Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 53 страниц)
Огонь зловеще резвился всюду. Он то трепетал вспышками минных разрывов, то мгновенно взблескивал, вылетая из орудийных жерл, то взвивался к небу фонтанами искр.
Весь этот неудержимый разгул огня казался среди ночи величественным и угнетающим.
Микола и Иван впервые наблюдали огни войны ночью. Прижимаясь к земле и поминутно замирая от изумления перед грозным зрелищем, они поняли, что самой настоящей войны они еще не видели, что бой на пограничной заставе был сущим пустяком.
Они ползли по заранее высмотренной Дудниковым лощине, вдоль высокого, обрывистого яра. Дно лощины все время озарялось неровными багряными вспышками. Днем Иван не учел этого, и если бы не тень обрыва, могло случиться, что их давно бы обнаружили.
Микола упрямо передвигал затекшие ноги. Легкая котомка давила на его плечи, как многопудовый груз. Голубая полоска Днепра все время стояла перед его глазами. Иногда Дудников переставал двигаться, в тот же миг останавливался и Микола; тело его точно прирастало к земле… Но стоило Дудникову пошевелить ногой или рукой, как жизнь вновь вливалась в мускулы Миколы, руки его сами начинали упираться в землю и двигать туловище вперед.
Так продолжалось час, полтора, может быть, и больше. Пугающие звуки все чаще долетали до их слуха. Слышались то далекий лязг гусениц и сдержанное рычание мотора, то скрип орудийных колес, то автоматная очередь.
Судя по всему, это были последние, самые близкие тылы переднего края немцев; Лощина, как она представлялась еще днем Дудникову, должна была обогнуть город с севера и привести прямо к Днепру.
По расчетам Дудникова, до Днепра оставалось километров шесть, не больше, но лощина все еще петляла то вправо, то влево, и Дудникову казалось, что он ошибся и вот-вот их застанет рассвет, и тогда уже не сможет скрыть их никакой яр.
Необычное безмолвие заставило Дудникова прекратить движение, насторожить слух. Рядом устало дышал Микола.
– Тише, – коснулся губами его уха Дудников. – Теперь уже – пан, а либо пропал…
Вдруг человеческий голос раздался справа, поразив их, как неожиданный удар грома.
Сверху на спину Миколы с легким шорохом посыпались комья земли. Миколе показалось – сейчас будет конец всему, и он закрыл глаза.
Бросая на дно лощины подрагивающие тени, совсем близко колыхнулись кусты орешника. Кто-то продирался через: них, гремя чем-то железным.
– Sie still, Alfred, lärme nicht mit den Spulen. Du vergisst, die Russen haben Ohren. Sie können uns beschissen, – послышался тихий голос.
– Sie werden nichts hören. Fünd Kilometer weit kann man nicht hören, – ответил другой.
– Du irrst, Alfred. Ihre Gräben sind nah. Wir können in die Patsche geraten.
– Sprich nur weniger, und zieh des Kabel rascher zur Batterie hin, [6]6
– Тише, Альфред, не греми катушкой. Ты забываешь: у русских есть уши. Они могут нас обстрелять.
– Они не услышат. За пять километров нельзя услышать.
– Ты ошибаешься, Альфред. Их окопы близко. Мы можем влопаться в неприятность.
– Ты меньше разговаривай, а быстрее тяни на батарею кабель…
[Закрыть] – недовольно проворчал второй немец.
Прошло минуты три, и шелест кустов затих. Иван и Микола перевели дыхание. Если бы они понимали немецкий язык, то случайно подслушанный разговор мог бы послужить для них некоторым утешением, но ни тот, ни другой ни слова не знали по-немецки. Голоса убедили их только в том, что опасность передвижения увеличилась. Они лежали долго, боясь пошевелиться.
Дудников усиленно соображал, что же делать дальше: двигаться вперед или оставаться на месте до утра. Микола совсем перестал дышать, и Дудникову показалось, что он один в этой проклятой лощине, среди коварно подстерегающих кустов. Он осторожно протянул руку, нащупал мокрый от пота затылок товарища. Микола не шевелился, точно умер…
Мигающие отсветы пожаров, бушевавших в городе, все еще скользили по дну и левому скату лощины, выхватывая по временам какие-то подозрительные тени. Огонь продолжал свою игру, то вспыхивая и осыпаясь зелеными искрами ракет, то прошивая небосвод желтым пунктиром трассирующих пуль.
Иногда автоматные и пулеметные очереди закипали так близко, что Дудникову и Миколе казалось, что они уже лежат на дне обстреливаемых окопов переднего края. Чуть уловимое посвистывание пуль возникало где-то в вышине, а может быть, это только казалось людям, потерявшим всякую способность к обычному восприятию мира.
Нетерпеливое желание поскорее избавиться от близкой опасности овладело Дудниковым. Мысль его заработала напряженно. Как бы то ни было, все говорило о том, что советские войска близко. Сколько дорог пройдено, сколько тревог испытано только ради того, чтобы дождаться вот такой минуты! И вдруг теперь отказаться от риска, отступить? Никогда потом не увидеть родной земли, где можно встать и выпрямиться во весь рост, говорить полным голосом, никогда не почувствовать всей этой привычной, слаженной армейской жизни и навсегда потерять то, чему трудно подыскать название, что придает человеку силу и уверенность, – чувство, сходное с тем, когда сидишь в своем доме и сознаешь себя полным хозяином. Нет, невозможно отказаться от всего этого. Невозможно влачить такую затравленную жизнь без родины, без товарищей…
«Уж лучше рискнуть – освободиться или умереть!»– подумал Дудников. Он потянул Миколу за руку, дав этим понять, что вынужденный привал кончился и надо сделать решительный бросок вперед.
Собрав последние силы, Микола потянулся за товарищем.
Неожиданный грохот оглушил их. Воздушные волны от близко стреляющих орудий забушевали между кустов. Белые зарницы вспыхивали ежесекундно и освещали лощину. Земля тряслась. Немецкая команда «Фейер!» [7]7
«Огонь!»
[Закрыть]врывалась в короткие промежутки между выстрелами. Было слышно, как перекликалась, работая, орудийная прислуга. Иван и Микола лежали в кустах, оглушенные, не в силах что-либо соображать. Опомнившись, Иван схватил Миколу за руку и, вскочив, сделал наугад вдоль глубокого яра несколько отчаянных прыжков, уже не думая ни о чем. И в эту минуту земля точно разверзлась под их ногами, и оба они полетели вниз, в темную, казавшуюся бесконечной пропасть. Они катились и кувыркались, увлекая за собой сыпучие потоки сухой глины, наскакивая на колючие кусты и обдирая в кровь лица. Дудников несколько раз пытался ухватиться левой рукой за кусты, но падение было столь стремительным, что рука соскальзывала с ветвей, оставляя на них рваную кожу.
Наконец падение прекратилось. Оглушенный Дудников открыл глаза и увидел над собой сквозь переплет ветвей зеленоватое предутреннее небо, услышал слабый стон и неясный плеск волн, доносившийся издалека снизу.
Дудников почувствовал облегчение. Радостная догадка, что самое страшное кончилось вместе с этим падением, налила его новыми силами.
Орудия перестали грохотать, Дудников ухватился за куст, привстал. Микола лежал рядом, разбросав ноги, и тихо стонал. Иван ощупал его голову. Волосы Миколы слипались от крови.
Наступила тишина. Плеск воды теперь уже явственно доносился снизу. Повеяло холодком, запахло влажным воздухом… Днепр! Неужели? Сердце Дудникова готово было разорваться от радости.
Микола застонал громче, силясь встать. Иван положил ладонь на его губы, прошептал:
– Тише, а то пропадем.
Стало светлее, и Дудников мог сквозь мглу рассвета разглядеть то место, где очутились они после головокружительного падения.
Они лежали в узком овраге, густо поросшем дубняком к шиповником, сдавленном с боков глинистыми откосами. Ущелье заканчивалось каменным выступом, за которым ощущалась пустота высокого обрыва и прохладный простор большой реки.
Иван снял с себя полуистлевшую от пота нижнюю сорочку и, разорвав ее, перевязал Миколе рассеченную голову. Микола уже окончательно пришел в себя, ошалело водил глазами.
Падение заняло, в сравнении с длительным и трудным путешествием по яру, так мало времени, что двум друзьям показалось, что они внезапно переселились в какой-то другой мир, пусть еще окруженный опасностями, но уже дающий надежду на избавление. По крайней мере здесь можно было свободно дышать.
– Где мы? – пошевелил губами Микола.
Иван приник к самому его уху:
– Над Днепром. Чуешь, плещется?
Глаза Миколы широко раскрылись, в них блеснули радостные слезы.
Но радость Ивана и Миколы была преждевременной. Они еще не знали, что лежали на ничейной территории, между двумя рубежами. Томительно текли минуты. В кустах робко чирикали воробьи. Тишина и неясность положения начинали тяготить друзей.
Послышался резкий многоголосый свист. Весь обрывистый высокий берег, сверху донизу, и крутые склоны оврага задрожали от взрывов. На Дудникова и Миколу посыпались камни и глина.
Один за другим рвались снаряды. Осколки их урчали и свистели, запах взрывчатки густо скопился на дне оврага. Невидимые орудия посылали снаряды откуда-то из-за Днепра.
– А ведь это не иначе как наши поддают жару, – воспользовавшись секундной паузой, предположил Дудников..
Иван и Микола вплотную прижимались друг к другу, чихая от пыли и пороховых газов. Прошло минут пятнадцать, обстрел прекратился.
Дудников поднял голову, осмотрелся осовелыми глазами. Пелена пыли стояла на дне оврага, как туман. В эту минуту послышался треск сучьев, кусты раздвинулись, и из них высунулся немец. Дудников остолбенел от неожиданности. В одно мгновение он успел заметить, что немец был без каски и автомат, подвешенный за шею, подплясывал в его руках.
Оттого ли, что внимание автоматчика было поглощено какой-то другой опасностью (судя по всему, он хотел укрыться от орудийного огня), он не заметил двух притаившихся на дне оврага людей. Но вот глаза его остановились на Иване и Миколе, расширились, и в них отразился ужас.
Немец раскрыл рот, словно собираясь что-то крикнуть, вскинул автомат, но дать очередь не успел: Дудников из последних сил прыгнул на немца и рванул оружие с такой силой, что тот, глухо вскрикнув, повалился на колени. Иван мгновенно оседлал врага. Немец был силен и ловок. Извиваясь, как уж, под руками Дудникова, он все время норовил уставить дуло автомата в его грудь.
– Помогай же, Микола! – крикнул Дудников.
Микола, сопя, навалился всем туловищем на ноги немца, стараясь как-нибудь сорвать с него автомат. Сделать это удалось ему не сразу. Автоматчик, прекратив сопротивление, торопливо залепетал:
– Битте плен, партизан, битте плен!
– Плен. Давай плен, – запыхавшись, проговорил Дудников. – Микола, помогай!
Немец безумными глазами глядел на двух бородатых «партизан» и все еще не мог понять, как это он дал маху в схватке с ними.
– Понимаешь, Микола, он считает нас за партизан! – кивнул головой на немца Дудников.
Микола сидел на ногах пленника, не спуская с него глаз.
Только теперь они могли разглядеть своего противника. Это был коренастый темноволосый крепыш с толстым вздернутым носом. Рукава его серо-голубого кителя были засучены, словно немец собирался драться на кулачках. Разинув рот, он дышал, как птица в зной, прерывисто и часто, и было видно, как на белой шее пульсировала влажная от пота ямка.
– Вишь, как умаялся, по чужой земле шагаючи, – сказал Дудников.
Пулеметы и автоматы тем временем уже трещали со всех сторон, пули с коротким свистом втыкались в глинистый склон оврага. Листья кустов осыпались, будто сорванные ураганом.
Пулеметный шквал приближался. В жаркую стукотню врывались глухие, шлепающие удары рвущихся где-то неподалеку мин и ручных гранат.
Микола и Иван прислушивались к звукам боя. Немец тоже слушал, белки глаз его беспокойно вращались. Очевидно, он силился представить по звукам все, что происходило за пределами оврага. Глаза его изредка загорались надеждой.
Но вот очень далекий и неясный крик множества человеческих глоток донесся откуда-то справа. Он постепенно усиливался, как шум приближающейся бури. Его уже не могли заглушить сыплющие сверху очередями пулеметы.
– Урра! Ур-ра-а-а! – могуче наплывало теперь уже со всех сторон.
Немец тоскливо замычал, задергал ногами.
– Наши, Микола! Наши! – кричал Дудников, изредка наклоняясь к немцу и уговаривая его: – Лежи, лежи… Теперь шебаршить нечего… Лежи смирно.
Стрельба прекратилась. Тишина свалилась на овраг, словно его захлопнули гигантской крышкой. И в этой тишине послышались отдельные разгоряченные голоса. Дудников и Микола явственно различили родную русскую речь.
– Овраг прочесать надо! Овраг! Осторожнее, Зыкин! – донесся сверху сиплый, озлобленный бас.
Автоматная очередь стегнула по верхушкам кустов. Дудников и Микола уткнулись головами в землю.
– От-то, сукины дети, срежут напоследок, – сказал Дудников.
Какая-то трудная и торопливая работа совершалась с обеих сторон за склонами оврага. Слышался какой-то скрип, натужливо кряхтели люди, втаскивая на высокий берег что-то тяжелое, очевидно пушки, яростно покрикивали друг на друга.
Но вот закачались, зашелестели наверху кусты, посыпались мелкие камни и комья глины. Раздвинулись ветви, и трое советских бойцов, выставив вперед автоматы, скатились на дно оврага.
Двое изможденных бородатых людей бросились им навстречу, протягивая руки.
– Братцы!.. Свои мы, братцы! Свои!
Микола смеялся и плакал и, казалось, совсем свихнулся от радости. Но бойцы обошлись с Иваном и Миколой на первых порах не очень любезно: мало ли в какие одежды мог перерядиться хитрый враг. Они подозрительно обыскали их.
– Зыкин, забирай их и веди в штаб. Там разберутся, – распорядился высокий боец в Пропотевшей до черноты гимнастерке и огромных, покрытых желтой пылью ботинках.
Такой прием озадачил Дудникова, но он тут же смирился:
– Ладно. Веди в штаб. Проверяй. Только не вместе с фашистом. Не потерплю я такой обиды… Сам же его в плен брал и вместе с ним буду, как пленный?
11
Иван и Микола стояли в только что отбитой у противника и занятой командиром батальона землянке на правом берегу Днепра и по очереди отвечали на вопросы очень недоверчивого и сурового капитана. Тут же горбился со связанными на спине руками пленный немец, он опасливо поглядывал то на русского командира, то на своих противников в недавней схватке. В том, что это были партизаны, он не сомневался и теперь и был даже рад, что они обошлись с ним так деликатно.
– Уведите эту фашистскую мразь! – кивнув на немца, приказал командир батальона двум бойцам и блеснул злыми черными глазами.
Когда пленного вывели, командир батальона внимательно просмотрел полуистлевшие от пота, сохраненные Иваном и Миколой красноармейские книжки.
– В каком месте и с какой частью попали в плен? – ощупывая Ивана и Миколу испытующим острым взглядом сердито спросил он.
– Мы никогда не сдавались в плен, – с достоинством ответил Дудников. – Мы первые воевали двадцать второго июня, товарищ капитан… И оборонялись до последнего патрона… Пограничники в плен не сдаются…
Капитан сдвинул брови.
– Ну, а дальше? Как вы дошли до фронта?
– А так… прошли мы, можно сказать, у самого черта промеж рогами… Пятьдесят дней шли, товарищ комбат… Потому мы без своей части – ноль без палочки.
– А немца каким манером подцепили?
– Он сам на нас напоролся… Ну, мы его и стреножили…
Загорелое, обросшее давно небритой колючей бородкой лицо капитана подобрело.
– Откуда родом? – уже мягче спросил он Дудникова.
– С Дону… с низовьев, – бойко ответил Дудников и назвал хутор.
– А ты? – обратился капитан к Миколе.
– А я с Черниговщины. Из-под Коропа…
– Гм… из-под Коропа. Знаю такой город. Ковали у вас там хорошие.
Дудников стал рассказывать, как они ползли ночью по лощине, как наткнулись на вражескую батарею исвалились в овраг.
– Так оно и было, – подтвердил Микола.
Запел зуммер полевого телефона.
Капитан взял трубку, стал отдавать приказания. Было слышно, как где-то далеко снова загорался бой. Пулеметные вихри, казалось, проносились над крышей землянки.
– Ну, орлы, за настойчивость, за то, что красноармейскую честь сберегли, спасибо, – кладя телефонную трубку, сказал капитан. – Я так думаю, комиссар, – обернулся он к сидевшему за столиком смуглолицему, тоже очень суровому на вид военному, – нам следует настоять, чтобы их оставили у нас. Как вы думаете?
– Да, конечно, – кивнул комиссар. – Такой удивительный народ. И какая находчивость… Но в полк посылать их все равно нужно.
– Разрешите, товарищ комбат, – смело вмешался Дудников. – Конечное дело, нам бы лучше в свою часть. Ну, а ежели мы ее вскорости не найдем? Сами посудите, сколько от нее в тот день осталось… Дозвольте уже нам бросить у вас якорь…
– Слышишь, комиссар? – подмигнул капитан. – Оказывается, мы уже пришлись по нраву друг другу.
Микола стоял молча, хмуро поглядывая на капитана.
– Ну, а ты как, черниговский? Согласен с товарищем? – с чуть приметной усмешкой уставился на него комбат.
– Так точно, – ответил Микола. – Нам с Иваном не можно разлучаться. Можно казать, шо до кинця войны…
– О, неужели до конца? – скупо улыбнулся капитан.
И тут обнаружилось, что командир батальона совсем не был так суров, каким показался вначале Дудникову. Был он низкоросл, подвижен и гибок. Его худое, очень темное цыганское лицо с черными усиками морщилось от доброй улыбки, усталые пронзительные глаза, как притушенные огоньки, настороженно светились из-под густых бровей.
– Значит, решено, Прохорыч, – обратился капитан к комиссару. – Мы их направим в штаб полка и попросим, чтобы их у нас оставили.
Комиссар поднял на пограничников потеплевшие глаза:
– На каком участке была ваша застава?
– На участке Думны, товарищ комиссар, – живо ответил Дудников и, думая, что комиссар все еще не верит ему, стал доказывать: – Я бы вам это место с завязанными глазами нашел. Это у самого фольварка номер три, правее леса и шоссейной дороги…
– Значит, в то утро мы были недалеко друг от друга, – тихо, словно отвечая самому себе на какую-то мысль, сказал Алексей Волгин.
Это был он, недавний начальник пограничной новостройки. После первого же боя, в котором был убит прежний комиссар батальона, Алексей был назначен на его место.
– Можете идти, – сказал капитан Дудникову и Миколе и приказал связному: – Фильков, накормить хлопцев!
Когда Иван и Микола вышли, капитан сказал комиссару:
– Видал героев? Сами вышли из окружения да еще и немца приволокли. А где это они были твоими соседями?
Алексей поспешно отвел глаза.
– Разве я так сказал? Так, вспомнилось кое-что. Я же говорил тебе, Артемьевич: двадцать второго июня я был недалеко от границы.
Послышался звук, будто кто дул в горлышко бутылки, потом взрыв; землянку тряхнуло. Сквозь бревенчатый накат с шумом потекла земля.
– Начинает класть опять, – сказал капитан. – Зашевелился, сучья шкура.
Снова запищал зуммер.
Сказав несколько слов в трубку, капитан бросил ее на телефонный ящик.
– Немцы нажимают на левый фланг. Хотят пробиться к берегу. Я пойду на капэ, а ты, Прохорыч, сходи в третью роту.
– Иду, – спокойно сказал Алексей и, повесив на шею автомат, вышел из землянки.
Микола и Иван сидели в неглубоком окопчике и уплетали из котелка остывшую кашу.
Связной Фильков, мордастый паренек с приплюснутым носом и белыми, как льняная кудель, волосами, торчавшими из-под пилотки, смотрел на них глазами гостеприимного хозяина.
– Еще принести каши, что ль? – спросил он, когда котелок опустел.
– Давай, ежели есть, – тоном приказа сказал Иван, – наголодались мы в немецком тылу, аж кишки ссохлись…
– Может, передышку сделаете? А то захвораете с непривычки…
– Давай, давай, – заторопил Дудников, – Желудки у нас нормальные, к колхозным харчам привычные.
Фильков принес еще два котелка каши, кусок ржаного хлеба килограмма на два, банку консервов и пачку махорки.
– Кушайте, курите. Так и быть, пока возьму вас на свое довольствие, – важно заметил он. – А в полку там свое получите.
– Эх, зачем нам этот полк? – почесав в затылке, вздохнул Дудников. – Нам и тут подходяще.
Они мирно разговаривали, а шум боя то усиливался, то ослабевал, перекатываясь вдоль берега Днепра. Иногда недалеко от землянки разрывались мины или снаряды. Беспокойные гостинцы летели и за Днепр, поднимая на левом берегу, у опушки леса, густые, точно спрессованные, клубы пыли. Немцы рвались к Днепру, пытаясь вновь овладеть утерянными подступами к переправе.
Разговаривать становилось все труднее из-за гула. Связной Фильков то и дело выбегал из окопа.
Насытившись, Микола нарвал на краю бруствера травы, разостлал по дну окопчика, лег и моментально заснул. Впервые за полтора месяца он чувствовал себя так, словно вернулся после трудной дороги в свою хату. И хотя кругом гремел бой и немцы были близко, это теперь не очень удручало его: он был «дома», среди своих, а среди своих и смерть не страшна… Дудникова после еды тоже сморило. Он лег рядом с Миколой, и не прошло и полминуты, как его сильный носовой свист слился с басовитым храпом Миколы.
Они проснулись на закате солнца. Бой затих. Только где-то далеко, за Жлобином, яростно били орудия. Над Днепром неподвижно стояли синие с золотыми каемками облака. Днепр был тихий, спокойный и розовый, словно пролитая в недавнем сражении кровь слегка окрасила его волны. Микола высунулся из окопа, потянулся и ахнул от изумления:
– Иване, дывысь який Днипро! Не верится мне, Иване, что мы среди своих. От-то ж, не верится.
– Дерни себя за чуб – уверишься, – шутливо посоветовал Дудников.
К ним подошел Фильков.
– Ну, герои, выспались? – осведомился он. – А наш полк, пока вы спали, немцев на четыре километра отогнал. И из Жлобина сволочей выбили. И к переправе не допустили…
– Оце дило, – солидно одобрил Микола.
– Без нас, значит, управились, – усмехнулся Дудников.
– А теперь – марш к начальнику штаба. Велено сопроводить вас в штаб полка, – приказал Фильков.
– Так-таки хотят сопроводить, – вздохнул Дудников и с опечаленным видом стал стягивать на животе ремень.
Вечером Иван и Микола были уже в штабе полка. Из дивизии сообщили, что пленный немец дал очень ценные сведения. Повара кормили Ивана и Миколу, как самых дорогих гостей, а старшина выдал им новое обмундирование.
Командир батальона, Никифор Артемьевич Гармаш, непрерывно звонил в штаб, справлялся, скоро ли пришлют ему его пулеметчиков. Он так и говорил: «мои пулеметчики».
Бурно развернувшиеся события ускорили решение судьбы Ивана Дудникова и Миколы. Собрав бронированный кулак, немцы вновь перешли в наступление и устремились к предмостным укреплениям Днепра. Каждый боец был особенно дорог в эти горячие дни.
Накануне большого сражения Дудникова и Миколу зачислили в пулеметный взвод в батальон Гармаша, а наутро они уже сидели за своим «максимом» на правом берегу Днепра и вели огонь по оголтело рвущимся к переправе гитлеровцам.
12
За две недели до боев за днепровский рубеж, после того как был убит во время бомбежки на марше комиссар батальона старший политрук Синицын, комиссар полка Федор Иванович Кречетов вызвал Алексея Волгина к себе. Это было ночью, в час короткой передышки, когда батальон торопливо окапывался на окраине безмолвного, точно вымершего села.
Немецкая авиация весь день не слезала с наскоро подготовленных позиций полка, люди оглохли, отупели и, даже когда все стихло, продолжали громко кричать друг, другу хриплыми, надорванными голосами.
Алексей нашел штаб полка по кабельной нитке, тянувшейся от батальона к затерявшейся на противоположном конце села мазанке. Комиссар полка, черноволосый, небритый, бледный, измученный непрерывными переходами и бомбежками, нервно и размашисто вышагивал по пустой хате.
– Политрук Волгин? – устало спросил он, когда Алексей вошел в хату.
– Так точно. Прибыл по вашему приказанию, – ответил Алексей.
– Вы пойдете комиссаром в батальон Гармаша. Рапорт о присвоении вам звания старшего политрука направлен мною в политотдел дивизии. Да это пока не столь важно. Батальон примите сегодня же.
– Слушаюсь, товарищ полковой комиссар.
– С какого года член партии?
– С тысяча девятьсот тридцать восьмого.
– На партийной работе были? На хозяйственной? Кем работали до войны?
– Инженер на строительстве.
– Все ясно. В роте вы зарекомендовали себя неплохо. Теперь вам вручается судьба батальона.
Кречетов говорил быстро, словно экономил каждую секунду.
– Вы должны все знать. В кулак нам шептаться нечего. – Кречетов словно ожег Алексея воспаленными, глубоко ввалившимися глазами. – Ваша первая обязанность – повысить ответственность бойцов и командиров за каждый метр советской земли, научить людей не делать из немца пугало, не паниковать перед танками и воздушными десантами. В батальоне есть коммунисты. Это ваша опора. Техники у нас много, она на подходе, и не разговорчиками, а больше примером, личным примером зажигайте бойцов. И не скрывайте трудностей, пустые слова сейчас опаснее всего. Всегда говорите людям правду, какой бы неприятной она ни была. А главное – будьте там, где тяжелее. Понятно?
– Понятно, товарищ комиссар.
Кречетов подошел к Алексею.
– Хочу посмотреть на вас с ближней дистанции. Ведь я вас почти не знаю. А я привык знать людей в лицо. – Он на секунду впился в Алексея испытующим, словно царапающим взглядом. – Кажется, на вас можно положиться. Идите.
– Спасибо за доверие, товарищ полковой комиссар.
Рано утром Алексей явился в штаб батальона. После изнурительного оборонительного боя роты кое-как вцепились в бережок безвестной болотистой речки; гитлеровцы упорно наседали на фланги, и капитан Гармаш был особенно не в духе. Скорчившись, он сидел в полуобвалившемся блиндажике, вырытом наспех в глинистом холме, и, отчаянно ругаясь, отдавал по телефону приказания. Хриплый голос его поминутно заглушался близкими разрывами; в блиндажике было душно от запаха взрывчатки.
Алексей стоял, бледный от усталости, запыленный, терпеливо ожидая минуты, чтобы представиться командиру.
Наконец Гармаш бросил трубку, поднял на Алексея злые, недоверчивые глаза.
– А-а… новый комиссар? Из роты? Волгин? Уже слыхал… Ну, брат, во-время…
Гармаш вскочил и пожал руку Алексея своею нервной горячей рукой.
– Будем знакомы. Любезностями обменяемся после. Сейчас некогда. Воевать умеешь? – Гармаш говорил быстро, будто стараясь высказать все разом. – Или ты бойцам газетки только будешь читать? Покойный мой комиссар ходил с бойцами в самое пекло. А ты как?
– Ну что ж, капитан, в пекло, так в пекло, – скупо улыбнулся Алексей.
Гармаш быстро ощупал Алексея острым, нетерпеливым взглядом.
– Кадровик или из запаса? Инженер, говоришь? А чего же ты в роту попал? Заливаешь, брат.
Алексей хотел было объяснить, но Гармаш перебил его:
– Ладно, ладно. После. Тут главное: надо поднять дух в третьей роте. Иди-ка, комиссар, на левый фланг. Вот тебе автомат. Держи.
Алексей поправил каску, взял автомат, полез из блиндажа.
– Желаю удачи! – крикнул вслед Гармаш.
Через минуту Алексей уже шел под раскаленным, грохочущим небом переднего края. Он не успел даже осмотреться, не познакомился с делами, оставленными прежним комиссаром. Время было действительно горячее – немцы нажимали со всех сторон, и батальон отражал одну атаку за другой.
А вечером Алексей, пользуясь коротким затишьем и удивляясь, что все еще жив, сидел в штабном блиндажике и, словно утопая в волнах тяжелой усталости, слушал сипловатый голос капитана Гармаша.
– За невежливость, что так встретил тебя утром, не взыщи, комиссар, – потряхивая черным, свивающимся в кольца чубом, говорил Гармаш. – Видал, что делалось? Где уж тут «позвольте» да «будьте любезны» говорить! Вся эта сладкая мура сейчас не к месту. К тому же знай: я из цыганов, с табором кочевал, «кулика» танцевал за шматок хлеба, до десяти годов голый до пупка бегал, за материну юбку держался, а она ворожила. Вот как… А теперь я – советский офицер и горжусь этим. Фашистских гадов до последнего дыхания буду бить, и ты должен быть мне в этом политическим помощником. – Гармаш покровительственно похлопал Алексея по плечу. – Вижу, мы с тобой сойдемся, комиссар. Держался ты нынче с третьей ротой неплохо…
Так началась для Алексея новая полоса его боевой жизни.
Со свойственной ему энергией он принялся за работу в батальоне. Управлять людьми, воодушевлять и зажигать их он привык еще до войны, на стройке. Правда, теперь обстановка изменилась – была война, опасность, смерть так и косила людей, все находилось в непрерывном движении, каждую минуту над батальоном нависала угроза, долго раздумывать, уговаривать людей, проводить часами совещания, как это делалось на стройке, не было ни времени, ни места. Здесь каждое мероприятие, каждое слово должно было обладать мгновенной ударной силой и действовать безотказно, как оружие в бою.
Алексей начал с того, с чего начинал всякую работу до войны, – со знакомства с людьми. Многих он узнал еще в роте, но теперь перед ним было три роты.
Знакомиться с политруками, парторгами, командирами и солдатами пришлось на ходу, часто во время боя. Коммунистов в батальоне было сначала восемнадцать, потом стало пятнадцать, затем двенадцать; они выбывали из строя почти ежедневно, а новое пополнение пока не приходило.
Свое знакомство с людьми Алексей начал с Саши Мелентьева.
Адъютант батальона, или, как тогда называлась эта должность, начальник штаба, лейтенант Саша Мелентьев был молодой коммунист, недавно принятый в кандидаты из комсомола. До войны он преподавал литературу в средней школе. Всегда задумчивый и деликатный, он не обнаруживал особенной воинской доблести – бледнел при звуке вражеских самолетов, болезненно переживал потери в людях. Было заметно, как он учился владеть собой в опасности и чего это ему стоило. В такие минуты он мог пойти куда угодно, выполнить любой рискованный приказ: огромная внутренняя борьба как бы лишала его внешней чувствительности.
Алексею сразу понравилась душевная мягкость Мелентьева, его скромность и начитанность. Мелентьев до самозабвения любил русскую литературу, при одном упоминании о Пушкине, Толстом, Тургеневе голубые тихие глаза его начинали тепло светиться. В его вещевом мешке, завернутые в чистое полотенце, лежали томик Николая Островского «Как закалялась сталь», растрепанные, зачитанные, в дешевом школьном издании «Евгений Онегин» и одна часть «Войны и мира». Многие стихи и выдержки из любимой прозы он читал наизусть.
По своей всегдашней привычке оценивать людей с первого взгляда (так Алексей оценил когда-то на стройке инженера Самсонова, мастера-мостовика Шматкова, рабочего Никитюка), он и теперь, присмотревшись к людям, нашел в каждом то, что более всего было нужно для того общего дела, о котором говорил комиссар полка.
Так он, кроме Саши Мелентьева, сразу оценил политрука первой роты Трофима Гомонова, угрюмого, неразговорчивого сибиряка с низко нависшими бровями и желтовато-бурыми глазами. Голос у Гомонова был глухой, бубнящий, речь тяжелая, трудная. Но каждое его слово входило в сознание слушателей, как гвоздь в мягкое дерево, и бойцы любили его.
Политрук второй роты Борис Иляшевский, молодой паренек, до войны комсомольский организатор на крупном уральском заводе, ничем особенным не выделялся, и Алексей, изменяя на этот раз себе, не сразу определил его характер. Иляшевский аккуратно читал во взводах сводки Информбюро и газеты. Его беседы текли гладко, как спокойный ручей, бойцы слушали его внимательно, забыв про усталость. Партийная группа у Иляшевского (он же был и парторгом) была сколочена крепче, чем у Гомонова или у политрука третьей роты Григория Сметанки. Несмотря на трудные боевые условия, у Иляшевского и партийный учет был безупречен, и план работы составлен на каждую декаду. Партийные собрания он ухитрялся проводить даже в такое время, когда казалось, невозможно было обменяться и двумя словами. Каждое утро, после длительного ночного марша, он рапортовал Алексею о выполненной работе, о состоянии военного духа в роте и вручал старательно написанное на тетрадном листке политдонесение. По в последние дни соблюдать точность и аккуратность в работе было все труднее. Худой и длинноногий, с огромными, никогда не меняющими строгого выражения светлыми глазами, он сгибался под ударами фронтовых невзгод, как высохший камышовый стебель под ветром, но не сдавался, а, шагая по изрытым дорогам вместе с бойцами, только бледнел и плотнее сжимал тонкие губы. Он был уже два раза легко ранен, но в медсанбат не ходил.
