Текст книги "Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада"

Автор книги: Генри Райдер Хаггард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 60 страниц)

– Так, – ответил Панда, – и поэтому Садуко надлежит бросить на съедение шакалам.

– Подожди еще немного, о король. Я повторяю: Садуко говорит не своим голосом, а голосом Мамины. Я утверждаю, что она величайшая колдунья во всей стране. Она опоила его зельем своих глаз, он сам не сознает, что говорит.

– Докажи это! – воскликнул король.

Карлик подошел к Панде и шепнул ему что-то на ухо, а Панда двум советникам, которые немедленно встали и сделали вид, что идут к калитке. Проходя мимо Мамины, один из них внезапно обхватил ее, скрутив ей руки назад, а другой накинул ей свой плащ на голову и завязал. Мамина не сопротивлялась и не двигалась, вся покрытая плащом до самых ног, но они продолжали ее крепко держать. Затем Зикали заковылял к Садуко, долгое время пристально глядел на него и сделал несколько движений рукой перед его лицом. Садуко глубоко вздохнул и как бы с удивлением стал озираться.

– Садуко, – обратился к нему Зикали, – ответь мне, твоему приемному отцу, правду ли говорят люди, что ты продал свою жену Мамину королевичу Умбелази для того, чтобы на тебя дождем посыпались его милости?

– Зикали! – вскочил Садуко в припадке ярости. – Будь ты, как все люди, я убил бы тебя, гнусная жаба, за то, что ты осмеливаешься помоями обливать мое имя! Она убежала с королевичем, околдовав его своей красотой!

– Не бей меня, Садуко, – продолжал Зикали, – пока не ответишь еще на один вопрос. Правду ли говорят, что в битве при Индондакузуке ты перешел со своими полками на сторону узуту, уверенный, что Умбелази будет разбит, а тебе хотелось быть на стороне победителя?

– Это клевета! – вскричал Садуко. – Я хотел отомстить Умбелази за то, что он отнял у меня ту, которая была для меня дороже жизни и чести. Победа склонялась на сторону Умбелази. Но я ушел, он проиграл битву и умер, чего я и хотел. Но теперь, – грустно прибавил он, – я сожалею, что довел его до гибели, ведь он, как и я, был только орудием честолюбивых замыслов этой женщины. О король, – прибавил он, обращаясь к королю, – убей меня, умоляю тебя! Недостоин жить тот, чьи руки обагрены кровью друга.

– Не слушай, отец мой, – воскликнула Нэнди, вскочив с места. – Он сумасшедший! Отдай этого несчастного человека на мое попечение, отец мой, мне, его жене. Я люблю его! И позволь нам уйти отсюда в другую страну.

– Молчи, дочь, – сказал король. – И ты, о нианга Зикали, замолчи тоже.

Они повиновались. Подумав немного, Панда движением руки приказал снять с Мамины плащ. Она спокойно огляделась кругом и спросила, что это за детская игра, в которой ее заставляют участвовать.

– Да, женщина, – ответил Панда, – ты вела игру, но не детскую. Это игра на жизнь и на смерть. Ты слышала, что сказал Зикали мудрый и Садуко, твой бывший муж, или нужно повторить тебе их слова?

– Не нужно, о король. У меня такой острый слух, что я слышу и через меховой плащ. Терять понапрасну время не надо.

– Ну и что ты скажешь на все это, женщина?

– Немного, – ответила она, пожав плечами. – Скажу, что проиграла. А еще – что Садуко свою первую историю рассказал не потому, что я заколдовала его, а из любви ко мне, желая меня спасти. Заколдовал же его, как и всех нас, – вот этот колдун Зикали, враг твоего дома. Он поклялся уничтожить весь твой род. Это он околдовал Садуко и против его воли вырвал правду из его сердца. Что еще? Все, в чем меня обвиняют, я сделала. Я хотела многого – стать инкозазаной зулусов – и была на волосок от выигрыша. Я все рассчитала, однако я не учла безумной любви и ревности этого глупца Садуко. Я вижу теперь, что мне следовало убить Садуко, а не бросать его. Трижды я думала об этом. Раз всыпала яд в его питье, но он вернулся домой усталый и озабоченный. Прежде, чем выпить, поцеловал меня. Сердце мое дрогнуло, и я опрокинула чашу, которую он уже поднес к губам. Ты помнишь, Садуко? Из-за одной этой глупости я заслуживаю казни. Женщина, стремящаяся к власти, должна иметь сердце тигрицы. Но не страшно умереть той, которую в царстве теней встретят тысячи и тысячи воинов под предводительством твоего сына Умбелази, которых я послала туда раньше меня. С окровавленными, поднятыми копьями и с королевским салютом встретят они меня, как инкозазану смерти. Я умираю охотно. Вы, мужчины, мне все надоели, и я ненавижу вас. Вы болваны, которых так легко напоить допьяна, а в пьяном виде вы такие противные и грубые! Пфф! Теперь, король, прежде чем ты спустишь на меня твоих цепных собак, я прошу только об одной милости. Я сказала, что ненавижу всех мужчин. Но женщина никогда не говорит всей правды. Есть мужчина, которого я не могу ненавидеть. Думаю, я люблю его потому, что он не захотел полюбить меня. Вот он сидит здесь… – и к моему крайнему смущению и к удивлению всех присутствующих она указала на меня, Аллана Квотермейна.

– Однажды своими чарами, о которых вы здесь так много говорили, я одержала победу над его сердцем, но опять по доброте душевной отпустила его. Да, я отпустила редкую рыбу, которая уже попалась в мои сети, он мне дал обещание – небольшое, но я думаю, что теперь, когда мы с ним расстаемся навсегда, он выполнит его. Макумазан, обещал ли ты мне поцеловать меня еще раз в губы, когда бы и где бы я тебя не попросила об этом?

– Обещал, – глухим голосом ответил я, чувствуя на себе ее притягивающий взгляд.

– Подойди же ко мне, Макумазан, и поцелуй меня на прощанье. Король позволит это, а мужа у меня теперь нет.

Я встал. Я не мог поступить иначе. Я подошел к ней, к этой женщине, которая вела игру «по-крупному» и проиграла, но и проиграв, осталась с высоко поднятой головой.

Медленно подняла она свои гибкие руки и обвила ими мою шею, медленно приблизила свои алые губы к моим и поцеловала меня в губы и в лоб. Но между этими двумя поцелуями она сделала очень быстрое движение. Что она сделала? Мне показалось, что она левой рукой провела по своим губам и сделала движение горлом, будто проглотила что-то. Затем она оттолкнула меня от себя и проговорила:

– Прощай, Макумазан, ты никогда не забудешь моего прощального поцелуя. Прощай, Зикали. Надеюсь, что все твои дела увенчаются успехом. Ты ненавидишь тех, кого и я ненавижу, хоть я не питаю к тебе злобы за то; что ты открыл правду. Прощай, о Сетевайо. Ты никогда не станешь тем, кем был твой брат, и злая участь ожидает тебя… Прощай, Садуко, глупец, погубивший свое благополучие ради женских глаз. Всепрощающая Нэнди будет ухаживать за тобой до твоей смерти. Но что это? Умбелази наклонился над твоим плечом, Садуко, и смотрит на меня так странно… Прощай, Панда, тень короля… Теперь выпусти на меня твоих палачей. Выпусти их скорей, иначе они опоздают.

Панда поднял руку, и палачи бросились вперед, но действительно не успели. Мамина вздрогнула всем телом, широко раскинула руки и упала навзничь… Яд, который она приняла, подействовал безошибочно и быстро.

Так умерла Мамина, Дитя бури. Воцарилась глубокая тишина… Тишина, полная благоговейного ужаса. Но внезапно ее прервал взрыв жуткого, страшного смеха. Это смеялся карлик Зикали, «Тот, кому не следовало бы родиться».

Глава XVI
Мамина!.. Мамина!.. Мамина!

В тот же день король разрешил мне покинуть землю Зулу, я был счастлив, прощаясь с зулусами.

Перед закатом солнца, собираясь в путь, я увидел странную фигуру, ковыляющую по склону холма ко мне и поддерживаемую двумя дюжими молодцами. Это был Зикали.

Он молча прошел мимо меня, но дал понять, чтобы я следовал за ним. Он дошел до плоского камня, за сто метров от моего лагеря, где не было ни одного куста, в котором можно было бы спрятаться. Я сел на другой камень перед ним. И мы остались одни.

– Так ты уезжаешь, Макумазан? – спросил он.

– Да, уезжаю, – ответил я. – Будь на то моя воля, я уехал бы давно.

– Да, да, я знаю, но было бы жаль, не правда ли? Если бы ты уехал, Макумазан, ты не увидел бы конца этой странной истории. Ты ведь любишь изучать людей. Ты не узнал бы многого, если бы уехал.

– И не был бы таким печальным! О Зикали! Эта женщина умерла!

– Я понимаю, Макумазан. Ты всегда любил ее, но самолюбие белого человека не допустило, чтобы черные пальцы дергали нити его сердца. Она была изумительная волшебница, эта Мамина. Утешься – она дергала нити не только твоего сердца, но и многих. Мазапо, например, Садуко, Умбелази… И даже моего сердца.

– Если твоя любовь проявляется так, как сегодня к Мамине, то молю небо, чтобы ты никогда не питал любви ко мне.

Он ответил, с сожалением покачав головой.

– Разве не приходилось тебе любить ягненка, а потом заколоть его, когда ты был голоден? Прелестный ягненочек превращается в большого барана и хочет забодать тебя. Я, как голодный, жду гибели дома Сензангакона, а ягненок-Мамина стала слишком большой и едва не провалила меня сегодня. Кроме того, она старалась загнать мою овцу, Садуко, в такую яму, откуда он никогда не мог бы выбраться. Моя душа не хотела этого, вот я и вынужден был рассказать о ней всю правду.

– Она умерла, – сказал я, – к чему теперь говорить о ней?

– Ах, Макумазан, она умерла, но дела ее рук остались. Суди сам. Умбелази, большинство предводителей и тысячи зулусов, которых я, потомок Дуандуи, ненавижу, умерли. Это дело рук Мамины. Панда обессилен от горя, глаза его ослепли от слез. Это тоже Мамина. Сетевайо взойдет на престол и доведет до гибели дом Сензангакона. Опять Мамина. О, это великие дела! Поистине, она прожила великую и достойную жизнь и умерла великой и достойной смертью. И как ловко она это проделала! Успел ты заметить, как она между поцелуями приняла яд, который я ей дал, – хороший яд, не правда ли?

– Все это дело твоих рук, а не ее! – вырвалось у меня. – Ты дергал нити, ты был тем ветром, который нагибал траву, пока огонь не охватил ее и не загорелся город – город твоих врагов.

– Как ты однако прозорлив, Макумазан. Да, да, я знаю, как дергать веревки, чтобы захлопнулась западня, я знаю, как нагибать траву, чтобы огонь охватил ее, и как раздувать пламя, чтобы в нем погиб род королей. Правда, западня захлопнулась бы и без меня, но она поймала бы в свои сети не тех крыс; и трава загорелась бы, даже если б не дул на нее я, но огонь сжег бы не то, что нужно. Я не создавал эти силы, Макумазан, я только направил их, куда следует, чтобы достигнуть своей цели – падения дома Сензангакона.

– Но я не понимаю, зачем ты утруждал себя, чтобы прийти ко мне? – спросил я.

– О, я хотел попрощаться с тобой, Макумазан. И рассказать тебе, что Панда, вернее, Сетевайо, по просьбе Нэнди пощадил жизнь Садуко, но изгнал его из страны, позволив ему взять с собой скот и всех людей, согласных пойти с ним в изгнание. Сетевайо говорит, что это сделано по просьбе Нэнди, моей и твоей, но на самом деле Сетевайо считает благоразумным разрешить Садуко умереть самому после всего, что произошло.

– Ты считаешь, он лишит себя жизни?

– Нет, нет. Я хочу сказать, что его собственный дух убьет его понемногу. Видишь, Макумазан, ему и теперь уже кажется, что дух Умбелази преследует его.

– Другими словами, он сошел с ума, Зикали.

– Да, да. Называй его сумасшедшим, если хочешь. Сумасшедшие живут всегда с духами, вернее, духи вселяются в сумасшедших. Ты понимаешь?

– Понимаю, – ответил я.

– Но смотри, солнце уже село. Тебе следует уже быть в пути, если ты к утру хочешь уехать далеко от Нодвенгу. Вот небольшой подарок для тебя моей собственной работы. Разверни этот пакет, когда снова взойдет солнце. Это будет напоминать тебе о Мамине, о женщине с пламенным сердцем. Прощай, Макумазан! О, если бы ты сбежал с Маминой! Все могло бы сложиться иначе!

Утром я раскрыл пакет. Зикали подарил мне вырезанную из черной сердцевины дерева умзибити фигурку Мамины. На ней он оставил немного белой древесины, чтобы обозначить глаза, зубы и ногти. Конечно, выполнено грубо, но сходство схвачено верно. Я до сих пор храню эту фигурку. Поразительно! Она стоит, слегка наклонившись вперед, с протянутыми руками, с полураскрытыми губами, как бы собираясь поцеловать кого-то; в одной руке она держит человеческое сердце, тоже вырезанное из белой древесины умзимбити – я предполагаю, что это сердце Садуко. А может, Умбелази.

Но это не все. Зикали завернул статуэтку в женские волосы. Я сразу узнал волосы Мамины. Их обвивали крупные синие бусы, которые она всегда носила на шее.

Прошло около пяти лет. Я снова очутился в отдаленной части Наталя, в районе Умвоти.

Однажды ночью мои фургоны застряли посреди брода небольшого притока Тугелы, который очень разлился в это время. Только к ночи удалось мне вытащить фургоны на берег. Дождь лил, как из ведра, и я промок до костей. Не было надежды развести костер и приготовить себе ужин, и я уже собрался спать, не поужинав. Но вспыхнула молния, и я увидел в полумиле большой крааль на склоне горы.

– Чей крааль? – спросил я одного из кафров, которые из любопытства собрались вокруг нас.

– Тшозы, инкузи, – ответил кафр.

– Тшоза? Тшоза? – повторил я показавшееся знакомым имя. – Кто такой Тшоза?

– Не знаю, инкузи. Он пришел из страны зулусов несколько лет тому назад вместе с Садуко-сумасшедшим.

Конечно! Я вспомнил ту ночь, когда старик Тшоза, дядя Садуко, выпустил из краалей стада Бангу, и мы сражались бок о бок в ущелье.

– Вот оно что! – воскликнул я. – Ведите меня к Тшозе. Я дам вам за это шиллинг.

Соблазненные таким щедрым предложением, кафры повели меня по темной извилистой тропинке, пролегающей через кустарник и промокшие поля. Хотя до крааля было не более полумили, но по тропинке верных два километра. Я был счастлив, когда наконец мы, шлепая по лужам, перешли через последний поток воды и очутились у калитки.

Мы постучали. Под оглушительный лай собак я попросил впустить меня и провести к Тшозе. В ответ услышал, что Тшоза здесь не живет. Что он слишком стар, чтобы видеть кого-либо, что он спит и ему нельзя мешать; что он умер на прошлой неделе и похоронен. И тому подобную ложь.

– Слушай, приятель, – сказал я парню, преподносившему мне все эти небылицы, – ступай к Тшозе в могилу и скажи ему, чтобы он немедленно вышел оттуда живым. Иначе Макумазан поступит с его скотом так же, как Тшоза некогда со скотом Бангу.

Пораженный необычностью моих слов, парень повиновался, и вскоре при бледном свете выплывшей из-за туч луны я увидел маленького сморщенного старичка, бежавшего ко мне.

– Макумазан! – воскликнул он. – Неужели это ты? Войди, добро пожаловать!

Я вошел. За сытным ужином, которым он меня угостил, мы вспомнили былые времена.

– А где же Садуко? – спросил я, зажигая трубку.

– Садуко? – переспросил он и лицо его изменилось. – Он здесь. Ты знаешь, я ушел вместе с ним из страны зулусов. Зачем? По правде говоря, после той роли, которую мы сыграли в битве при Индондакузуке – против моей воли, Макумазан, – я подумал, что безопаснее будет покинуть страну, где предателям нечего рассчитывать найти друзей.

– Правильно! – сказал я. – А где же все-таки Садуко?

– Я тебе не сказал? Он в соседней хижине. Умирает.

– Умирает?! От чего, Тшоза?

– Не знаю, – ответил он таинственно, – я думаю, его околдовали. Уже больше года, как он почти ничего не ест и не переносит темноты. В сущности, с тех пор, как он оставил страну зулусов, он все время странный.

Тут я вспомнил сказанное Зикали пять лет тому назад, что Садуко лишился рассудка.

– Он много думает об Умбелази, Тшоза? – спросил я.

– О Макумазан, он не думает ни о чем другом. Дух Умбелази не покидает его ни днем, ни ночью.

– Могу я видеть Садуко? – спросил я.

– Не знаю, Макумазан. Я пойду спрошу Нэнди. Если можно его видеть, то нельзя терять времени. – И он вышел из хижины.

Минут через десять он вернулся с Нэнди, такой же спокойной и сдержанной, какой я ее всегда знал, только от забот она выглядела старше своих лет.

– Привет тебе, Макумазан, – сказала она. – Я рада видеть тебя, но странно, очень странно, что ты пришел именно сегодня. Садуко покидает нас… Он отправляется в свой последний путь, Макумазан.

Я ответил с грустью, что уже слышал об этом, и поинтересовался, захочет ли он меня видеть.

– Да, Макумазан. Он будет рад. Но только приготовься к тому, что ты найдешь Садуко совсем не таким, каким ты его знал. Иди за мной.

Мы вышли из хижины, прошли через двор и вошли в другую большую хижину, освещенную европейской лампой. Яркий огонь пылал в очаге, в хижине было светло, как днем. У стены на циновке лежал человек. Он закрывал глаза рукой и стонал.

– Прогоните его отсюда! Прогоните его! Неужели он не может дать мне спокойно умереть?

– Ты хочешь прогнать своего старого друга Маку мазана, Садуко? – мягко спросила Нэнди. – Макумазана, который пришел навестить тебя?

Он присел, одеяло спало с него. Да, это был просто живой скелет! О! Где же тот гибкий, красивый предводитель, которого я знавал прежде? Губы его вздрагивали, глаза были полны ужаса.

– Это действительно ты, Макумазан? – спросил он слабым голосом. – Подойди ко мне как можно ближе, чтобы он не мог встать между нами, – и он протянул свою костлявую руку.

Я взял руку, холодную, как лед.

– Да, да, это я, Садуко, – заверил я веселым тоном, – и между нами никто не стоит; здесь только твоя жена Нэнди и я.

– О нет, Макумазан, здесь в хижине есть еще один, кого ты не видишь. Вот он стоит, – и он указал на очаг. – Смотри. Он пронзен копьем, и перо его лежит на земле.

– Кто пронзен, Садуко?

– Кто? Разве ты не знаешь? Королевич Умбелази, которого я предал ради Мамины.

– Ты говоришь пустые слова, Садуко, – сказал я. – Много лет тому назад я видел, как умер Умбелази.

– Нет, нет! Ты разве не помнишь его последние слова: «До самой твоей смерти я не дам тебе покоя!» И с этого часа я не имел покоя.

Он снова закрыл глаза рукой и застонал.

– Он сумасшедший! – прошептал я Нэнди.

– Пусть ярче горит огонь, – снова заговорил Садуко. – Я не так ясно вижу его, когда светло. О Макумазан, он смотрит на тебя и шепчет что-то. Кому он шепчет? Я вижу. Это Мамина. Она тоже смотрит на тебя и улыбается… Они разговаривают… Молчи. Я хочу послушать.

Вид сумасшедшего Садуко угнетал меня, и я хотел выйти, но Нэнди не пустила меня.

– Останься со мной до конца, – прошептала она.

Садуко продолжал бредить.

– Какую ловкую яму ты вырыл для Бангу, Макумазан. Но ты не взял свою долю скота. Вот почему кровь амакобов не пала на твою голову… Ах, как сражались они при Индондакузуки. Ты был с ними, Макумазан. Но почему меня не было радом с тобой? Мы, как вихрь, смели бы тогда узуту… Почему меня не было?.. Ах да, я помню… из-за Дочери бури. Она изменила мне ради Умбелази, а я изменил Умбелази ради нее… Ах, и все напрасно, все равно Мамина ненавидит меня. Я читаю это в ее глазах. Она смеется надо мной и ненавидит меня еще больше, чем при жизни… Но что она говорит?.. Она говорит, что это не ее вина… Она любит… Любит…

Удивление отразилось на его измученном лице. Он раскинул руки и простонал слабеющим голосом:

– Все… Все было напрасно… О Мамина! Ма-ми-на! Мамина! – и он замертво упал на циновку.

– Садуко ушел от нас, – сказала Нэнди, натягивая одеяло на его лицо. – Но мне интересно знать, – добавила она с легким истеричным смехом, – кого могла полюбить Мамина?.. Бессердечная Мамина…

Я ничего не ответил. Может, потому, что услышал странный звук где-то наверху, над хижиной. Что он напоминал мне? Ах, да. Смех Зикали, «Того, кому не следовало бы родиться».

Несомненно, что это была лишь какая-то ночная птица. Или, быть может, это смеялась гиена. Гиена, почуявшая покойника…

Нада

Введение

Несколько лет тому назад, за год до зулусской войны, один европеец путешествовал по Наталю. Имя его мы не называем, так как оно не играет никакой роли в этой истории.

Путник вез с собою в Преторию два фургона с товаром. Из-за холодной погоды травы было очень мало, что затрудняло прокорм волов и усложняло путешествие. Европейца соблазняла, однако, высокая стоимость его транспорта в это время года, которая могла бы вознаградить его за возможную потерю скота. Он храбро продвигался вперед. Все шло хорошо до маленького города Тангера на берегах реки Дугузы, где находился крааль Чаки, первого царя зулусов, приходящегося дядей Сегивайо.

В первую же ночь после отбытия европейца из Тангера погода значительно испортилась, густые серые облака заволокли небо и скрыли звезды. «Если бы я находился не в Натале, то сказал бы, что надвигается снежная буря, – подумал он про себя. – Я часто видел такое небо в Шотландии, оно всегда предвещало снег!»

Но в Натале уже много лет не было снега. Эта мысль отчасти успокоила его. Европеец выкурил трубку и лег спать под навесом одной из повозок. Среди ночи его разбудило ощущение сильного холода и слабое мычание волов, привязанных к повозкам. Он высунул голову из-под навеса и осмотрелся. Земля была покрыта густым слоем снега, в воздухе носились бесчисленные снежинки, разгоняемые холодным резким ветром. Путешественник вскочил, поспешно натягивая на себя теплую одежду, и стал будить кафров, спавших под прикрытием повозок. Не без труда удалось вывести их из оцепенения.

Кафры вылезли из-под повозок, дрожа от холода, закутанные в меховые одеяла.

– Живо, ребята! – обратился он к ним на зулусском наречии. – Живо! Что, вы хотите, чтобы скот замерз от снега и ледяного ветра? Отвяжите волов и загоните их между повозками, они хотя немного защитят их!

Он зажег фонарь и соскочил с повозки в снег.

С большим трудом удалось наконец кафрам отвязать волов, закоченевшие пальцы плохо повиновались им.

Повозки выстроили в ряд, в пространство между ними загнали всех тридцать шесть волов и привязали веревками, накрест протянутыми между колесами. Покончив с этим делом, европеец снова забрался в свою холодную постель, а дрожавшие от холода туземцы, подкрепившись ужином, расположились во второй повозке, натянув на себя парусину от походной палатки. На некоторое время водворилась тишина. Изредка лишь беспокойно мычали столпившиеся быки.

«Если снег не перестанет, я потеряю свой скот: он не вынесет этого холода», – вздохнул про себя европеец.

Не успел он подумать об этом, как послышался треск порванных веревок и громкий топот копыт. Европеец снова выглянул из повозки. Волы, сбившись в кучу, бросились бежать и скоро исчезли в темноте ночи, ища защиты от холода и снега. Делать было нечего, осталось лишь терпеливо ждать рассвета. Наступившее утро осветило местность, густо засыпанную снегом. Предпринятые поиски не привели ни к чему. Волы убежали, и следы их быстро занесло свежим снегом. Европеец спросил у кафров, что теперь делать. Один советовал одно, другой – другое, но все согласились с тем, что надо дождаться, пока снег растает, прежде чем что-либо предпринимать.

– Пока мы сами не замерзнем, дураки вы этакие! – возразил угрюмо европеец. Он был сильно не в духе, что, впрочем, вполне естественно. Европеец терял по меньшей мере четыреста фунтов стерлингов на одних пропавших волах.

Но тут один из слуг выступил вперед – до этой минуты он упорно молчал, это был погонщик первой повозки.

– Отец мой, – обратился он к европейцу, – вот что я скажу. Волы пропали, и след их замело снегом. Никто не знает, куда они побежали, живы ли они. Но там внизу, в краале, – он указал рукой на несколько шалашей на склоне холма, – приблизительно в двух милях расстояния живет колдун по имени Цвите. Он стар, очень стар, но все знает, и если кто может сказать вам, отец мой, где находятся пропавшие волы, то это он!

– Что за глупости! – ответил ему европеец. – Но в краале будет не холоднее, чем в этой повозке. Пойдем туда и спросим, пожалуй, Цвите. Принеси-ка бутылку джина и немного нюхательного табаку для подарка!

Час спустя европеец уже входил в шалаш Цвите. Это был очень старый худой человек, кожа да кости, слепой на оба глаза, с мертвенно бледной и сморщенной левой рукой.

– Что ты хочешь от старого Цвите, белый человек? – спросил старик тонким голосом. – Ведь ты не веришь мне? Не веришь в мои знания? Ты нехорошо поступаешь, обращаясь ко мне. Зачем же мне помогать тебе? Но все же я исполню твое желание, хотя оно и противоречит нашим законам. Я хочу доказать тебе, что не все ложь у нас, зулусских колдунов, и помогу тебе. Ты хочешь знать, отец мой, куда сбежали от холода твои волы? Не так ли?

– Совершенно верно! – ответил европеец. – У вас длинные уши!

– Да, отец мой. У меня длинные уши, хотя я стал глохнуть. У меня и глаза зоркие, хотя я и не вижу твоего лица. Дай же мне послушать! Дай посмотреть!

Старик замолчал на несколько минут, мирно раскачиваясь взад и вперед. Наконец он заговорил:

– У тебя ферма там, внизу, около Пинь-Тауна, не так ли? Ага! Я так и думал. А на расстоянии часа езды от твоей фермы живет бур. У него только четыре пальца на правой руке. На ферме этого бура есть роща, и в ней растет мимоза. В этой самой роще ты найдешь своих волов – да, да, на расстоянии пяти дней пути отсюда ты найдешь своих волов. Кроме трех: большого черного африканского вола, маленького рыжего зулусского и однорогого пестрого. Этих ты не найдешь, они погибли в снегу. Пошли людей, чтобы найти остальных. Нет, нет! Я не прошу награды! Я не делаю чудеса за плату: к чему мне? Я и так богат!

Европеец посмеялся, но все же послал людей в указанное место. И что же? На одиннадцатый день посланные вернулись и пригнали всех волов, за исключением трех. После этого европеец больше не смеялся. Эти одиннадцать дней он провел в одном из шалашей крааля старого Цвите. Ежедневно он приходил и беседовал с ним. Часто такие беседы продолжались далеко за полночь. На третий день он спросил Цвите, почему его левая рука такая белая и сморщенная и кто такие Умелопогас и Нада, о которых он мельком упомянул несколько раз. Тогда старик рассказал ему интересную историю. День за днем старик рассказывал. История эта не вся записана в этой книге, некоторые части ее забыты, другие выпущены. Автор не мог также передать всей выразительности зулусского наречия, создать точного образа рассказчика, который не просто рассказывал свою историю, но подкреплял ее действиями. Говоря о смерти воина, он ударял палкой, показывая при этом, куда попал удар и как упал сраженный. Излагая грустные факты, он стонал и даже плакал. За каждое из действующих лиц он говорил разными голосами.

Этот старый сморщенный человек вновь переживал прошлое. Оно само говорило со слушателем, повествуя о делах, давно забытых, о делах, никому более не известных.

Европеец записал рассказ старика Цвите, как сумел, стараясь точнее передать его. История Нады и тех, чья жизнь была тесно связана с нею, произвела на него сильное впечатление и он решил напечатать свои записки для того, чтобы другие могли узнать ее.

Пусть тот, кого называют Цвите, но настоящее имя которого другое, начинает свой рассказ.