русый вихор.
– Эх, глупая. Свернула бы шею… Теперь живо! Нужно догонять колонну.
Таня нахмурилась. Чувствуя легкую, тупую боль в левой коленке, стараясь не прихрамывать, она подошла к краю обрыва, заглянула вниз. Сердце ее захолонуло от двадцатиметровой высоты. Теперь было видно: ее падение задержал куст терна, черневший у самого края каменного, величиной в трехэтажный дом выступа. Если бы не куст, она полетела бы на дно оврага, и кто знает, чем бы это могло кончиться.
– Скажи спасибо, что здесь много снегу, – сказал Виктор. – Ты можешь идти?
– Ты же видишь, я нисколько не ушиблась.
«Он прыгнул за мной в эту пропасть», – с гордостью и восхищением подумала Таня и, все еще полная ощущением сильных рук Юрия и затаенной радостью, оглянулась. Лыжный отряд спускался в балку правее, на расстоянии полукилометра.
Виктор скомандовал:
– А теперь за мной! Марш!
Делая саженные броски, он заскользил вдоль обрыва. Таня двинулась за ним, чуть поотстав.
С ней поровнялся Юрий.
– Я вас забыла поблагодарить, – проговорила Таня, скосив на него озорной взгляд.
– Я очень испугался за вас. Ведь тут немудрено сломать ноги. Я давно знаю этот овраг… Я же вам кричал… – словно оправдываясь, сказал он.
– Я не слышала, – не умеряя шага, ответила Таня.
– Вы прыгали когда-нибудь на лыжах? – спросил Юрий.
– Никогда в жизни.
– Не понимаю. Зачем же рисковать?
– Я не люблю ходить тихо на лыжах и коньках. Мне надоели эти интервалы… Терпеть не могу, – тряхнув головой, покривила губы Таня. – Кроме того, вы меня обидели…
– Я вас обидел? – испуганно спросил Юрий и, как бы потеряв равновесие, подался туловищем назад.
– Да, обидели… Сегодня утром… Вы даже не поздоровались со мной…
– Танюша, извините. Я опоздал и прибежал в самую последнюю минуту. Но если бы вы знали…
– Скорей вы там! – обернулся бежавший впереди Виктор. – Иначе мы не догоним. Таня, не отвлекайся разговорами.
Таня повернула к Юрию раскрасневшееся, со снежными пылинками на ресницах и на растрепавшихся кудрях лицо.
– Что – если бы я знала? Что?
В это время левая ее лыжа вывернулась: расстегнулся ремешок. Она остановилась, сняла рукавичку и, взяв ее в зубы, наклонилась.
– Разрешите мне, – предложил Юрий и стал на колени у ног Тани.
– Что там у вас опять случилось? – крикнул, оборачиваясь, Виктор и погрозил сестре: – Эй, Танюха, будет тебе нахлобучка. Ты срываешь пробег. Юрий, пожалуйста, смотрите за ней. Я побегу.
Виктор помчался с горы наперерез колонне, которая уже выходила на противоположный склон балки, приближаясь к опушке рощи.
Склонившись над Таниной лыжей, Юрий возился с ремешком. Таня опиралась рукой на его плечо.
– Говорите же, что – если бы я знала… – сказала она притворно безучастным голосом.
Не снимая с башмака Тани покрасневших от холода рук, Юрий поднял голову. Таня увидела его светлые, пугающе прозрачные глаза, жадно, требовательно и вместе с тем робко смотревшие на нее, увидела коричневую родинку на его правой щеке, придававшую лицу мальчишеское выражение…
– Вы думаете, мне нужен этот пробег? – заговорил он. – Я очень редко теперь хожу на лыжах… Я из-за вас… Чтобы побыть с вами… и сказать вам что-то важное… самое важное…
– Да говорите же! – капризно прикрикнула Таня.
Смех снова начинал щекотать ее горло.
– Скажу… Сегодня же скажу… Только не здесь… – глухо сказал Юрий и, застегнув ремешок, все еще не вставая с колен, неотрывно смотрел на Таню снизу вверх.
– А сейчас разве нельзя? – глаза Тани лукаво сощурились.
– Сейчас не могу. Повторяю: это очень важно.
– Вы застегнули там или нет? – недовольно спросила Таня. – Надо хорошенько, а то опять отстегнется.
– Кажется, теперь надежно, – вздохнул Юрий. Он сделал движение, чтобы встать, и вдруг, обхватив ее ноги, прижался к ним щекой.
– Вы – что? С ума сошли? – гневно прошептала Таня. – Встаньте…
Она оттолкнула его и побежала.
– Скорей! Они уже далеко! – звонко крикнула Таня и еще сильнее, уже не чувствуя боли в ушибленной ноге, нажала на лыжи.
Они помчались под гору, с гиком обгоняя друг друга.
9
По-зимнему рано вечерело, когда лыжный отряд пришел в станицу – конечный пункт перехода. Усталые лыжники медленно втягивались в широкую и прямую станичную улицу. У Тани не ладилось с левой лыжей, и ей приходилось не раз останавливаться, крепить ослабшие ремешки и снова догонять растянувшуюся цепь.
Два раза на привалах к ней подходил Юрий, но она разговаривала с ним сухо, и Юрий напрасно ловил ее странно-отчужденный, ускользающий взгляд. Очередь томиться беспокойством теперь перешла к нему.
Солнце уже заходило, дрожащими огнями отражаясь в окнах разноцветных станичных домиков. К вечеру опять начало подмораживать, но несмотря на это, в неподвижном воздухе чувствовалась какая-то особенная почти неуловимая теплота, словно не январь был, а конец февраля.
Городских гостей вышли встречать представители районных организаций, школьники, колхозники. Высокая, наспех сколоченная, обвитая кумачом арка с широким транспарантом «Добро пожаловать» стояла посредине улицы, перед площадью.
На площади гомонила детвора. Возле клуба, выстроенного недавно и еще пахнущего свежим тесом и масляной краской, сгрудилась пестрая толпа. Среди празднично разодетой молодежи было много пожилых мужчин и женщин. Небольшой оркестр, блестя на солнце новыми медными трубами, выстроившись у здания клуба, нескладно играл марш.
По узкому, образовавшемуся в толпе коридору лыжники проходили прямо в клуб, где уже ждали их столы с желанным обедом. Неся на плече лыжи, словно боевое оружие, гордая, раскрасневшаяся, шла Таня мимо плотного ряда станичных женщин, лузгающих семечки, и вдруг услышала за собой шутливый голос:
– Гляньте, бабоньки, и девчата в шаровары вырядились. Оно и правда, видать, в кино таких показывают.
Таня живо обернулась, встретилась глазами с прямым, веселым взглядом краснощекой казачки. Казачка не смутилась, смотрела на Таню вызывающе-насмешливо. Таня ответила ей такой же вызывающей улыбкой и снова услышала:
– Вот, девчата, попробовать бы на этих самых лыжах молоко в город возить!
Дружный хохот грянул среди женщин. Таня, не сдержавшись, тоже весело рассмеялась и, стуча лыжными башмаками, вбежала на крыльцо клуба.
Уже смеркалось, когда участники перехода вышли из столовой и перед тем, как разойтись по заранее отведенным для ночлега квартирам, выстроились перед зданием станичного совета.
Над займищем поднималась желтая полная луна, повитая словно кисейным шарфом, жемчужной морозной дымкой. На снегу вытягивались длинные неясные тени от крытых камышом хат. Луна все больше отрывалась от земли, и чем выше уходила она в синее пустое небо, тем крепче становился мороз.
– Ребята, ночь будет – хоть иголки собирай, – сказал кто-то из лыжников.
Петр Ефимович и председатель совета, добродушно-смешливый здоровяк с круглым, красным от мороза лицом, распределяли, кому куда идти ночевать.
– Я беру к себе самых красивых, – на всю площадь гремел председатель. – Хотя моя хозяйка девчат недолюбливает по одной секретной причине, но ради такого торжественного случая я ее сагитировал, и она койки и перины уже приготовила.
Маленькие, блестящие, как стеклянные бусы, шальные глаза председателя остановились на Тане и Тамаре, стоявших рядом.
– Кончено, товарищ командир! Этих я беру к себе. Уж очень они мне понравились, – подмигнул председатель.
Таню после обеда совсем разморило. Только теперь она почувствовала, как сильно устала: поясницу ломило, ноги от самых бедер сводило тупой болью, точно их зажали в тесные лубки, и Таня боялась, что не сможет сделать ни одного шага.
Тамара тоже еле держалась на ногах.
– Танюша, я не дойду завтра домой, – жалобно пропищала она. – Когда шла – ничего, а сейчас вот упаду и не поднимусь.
Таня обняла подругу за плечо.
– А ты представь, Тамара, что это на войне. И если бы тебе приказали сейчас идти дальше, пошла бы?
Тамара ответила плаксивым голосом:
– Откуда я знаю: пошла бы я или нет? Войну я только по кино да по книжкам знаю.
К девушкам подошел Петр Ефимович, внимательно-ласково вгляделся в потемневшие обветренные девичьи лица.
– Ну, девчатки, первая половина задания выполнена вами хорошо. Даже не ожидал. – Петр Ефимович обернулся к Тане. – Будешь еще прыгать, востроглазая, и строй нарушать?
– Не буду, – беспомощно улыбнулась Таня, стараясь изо всех сил сохранить бодрый вид.
– Ну, то-то… А то все норовила бегом да взапуски. И не пыжься, не задирай голову. Все равно вижу – устала. Ну, ничего, девушки, – отечески мягко добавил Петр Ефимович. – За ночь ножки поспят, отдохнут, а завтра сами домой побегут. Молодцы! Не отстали от ребят. Теперь марш на отдых. И если увижу, кто по станице будет разгуливать, лыжи завтра отниму и заставлю пешком домой идти. Прошу не проспать сигнал. Сбор по трубе здесь же в девять ноль-ноль… – И, пожелав лыжницам спокойной ночи, Петр Ефимович удалился.
Забыв о Тамаре и о том, где находится, Таня ищуще и беспокойно вглядывалась в группки расходившихся по квартирам лыжников.
«Но где же он? Где?» – думала Таня, все больше беспокоясь, что Юрий не подойдет и не скажет того, что хотел сказать…
Он подошел внезапно, словно вынырнул из-под земли.
Таня сразу приняла безучастный вид. Тамара жалобно захныкала:
– Ой, я не могу больше, Юрий Николаевич, что же не идет за нами председатель? Куда он ушел? Где вы расположились?
– Наша группа в Доме колхозника… Там, за углом, – ответил Юрий. – А вы? – спросил он Таню.
– Мы у председателя, – тихо ответила Таня и отвернулась.
Подошел Виктор.
– Ты где ночевать будешь? – обратилась она к нему, – Мы прямо заждались. Я спать хочу ужасно. – И она нарочито громко зевнула.
– Где я ночую? – весело переспросил Виктор. – Я хорошо устроился, сестричка. У меня всегда все в порядке. По-военному. – Он неопределенно махнул рукой. Глаза его как-то особенно весело блеснули. Только теперь Таня заметила поджидавшую невдалеке Валю.
– Спокойной ночи, Танюша! Утром я прибегу будить тебя, – тем же притворно-небрежным и веселым голосом проговорил Виктор и пошел.
Таня видела, как Валя быстро пошла ему навстречу. Две фигуры слились и пошли вдоль улицы, расплываясь в серебряном сиянии месяца.
«Она ожидала его. Они будут вместе», – подумала Таня, и ревнивое чувство шевельнулось в ней.
В эту минуту подошел председатель.
– Где вы тут, девчата? Извиняйте, дела задержали меня в совете. Айда ко мне!
Таня обернулась к Юрию. Он серьезно и, как показалось ей, печально и просительно смотрел на нее.
– Я провожу вас, – сказал Юрий.
– Не нужно, – всем существом чувствуя приближение какой-то важной минуты, испуганно попросила Таня. – Мы дойдем сами.
– Дайте мне ваши лыжи… и ваши… – обернулся он к еле двигавшей ногами Тамаре и, отобрав у девушек лыжи, молча пошел рядом.
Председатель о чем-то весело рассказывал всю дорогу, но Таня не слушала его.
У калитки председательского дома Юрий передал лыжи Тамаре, задержал Таню, не выпуская ее руки.
– Одну минутку… – тихо и настойчиво проговорил он. – Одно слово… Только одно слово.
Юрий подождал, пока председатель и Тамара скроются за калиткой, глубоко вздохнул, словно перед тем, как нырнуть.
– Вы можете рассердиться, прогнать меня, но… я шел сюда затем, чтобы сказать вам это слово… – глухим голосом заговорил он.
– Какое? – чуть – слышно спросила Таня.
– Я люблю вас, – тихо и раздельно произнес Юрий. – Вот и все, что я хотел сказать.
Приблизив к нему озаренное лунным светом, неузнаваемо похорошевшее лицо, Таня спросила строго:
– Это правда, Юра?
– Правда, – как-то слишком просто ответил Юрий и протянул к ней руки, но она отстранила их.
Он робко глядел на нее, а она уставила неподвижный взгляд куда-то в сверкающую лунным блеском высь, молчала. Луна поднялась еще выше: она стала совсем белой, как серебро, и снежное займище, отполированная поверхность закованной в лед реки отсвечивали под ее лучами, как слегка замутненное зеркало.
– Пройдемся немного по улице. Просто стыдно спать в такую ночь, – неуверенно предложил Юрий.
Таня больше не противилась, забыв об усталости, обо всем на свете.
Они медленно пошли вдоль светлой, как днем, улицы, между безмолвных станичных хат, к белеющей на пригорке старой церкви. Снег громко скрипел под ногами.
– Вам холодно? – спросил Юрий и, взяв ее руки в шерстяных детских варежках, стал отогревать их своим дыханием.
Таня не отнимала их, шла молча.
Вдруг она остановилась.
– Юра, вы представляете себе, как серьезно, и важно то, что вы сказали?..
Юрий робко вздохнул.
– Да, представляю… И понимаю. Я скажу больше. Я хочу, чтобы вы были моей женой, моим другом навеки…
Юрий говорил теперь спокойно, деловито, и это спокойствие почему-то пугало Таню.
Она отняла свои руки, пошла быстрее.
Юрий догнал ее, обнял.
– Ведь я серьезно, Таня… Милая. Клянусь тебе…
– Серьезно? – Она приблизила к нему свое странно суровое лицо. – И вы всегда будете любить меня?
– Всегда, – твердо ответил Юрий.
– И так же сильно?
– Да… Так же сильно…
Юрий встревоженно смотрел на нее, изумленный необычной интонацией ее голоса. А Таня, все более разгорячаясь и сверкая глазами, продолжала:
– Я хочу сказать, что любовь должна быть таким сильным чувством, ради которого не страшно пойти на самую лютую смерть. Вот как Джордано Бруно ради науки, когда его сжигали на костре… Вы понимаете?
– Понимаю, – ответил спокойно Юрий. – Я постараюсь так любить тебя, Таня. Но, кажется, такой любви в жизни не бывает.
– Почему не бывает? Она должна быть, – со страстной убежденностью вскрикнула Таня. – Разве в наше время люди недостойны такой любви?
– Вполне достойны, – нерешительно согласился Юрий.
Слова Тани смутили его своей силой, и на лице его отражалось тщетное желание понять всю глубину ее требований к нему. Он попрежнему недоуменно смотрел на девушку. Сплетя руки, они медленно побрели к дому председателя.
– Значит, я могу надеяться? – так же спокойно и деловито спросил Юрий. – Я, конечно, не настаиваю, чтобы мы сейчас же поженились. Тебе нужно закончить институт, хотя это не помешает. Но если ты не захочешь, я буду ждать до конца курса. Итак, я завтра же скажу твоим родным. Хорошо?
Таня отстранилась, сказала строго:
– Я хочу подумать. Ведь все это произошло так неожиданно. Я хочу, чтобы все это было после окончания курса…
Юрий молча дул на ее пальцы, изредка целуя их.
Он потянулся к ней, чтобы поцеловать, как вдруг в десяти шагах от них возникла фигура Петра Ефимовича. Они не успели нырнуть в калитку, стояли растерянные, онемевшие от неожиданности.
Петр Ефимович, сутулясь, подошел к Тане, долго, пристально всматривался в ее лицо.
– Вот ты какая егоза, – сказал он с изумлением, но спокойно. – Ну, хорошо! Лыж у тебя завтра не отберу, но в следующий раз постараюсь включить тебя в лыжный пробег по пересеченной местности на пятьдесят километров. Тогда, надеюсь, ты устанешь. А сейчас – спать. Живо!
10
На другой день после возвращения с лыжного пробега Таня вернулась домой из института поздно вечером. До угла улицы ее провожал Юрий.
Сняв в прихожей обсыпанную снежной пылью шубку, она, бодро стуча каблуками, вошла в горницу.
Прохор Матвеевич и Александра Михайловна сидели за полом и пили чай. Таня бросила на диван набитый книгами портфель, подошла к небольшому зеркалу, поправила задорно поднявшиеся надо лбом волосы. Она увидела свои блестящие глаза, яркий румянец и испугалась.
Ей казалось, что уже все знают о ее объяснении с Юрием. Она боялась взглянуть на отца и мать и, стараясь дышать ровнее, делала вид, что занята своими волосами.
«Неужели я так и скажу маме: „Юрий – мой жених“?»– в величайшем смятении думала Таня.
– Ты где так задержалась нынче? – спросила Александра Михайловна, наливая чай.
– Сегодня у нас была добавочная лекция, – солгала Таня и зарделась до самых ушей.
Чтобы не вызвать подозрений, она села к столу, придвинула к себе стакан.
Мать пристально посмотрела на нее.
– Ты что так раскраснелась? У тебя не жар?
– Жар? Откуда? Там такой жуткий мороз, мама, что я еле добежала, думала, окоченею, – поспешила ответить Таня.
Прохор Матвеевич усмехнулся.
– Что-то я никогда не видел таких окоченелых, как ты. Цветешь, дочка, что маков цвет.
– И выдумают же, – фыркнула Таня и, не допив чая, убежала в свою комнату. Там она снова увидела себя в зеркале; прижав к горячим щекам ладони, долго всматривалась в свое лицо. Оно казалось ей незнакомым. На нее глядела из зеркальной дверцы шкафа другая, неизвестная девушка, с жадно раскрытыми губами и тревожно-смущенным взглядом.
– Юра… Юра… – раздельно и внятно прошептала она, с новым для себя волнением вслушиваясь в звучание до этого чужого ей имени.
Она представила себе, как Юрий стоял на коленях у ее ног и застегивал ремешки на лыжах, как смотрел на нее и снежинки оседали на его растрепанных волосах; вспомнила лунную морозную ночь в станице и как они шли, затаив дыхание…
«Да что же это такое в самом деле? Как я скажу об этом матери? – спрашивала она себя и всматривалась в свое отражение, а губы шептали сами собой: – Юра… Юра… Если все это правда… Если все это правда, что ты любишь меня… А как же мечты? Институт?.. То особенное, чего мне хочется достигнуть?.. Ведь это замуж… Он предлагает мне выйти за него замуж. Ну, какой же он смешной! Вот рассказать бы Тамаре. И будем же мы хохотать с ней завтра. Нет, нет… И совсем об этом не нужно рассказывать. И ничего тут нет смешного. Юра… Юрий… Только зачем же замуж? Мы будем и так настоящими друзьями до конца жизни. Как это хорошо быть друзьями. Учиться, работать… Но как же все-таки я скажу маме?».
Таня села в кресло, взяла куклу и, оправляя на ней платье и смятые ленты, сказала тихо и жалобно:
– Вот какие дела, Муся. Ну, что ты на это скажешь?
Стеклянные глаза куклы неподвижно, без всякого выражения смотрели на Таню, отражая электрический свет.
– Глупая, ничего ты не понимаешь, – вздохнула Таня и бросила куклу в кресло.
Она наконец решилась и пошла к матери. Выражение ее лица было столь необычным, что Александра Михайловна встретила ее тревожным вопросом:
– Что случилось? Ты захворала?
– Нет, мама, я здорова, но мне надо с тобой поговорить. И так, чтобы никто не слышал. Потом можешь сказать папе.
Таня плотно прикрыла дверь спальни, повернула ключ. Теперь у нее был таинственный вид, губы подергивались в усмешке.
– Теперь слушай, мама… – сказала она, садясь на постель.
– Говори же, – вся холодея, вздохнула мать.
Таня обняла ее за шею, стараясь придать голосу наиболее спокойное и беспечное звучание, сообщила:
– Мама, я выхожу замуж.
– Что? Что такое?
– Я выхожу замуж. Вы-хо-жу за-муж, – по складам повторила Таня.
– Погоди, погоди… Что ты мелешь? За кого замуж? Отчего? Ты не бредишь? – оторопело забормотала мать.
– Ах, мама! Какой же это бред? Я тебе все толково-расскажу, по порядку. И ты все поймешь. Ведь я не маленькая.
– Говори, говори, пожалуйста… – болезненно слабым голосом торопила Александра Михайловна. – Доконай уж мать до конца.
Заговорщицки понизив голос, Таня рассказала матери то, о чем, как ей казалось недавно, она никому не могла рассказать.
– Нет, милая, ты определенно нездорова, – нахмурив брови, проговорила Александра Михайловна, когда Таня закончила свой торопливый, не совсем связный рассказ.
Ни одна мать на свете не может равнодушно выслушать подобное известие, и самая добрая и любящая из матерей не в состоянии подавить хотя бы мимолетной неприязни к человеку, готовящемуся стать мужем любимой дочери.
– Уж больно скоро это у вас получилось. На Новый год познакомились, а через три недели уже и свадьба.
– Не через три недели, – нетерпеливо перебила Таня. – Мы же не сейчас будем жениться. Я только буду его невестой. А поженимся мы потом, когда я закончу институт.
– Где уж там… – махнула рукой Александра Михайловна. – Раз это уже началось, какой уж тут институт!
Ластясь к матери, Таня виновато заглядывала ей в глаза.
– Не сердись, мама. Вот, ей-богу, я буду учиться. А Юрий и вправду меня любит.
– Откуда ты это знаешь? Ты-то разве понимаешь, что такое любовь? Разлил он перед тобой патоку, а ты и раскисла. Эх, дитя мое несмышленое. Ты хоть скажи: положительный он или из тех, что по разу в год женятся?
– Мама, как это пошло! – обиженно воскликнула Таня и на глазах ее выступили слезы. – Никогда не говори об этом…
Александра Михайловна вздохнула:
– Ну и преподнесла ты мне сюрприз.
Первое волнение улеглось, и мать с дочерью погрузились: в раздумье. Ничем не нарушаемая тишина держала их точно в оцепенении.
– И отцу надо сказать, – грустно промолвила Александра Михайловна.
– Юрий завтра придет к нам, мама, – сказала Таня. – Он должен поговорить с тобой и папой.
– Эх, если бы он оказался хорошим человеком.
– Он хороший, мама. Очень хороший, умный…
– А как же институт? – вздыхала Александра Михайловна. – Подумай, доченька. Ведь от этого будет зависеть вся твоя жизнь. Не торопись. Приглядись. Пусть он походит к нам. И мы хорошенько узнаем его. Твой отец три года за мной ухаживал. Я заглаза знала, о чем он думает.
– Раньше, мама, и так бывало: приезжали, сватали, а через три дня свадьба, – возразила Таня. – Невеста до этого своего жениха и в глаза не видывала.
– Ладно уж. Ты все знаешь, – отмахнулась Александра Михайловна.
…На другой день вечером пришел Юрий, и Александра Михайловна и Прохор Матвеевич дали согласие выдать за него Таню. Было решено сыграть свадьбу после окончания третьего курса, в конце июня.
11
Однажды, придя поздно вечером из театра, Виктор обнаружил на своем столике письмо и с сильно забившимся сердцем, точно увидел самого близкого друга, разорвал конверт, стал нетерпеливо читать написанные знакомым почерком строки.
Любимец полка, воздушный озорник Родя Полубояров писал:
«Здорово, Витька. Как тебе не стыдно, сундук несчастный. Куда ты залетел – ни слуху о тебе, ни духу? Как живешь, как проходит твой отпуск? Видать, как ни хорошо в армии, а дома веселее. Кстати, тебе повезло – отпусков больше не дают… Не забыл ли ты своих друзей – ястребков? Или тебя там сладкими пирогами закормили? Или, чего доброго, женился?
У нас все по-старому: полеты, полеты и полеты. Что-то начальство стало гонять здорово. И „старик“ наш так растолстел – уже в кабину самолета не влезает, а ведь был когда-то первейший истребитель, – на Халхин-Голе самураям пить давал.
Сообщаю печальную новость: Сема Грушевский разбился. Не вышел из штопора, и выпрыгнуть не смог – прижало. Не летали после этого два дня.
На днях видели над собой непрошенного гостя. Летел на высоте четырех тысяч. Ребята просились погонять – не разрешили. Был слух: будто нечаянно перелетел. А в общем, пока ничего особенного. Набирайся побольше сил, отдыхай и возвращайся скорее. Мы тут часто вспоминаем о тебе. На Новый год подняли за тебя чарку. Привет от Ельки – скучает».
Виктор несколько раз прочитал письмо. Армейская жизнь предстала перед ним: строгий, размеренный порядок в полку, резкий холодок утра над взлетными площадками, шмелиный гул моторов, первые лучи солнца, отсвечивающие тусклым серебром на смоченных росой плоскостях самолетов, свободные полеты у границы, за которой в утреннем тумане тонут острые башенные шпили незнакомых городов – чужая, загадочная земля. При виде ее на душе Виктора всегда почему-то становилось беспокойно.
Может быть, в такое солнечное утро и погиб Сема Грушевский? Виктор вспомнил пухлощекое лицо Семы, его пристрастие к азартным играм и ко всему, в чем таился риск его пространные, полные юмора рассказы о родной Киевщине; об украинских яснооких девчатах и звездных ночах над Днепром, и терпкая жалость коснулась его сердца.
Вспомнились и другие товарищи – веселые и насмешливые, их колючие, как иглы шиповника, шутки, «старик», командир полка – герой Халхин-Гола, то добрый и делающий поблажки, то крутой и требовательный, не дающий спуску за самую ничтожную оплошность…
Вспомнилась Елька, тоненькая и хрупкая литовка – дочь местного часовщика, лицом похожая на тех мадонн, какие печально и кротко глядят из-под деревянных навесов на перекрестках польских дорог.
«Скоро я их всех увижу, – подумал Виктор, – и потечет моя жизнь по-старому».
На другой день он ходил по городу с чувством человека, прощающегося с родными местами. Ему было грустно при мысли, что уезжает он на неопределенный срок. Прекращение отпусков его сильно тревожило. События на Западе вновь начали волновать, и в письме Роди он уловил какую-то недоговоренность.
Сейчас ему были особенно дороги и эти знакомые с детства улицы, по которым он бегал еще школьником, и засыпанный снегом городской сад, с длинными обмерзшими скамьями, обнаженными серыми статуями, бездействующими фонтанами и елкой, которую все еще не уносили из сада, и она стояла в тяжелом снежном одеянии, как в лесу, и расцвеченные ярко размалеванными афишами входы в кино, и прозрачные, по-зимнему неуютные скверы с бегающими на коньках мальчишками.
Проходя мимо аэроклуба, Виктор замедлил шаги. За время отпуска ему не раз хотелось зайти в это массивное трехэтажное здание с лепными масками в простенках между огромных прозрачных окон. Но, уходя в отпуск, он дал зарок забыть все, что имело отношение к авиации.
Ему казалось, что серьезному летчику не всегда следует без нужды расходовать свои силы, по-ребячьи хвастать удалью. Однако спустя уже несколько дней после приезда он понял, что не может не думать о своей профессии. Он старался не следить за изредка появляющимися над городом самолетами и все же ловил себя на ни с чем не сравнимом ощущении воздушной глубины и какой-то необъяснимой ревности.
Он делал равнодушный вид при встречах с незнакомыми летчиками, разговаривал с ними с напускным безразличием, старался обходить здание аэроклуба, а ноги сами несли его к нему.
Привычка летать каждый день давала о себе знать, особенно под конец отпуска, и сегодня он решил подавить раздражающее томление последним усилием воли.
«Не предлагать же свои услуги иду я… Просто загляну, что они тут делают», – подумал он и поднялся на второй этаж.
Со времени отъезда Виктора в школу здесь мало что изменилось. Только как будто светлее и наряднее стал центральный зал. На стендах стояли новые модели самолетов, в огромных витринах алели стрелы новых авиационных рекордов – полеты в Арктику и через Северный полюс в Америку, беспосадочный рейс Расковой, Гризодубовой и Осипенко. Из тяжелых рам глядели портреты Чкалова, Байдукова, Юмашева, Громова и других героев, снискавших мировую известность.
Сюда, в этот клуб, впервые пришел несколько лет назад Виктор Волгин, здесь с боязливым благоговением всматривался он в модели самолетов, вместе с другими учениками знакомился с устройством «У-2» и «УТ-1», «уточки», как любовно называли этот самолет преподаватели и ученики аэроклуба. Отсюда же он поехал на аэродром для первого полета.
С волнением ходил Виктор по залам и кабинетам, заглянул в аудиторию. Да, не многое изменилось здесь, даже запах остался тот же – запах казеинового клея, которым склеивались нервюры учебного планера.
Виктор засмотрелся на диаграмму полетов, надеясь найти среди фамилий учеников знакомые, но ни одной не находил.
«Все разлетелись – кто куда», – подумал он с грустью и, услышав за спиной шаги и сипловатый бубнящий голос, обернулся. Через зал в сопровождении нескольких учеников, одетых в теплые комбинезоны и меховые сапоги, вразвалку шел старший инструктор Федор Кузьмич Коробочкин. Виктор сразу узнал его и невольно заулыбался. Ведь это Федор Кузьмич первый поднял его, онемевшего от новизны ощущений, в воздух.
Глаза Коробочкина, чем-то озабоченные и полные скучного раздражения, вдруг остановились на одетой в щегольскую авиационную форму фигуре Виктора. Рыжеватые сердитые брови удивленно потянулись вверх.
– Витька! Волгарь! – крикнул он и, протянув руки, замер на месте.
Продолжая улыбаться, Виктор подошел к бывшему своему учителю. Они обнялись, с силой тряся друг друга за плечи.
– Давно ждали тебя, Волгин, давно. Как же это ты, а? Слыхал я, в отпуск приехал и носу не кажешь – проведать стариков. Нехорошо, нехорошо, – осыпал Виктора упреками Коробочкин. – Загордел, зазнался… Стал классным истребителем, так теперь и не хочешь знать старых наставников.
Виктор смущенно оправдывался:
– Каждый день собирался зайти, Кузьмич. Да все некогда. Сам знаешь, попал к родичам…
– Знаю, знаю. Не хотел, и все тут… – Коробочкин с чуть приметной ласковой завистью оглядел подтянутую фигуру Виктора. – Вижу, брат, стал человеком. Вот, зеленцы, глядите, – кивнул он трем молодым, стоявшим неподалеку парням, невидимому рабочим, учившимся летному деду без отрыва от производства. – Такой же, как вы, был утюг, а теперь, вишь, лейтенант. Небось, эскадрильей командуешь?
– Только звеном, – поправил Виктор, краснея.
– Все равно. Будешь и полком командовать. Хотя о соколе судят по полету, – хлопнул Коробочкин Виктора по плечу. – У нас ты летал неплохо, а вот как там – не знаю.
