Текст книги ""Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Владимир Востоков,Вадим Кожевников,Александр Лукин,Алексей Азаров,Эдуард Володарский,Егор Иванов,Иван Головченко,Владимир Волосков,Валерий Барабашов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 233 (всего у книги 357 страниц)

– Не знаю... – процедил Шилов.

– Хватит дурочку валять! – резко оборвал Забелин. – Через кого держал связь с есаулом? Шилов!

Шилов молчал, опустив голову. Каждый новый вопрос, казалось, еще ниже пригибал его к пыльному каменному полу. Вот теперь страх впервые обдал сердце холодом.

– Липягин и его товарищи живы или вы их тоже убили, как и путевого обходчика?

Егор вскочил с табурета, сжал кулаки. Кадык на заросшей шее дернулся, будто он проглотил твердый ком.

– Да я с Липягиным... Я с ним полтора года на фронте!

– Сядь, сядь, успокойся, – перебил его Кунгуров и ладонью погладил бритую голову. Потом вынул изо рта мундштук, положил его на стол.

– Василий Антонович! – Шилов обращался к Сарычеву. Говорил он тихо, но в каждом слове закипали боль и обида. – Они меня знают мало. Ты меня знаешь... И Липягин знает... Ты вспомни, как под Чугальней в снегу двое суток от казаков отстреливались... Неужто забыл?

Сарычев молчал, сидел неподвижно, будто окаменел.

– Ты по делу говорить будешь или нет? – с тихой злостью спросил Забелин

– Что-о тебе говорить?! – сорвался на крик Шилов. – Что-о?

– Где золото, шкура?

– Прекратите, – тихо сказал Сарычев. – Немедленно.

Кунгуров встал из-за стола, приоткрыл дверь и приказал:

– Уведите арестованного.

Появился красноармеец с винтовкой. Нагнув голову, Шилов вышел из камеры. Красноармеец взял винтовку наперевес, двинулся за ним. Дверь закрылась.

– Милый, здесь не охранка! – Сарычев спокойно посмотрел на Забелина. – Орать не надо.

Забелин прошелся по камере, остановился у зарешеченного окна, глядя во двор.

– Василий Антонович, – продолжая все так же смотреть в окно и с трудом сдерживая раздражение, проговорил Забелин, – это чека. Здесь свои порядки.

Сарычев некоторое время смотрел Забелину в затылок, а потом сухо бросил:

– Для коммуниста, Забелин, порядки везде одинаковые.

Забелин долго молчал.

– Вы правы, – сказал он устало. – Извините.

– Да, я понимаю, – примирительно улыбнулся Сарычев. – Сам третью ночь не сплю. – Сарычев снял очки, потер переносицу. – Ерунда какая-то. Подложил вместо себя труп. Для чего?

– Для того, чтоб мы считали его жертвой, – ответил Кунгуров.

– Зачем? – повторил вопрос Сарычев и сам же на него ответил: – Боялся спугнуть нас. Ведь мы тогда отправили бы золото как-нибудь иначе. А вот как, он бы уже не знал.

– Логично, – вставил Кунгуров и продолжал: – Мы находим труп и, естественно, опасаемся, что под пытками Шилов мог выдать время отправки золота, и потому переносим операцию на сутки раньше. Шилов знал: времени у нас в обрез.

– Вот именно! – снова сорвался Забелин. – Вся эта история с машиной, с пакетом – арабские сказки! Расстрелять подлеца – и дело с концом!

– Ну хорошо, допустим, он враг. Почему же тогда он не скрылся? – продолжал рассуждать Сарычев. – Сел бы в поезд и ушел бы спокойно, а? – Он посмотрел сначала на Кунгурова, потом на Забелина.

– Ну, это уж какие-то тонкости, – отмахнулся Забелин.

– Какие же тонкости? Это проще всего. И пьяный почему он в Кедровке шатался? – не унимался Сарычев. – Да, да... Он что-то про эту станцию говорил... Николай, может, начальника Кедровки вызвать?

– Сегодня же привезем, – коротко ответил Кунгуров.

– Да зачем это нужно! – Забелин раздраженно махнул рукой. – Неужели не ясно? Он еще что-нибудь наплетет, а мы, как дураки, проверять будем!

– Будем! – ответил Кунгуров и повторил: – Будем проверять... – Он не спеша свернул цигарку, вставил ее в мундштук, прикурил и с удовольствием пыхнул дымом:

Забелин достал из кармана окурок, подошел прикурить.

– Красивый мундштучок, – сказал он, затягиваясь. – Откуда?

– Память... – Кунгуров слегка улыбнулся. – Еще в ссылке один товарищ подарил.

– Ай-яй-яй! – снова вздохнул Сарычев. – Третью ночь не сплю. Думаю, думаю – и боюсь поверить.

– Вы, может быть, считаете, я мозгами не ворочаю! – нервно проговорил Забелин. – Ни жене, ни детям спать не даю... как лунатик стал. Она мне говорит: «Или на другую работу перейдешь, или давай разводиться!»

– Так ты же еще при царе венчался! – пошутил Кунгуров. – А церковные браки не расторгают!

– Ничего, она у меня, если захочет, любой расторгнет, – вздохнул Забелин.

– Такого славного бойца-кавалериста – и жена под каблуком держит!

– А она у меня кто? Да она лучше тебя на лошади сидит! А шашкой знаешь как работает? Не дай боже!

– Вы что-то не о том толкуете, братцы, – остановил их Сарычев.

– О чем же еще, Василий Антонович? Тут хоть в петлю лезь – все равно ничего не поймешь.

– Я вот что, Василий Антонович! – Кунгуров встал и направился к двери. – Я завтра заявление напишу. На другую работу меня лучше. На завод, в мехмастерские или еще куда. Не могу я здесь больше.

Стало тихо. Сарычев долго смотрел в зарешеченное, пыльное окно и, не поворачиваясь, спросил:

– Ты не можешь, а другие, значит, могут?

– Я не железный.

– Ты не железный, а другие, значит, железные?

Кунгуров молчал.

– Нет, ты отвечай мне! – крикнул Сарычев, поворачиваясь. – Другие железные? Стальные?! Липягин! Грунько! Лемех! За тебя, значит, пусть другие, да? Забелин пусть отдувается! Он железный! И жена у него железная! И дети!

– Не обучен я этой работе, Василий Антонович! Не гожусь в сыщики, – опустив голову, отвечал Кунгуров.

– А все обучены? Все мы в царской охранке работали, да? С детства шпионов ловим! – Вновь стало тихо. Потом Сарычев сказал устало: – Стыдно мне, товарищ, Кунгуров. За твои слова стыдно. А тебе и вовсе со стыда сгореть нужно. Так я понимаю. Мы все не обучены. И революцию делать нас никто не учил, и в гражданскую воевать. И страну из развалин поднимать. И шпионов ловить! Мы все в первый раз делаем, товарищ Кунгуров. Совестно мне эти тебе слова говорить... Учиться будем! И научимся, будь спокоен!

– Извините, Василий Антонович... – Кунгуров вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

В той же следственной камере перед столом стоял Ванюкин и теребил в руках фуражку. Сыпал торопливо, будто боялся, что его перебьют:

– Его старик привел. Он совсем не в себе был, мама, извиняюсь, не мог выговорить.

За столом сидели Забелин и Кунгуров. Дверь открылась, и часовой пропустил вперед Шилова. Тот вошел и остановился, глядя на Ванюкина.

– Знаешь ты его? – спросил Кунгуров.

– Он вроде по телефону сюда звонил... – неуверенно произнес Шилов.

Ванюкин с готовностью кивнул головой.

– А раньше ты его видел?

Шилов опять пожал плечами.

– Наденьте фуражку, – попросил Ванюкина Кунгуров.

Тот поспешно исполнил приказание.

– Нет, – Шилов покачал головой. – Не помню.

– Вы свободны, гражданин Ванюкин. Извините, – сказал Забелин.

Короткими, быстрыми шажками Ванюкин вышел из камеры.

После минутного молчания поднялся Кунгуров:

– Ну, мне пора. В отряд надо, проверить, как и что... – Он оправил гимнастерку, снял со стула кожанку.

Когда Кунгуров вышел, Забелин некоторое время молча рассматривал Шилова, потом спросил:

– Ну, Шилов, что будем делать?

Банда есаула Брылова расположилась в маленьком, всего в несколько домов, селении на берегу реки. Вокруг глухой стеной стояла тайга. Быстрая река, сжатая каменистыми берегами, стремительно несла красноватые воды.

Бандиты расположились табором: спали на охапках елового лапника, накрывшись шинелями и тулупами, на кострах варили обед, кормили притомившихся после перехода лошадей, чистили оружие.

Сам есаул сидел на каменистом берегу и бросал в воду камешки. Он разделся до пояса – на худой груди поблескивал крест. Неподалеку от него пристроился казачок Гринька и штопал рубаху есаула. От усердия он даже высунул язык.

Пасмурные, сизые облака, предвещавшие непогоду, затянули солнце, но было еще светло.

Брылов находил возле себя плоский голыш, взвешивал его на ладони, а потом сильно и резко бросал далеко в воду. Обернувшись в поисках нового камешка, он увидел Лемке. Тот не спеша шел куда-то, отмахиваясь от комаров веткой можжевельника.

– Господин ротмистр! – звонким голосом позвал его Брылов.

Лемке остановился. Есаул поманил его пальцем. От этого жеста Лемке передернуло, но он мгновенно справился с собой, подошел к есаулу.

– Признаться, не привык, чтобы меня манили пальцем, как полового в трактире, – сухо заметил Лемке.

– Да? – Есаул весело взглянул на него. – А я думал, мы за гражданскую ко всему привыкли.

– Я – нет, – коротко ответил Лемке.

– Ну хорошо... простите великодушно. – На губах Брылова промелькнула усмешка.

– Вы меня звали? – спросил Лемке, выждав паузу.

Брылов секунду смотрел ему в глаза, потом тихо качнул головой, сказал медленно:

– Ох, не верю я вам, ротмистр!

– Отчего же? – Лемке удивленно приподнял брови.

– Зачем вы пришли ко мне? Ведь вы производите впечатление человека умного. – Есаул начал опять искать вокруг себя плоский голыш. – И никак не походите на борца за так называемые идеалы белого движения.

– Странный комплимент, – усмехнулся Лемке, присаживаясь рядом на большой мшистый валун. – Ну а как же вы?

– Я? – Есаул швырнул камень в реку. – Я бью и тех других. И стараюсь как можно веселее прожить последние денечки.

– А эти люди? – Лемке кивнул в сторону лагеря.

– Эти люди?.. – задумчиво повторил Брылов. – Я их обманываю: вру, что большевики вешают всех подряд, вот они и боятся пойти с повинной. А попадается и просто отребье, сволочь...

Лемке с интересом смотрел на есаула, а потом спросил:

– Ну хорошо, а как же все-таки белое движение? Все эти союзы, общества?

– Отрыжка, – презрительно отрезал есаул.

– Как? – не понял Лемке.

– А так! Пока вы бормотали про долг перед отечеством, большевики дали народу мир и землю, то есть все! А теперь эта земля горит под нашими ногами. Вернее, уже сгорела! Год назад все было кончено! – Последние слова Брылов произнес высоким голосом, весело, зло, почти перейдя на крик.

– А вы мне нравитесь, есаул! – улыбнулся Лемке.

– Чем же, интересно знать? Тем, что не пристрелил вас сразу?

– Ну, это не поздно сделать и сейчас. – Лемке нахмурился. – Толк в жизни вы понимаете. Не ясно только, какого черта вы верховодите этим сбродом!

– Но-но! Это не сброд! Это борцы с большевизмом! Люди, так сказать, отдавшие свои жизни на борьбу! И потом, что вы прикажете мне делать? Прислуживать официантом в Шанхае или Харбине? Или наняться в рикши?

– Почему же? – Лемке раздумывал и медлил. – Мы бы могли кое о чем с вами договориться.

– О чем же? – Есаул насторожился. Чутье подсказывало ему, что ротмистр не зря прибился к отряду, что, возможно, в поезде кроме тряпья и еды было еще что-то значительно более ценное. За дамскими ридикюлями такой тип, как этот Лемке, гоняться бы не стал.

– Если позволите, поговорим об этом позже, – медленно ответил Лемке.

Есаул засмеялся и встал.

– Готово у тебя? – крикнул он Гриньке.

Казачок стремглав кинулся к нему, стал помогать натягивать венгерку. Звякнули приколотые к ней Георгиевские кресты.

– За что у вас столько наград? – спросил Лемке.

– Это не мои – отца. Звание, между прочим, тоже его. Большой был оригинал, бежал за границу еще в восемнадцатом... Ночью бежал и денежки увез. Оставил меня, мать, кресты и звание. – Есаул Брылов снова засмеялся и пошел прочь от берега к черному бревенчатому дому, где у покосившейся изгороди были привязаны расседланные лошади. Гринька кинулся за ним.

– Господин есаул! – остановил его Лемке. Брылов обернулся. Лемке смотрел на него в упор, опять напряженное ожидание было во взгляде. – Господин есаул, – повторил он, – а что бы вы сделали, если б вдруг нашли или получили пятьсот тысяч рублей?

– И у вас есть возможность предложить мне пятьсот тысяч? – помолчав, спросил есаул и прищурился.

Ротмистр вдруг отвернулся.

– Да нет... – проговорил он как можно более равнодушно. – Если бы у меня была такая возможность, я бы... – Лемке поглядел на Брылова и улыбнулся.

– Вот в это я охотно верю, ротмистр! – Есаул рассмеялся. – Охотно... – И он пошел к дому, видневшемуся за деревьями. Казачок Гринька поспешил за ним.

Когда они отошли так, что Лемке не мог их видеть, Брылов вдруг обернулся, схватил Гриньку за плечо, притянул к себе и зашептал в самое ухо:

– Глаз с него не спускай, понял? Шкуру спущу!

Казачок молча кивнул, черные смышленые глаза заблестели.

– Ступай! – И Брылов легонько толкнул его в плечо.

Лемке тем временем вышел на поляну, где расположился обоз. Несколько человек прогнали мимо него расседланных лошадей.

Лемке подошел к одной из подвод и остановился. Где-то невдалеке, за кустарником, тренькала балалайка. Ротмистр огляделся по сторонам и, осторожно приподняв рогожу, которой была накрыта подвода, начал шарить. Он не видел, что за ним наблюдает, прячась за кустами, казачок Гринька.

Ничего не найдя, Лемке направился к другой подводе, стал ощупывать сложенные на ней мешки и узлы. Один мешок он даже приподнял и встряхнул, прислушался: не звенит ли?

– Эй, павлин сиамский, ты чего шукаешь? – неожиданно спросил полуголый бородатый человек, выглядывая из-под кустов.

– Узелок свой потерял где-то, – ответил Лемке. – Рубахи чистые, пара сапог новых... Не могу найти, жалко.

– А ну отвали от телеги! – угрожающе протянул бородатый. – Узелок!.. Тут твоих узелков нету.

– Тута все народное! – ехидно подхватил другой голос.

Неподалеку, у едва тлевшего костра, сидел казах Кадыркул, чинил уздечку. Он срезал ножом истлевший ремень, вынул из кармана стальную цепочку, стал ее прилаживать. Эта цепочка скрепляла «золотой» баул с наручником, который был недавно на руке Липягина. Ногу казах перевязал тряпкой, из-под которой торчали какие-то листья. Рядом послушно стояла непривязанная лошадь.

Лемке прошел мимо Кадыркула, машинально потрепал лошадь по холке. Цепочку, с которой возился казах, ротмистр не заметил.

Казачок Гринька бесшумно следовал за Лемке.

Было уже далеко за полночь, а в окнах здания губкома все еще горел огонь. За длинным столом, за которым обычно заседали члены губкома, сидел Кунгуров и рассматривал большую карту-шестиверстку. Изредка он делал на ней пометки, потом что-то записывал в блокнот.

От стола к окну, глядя себе под ноги, шагал Сарычев. Иногда останавливался, смотрел в темноту за окном, на редкие подслеповатые фонари.

– От предполагаемого лагеря банды до границы верст сто – сто пятьдесят, – задумчиво проговорил Кунгуров и опять что-то пометил на карте. – Надо будет сразу перекрыть дорогу на Чаньгушский перевал.

Сарычев не отозвался. Через секунду спросил:

– У тебя закурить найдется? Дай-ка.

Кунгуров быстро взглянул на него, молча достал кисет, клок бумаги, протянул. Сарычев долго вертел самокрутку. Прикурил от керосиновой лампы, спросил сердито:

– Ну что уставился?

– Ничего... Здоровье бы поберег. – Кунгуров аккуратно свернул карту, запихнул ее в планшетку, поднялся. – Я в казармы поеду. – Помолчал. – Слышишь, Василий Антонович, тебе на митинге надо быть. Речь красноармейцам сказать перед походом.

– Хорошо, – ответил Сарычев и отвернулся к окну.

Кунгуров вышел. Сарычев дымил самокруткой и один в огромном пустом зале угрюмо шагал от окна к столу и обратно, глядя перед собой прищуренными, словно от боли, глазами. Кашель гулко ударялся о стены, эхо дробило его и множило. Сарычев посмотрел на письменный стол. Стопка деловых бумаг заметно выросла, неотложные дела накапливались, а он все не мог за них приняться. Шилов, золото, погибший Липягин и товарищи – тяжкое горе навалилось на плечи... Он не мог, не хотел верить, что Шилов – предатель. Вспомнилось, как они отстреливались от казаков под Чугальней. Вдвоем. В талом, затвердевшем снегу. Несколько раз наступали минуты, когда казалось, что все кончено. Но нет! Пулемет работал исправно, и казаки откатывались на прежний рубеж, оставляя на снегу трупы. Двое красных, засевших в полуосыпавшемся окопчике против казаков... Шилов тогда смеялся и рассказывал, как он в детстве утащил у матери ключи, забрался в погреб и съел два кубана сметаны и как его потом стегали крапивой, с тех пор он на сметану смотреть не мог, на всю жизнь наелся... И вдруг Шилов предал?! Невероятно! Но факты... Факты убеждают... Впрочем, не все. Вот взять, к примеру, баул. Если Шилов участвовал в грабеже, то зачем ему было возвращаться в чека, да еще с пустым баулом в руках? Не проще ли предположить, что этот баул – двойник тому, с золотом? Ведь такие баулы не редкость, на толкучке хоть завались... Но Шилов! Знал ли он об этом? А если он все-таки выдал время отправки золота? И, выдав, испугался возмездия и вместе с бандой участвовал в грабеже поезда. Нет, тут что-то не так...

Сарычев подошел к телефону, крутанул ручку и снял с рогулек трубку.

– Савельев? Заводи... Куда, куда! Твое какое дело?

За эти дни Шилов сильно осунулся, и впадины на щеках заросли густой щетиной. Он лежал на топчане в углу под решетчатым окном, закинув руки за голову, и смотрел в потолок, не спал.

С тяжелым лязгом отодвинулся засов, и дверь отворилась, на пол легла резкая полоска света. В камеру вошел Сарычев, а за ним часовой-красноармеец, несший в руке керосиновую лампу. Метался слабый огонек, на сырых стенах горбатились уродливые тени.

Сарычев поставил поближе к топчану табурет и сел. Шилов лежал неподвижно, по-прежнему глядя в потолок. Часовой опустил лампу на пол и вышел. Снова пронзительно и длинно простонала ржавая дверь.

– Ты спишь, Егор? – тихо позвал Сарычев.

– Сплю, – ответил Шилов, не повернув головы.

– Егор... – Сарычев закашлялся. Гулкие, хриплые звуки заполнили камеру.

Шилов молчал.

– Ты понимаешь, Егор, все против тебя... Хоть бы один факт в твою пользу!

Шилов не ответил. Сарычев тоже помолчал, потом заговорил задумчиво:

– Сейчас ехал в машине, вспоминал, как мы с тобой хлеб по деревням собирали. – Секретарь глянул на Шилова, улыбнулся. – Помнишь, трое суток от них в болоте прятались. А Галицию помнишь? Семь лет прошло, и каких лет! Егор...

Шилов молчал.

– У меня ведь ближе друга и не было никогда, – совсем тихо сказал Сарычев. – Ты хоть обо мне подумай. Ведь если ты враг – мне стреляться нужно. – Секретарь губкома смотрел в затылок Шилова, и боль, и отчаяние были в его глазах.

– А с чего ты взял, что мы дружили? – вдруг спокойно спросил Шилов.

– То есть как? – изумился Сарычев.

– А так... Когда дружат, другу с полуслова верят. – Егор снова отвернулся к стене. – Не было, выходит, у нас дружбы, Василий Антонович.

– Ты так думаешь? – Сарычев встал.

– Так думаю, – глухо ответил Шилов.

– А то, что каждый день гибнут замечательные люди, ты думаешь? – крикнул вдруг в отчаянии Сарычев. – А что диверсии кругом! Саботаж! Думаешь? А про банды, офицерье... про спекулянтов думаешь?! А что врагов у Советской власти больше чем достаточно, знаешь? И ты хочешь, чтобы я поверил тебе на слово?

– Хочу, – не сразу отозвался Егор.

– А ты бы мне поверил?

– Тебе – да! – твердо ответил Шилов.

Опять Сарычев долго молчал, смотрел на лежащего Шилова.

– Егор... – Сарычев успокоился, и теперь в голосе слышалась бесконечная усталость.

Язычок пламени в керосиновой лампе испуганно метался, и казалось, он вот-вот погаснет. На стене ломалась огромная тень от согнувшейся фигуры Сарычева, глаза, расширенные стеклами очков, блестели в полумраке.

– Попробуй вспомнить, Егор, – сказал Сарычев. – Еще есть время...

Он медленно вышел из камеры. Визгливо скрипнула дверь. Чуть позже вошел красноармеец, унес керосиновую лампу, и наступила темнота.

Шилов остался один. Некоторое время он лежал неподвижно, потом заворочался, сел на топчан, встряхнул головой. Он мучительно пытался вспомнить эти провалившиеся из памяти дни, напрягал волю, перебирал в уме короткие события...

Вот человек подает ему через окно пакет. Лица человека не видно. Он стоит так, что свет лампы не задевает его.

Шилов садится в автомобиль, пожимает руки ночным гостям. Их лиц тоже не видно. Хотя стоп! Лицо одного он запомнил – длинное, глаза навыкате, убегающий назад лоб...

Они едут по черным горбатым улочкам. Фары у автомобиля выключены, темно... Кто-то наваливается на Шилова сзади. Это происходит так неожиданно, что он не успевает оказать сопротивления.

А потом все расплывается: уходит понятие о времени, окружающее теряет всякие очертания... Кусок стены... Старое кресло. Гнутые золоченые ножки.

И вдруг, как при ярком электрическом свете, перед глазами Шилова появилось искаженное от страха лицо Ванюкина.

Шилов отчетливо видел его несколько мгновений. Потом все пропало.

Шилов вскочил с топчана, подбежал к окну. Ну-ка, ну-ка еще раз!..

Да, да, железнодорожная фуражка, блестящие пуговицы на мундире и лицо... лицо Ванюкина.

Ранним утром из ворот городской тюрьмы выехал открытый автомобиль. Впереди сидел шофер, сзади – Шилов и два чекиста по обе стороны от него. Скованные наручниками руки лежали на коленях. Егор безучастным взглядом смотрел прямо перед собой, потом закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Сопровождали его два молодых паренька в гимнастерках и кожаных фуражках. Лица их были неприступны – парни преисполнены сознания собственного значения.

У железнодорожного переезда машина остановилась. Шлагбаум закрыт. Пыхтя и отдуваясь, маленький паровозик пытался преодолеть пологую, но длинную гору. Он тянул груженный лесом состав.

Шилов разлепил ресницы, увидел состав, уныло ползущий в гору, и снова закрыл глаза. Лицо его было спокойным, словно маска уснувшего человека.

– Мне нужно выйти, – тихо сказал он, не открывая глаз.

– Куда это? – поинтересовался чекист.

– По нужде.

– Ты что, раньше не мог?

– Раньше не хотел, – так же равнодушно ответил Шилов.

– Не положено, терпи! – отрезал чекист.

Паровоз продолжал штурмовать подъем.

– Не могу терпеть, – снова нарушил молчание Шилов.

– А чего я могу сделать? – вскипел чекист.

Наконец паровозик вполз на вершину горы и пошел вниз, убыстряя скорость. Тяжелые вагоны торопились за ним. Открыли шлагбаум. Медленно двинулись телеги. Обгоняя их, запылила машина. Опять узкие улочки, заросшие лопухами и крапивой заборы, частые повороты. Ближе к центру пошли каменные дома, мощенные булыжником мостовые.

– Костя, останови! – вдруг сказал Шилов.

Шофер, пожилой красноармеец, машинально нажал на тормозную педаль и виновато оглянулся на одного из чекистов. Голос Шилова он знал давно.

– Не позорьте меня, ребята. Я правда больше терпеть не могу, – медленно сказал Шилов. – Проводи, Алешин.

– Ладно, пойдем! – огрызнулся Алешин. Из-под фуражки у него выбивался пшеничного цвета чуб.

Они вылезли из машины. Шилов огляделся и пошел по улице, Алешин – за ним.

– Ты куда? – спросил он, когда они прошли уже метров двадцать.

– Ну не на улице же я буду, – ответил Шилов, прибавляя шагу. Он резко побежал вперед и нырнул в темную каменную подворотню.

– Стой! – крикнул Алешин, выхватывая из кобуры наган.

Как только чекист появился в освещенном квадрате подворотни, Шилов выбросил вперед сцепленные наручниками руки, подавшись всем корпусом. Алешин с налету наткнулся на кулак. Удар пришелся в челюсть. Чекист охнул и упал на спину.

Шилов навалился на него, быстро нащупал в кармане ключи, открыл наручники. Потом выдернул из руки Алешина револьвер.

– Ты меня, Алешин, прости, – тихо сказал он. – У меня другого выхода нет... Меня завтра возьмут и расстреляют, а мне еще правду узнать надо.

Второй чекист, сидевший в машине, видел, как Алешин и Шилов скрылись за поворотом улочки. Он заволновался, посмотрел на шофера, потом открыл дверцу, вылез и быстро пошел вперед.

Когда послышались на улице торопливые шаги второго чекиста, Шилов уже пересек небольшой захламленный двор, потом подтянулся на трухлявом заборе, спрыгнул по другую сторону и побежал.

– Нет, мне все же спросить охота, кому и зачем понадобилось вести Шилова в губком? – Забелин со злостью смотрел в спину Сарычева. – Да еще сопровождали его два юнца, в чека без году неделя.

– Я приказал привезти Шилова в губком, – спокойно отозвался Сарычев. Он стоял спиной к столу, смотрел в распахнутое окно. – Хотел поговорить с ним в последний раз. Забелин посмотрел на Кунгурова, потом – на Никодимова. Кунгуров чуть усмехнулся, продолжая ковырять, спичкой в мундштуке. Никодимов погладил седые усы, проговорил глуховатым голосом:

– Чудно все это. Даже странно слушать. До каких же пор, товарищи, будет у нас процветать классовая близорукость, до каких пор ушами хлопать будем? А? Кто мне скажет?

– Василий Антонович его, как родного брата, защищал! – горячился Забелин.

– Ну и что? – Сарычев резко повернулся, прищурившись, посмотрел на Забелина. – Ты абсолютно уверен, что Шилов – враг?

– Погодите, товарищ Сарычев, – вмешался Никодимов. – Уж извиняйте темноту мою. Ежели человек не виноват, он из тюрьмы драпать не станет, потому как бояться ему нечего. Я правильно понимаю, товарищи?

– Правильно, – отозвался Кунгуров. – Хотя и невиновный из тюрьмы может убежать.

– Зачем? – спросил Никодимов.

– Чтоб самому доказать свою невиновность, – проговорил Сарычев.

– Ну, знаете... Ежели так каждый из тюрьмы шастать будет, – Никодимов развел руками, – это что ж тогда получится?

– Все это выглядит, мягко говоря, странно! – жестко проговорил Забелин.

– Мне бы хотелось, – Сарычев медленно подошел к нему, – чтобы ты хоть на минуту оказался в его шкуре.

– Это зачем же мне оказываться в шкуре предателя? – с вызовом спросил Забелин.

– Стоп, товарищи! – Кунгуров поднял вверх руки. – Руганью тут не поможешь. Давайте мозговать, как быть дальше.

Собрание на станции Кедровка затянулось до глубокого вечера. Ванюкин сидел в президиуме, рядом с ним еще несколько человек, работники станции.

Женщина в красной косынке выступала перед собравшимися.

– За два субботника, товарищи, все можно сделать! – закончила она. Последние слова потонули в гуле одобрения.

Ванюкин посмотрел на свои карманные часы, лежавшие перед ним на столе.

– Ну что ж, – громко сказал он, – предложение правильное, за него и голосовать не надо. А теперь время позднее, товарищи... Собрание полагаю закрытым.

И все сразу зашумели, задвигали стульями, толкаясь, стали пробираться к выходу. Вскоре помещение опустело. Ванюкин остался один. Он распахнул окно. На улице уже совсем стемнело, и прохладный, свежий ветерок ворвался в душное, прокуренное помещение.

Ванюкин, задумавшись, стоял у окна, и вдруг какая-то сила отбросила его назад; стул, перевернувшись, рухнул на пол. И еще через мгновение Ванюкин стоял, прижавшись к стене, и холодное дуло револьвера больно давило ему в подбородок.

– Ну, вот и я, – тихо сказал Шилов, и по выражению его лица Ванюкин понял, что тот застрелит его, стоит только шевельнуться.

– Ты меня помнишь? – так же тихо и даже ласково спросил Шилов и слегка надавил дулом револьвера Ванюкину на подбородок.

Начальник станции едва стоял, лицо его мертвенно побледнело, на лбу выступила испарина. Он сказал:

– Помню...

– Ты-то все, гад, помнишь. Не то, что я, – губы Шилова дрогнули в усмешке. – Что, а? Помнишь?

– Помню... – повторил Ванюкин, и казалось, от охватившего его ужаса он теряет сознание.

– Вот сейчас и расскажешь. – Шилов опять слегка надавил дулом на подбородок. – Расскажешь?

– Да, господин Шилов, расскажу...

– Вот и хорошо.

Шилов взял свободной рукой начальника станции за лацканы мундира и, все так же держа наготове наган, втолкнул Ванюкина в соседнюю комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

В лунном свете чернели искореженные, торчащие вверх фермы взорванного моста. Они подошли к самому краю.

– Вот тут... – Ванюкин показал рукой вниз, туда, где в кромешной черноте бесшумно несла свои воды Березянка.

Шилов стоял, засунув руки в карманы своей кожанки, потом повернулся к Ванюкину.

– Раздевайся! – приказал он.

– Зачем? – Ванюкин отступил на шаг, испуганно моргая глазами.

Черные тени легли на лицо Шилова, подчеркивая скулы и крутой подбородок, и от этого оно внушало Ванюкину еще больший страх.

– Я тебе не верю, – сказал Шилов.

– Ей-богу, не вру! – Ванюкин несколько раз мелко перекрестился. – Я... я и плавать-то не умею, господин Шилов. Ей-богу, не вру...

Тогда Шилов вынул из брюк тонкий сыромятный ремень, подошел к Ванюкину.

– Руки за голову! – приказал он.

Ванюкин торопливо вскинул вверх руки. Шилов туго стянул ремнем кисти рук начальника станции, привязал его к ферме моста.

Потом Шилов спустился по откосу к реке, разделся и вошел в теплую черную воду. Доплыв до середины реки, он посмотрел на мост, как бы примериваясь, и нырнул. Некоторое время его не было видно, затем над водой показалась голова. Он отдышался и нырнул снова.

Ванюкин с тоской смотрел вниз. Через минуту Шилов вынырнул.

– Нашел... – проговорил он и нырнул в третий раз. Когда Шилов вылез на берег, в руке у него была разбухшая от воды кожаная фуражка со звездочкой.

Он оделся, опять подошел к краю берега. Вода захлестывала сапоги. Он долго стоял, хмуро глядя перед собой. Потом произнес глухо:

– Все, что у меня есть на свете, ребята, революция! Никогда Егор Шилов не был предателем революции. Это я вам Лениным клянусь! – Голос Шилова дрогнул, он запнулся и умолк. Потом круто повернулся и быстро пошел на мост.

Ванюкин широко раскрытыми глазами следил, как возникшая из темноты фигура Шилова быстро приближалась к нему. Шилов подошел вплотную к Ванюкину, ощутил на лице его горячее дыхание.

– Кто... Кто ребят убил? Кто все это придумал? – еле сдерживая душившую его ярость, спросил Шилов.

Начальник станции дернулся, залепетал торопливо:

– Господин Шилов, господин Шилов, это не я... Ей-богу! Я ж вам не вру. Не я все это придумал. Я его даже в лицо не знаю, только по телефону, ей-богу! Те пятеро. Те его в лицо знали. Не я...

– Где они? – Шилов пристально смотрел Ванюкину в глаза.

– Не знаю теперь. – Ванюкин всхлипывал и заикался. – В банде, должно быть, если живы... Банда ведь налетела. Мы ж не думали. Лемке, Турчин, Лебедев. Они того и в лицо знают, и по фамилии.

Шилов отошел в сторону, присел на обломок парапета, устало опустил голову. По лицу Ванюкина и по тону, каким тот говорил, Шилов понимал, что начальник станции не врет.

– Стрелку ты переводил? – спросил он.

– Я... – пролепетал Ванюкин еле слышно.

– Сволочь! – сказал Шилов и надолго замолчал.

– Господин Шилов, – решился заговорить Ванюкин, – двадцать верст отсюда в селе Дарьино вчера людей из банды есаула видели. Харчи грабили. Может, и сам где рядом? – Ванюкин говорил вкрадчиво и тихо.

– Откуда знаешь?

– Обходчик говорил.

Шилов встал:

– Пошли.

– Куда?

– На станцию! – Шилов сделал несколько шагов по мосту, обернулся: – Ну, что стоишь?

– Господин Шилов... Вы же меня привязать изволили, – виновато отозвался из темноты Ванюкин.

– Волшанск. Губком. Сарычеву, – диктовал Шилов.

Потный, измученный страхом, Ванюкин отстукивал текст на телеграфном аппарате. Шилов стоял за его спиной, засунув сжатые кулаки в карманы кожанки.