Текст книги "Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада"
Автор книги: Генри Райдер Хаггард
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 60 страниц)
Глава IX
Как мы потеряли Умелопогаса
После великого Имгомбоко Чака приказал установить надежный надзор за своей матерью Унандой и женой Балекой, сестрой моей. Ему было доложено, что обе женщины тайком приходили в мой шалаш, нянчили и целовали мальчика – одного из моих детей. Чака вспомнил предзнаменование колдуньи Нобелы, и в сердце его закралось подозрение.
Меня он не допрашивал и не считал способным на заговор. Тем не менее, вот что он предпринял, не знаю, отец мой, нарочно или без умысла.
Чака послал меня с поручением к племени, живущему на берегу реки Амаскази. Я должен был сосчитать скот, принадлежащий царю и порученный попечению этого народа, чтобы дать отчет о приплоде.
Я низко склонился перед царем, сказав, что, как собака, исполню его приказание, и он дал мне стражу. Затем я отправился домой проститься с моими женами и детьми. Одна из жен моих Анаиди, мать Мусы, тяжко занемогла. Странные вещи приходили ей в голову, она бредила ими вслух. Ее, несомненно, околдовал один из врагов моего дома. Однако остаться я не мог, а должен был идти исполнять поручение царя, что и сообщил второй своей жене, Макрофе – матери Нады и, как все думали, Умелопогаса. Но когда я сообщил Макрофе о своем уходе, она залилась горькими слезами и прижалась ко мне.
На мой вопрос, отчего она так плачет, Макрофа ответила, что на душе ее уже лежит тень несчастья, она уверена, что по возвращении не найду в живых ни ее, ни Наду, ни Умелопогаса, любимого мною, как сына. Я старался успокоить жену, но чем больше я уговаривал, тем сильнее она рыдала, повторяя, что она совершенно уверена в том, что предчувствие ее не обманывает.
Тронутый ее слезами, я спросил, как же нам быть. Ее страх невольно передался мне, подобно тому, как тени ползут с долины на гору.
– Возьми меня с собой, дорогой супруг мой, – умоляла она, – дай мне уйти из этой проклятой страны, где само Небо ниспосылает кровавый дождь, и позволь мне жить на моей родной стороне, пока не пройдет время страшного царя Чаки!
– Но как я могу это сделать? – спросил я. – Никто не смеет покинуть царский крааль без разрешения на то самого царя!
– Муж может прогнать свою жену! – возразила Макрофа. – Царь не вмешивается в отношения мужа и жены. Скажи мне, милый муж, что ты больше не любишь меня, что я не приношу детей, и поэтому ты отсылаешь меня на родину. Со временем мы опять соединимся, если только будем живы!
– Хорошо, будь по-твоему. Уходи из крааля сегодня ночью вместе с Надой и Умелопогасом, а завтра утром встретимся на берегу реки и вместе продолжим путь. А там, что будет, да сохранят нас духи отцов наших!
Мы обнялись, и Макрофа тайком вышла из крааля вместе с детьми. На рассвете я собрал людей, назначенных царем для сопровождения меня, и мы отправились в путь. Солнце поднялось высоко, когда мы подошли к берегу реки. Макрофа ждала меня с детьми, как было условлено. Они встали при нашем приближении, но я успел взглянуть на жену, грозно нахмурив брови, что удержало ее от приветствия. Сопровождавшие меня воины с недоумением смотрели на меня.
– Я развелся с этой женщиной, – объяснил я им, – она увядшее дерево, негодная, старая ведьма, я взял ее с собой, чтобы отослать в страну Сваци, откуда она взята. Перестань реветь! – обратился я к Макрофе. – Мое решение неизменно!
– А что говорит на это царь? – спросили люди.
– Я сам буду отвечать перед царем! – сказал я, и мы пошли дальше.
Теперь я должен рассказать, как мы лишились Умелопогаса, сына царя Чаки. В ту пору он был уже вполне взрослым юношей крутого нрава, высоким и безумно храбрым для своих лет.
Итак, мы путешествовали уже семь дней. К ночи седьмого дня мы достигли гористой местности. Здесь нам встречалось мало краалей: Чака разграбил их много лет тому назад. Тебе, может быть, знакома эта местность, отец мой? Там большая и необыкновенная Гора Привидений, на которой водятся привидения. Серая заостренная вершина ее своими очертаниями напоминает голову старухи. В этой дикой местности нам пришлось переночевать. Темнота быстро надвигалась. Вскоре мы убедились, что в скалах кругом нас много львов. Мы слышали их рев, было очень страшно всем, кроме Умелопогаса. Этот ничего не боялся. Мы окружили себя изгородью из веток терновника и приютились за нею, держа оружие наготове.
Скоро выглянула полная луна и светила так ярко, что мы видели все далеко вокруг. На расстоянии шести полетов копья от нас высилась скала, а на вершине ее – пещера. Когда луна поднялась выше, мы увидели, что львы вышли из логова и остановились на краю скалы. Около них, точно котята, играли два львенка. Если бы не опасность нашего положения, можно было бы залюбоваться этой картиной.
– О, Умелопогас, – сказала Нада, – я бы хотела иметь одного из этих зверьков вместо собаки!
Юноша рассмеялся и ответил:
– Если хочешь, я достану тебе одного из них, сестрица!
– Оставь, малый, – сказал я, – человек не может взять львенка из логова, не поплатившись за это жизнью!
– Однако, отец, это возможно! – ответил он, и разговор на этом прекратился.
Когда львята наигрались, львица захватила их в пасть и отнесла в пещеру. Через минуту она снова вышла и вместе с самцом отправилась за добычей. Вскоре мы услышали их рев в некотором отдалении. Тогда мы сложили большой костер и спокойно легли спать внутри изгороди, зная, что львы заняты охотой и ушли от нас далеко. Один Умелопогас не спал. Оказалось, что он решил исполнить желание Нады, – достать маленького льва.
Когда все уснули, Умелопогас, как змея, выполз из-за терновой изгороди и с ассегаем направился ползком к подножию скалы, к логовищу львов. Затем он вскарабкался на скалу и, подойдя к пещере, стал ощупью пробираться к ней. Львята, услышав шум, подумали, что мать вернулась с пищей, и стали визжать и мурлыкать. Умелопогас дополз до того места, где лежали маленькие, протянул руку и схватил одного из них – другого он убил, потому что не мог бы унести обоих.
Юноша очень торопился, сознавая, что должен успеть уйти до возвращения больших львов, и вернулся к забору, где мы лежали.
Начало светать.
Я проснулся, поднялся с земли, оглянулся кругом. И что же? За колючей изгородью стоял Умелопогас и громко смеялся. В зубах он держал ассегай, с которого еще капала кровь, а в руках его барахтался молодой львенок. Он ухватил его одной рукой за шерсть на загривке, а другой за задние лапы.
– Просыпайся, сестрица! – закричал он. – Вот собака, которую ты хотела иметь. Сейчас она кусается, но скоро будет ручной!
Нада проснулась и, увидев львенка, закричала от радости, я же замер от ужаса.
– Безумец! – закричал я. – Выпусти львенка, пока львы не пришли растерзать нас!
– Я не хочу выпускать его, отец, – угрюмо ответил он. – Нас здесь пятеро вооруженных копьями, неужели же мы не справимся с двумя кошками? Я не побоялся один идти в их логовище, а ты боишься встретиться в ними на открытом месте!
– Ты с ума сошел! – ответил я. – Брось его сейчас же!
И я кинулся к Умелопогасу, чтобы отнять у него львенка. Он быстро схватил львенка за голову, свернул ему шею и бросил на землю.
– Ну вот, смотри.
В этот миг мы услышали громкий рев.
– Скорее в изгородь! – закричал я, и мы оба перескочили через колючую преграду, где наши спутники схватились за копья, дрожа от страха и утреннего холода. Взглянув наверх, мы увидели, что львы спускались со скалы по следам того, кто похитил их детей. Впереди шел лев и страшно ревел, за ним следовала львица. Она не могла реветь потому, что держала во рту львенка, убитого Умелопогасом в пещере. Вот они, разъяренные, приближались к нам с ощетинившимися гривами, бешено размахивая хвостами. Подойдя совсем близко к нам, они наткнулись на второго детеныша. Львы остановились, обнюхали его и заревели так, что, казалось, земля тряслась. Львица выпустила изо рта детеныша и схватила другого.
– Стань за мной! – крикнул Умелопогас, поднимая копье. – Лев собирается прыгнуть!
Огромный зверь присел, затем взвился в воздух и, как птица, пролетел пространство, разделявшее нас.
– Ловите его на копья! – крикнул Умелопогас, и мы поневоле исполнили приказание мальчика.
Столпившись в одно место, мы выставили наши копья таким образом, что лев, подпрыгнув, упал прямо на них, причем они глубоко вонзились в его тело. Тяжесть его падения сбила нас с ног, лев катался по земле, рыча от ярости и боли. Он встал на ноги, хватаясь зубами за копья, вонзившиеся ему в грудь. В голове Умелопогаса, стоявшего в стороне во время падения льва, очевидно, созрел свой план. С диким криком он вонзил свой ассегай в плечо разъяренного зверя.
Лев протяжно застонал и свалился замертво. Тем временем львица стояла вне загородки, держа в зубах второго убитого детеныша, она не могла решиться бросить их, но услышав предсмертный стон самца, выронила львенка и сжалась, готовясь к прыжку.
Умелопогас стоял один прямо перед ней, он только что успел вытащить свой ассегай из тела убитого льва.
Разъяренная львица в один миг очутилась около мальчика, стоявшего неподвижно, точно каменное изваяние. Она наткнулась на копье, которое он держал вытянутым перед собой, оно переломилось, и Умелопогас упал замертво, придавленный тяжестью львицы. Она тотчас же вскочила, сломанное копье все еще торчало в ее груди, обнюхала мальчика и, как бы узнав в нем похитителя своих детей, схватила его за пояс и перепрыгнула со своей ношей через изгородь.
– О, спасите его! – закричала Нада отчаянным голосом. Мы все кинулись с громким криком в погоню за львицей. На минуту она остановилась над мертвыми своими детенышами. Тело Умелопогаса висело у нее в пасти, она смотрела на своих малышей, как бы в некотором недоумении. В нас блеснула надежда, что она бросит Умелопогаса, но, услышав наши крики, львица повернулась и исчезла в кустах, унося его с собой. Мы схватили копья и кинулись за нею, однако почва вскоре стала каменистая, и мы не могли найти следов львицы. Она исчезла бесследно, как исчезает облако. А вместе с ней и Умелопогас. Мы вернулись. О, как тяжело сжималось сердце! Я любил мальчика так же нежно, как и своих родных сыновей. И вот он погиб…
– Где мой брат? – воскликнула Нада, когда мы пришли без него.
– Он погиб, – отвечал я.
Девушка бросилась на землю с громкими рыданиями.
– О, как бы я хотела погибнуть вместе с ним! – воскликнула она.
– Идем дальше! – сказала Макрофа.
– Неужели ты не оплакиваешь своего сына? – спросил ее один из наших спутников.
– К чему плакать над мертвыми? Разве слезы могут вернуть их к жизни? – ответила Макрофа. – Пойдемте!
Эти слова, очевидно, показались странными нашему спутнику, но он ведь не знал, отец мой, что Умелопогас не родной сын ее. Однако мы остались еще на день в этом месте в надежде, что львица вернется к своему логову, и нам удастся по крайней мере убить ее. Но она больше не возвращалась. Прождав напрасно целый день, мы дождались утра, свернули наши покрывала и с тяжелым сердцем продолжили наш путь.
В душе я недоумевал, зачем судьба позволила мне вырвать жизнь этого мальчика из когтей Льва зулусов, чтобы отдать его на растерзание горной львицы?
Тем временем мы продвигались вперед, пока не дошли до крааля, где я должен был исполнить приказание царя и где мне предстояло расстаться с женой.
Нежно поцеловавшись украдкой, хотя на людях враждебно глядели друг на друга, мы расстались, как расстаются те, кому не суждено уже более встретиться на земле. Духи подсказывали нам, что мы никогда более не увидимся. Так оно и оказалось на самом деле.
Я отвел Наду в сторону и сказал ей:
– Мы расстаемся, дочь моя, и не знаю, свидимся ли когда-нибудь. Времена тяжелые, и ради безопасности твоей и матери я лишаю себя радости видеть вас. Нада, ты уже почти женщина, прекраснее всех женщин нашего племени. Многие знатные люди будут свататься к тебе. Меня, твоего отца, не будет, возможно, с тобой. Я не смогу выбрать тебе мужа по обычаю нашей страны. Но я завещаю тебе, если это будет возможно, выбери человека, которого ты сможешь любить. Это единственный залог счастья для женщины!
Но Нада взяла меня за руку и, гладя на меня своими прекрасными глазами, сказала:
– Отец, не говори со мной о замужестве, я не буду ничьей женой. Умелопогас погиб из-за моего легкомыслия. Я проживу и умру одна. О, скорее бы дождаться этой минуты и соединиться с любимым человеком!
– Послушай, Нада, – сказал я. – Умелопогас был тебе братом, и тебе не подобает так говорить о нем даже теперь, когда его нет в живых!
– Это меня не касается, отец, – ответила Нада, – я говорю то, что сердце подсказывает мне, а оно говорит мне, что я любила Умелопогаса живого и буду любить его мертвого до самой своей смерти. Ах, вы все считаете меня ребенком, но сердце мое горячо и не обманывает меня!
Я не стал более уговаривать девушку. Я-то знал, что Умелопогас ей не брат, она вполне могла быть его женой. Я мог только удивляться, как ясно говорил в ней голос крови, подсказывая ей естественное чувство.
– Утешься, Нада, – успокоил я ее, – то, что нам дорого на земле, станет нам еще дороже на небесах. Я твердо верю, что человек создан для того, чтобы, умерев на земле, возвратиться снова к Умкулункулу. Теперь прощай!
Мы поцеловались и расстались.
О, как мне было грустно! Только что я потерял Умелопогаса. Но еще тяжелее казалась мне разлука с женой и дочерью.
Глава X
Пытка Мопо
Четыре дня я пробыл в шалашах племени, к которому привела меня царская воля. На пятое утро я собрал сопровождавших меня, и мы снова направили свои стопы к краалю царя. В пути мы встретили отряд воинов, приказавших нам остановиться.
– Что надо вам, царские слуги? – смело спросил я их.
– Слушай, сын Македама! – ответил их посредник. – Ты должен передать нам жену свою Макрофу и твоих детей Умелопогаса и Наду. Таков приказ царя!
– Умелопогас, – отвечал я, – ушел за пределы царской власти, ибо его нет в живых, жена же моя Макрофа и дочь Нада находятся у племени сваци, и царю придется послать армию их отыскивать! С ненавистной мне Макрофой пусть царь делает, что хочет, я развелся с ней. Девушка? Конечно, невелика важность, коль она умрет, девушек ведь много, но я буду просить о ее помиловании!
Все это я говорил беззаботно, ибо хорошо знал, что жена моя и дочь вне власти Чаки.
– Проси, проси милости! – сказал воин, смеясь. – Все остальные, рожденные тобой, умерли по приказанию царя!
– Неужели? – спокойно ответил я, хотя колени мои дрожали, язык прилип к гортани. – На то царская воля! Подрезанная ветвь дает новые ростки, у меня будут другие дети!
– Так, Мопо, но раньше найди жен, ибо твои умерли!
– В самом деле? – отвечал я. – Что же, и тут царская воля. Мне самому надоели эти крикуньи!
– Слушай же дальше, Мопо, – продолжал воин, – чтобы иметь новых жен, надо жить, от мертвых не рождается потомство, а мне сдается, что Чака уже точит тот ассегай, который снесет тебе голову!
– Пусть так, – ответил я, – царь лучше знает. Высоко солнце над моей головой и долог путь. Убаюканные ассегаем крепко спят!
Так говорил я, отец мой, и правда, мне хотелось умереть. Мир после этих утрат был пуст для меня.
Моих спутников допросили, чтобы выяснить, правду ли я говорю, и мы двинулись в путь. Дорогой я постепенно узнал все, что произошло в царском краале.
После моего ухода лазутчики донесли Чаке, что вторая жена моя Анаиди занемогла и в беспамятстве повторяет загадочные слова. Когда зашло солнце, Чака взял с собой трех воинов и пошел с ними в мой крааль. Он оставил воинов у ворот, приказав им не пропускать никого ни туда, ни обратно, а сам вошел в шалаш, где лежала больная Анаиди, вооруженный своим маленьким ассегаем с рукояткой из алого царского дерева.
В шалаше находилась, Унанда и Балека, пришедшие поласкать Умелопогаса. Но они нашли только других моих детей и жен. Тогда они отослали всех, кроме Мусы, сына больной Анаиди, того самого мальчика, который родился восьмью днями раньше Умелопогаса. Задержав Мусу в шалаше, они стали ласкать его, иначе равнодушие их к другим детям возбудит подозрение остальных жен.
Когда они так сидели, в дверях вдруг мелькнула чья-то тень, сам царь подкрался к ним и увидел, как они нянчились с Мусой. Они же, узнав его, бросились к его ногам, славя. Но он угрюмо улыбнулся и велел им сесть. Потом обратился со словами:
– Вас поражает, Унанда, мать моя, Балека, жена моя, почему я пришел сюда в шалаш Мопо, сына Македама? Мне сказали, что его жена Анаиди занемогла. Не она ли там лежит? Как первый врач в стране, я пришел излечить ее, знайте это, Унанда, мать моя, Балека, жена моя!
Так говорил он, огладывая их и понюхивая табак с лезвия своего маленького ассегая, но они дрожали от страха, так как знали, что если Чака говорит коротко – замышляет смерть. Унанда, Мать небес, ответила ему, что они рады его приходу, ибо его лекарство, наверное, успокоит больную.
– Конечно, – сказал он, – меня забавляет, мать моя и сестра, видеть, как вы ласкаете вот этого ребенка. Даже если бы он был вашей крови, вы не могли бы любить его больше!
Опять они задрожали и молились в душе, чтобы только что заснувшая Анаиди не проснулась и не стала бормотать в бреду безумные слова. Анаиди проснулась, услыхала голос царя, и ее больное воображение остановилось на том, кого она принимала за царского сына.
– Ага, вот он! – сказала она, приподнимаясь и указывая на собственного сына Мусу, испуганно прижавшегося в углу шалаша. – Поцелуй его, Мать небес, приласкай. Как звать его, щенка, накликавшего беду на наш дом? Он сын Мопо от Макрофы?!
Она дико захохотала и опрокинулась на свою постель из звериных шкур.
– Сын Мопо от Макрофы? – переспросил царь. – Женщина, чей он сын?
– Не спрашивай ее, царь! – закричали обезумевшие от страха мать и жена Чаки, бросаясь ему в ноги. – Не слушай ее, царь. Больную преследуют дикие мысли, не годится тебе слушать ее безумные речи. Должно быть, околдовали ее, ей снятся сны!
– Молчать! – крикнул царь. – Я хочу слушать ее бред. Авось, луч правды осветит мрак, я хочу знать правду. Женщина, кто отрок сей?
– Кто он? Безумный, ты еще спрашиваешь? Тише, наклони ухо ко мне, шепотом говори, не подслушал бы тростник этих стен, не донес бы царю. Так слушай же: этот отрок – сын Чаки и Балеки, сестры Мопо, ребенок, подмененный Матерью небес, Унандой, подкинутый нашему дому на проклятие, тот будущий правитель, которого Унанда представит народу вместо царя, ее сына, когда народ наконец возмутится его жестокостью!
– Она лжет, царь, – закричали обе женщины, – не слушай ее. Мальчик этот – ее собственный сын, она в беспамятстве не узнает его!
Но Чака, стоя среди шалаша, зловеще засмеялся.
– Нобела верно предрекла, я напрасно убил ее. Так вот, как ты провела меня, мать! Ты приготовила мне в сыне убийцу. Славно, Мать небес, покорись теперь небесному суду. Ты надеялась, что мой сын меня убьет, но пусть будет иначе. Пусть твой сын лишит себя матери. Умри же, Унанда, умри от руки рожденного тобой, – и подняв ассегай, он заколол ее.
С минуту Унанда, Мать небес, жена Сензангакона, стояла неподвижно, не проронив ни звука, потом, вырвав из проколотого бока ассегай, закричала:
– Злодей Чака, ты умрешь, как я! – и упала мертвая.
Так умертвил Чака свою мать Унанду.
Балека, видя случившееся, повернулась и побежала вон из шалаша, в Эмпозени, с такой быстротой, что стража у ворот не могла остановить ее, но она без чувств упала на землю. Муса, мое дитя, пораженный ужасом, остался на месте, и Чака, считая его своим сыном, убил и его.
Потом он гордо выступил из шалаша, оставив стражу у ворот, и приказал отряду воинов, окружив весь крааль, поджечь его. Они поступили по его приказанию, выбегавших людей убивали, а оставшиеся погибли в огне. Так умерли мои жены, дети, слуги и все случайно находившиеся у них люди. Улей сожгли, не пожалев пчел, в живых оставался один я, да где-то далеко Макрофа с Надой.
Говорят, Чака не насытился пролитой кровью, так как послал людей убить Макрофу, жену мою, Наду, дочь мою, и того, кто назывался моим сыном. Меня же он приказал посланным не убивать, а привести к нему живым.
Мне пришла в голову мысль, не лучше ли самому покончить с собой? Зачем ждать смертного приговора? Покончить с жизнью так легко, я знал, как это сделать. В своем кушаке я тайно хранил одно снадобье. Тому, кто отведает этого снадобья, отец мой, не видеть ни света солнца, ни блеска звезд.
Погибнуть от ассегая, медленно мучиться под ножами истязателей, быть уморенным голодом или бродить до конца дней своих с выколотыми глазами – вот что ждало меня, и вот почему я днем и ночью носил с собой свое снадобье. Настал час им воспользоваться.
Так думал я среди мрака ночи и, достав горькое снадобье, попробовал его языком. Но вспомнил вдруг свою дочь Наду, единственное дорогое существо, находящееся только временно в другой далекой стране, вспомнил про жену Макрофу, про сестру Балеку, живую еще по какому-то странному капризу царя. Еще одно желание таилось в моем сердце – это жажда мести. Мертвые бессильны карать своих мучителей, если души их еще страдают, то руки уже не платят за удар ударом.
Итак, я решил жить. Умереть я всегда успею. Успею, когда голос Чаки произнесет мой смертный приговор. Смерть сама намечает своих жертв, не отвечает ни на какие вопросы. Смерть – это гость, которого не надо ждать у порога шалаша, он проберется через солому крааля. Я решил пока не принимать снадобья.
Итак, отец мой, я остался жить, и воины повели меня обратно в крааль Чаки.
Мы добрались до него к ночи. Воин вошел к царю сообщить о нашем прибытии. Царь немедленно приказал привести пойманного, и меня втолкнули в дверь большого шалаша. Посередине горел огонь, так как ночь была холодна, а Чака сидел в глубине, против двери.
Несколько его приближенных схватили меня за руки и потащили к огню, но я вырвался, так как руки мои не были связаны. Падая ниц, я славил царя, называя его царскими именами. Приближенные опять хотели схватить меня, но Чака сказал:
– Оставьте его, я сам допрошу своего слугу!
Тогда они поклонились до земли и, сложив руки на палках, коснулись лбами пола. А я сел тут же на полу против царя, и мы разговаривали через огонь. По приказанию Чаки я отчитался о своем путешествии.
– Хорошо, – сказал царь, – я доволен! Как видно, в стране моей еще остались честные люди! А известно ли тебе, Мопо, какое несчастье постигло твой дом в то время, как ты вел мои дела?
– Как же, слыхал! – ответил я так просто, будто вопрос касался пустяков.
– Да, Мопо, горе обрушилось на дом твой, проклятие Небес на крааль твой! Мне говорили, Мопо, что небесный огонь живо охватил твои шалаши.
– Слыхал, царь, слыхал!
– Мне докладывали, Мопо, что люди, запертые внутри, теряли рассудок при виде пламени и, понимая, что нет спасения, закалывали себя ассегаями и бросались в огонь!
– Знаю все, царь! Велика важность!
– Много ты знаешь, Мопо, но не все еще. Ну, известно ли тебе, что среди умерших в твоем краале родившая меня Мать небес?
При этих словах, отец мой, я поступил разумно, добрый дух вдохновил меня, F я упал на землю, громко завопил, как бы в полном отчаянии.
– Пощади слух мой! – вопил я. – Не повторяй, что родившая тебя мертва, о, Лев зулусский! Что мне все остальные жизни, они исчезли, как дуновение ветра, как капли воды, но это горе могучее, как ураган, оно безбрежно, как море!
Перестань, слуга мой, успокойся! – говорил насмешливо Чака. – Я сочувствую твоему горю по Матери небес. Если бы ты сожалел только об остальных жертвах огня, то плохо бы тебе было. Ты выдал бы свою злобу ко мне, а так тебе же лучше: хорошо ты сделал, что отгадал мою загадку!
Только теперь я понял, какую яму Чака рыл мне, и благословил в душе Элозия, внушившего мне ответ царю.
Я надеялся, что теперь Чака отпустит меня, но пытка моя только начиналась.
– Знаешь ли ты, Мопо, – сказал царь, – что когда мать моя умирала в охваченном пламенем краале, она кричала загадочные, страшные слова. Слух мой различил их сквозь песню огня. Вот эти слова: будто ты, Мопо, сестра твоя Балека и твои жены сговорились подкинуть ребенка мне, не желавшему иметь детей. Скажи теперь, Мопо, где дети, уведенные тобой из крааля – мальчик со львиными очами, прозванный Умелопогасом, и девочка по имени Нада?
– Умелопогаса растерзал лев, о царь, – отвечал я, – а Нада находится в скалах сваци!
И я рассказал ему про смерть Умелопогаса и про то, как я разошелся с Макрофой.
– Отрок с львиными глазами в львиной пасти! – сказал Чака. – Туда ему и дорога. Наду можно еще добыть ассегаями. Но довольно о ней, поговорим лучше о песне, петой моей покойной матерью в треске огня. Мопо, лжива ли она?
– Помилуй, царь, Мать небес обезумела, когда пела ту песню! – ответил я. – Слова ее непонятны!
– И ты ничего об этом не знаешь? – спросил царь, глядя на меня сквозь дым костра. – Странно, Мопо, очень странно! Но что это, тебе холодно? Руки твои положительно дрожат! Не бойся, погрей их, хорошенько погрей, всю руку положи в огонь!
И, смеясь, он указал мне своим маленьким, оправленным в царское дерево ассегаем, на самое яркое место костра.
Тут, отец мой, я действительно похолодел, так как донял намерение Чаки. Он готовил мне пытку огнем.
С минуту я молчал, задумавшись. Тогда царь опять громко сказал:
– Что же ты робеешь, Мопо? Неужели мне сидеть и греться, пока ты дрожишь от холода? Встаньте, приближенные мои, возьмите руку Мопо и держите ее в пламени, чтобы он согрелся и чтобы душа его ликовала, пока мы будем говорить с ним о ребенке, упомянутом моей матерью, рожденном Балекой, женой моей, сестрой Мопо, моего слуги!
– Прочь слуги, оставьте меня! – смело сказал я, решившись сам подвергнуться пытке.
– Благодарю тебя, о царь, за милость! Я погрелся у твоего огня. Спрашивай меня, о чем хочешь, услышишь правдивые ответы!
Тогда, отец мой, я сунул руку в огонь, но не в самое яркое пламя, а туда, где дымило. Кожа моя от страха покрылась потом, и несколько секунд пламя обвивалось вокруг руки, не сжигая ее. Но я знал, что мука близка.
Некоторое время Чака следил за мной, улыбаясь. Потом он медленно заговорил, как бы давая огню разгореться.
– Мопо, ты и правда не знаешь о том, что сестра твоя Балека родила сына?
– Я одно знаю, о, царь, – ответил я, – что несколько лет тому назад я убил младенца, рожденного твоей женой Балекой, и принес тебе его тело!
Между тем, отец мой, рука моя уже дымилась, пламя въедалось в тело, и страдания были ужасны. Но я старался не показывать виду, так как знал, что если я крикну, не выдержав пытки, то смерть будет моим уделом.
Царь опять заговорил:
– Клянешься ли ты моей головой, Мопо, что в твоих краалях не выкармливали никакого младенца, мной рожденного?
– Клянусь, царь, клянусь твоей головой! – отвечал я.
Теперь уже, отец мой, мучение становилось нестерпимым. Мне казалось, что глаза мои выскакивают из орбит, кровь кипела во мне, бросалась в голову, по лицу текли кровавые слезы. Но я невозмутимо держал руку в огне, а царь и его приближенные с любопытством следили за мной. Опять Чака молчал, и эти минуты казались годами.
Наконец он сказал:
– Тебе, я вижу, жарко, Мопо, вынь руку из пламени. Ты выдержал пытку, я убежден в твоей невиновности. Если бы ты затаил ложь в сердце, то огонь бы выдал ее, и ты бы запел последнюю песню!
Я вынул руку из огня, и на время муки стихли.
– Правда твоя, царь, – спокойно ответил я, – огонь не властен над чистым сердцем!
Говоря это, я взглянул на свою левую руку. Она была черна, отец мой, черна, как обугленная палка, и на искривленных пальцах не было ногтей. Взгляни на нее теперь, отец мой, я ведь слеп, но тебе видно. Рука скрючена и мертва. Вот следы огня в шалаше Чаки, огня, сжигавшего меня много, много лет тому назад. Эта рука уже не служила мне с той ночи истязания, но правая оставалась, и я с пользой владел ею.
– Но мать мертва, – снова заговорил царь, – умерли в пламени и твои жены, и дети. Мы устроим поминки, Мопо, такие поминки, каких не было еще никогда в стране зулусов, и все народы земли станут проливать слезы. Мопо, на этих поминках будет выслеживание, но колдунов не станем созывать, мы сами будем колдунами и сами выследим тех, кто навлек на нас горе. Как же мне не отомстить за мать, родившую меня, погибшую от злых чар! А ты, безвинно лишенный жен, чад, неужели не отомстишь за них? Иди теперь, Мопо, иди, верный слуга мой, которого я удостоил погреться у моего костра! – и, пристально глядя на меня сквозь дым, он указал мне ассегаем на дверь шалаша.