Текст книги "Волгины"
Автор книги: Георгий Шолохов-Синявский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 53 страниц)
Таковы были силы, на которые Алексею предстояло опереться в боевой жизни.
Но не только на коммунистов рассчитывал он. На примете у него были и беспартийные, обыкновенные солдаты, особенно в прежней его роте, с которыми он успел познакомиться очень близко. Это были пулеметчики: бывший колхозный бригадир Василий Андреевич Копытцов, тот самый, которого он впервые встретил во дворе минского военкомата, человек обстоятельный и осторожный; рядовой боец, смешливый балагур Андрей Шурупов; потом к ним прибавились Иван Дудников и Микола Хижняк и еще многие бойцы и командиры, с которыми накрепко связала Алексея тернистая дорога войны.
13
По всему правобережью Днепра бушевала еще не виданная в этих местах огневая буря. С рассвета и до сумерек дрожала и гудела земля, и лишь ночью ненадолго смолкали орудийные раскаты и было слышно только, как скрипели на большаках и грейдерах обозы, ревели грузовики и танки, устало шагала пехота.
Батальон Гармаша все еще удерживал высоту в стороне от города, заслонявшую подступы к переправе. Стык между вторым и третьим батальонами можно было сравнить с замочной скважиной, в которую противник никак не мог вставить ключа. Но силы батальона иссякали с каждым часом, немцы подтянули танки и артиллерию, и хотя еще не переходили в решительную атаку, все же было видно по всему – ключ вот-вот попадет в отверстие. Третий, самый тяжелый день обороны предмостного укрепления подходил к концу. Вражеские самолеты буравили высотку фугасками до самого вечера.
Алексей во время боя находился в третьей, самой слабой роте старшего лейтенанта Пичугина. Совершенно оглохший, посивевший от пыли, он, пригибаясь и придерживая автомат, пробирался по засыпанным наполовину окопам. Песок хрустел на его зубах. Во рту было сухо и горько. Алексей не пил весь день, воды на высотке не было. Ему казалось, он не сможет выдавить из своей груди ни одного звука. Перед ним вставали неузнаваемые лица бойцов и командиров. Они о чем-то говорили, шевеля пепельными губами, но он плохо слышал их.
Военфельдшер санвзвода Нина Метелина перевязывала в запасном окопчике раненых. Бойцы подравнивали ссыпавшийся бруствер. Тут же лежали тела убитых товарищей. Неглубокие ямки вместо обычных могил торопливо, пользуясь передышкой, рыли для них бойцы позади окопов, в лощине. Все вокруг носило следы недавнего боя. Всюду, впереди и позади рубежа, чернели воронки от мин и снарядов, между ними зияли глубокие, с вывернутыми краями, – от авиабомб. Невдалеке, задрав тупой нос с белым крестом, вздыбился подбитый немецкий танк, правее – другой, совершенно обугленный. Слабый ветерок приносил оттуда терпкий запах горелой краски. Все поле впереди с нескошенной пожелтевшей рожью полегло, будто было вытоптано и выбито громадными стальными копытами. Кое-где оно еще дымилось. Неестественно красный, чуть сплюснутый шар солнца плавал в пыльной мгле над горизонтом. Его тусклый свет казался угнетающе тоскливым.
Перед Алексеем возникло вдруг обескровленное лицо командира роты Пичугина, неуклюжего, долговязого, с крупным горбатым носом. Оно пятнилось ссадинами и царапинами я казалось изуродованным.
– Воды достали, товарищ Пичугин? – хриплым, незнакомым для самого себя голосом спросил Алексей.
– Притащили два ведерка. Бойцов напоили. Вы не ранены?
Алексей не ответил.
– Потери большие?
– Восемь убитых, десять ранены, трое – тяжело.
– Дайте мне попить, – попросил Алексей.
Через полминуты появился боец с котелком. Алексей жадно припал к котелку, напился теплой и сладкой днепровской воды.
Комиссар батальона и командир роты стояли сгорбившись, чтобы не высовываться из недостаточно глубокого окопа, и дышали тяжело, как после трудной, утомительной работы.
– Кто убит?
Комроты назвал фамилии бойцов, всех их хорошо знал Алексей.
– Потери большие, – вздохнул он.
– Как вы думаете, на сегодня он выдохся или еще будет лезть? – спросил Пичугин.
– Может еще повторить.
– В роте осталось двадцать семь человек. Боеприпасов на двадцать… Сегодня бойцы поняли – танки можно бить…
Алексей сдвинул мохнатые от пыли брови, задумался. Да, сегодня произошел тот перелом в сознании молодых, мало обстрелянных бойцов, о которых говорил ему комиссар полка. Алексей мог теперь вспомнить все моменты боя…
Немцы бросили на высотку шесть танков. Танки ползли по полю, как огромные зеленые жуки, оставляя за собой хвосты пыли, взметывая нескошенную осыпающуюся рожь. Их гусеницы, как молотильный барабан, загребали колосья под себя, вминая в землю осыпавшееся зерно.
– Подготовить бутылки! – крикнул политрук первой роты Гомонов неожиданно свирепым басом.
Бойцы, прижимаясь к стенке окопа и втягивая головы в плечи, держали наготове бутылки.
Гомонов, не пряча головы, стоял у бруствера, сжимая связку гранат.
Только мужеством можно спастись от мчащейся стальной громады, с ревом, со скрежетом выплевывающей из пушки и пулеметов гибельное пламя. Надо подпустить танк поближе и метнуть в него огонь. Это сделать может каждый. Так думал в эту минуту не один боец, так думал и сам Гомонов. Он не забывал о своей обязанности показать пример выдержки.
Танки мчались… Неожиданно их встретил беглый огонь полковых пушек, бивших с флангов прямой наводкой. И в ту минуту, когда Гомонов уже приноравливался бросить связку гранат в самый близкий, несущийся прямо на него танк, снаряд угодил в соседний, и тот окутался маслянистой рыжеватой пряжей дыма.
Торжествующий крик прокатился по рубежу. Один боец в разорванной до пояса окровавленной рубахе упал на бруствер головой и плакал от радости, как безумный.
Почин артиллеристов воодушевил бойцов, и даже те, что считали себя совсем пропащими, начали высовываться из окопов. В танки, иногда не совсем своевременно и на чрезмерно дальней дистанции, полетели бутылки с зажигающей смесью. Широко развернувшись, метнул свою связку гранат политрук Гомонов. Гранаты угодили прямо в колесо, гусеница соскочила с него и захлопала вхолостую по земле, танк забуксовал на месте. Сразу несколько бутылок с глухим стеклянным звоном ударились о броню. Злое пламя побежало по корпусу танка, юркнуло во все щели, в полминуты добралось до бака с горючим. Огненный фонтан взвился к небу, желтые коптящие брызги посыпались сверху на бойцов в окопе. Из люка башни стали выпрыгивать чумазые немецкие танкисты.
Бежавшие за танками автоматчики повернули назад. Уцелевшие танкисты из подбитых машин стали уползать вслед за ними.
Прилаживая новую связку гранат, Гомонов говорил бойцам угрюмым басом:
– Ну вот, чалдоны, а вы помирать собирались. Смерть страшна только издали, а вблизи ее самое испугать можно.
Остальные четыре танка разделились попарно и устремились на позиции соседнего батальона, но, встретив не менее дружный отпор и обнаружив вдруг, что пехота оторвалась от них и залегла, стали сворачивать в лощину.
Так немцы больше и не повторили атаки и до самого вечера ограничились только обработкой позиции батальона с воздуха.
Алексей все это время переживал что-то вроде приступа лихорадки. Им все больше овладевало чувство ярости. Это чувство утихало в нем лишь после боя. Растекающийся по полю противно кислый дым вызывал в нем ощущение удушья, и Алексею хотелось поскорее избавиться от него, вырваться на чистый простор – куда-нибудь подальше от все пропитавшего дыма, от запаха крови и гари. Но уйти было некуда: всюду были воронки и лежали неподвижные тела, всюду виднелись страшные следы недавней битвы…
Обманчивая тишина заполняла оборонительный рубеж.
Пользуясь затишьем, Алексей решил обойти роты. Пригибаясь, он переходил от одного звена окопа к другому. И всюду его встречали повеселевшие бойцы с измазанными грязью и копотью лицами, и у каждого была в глазах одна мысль: «А ловко мы их встретили сегодня, товарищ комиссар!»
Солнце уже погрузилось в лежащий над самым горизонтом лилово-синий слой дыма. Лязг гусениц доносился из дальней лощины: там накапливались для завтрашнего удара немецкие танки.
Алексей переходил границу второй роты. Он был так взволнован, что не заметил, как высунулся из хода сообщения. Огненные осы зазвенели у самого уха. Послышался характерный чмокающий звук и вслед за этим – словно слабый пистолетный выстрел: разрывная пуля, фосфорически сверкнув, ударилась о насыпь, взметнула землю.
Пригнувшись, Алексей ускорил шаги.
В землянке его ждали с нетерпением. Капитан Гармаш вскочил ему навстречу, протянул руки.
– Комиссар! Прохорыч! А здорово ведь сегодня повоевали? – закричал он и так тряхнул Алексея за плечи, что у того каска сдвинулась на нос. – Стой, брат. Что это у тебя? А ну, сними свой котелок.
Капитал, Гармаш сам снял с комиссара каску и показал на две косые пулевые вмятины: Алексей озадаченно смотрел на них и ничего не понимал. Жиденький свет мигающей стеариновой свечки, приклеенной к уголку пустого минного ящика, скупо озарял его лицо.
– Оскользью прошли пульки. Значит, долго жить будешь, комиссар, – блеснул глазами капитан.
– В приметы не верю, но тебе придется поверить, потому что ты цыган, – невесело усмехнулся Алексей.
– Фильков, обед комиссару! Чаю! Живо! – весело крикнул Гармаш.
Вечером в штабе дивизии был получен приказ: немедленно сняться с рубежей и уходить на левый берег Днепра, оставив для прикрытия один батальон.
Задача прикрытия переправы возлагалась на батальон Гармаша.
– Сколько держались, и вот тебе – на! Опять отходим, и опять нас на затычку, – негодующе ворчал Гармаш. – Какая же это у бисового батьки война?
Спустя некоторое время Алексея вызвали в штаб полка. Он вернулся оттуда через час и на вопросительный взгляд капитана угрюмо сообщил:
– Дивизия уже уходит на тот берег. Штаб полка тоже снимается. Разгадка ясна: немцы форсировали Днепр севернее. Они стянули более пятидесяти танков, намерены сломить нас утречком на восходе солнышка, овладеть переправой и отрезать дивизию на этом берегу.
Капитан Гармаш только свистнул.
В землянку уже входили вызванные из рот командиры взводов и политруки – Гомонов, Сметанка, Иляшевский. Коптящий, грязновато-желтый огонек неровно озарял их усталые, покрытые пылью лица.
Стукнув каблуками, они козыряли комиссару; он небрежно махал им рукой, приглашал садиться на патронные ящики. Землисто-серые губы его были плотно сжаты, брови сходились над рассеченной глубокой складкой переносицей в одну темную линию.
Гомонов забился в угол, глядел оттуда сумрачно-спокойно, почти не шевелясь. Сметанка нервным жестом изредка поправлял на голове розовый от крови бинт. Иляшевский озабоченно перелистывал испещренные карандашными строчками листы.
– Что это у вас? – спросил Алексей.
– Боевые листки, товарищ комиссар. Сейчас только выпустили. Посвящены сегодняшнему бою. Вот шапка: «Фашистские танки не страшны, когда их встречают дружным огнем».
Большие воспаленные глаза Иляшевского смотрели на Алексея беспокойно, вопросительно.
«Как всегда аккуратен – успел урвать минуту, чтобы заняться боевыми листками», – подумал Алексей.
Ему захотелось тут же похвалить Иляшевского, поставить его в пример, но он начал с другого, что было важнее всего в эту минуту. По своей излюбленной привычке, которую он усвоил на мирных гражданских совещаниях, он начал с вопросов и шутливых замечаний, чтобы подбодрить людей и развеять тяжелое настроение и усталость после трудного дня.
– Сметанка, – приветливо обратился к политруку третьей роты Алексей, – вы, я вижу, взялись за портсигар. Курите, я не запрещаю.
Сметанка, моргая красными опухшими веками, взял в рот заранее свернутую толстую цыгарку, зажег, стал втягивать дым частыми, жадными затяжками.
«Очень нервный, – подумал Алексей. – Каждый бой для него – сокращение жизни этак года на два. Но он должен втянуться, выработать спокойствие. Должен».
– Так вот, товарищи, – наконец приступил к делу Алексей, останавливая испытующий взгляд по очереди на каждом. – Завтра немцы танков подтянут побольше. Дело, друзья мои, будет нелегкое. Нам приказано держать подступы к переправе до тех пор, пока на левый берег не перейдет вся дивизия. Может, час, может, два. Час отхода будет указан особо. Иляшевский, что говорят сейчас ваши бойцы?
Иляшевский вскочил, стараясь изо всех сил бодро смотреть в глаза комиссару.
– Я уже с ними поговорил по душам, товарищ комиссар. Говорят, только бы гранат да бутылок побольше.
– Сверх нормы не дадим, – кинул из угла капитан Гармаш.
Все заулыбались: слово «норма» казалось здесь неуместным и смешным.
Лицо Алексея вдруг потемнело, будто легла на него густая тень.
– Товарищи политруки и взводные командиры, – заговорил он медленно и сурово, – я хочу, чтобы каждый из вас отдал себе полный отчет в важности завтрашнего боя Скажу прямо: перед нами задача – умереть, но не отступить. Конечно, можно наговорить много красивых, громких слов, но сейчас не до них, сейчас всякие громкие слова звучат пусто, как холостые выстрелы. Такими выстрелами врага не одолеть, – Алексей запнулся, с трудом улавливая какую-то мысль, на лбу его сгустились напряженные морщины. – Сейчас, товарищи, пожалуй, надо как можно меньше слов, а больше делового знания обстановки, того что практически нужно бойцу, чтобы ему сподручнее было бить врага. Вот вы скажите, – обратился Алексей к одному из командиров взводов, молоденькому младшему лейтенанту: – У вас противотанковые окопы для гранатометчиков отрыты?
Младший лейтенант, застигнутый вопросом врасплох, ответил невнятно:
– Так точно, отрыты, товарищ комиссар, но… но не совсем… Не успевают…
Гармаш стрельнул в комвзвода уничтожающим взглядом:
– Не выполняете приказа. Имейте в виду: через час пойду смотреть. Зубами заставлю рыть.
– Слушаюсь, товарищ капитан.
Алексей горько и скупо улыбнулся.
– Вот видите, товарищи, в третьей роте еще не все поняли, какая жестокая, какая трудная эта война. И как же бойцы будут встречать вражеские танки, выдерживать бомбежку, если они не гарантировали себя от напрасных потерь? Но годится, товарищи, не годится…
Все зашевелились, завздыхали, избегая смотреть друг на друга.
Алексей продолжал:
– Вот я сказал, что, возможно, нам придется умереть, но не отступить. Умереть, конечно, очень просто. Можно умереть глупо, без пользы. Нет, товарищи, я вкладываю в это другой смысл. Боец, который покорно умирает, не боец Красной Армии. Наш боец должен думать не о своей смерти, а о смерти врага, об его уничтожении. И если так случится, что придется драться до последнего, то пусть каждый как можно дороже продаст свою жизнь. И это надо дать понять бойцам. Сегодня же. Объяснить им, как надо вести себя в бою.
Алексей умолк и через минуту добавил обычным своим голосом:
– Политдонесения завтра утром давать не нужно. Рапортовать будете стойкостью и мужеством, умением драться. Политрукам не оставлять роты ни на одну минуту. А теперь – по ротам.
Теплый воздух тихой ночи тек в землянку. Волнами набегал смешанный с гарью запах спелой, обмолоченной танковыми гусеницами ржи. Этот запах вызывал щемящую тоску по мирной доброй земле, по всему, что вчера еще казалось нерушимым.
14
Политруки ушли.
Алексей лег на травяной настил в землянке и мгновенно уснул.
Его разбудили глухие толчки. Ему показалось, что он проспал всего одну минуту. Открыв глаза, увидел над собой лица капитана и Саши Мелентьева, очень серьезные и озабоченные, даже немного торжественные.
– Вставай, комиссар, – тряс его за плечо Гармаш, по обыкновению перепоясанный крест-накрест ремнями и с огромным полевым биноклем на груди. – Немцы начали концерт.
– Кто? Что? Который час?
– Ровно пять ноль-ноль… Утро.
Алексей вскочил, протер глаза, удивленно уставился на капитана. Пять ноль-ноль? Неужели он проспал так долго? Да, это была первая ночь за все время боев на Днепре, которую он проспал.
Землянка тряслась, словно по крыше ее проезжали тяжелые катки. Глухие взрывы обкладывали ее со всех сторон, приближались с каждой минутой.
– Слышишь – дают перезвон? – поежился капитан.
– «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно…» – грустно усмехнувшись, продекламировал Саша Мелентьев.
– Что же ты не разбудил меня раньше, капитан? – насупился Алексей, торопливо застегивая воротник гимнастерки. – Этак я проспал бы и царство небесное.
– Царство небесное – вряд ли, – мрачно пошутил Гармаш. – Идем со мной на капэ. А вы, Мелентьев, останетесь здесь, у телефона. Связные рот со мной.
Алексей накинул плащпалатку (утро было холодное), нацепил на шею автомат и, подрагивая от озноба, выбрался из землянки вслед за капитаном. По узкому ходу сообщения они вышли на пригорок, где располагался батальонный КП. Связные рот, пригибаясь, двигались вслед.
Рассветало. С Днепра тянул свежий ветерок. В зеленоватом небе, переходящем к востоку в желтоватый, потом в розово-алый цвет, гасли последние бледные звезды. По косогору над Днепром раскинулся пестрый, дымившийся огромными кострами пылающих домов город, вправо, вдоль излучины, маячили далекие села и хутора. Вишневые сады и тополи отсвечивали багрянцем. Днепр румянился под пламенем восхода, переливаясь широкой шелковой лентой.
У Алексея захватило дыхание от раскинувшейся перед ним могучей шири. Он стоял у входа в блиндажик КП и, не обращая внимания на приближающиеся разрывы и все более громкий свист снарядов, невольно залюбовался красками утра. Только теперь, в этот ранний час, когда начинался бой, он вдруг обнаружил, какой величавый простор окружал его. Берега и низины Днепра, дальние леса, насколько хватал глаз, плавали в разливе низкого тумана. Туман лежал розовыми, сиреневыми, пепельно-синими пластами, постепенно рассеиваясь под острыми, как длинные золотые иглы, лучами встающего солнца. Краски становились все ярче и вдруг засверкали ослепительно – раскаленный краешек солнца высунулся из-за леса…
«„Чуден Днепр…“ – повторил про себя Алексей и подавил тяжкий вздох. – И все это мы должны покинуть… Всю эту красоту, все эти села, сады, все эти холмы… Все эти дороги, этот кусок Днепра, вон ту ветряную мельницу, переправу – неужели все это нельзя удержать? Надо сказать бойцам об этом еще раз. Пойти и крикнуть: ни шагу назад! Надо, чтобы они это помнили постоянно. Все, все! Бойцы, командиры рот и взводов, политруки… Гомонов, Иляшевский, Сметанка!..»
Воздух над КП вздрагивал и гудел, как басовая струна. Всюду по склону высоты и вдоль стекающих вниз, к переправе, дороги ложились плотные лепешки снарядных разрывов. Снаряды и мины падали все ближе. Когда свист возникал особенно близко, Алексей и Гармаш невольно наклоняли головы.
– Нащупывает, сволочь, – громко говорил капитан. – По дороге и по боевым порядкам лупит. Не высовывайся, комиссар, это без пользы.
А сам бесстрашно тянулся из окопчика, всматривался в бинокль то в сторону противника, то назад, к Днепру, где все еще двигались советские войска и обозы, стянутые к переправе с большого участка фронта.
– С чего немцы начнут нынче – с авиации или с танков? – кричал Гармаш. – А наши за ночь так и не управились с переправой.
Налитые беспредельной усталостью глаза Гармаша негодующе сверкали. Он яростно сплюнул:
– Спасибо, хоть три полковые пушки нам оставили, будем танки отбивать… Нагнись, комиссар…
Артподготовка усиливалась. Связные легли на дно окопа. Алексею и Гармашу пришлось нырнуть и блиндажик – этот крошечный островок среди распаханной снарядами земли, еще не обнаруженный врагом, и переждать, пока не схлынет с рубежа плотная волна разрывов.
Как всегда, немцы не вели прицельного огня, а били по площадям. Алексей и капитан совсем оглохли.
– Передний край обрабатывают. Как ты думаешь, продержимся? – осипшим голосом кричал на ухо Алексею капитан, и темные глаза его наливались от натуги слезами.
Артиллерийская подготовка продолжалась еще минут десять. Потом разрывы умолкли. Гармаш и Алексей вылезли из блиндажа. Алексей невольно зажмурился перед тем, что предстало перед его взором: вокруг КП и по всей линии окопов, лежавших на склоне высоты, метрах в трехстах ниже гребня, висело медленно расходящееся ржавое облако. Сквозь него, как сквозь закопченное стекло, светило вставшее над Заднепровьем солнце. Все краски поблекли. Всюду дымились пепельные воронки.
Из блиндажа показалась голова связиста в съехавшей набок каске.
– Товарищ капитан, связь с полком оборвана. Есть только со второй ротой.
Гармаш злобно выругался, приказал:
– Через пять минут чтоб связь была.
Бледный связист, как мышь, юркнул по склону вдоль кабельной нитки.
В воздухе стояло напряженное затишье, как перед ударом грома после вспышки молнии. Казалось, вот-вот, в следующее мгновение произойдет что-то ужасное, непоправимое. От тишины звенело в ушах. Горячий запах окалины першил в горле. От просвечиваемой солнцем пыли все окрасилось в тревожные мутные тона. Расплывчатые тени тянулись по земле. Алексей вдруг подумал, что это и есть тот самый последний момент преследующего его кошмара, когда все должно прекратиться и исчезнуть раз и навсегда. После этого уже не будет ни ощущения горестных утрат, ни той родимой красоты, которая так полно открылась перед ним сегодня, когда он увидел освещенный утренним солнцем простор – приднепровские поля, луга, села и хутора.
Над головой уже ширился низкий стонущий гул. У переправы на той стороне Днепра слабо застучали зенитки.
– Так и есть. Начали с авиации! – крикнул Гармаш, направляя в небо бинокль. – Не меньше двадцати штук. Гляди, комиссар!
Алексей поднял голову. Одномоторные пикирующие «юнкерсы», с неубирающимися шасси, похожими на выпущенные ястребиные когти, заходили со стороны Днепра, с солнечной стороны, чтобы удобнее было высыпать на переправу и на участок батальона весь свой груз. Часть их, не обращая внимания на зенитные разрывы, уже делала заход на переправу. Воздух звенел и дрожал от рева моторов.
– Ну, комиссар, коли выдюжим, – честь нам и слава, – сказал Гармаш и тут же забушевал: – Ты вот говорил, что твой братуха – истребитель. Где же он, сопляк, извини меня, болтается? – Гармаш погрозил небу кулаком. – Эх, сейчас хотя бы троечку наших тупоносиков. Мы бы всыпали гитлерякам жару…
Алексей молча кусал губы. Он тоже в эти дни не раз с обидой вспоминал о брате. В его воображении Виктор как бы олицетворял собой всю советскую авиацию. О том, что Виктор мог сражаться на другом, не менее ответственном участке, что на фронте в тысячи километров были десятки и сотни таких же важных направлений, нуждающихся в защите авиацией, – он в такой момент почему-то не думал.
И тут случилось то самое, о чем только что говорил Гармаш: в самую гущу бомбардировщиков ворвалась неизвестно откуда появившаяся шестерка советских «ястребков» и в две-три секунды разметала вражеский строй. Правда, один «ястребок» тут же вспыхнул, как сухой лист, и упал за Днепр, но остальные упрямо вились вокруг «юнкерсов», и было слышно, как наперебой рокотали в небе пулеметы. Советские летчики бросались на «юнкерсов» с исступленной отвагой, и это видели все на высотке. Азарт воздушной битвы передался и пехотинцам. Прошло еще несколько секунд, и один «юнкерс» отделился от общей стаи и, быстро снижаясь, выпуская темноватый дымный хвост, потянул на запад. Хор ликующих криков прокатился по окопам батальона.
Алексей тоже что-то кричал, размахивая руками. Из глаз его текли радостные слезы. Бойцы приободрились.
– Голубчики! Соколики! Дайте же жару проклятым фашистам! – слышалось в окопах. – Нажми, нажми! Клюй же его, гада, в хвост!
Когда звено «юнкерсов» все-таки прорвалось к переднему краю, все чувствовали себя спокойно, и никто не сдвинулся с места. Только несколько молодых бойцов из третьей роты при виде пикирующих «юнкерсов» кинулись было бежать, но их во-время остановил капитан Гармаш, заставил залечь. Бомбежка немцам не удалась: только небольшая часть бомб упала на позиции, остальные – в Днепр или на дорогу.
Когда Алексей пришел в третью роту, там бойцы уже приготовились к отражению танковой атаки. Все пехотинцы, за исключением тяжело раненных, отправленных на левый берег, были на своих местах.
Капитан Гармаш нервно ходил по окопу и грозил:
– Я вам покажу, драполазы чертовы!
Бойцы опасливо косились на своего «цыгана». Нескладно высокий Пичугин стоял тут же с злым, пожелтевшим лицом. По его глазам Алексей сразу заметил: угрозы капитана только портили дело. Из лощины надвигался железный рокот, и по окопам пронеслось зловещее: «Танки… танки!..»
Алексей подошел к Гармашу, оказал так, чтобы никто не слышал:
– Ведь это же смешно, комбат.
– Почему?
– Брось, говорю, ребячество. Кому ты грозишь! Разве наших людей этимв бой зовут!?
Капитан окинул комиссара недоумевающе-презрительным взглядом.
– Уговаривать будешь? Беседу проводить? – недобро сощурился он. – Так ты опоздал. Они уже идут, слышишь?
Танки действительно приближались. На левом фланге, прикрывавшем выход на дорогу, надсадно и часто загромыхали полковые пушки.
– Погляжу, какими словами ты будешь теперь увещевать трусов! – злобно крикнул Гармаш.
– А разве у нас много таких, которых надо увещевать? – просто спросил Алексей и, увидев всегда веселого, напуганного бомбежкой бойца Шурупова, стоявшего у бруствера и приспосабливавшего гранаты, подошел к нему, положил на плечо руку:
– Ну что, Шурупов? Страшно, а?
Шурупов смущенно опустил руки, доверчиво улыбнулся:
– Я танков не боюсь, товарищ комиссар, а вот самолетов… Ведь ты их в небе не поймаешь!..
– Ну, поймать можно. Нужно только не бегать, а вести по самолетам огонь из всех видов оружия, – сказал Алексей.
…Бой с танками разгорался. Алексей перешел на позицию первой роты. Первое, что он увидел там, – это могучую медвежью фигуру Гомонова. Он стоял, нагнувшись к брустверу, широко расставив толстые, обрубковатые ноги, и держал наготове счетверенную связку гранат. Но с этого момента все перепуталось в сознании Алексея, и он уже не мог следить за молниеносно сменявшимися перед его глазами картинами боя.
…………………………………………………………………………………
Ровно в восемь часов батальону Гармаша было приказано отходить. Оглохший и наглотавшийся пыли, в изодранной до пояса гимнастерке, Алексей полз по колючей, высушенной солнцем траве к Днепру и изредка останавливался, чтобы выпустить из автомата в перебегающие по полю грязновато-серые согнутые фигурки короткую очередь. Прорвавшиеся через рубеж танки ревели где-то слева; там, захлебываясь, лязгали раз за разом полковые пушки, где-то вблизи полоскал огнем станковый пулемет. Это работали Дудников и Хижняк, не пуская немецких автоматчиков на дорогу, – немало они покосили их в тот день, и фашистские офицеры, обрушивая на хорошо замаскированную пулеметную точку целый обвал мин и снарядов, бесились от ярости.
Все смешалось вокруг Алексея – вздыбленная земля, тела убитых, кровь раненых, громкие выкрики, рев моторов, взрывы бросаемых под гусеницы танков гранат, хриплая команда командиров; все так быстро мелькало перед ним, как бы громоздясь друг на друга, что Алексей весь отдался одному потоку, который увлекал его куда-то назад, к переправе.
Он только изредка видел рядом с собой то Пичугина, то Шурупова, то Гомонова, то капитана Гармаша, а однажды перед ним промелькнули лица Ивана Дудникова и Миколы. Они торопливо устанавливали за кустом в свежей воронке свой раскалившийся «максим».
Пулеметчик Василий Копытнов все время следовал за комиссаром, отстреливаясь короткими, хозяйственно-расчетливыми очередями.
Капитан Гармаш отходил со второй ротой. Теперь уже прикрывал отход только единственный третий взвод третьей роты, в нем осталось не более пятнадцати человек. На обратном скате высоты вскипали шквалы огня, и землисто-черные кусты минных разрывов поминутно вырастали на ней.
В самый напряженный момент боя Алексей на короткое время очутился в маленьком окопчике, где-то у самого Днепра. Окопчик был узкий, вырытый кем-то наспех, с нависшим по краям высохшим бурьяном и уже опаленными августовским солнцем бледноголубыми, как бирюзовые камешки, отцветающими васильками. Днепровский свежий ветерок покачивал их грустные венчики на тонких нежных стеблях.
Тяжело дыша, Алексей с разбегу плюхнулся в окопчик и неожиданно увидел сквозь облачко взвихренной пыли военфельдшера батальона Нину Метелину. Она быстро и ловко перевязывала раненого.
Перед ним возникло обожженное солнцем до красноты лицо женщины с чуть вздернутым маленьким носом и серыми миндалевидными глазами. Несмотря на необычность обстановки, Алексей все же успел заметить одну незначительную подробность: пепельные, подгоревшие на солнце волосы Нины были собраны на затылке смешным узелком (война, опасность – и вдруг этот трогательный, наивный узелок!); глаза смотрели с грустной укоризной, как будто говорили: «Вот видите, что делается? Много ли мне придется еще перевязывать?»
– Несите раненого к переправе! Мы отходим! – разгоряченным, злым голосом крикнул Алексей двум сидевшим тут же в напряженной позе нестроевым красноармейцам-санитарам.
Но Нина протянула ему планшетку и тоненькую книжечку в целлулоидной обертке, сказала сердито:
– Возьмите, товарищ комиссар. Это документы и партийный билет товарища политрука.
– Иляшевский!.. – только теперь узнав раненого, ошеломленно вскрикнул Алексей.
Левая щека и тонкая шея политрука были изуродованы словно волчьими клыками.
Алексей ощутил приступ тошноты. За два месяца воины он никак не мог привыкнуть к крови и ранам.
Голова Иляшевского, обвязанная свежим, кумачно-алым от крови бинтом, покоилась на коленях Нины. Он смотрел на комиссара потухающими глазами, и в них еще теплилось какое-то напряженное выражение не то невысказанного желания, не то страха за уходящую жизнь, а может быть, просто забота о повседневных незаконченных делах: ведь Боря Иляшевский был очень исполнительным человеком. Казалось, он хотел рапортовать комиссару о выполненном поручении и вот не успел…
Алексей наклонился к его белым губам, позвал:
– Боря… Что же это ты, а?
Губы Иляшевского пошевелились, и Алексей услышал, а может быть, это только послышалось ему среди орудийного гула:
– Дивизия перешла?
– Перешла… Мы отходим, – ответил Алексей и взглянул в глаза товарища. Они уже ничего не выражали.
– Он умер, – всхлипнула Нина через минуту, и этих слов не мог заглушить грохот боя. По ее щекам катились слезы и оставляли грязные полосы.
Алексей поцеловал Иляшевского в еще теплый лоб, а партийный билет положил в левый карман гимнастерки, рядом со своим.
Где-то недалеко рвануло землю, в окопчик посыпались сухие комья.
– Ползите, Метелина! К переправе! – приказал Алексей.
Нина выпустила из рук голову Иляшевского, прислонила ее к стенке окопчика, но не решалась оставить мертвого, вопросительно смотрела на комиссара.
– Ползите же! – грубо закричал Алексей. – Чего смотрите? А вы, – обратился он к растерявшимся санитарам, поминутно пригибающим головы при каждом звуке пролетающего снаряда., – похороните политрука! Исполняйте приказание!
