Текст книги ""Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Владимир Востоков,Вадим Кожевников,Александр Лукин,Алексей Азаров,Эдуард Володарский,Егор Иванов,Иван Головченко,Владимир Волосков,Валерий Барабашов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 159 (всего у книги 357 страниц)

Возбужденный разговором, Клейменов вскочил с табурета, забегал по комнате, улыбался своим мыслям; заросшее его лицо помолодело, светилось.

– Хаты наши заместо соломы железом покроем, электричеству проведем, как в городах. А чего? Проведем!.. Машинку тебе, Лидуха, печатную купим. Будешь как городская какая мамзель сидеть, тюкать пальцами-то. Платок свой сымешь, валенки и – та-та-та… Как пулемет вон, «максим». А?

Лида смеялась, слушала Клейменова с удовольствием, живо представляя себя в белой блузке и с прической. А машинка печатная и вправду как пулемет: та-та-та…

Они оба вдруг повернули головы к окну, насторожились – донесся до слуха то ли топот, то ли голоса… Клейменов в два корявых прыжка пересек комнату, потеснил Лиду от окна.

– Банда! – вырвалось у него удивленно. – Откуда? Кто такие?!

Из-за плеча Клейменова Лида видела, как, пригнувшись к лукам седел, скакали по улице их Меловатки конники, палили из обрезов и винтовок, размахивали тускло взблескивающими в сером безрадостном дне клинками.

– Прячься! В чулан! – хрипло выкрикнул Клейменов Лиде, хватая из кармана шинели наган, но в этот момент за их спинами с грохотом вылетела рама окна, и два обреза мертвыми зрачками уставились в их лица.

– Бросай пушку, председатель! А то дырку в башке сделаю. Ну!

– Ты?! Кого пугаешь?! Я всю гражданскую… таких, как ты, гадов… – хрипел вне себя Клейменов, вскидывая наган, нажимая на спусковой крючок, но наган раз за разом давал осечку.

– Не стреляй, Макар Васили-и-ич! – пронзительно закричала Лида, повиснув на руке председателя волисполкома. – Убью-у-ут же-е… Не надо-о-о, миленьки-и-ий!

Бандит палил из обреза, тоже что-то кричал, а в дверь уже вломилось пятеро или шестеро, бросились на Клейменова…

Били его тут же, в исполкоме. Два старательных мужика сдернули с Макара Васильевича шинель, разодрали рубаху, обрезом сбили шапку, повалили на пол.

– Ну, Марк Иваныч, чого из председателя зробыть: отбивну или какое другое лакомство? – привычно уже спрашивал рыжий Евсей, зажимая при этом широкую и круглую, как дуло обреза, ноздрю и шумно высмаркиваясь на пол. Вытер потом руку о штаны, пнул лежащего Клейменова в лицо. – Палить еще собрався, курва!

Марко Гончаров, возглавлявший этот набег на Меловатку, поморщился.

– Ты погоди, Евсей. Надо, шоб народ побачив, поняв, шо к чему. А пустить в расход цю красную заразу мы успеем.

Гончаров косолапо подошел к Лиде; девушка с ужасом смотрела в его бесцветные ледяные глаза, с циничным любопытством щупающие ее всю, обжигающие холодом. Он – в белом полушубке, в сбитой набок папахе, с кобурой нагана на боку – взял Лиду за подбородок, поднял ее голову.

– Ай спугалась, красавица? Что так? Мы люди как люди, кого зря не забижаем. А ежли всякие палить в нас собираются… – он с ухмылкой обернулся к Клейменову, – то таких мы по сусалам, по сусалам…

Гончаров оставил дрожащую с головы до ног Лиду, подошел к столу, к бумагам, взял исписанный Лидой листок; стал читать с трудом: «…сообчаем… что по Ме-ло-ват-ско-му вол-испол-кому… хлебозаготовки выполнены на два… п… процента…»

Понял, захохотал, скаля, как жеребец, длинные желтые зубы.

– А шо ж так мало, председатель, га? – крикнул он Клейменову. – Шо так плохо работаешь? На месте вашего Дуганова снял бы я с тебя штаны да дрыном, дрыном!..

Повстанцы, толпой забившие вход в комнату, дружно захохотали. В высаженном окне торчала пегая лошадиная морда, жевала все в пене трензеля; всадник на ней клонился к окну, заглядывая вовнутрь комнаты, хохотал вместе со всеми.

Клейменов – белый, в изорванной и окровавленной рубахе – завозился на полу, с трудом сел, сплюнул сукровицу.

– Сволочи, – с сердцем сказал он. – Гады ползучие.

Евсей подскочил к нему, схватил за волосы, рванул.

– Ну ты, красный ублюдок! – заорал он дурным голосом. – Что себе дозволяешь?! С командиром повстанческого полка говоришь, мать твою за ногу!

– Шакалы вы, а не полк, – усмехнулся Клейменов.

Удар в голову снова свалил его на пол. Клейменов застонал, страшно заскрипел зубами, и Лида в ужасе закрыла лицо руками, заплакала.

– Сзывай сход! – велел Гончаров одному из своих помощников. – Сейчас мы председателя этого перед народом выставим, нехай полюбуются на свою бывшую власть… А ты, красавица, – повернулся он к Лиде, – чего тут забыла, а? Советской власти помогала, да?.. Чья будешь-то?

– Соболева я. Местная.

– Местная… За коммунистов, да? Чего молчишь? Шлепнем сейчас и тебя, пуля – она дура, не разбирает.

– Пожалей девку, Марк Иваныч, – осклабился Евсей. – Гля, какая. Ягода, в самом соку. А то мне отдай, жаниться охота.

Гончаров обошел Лиду вокруг, плеткой потыкал ей в талию, в бедра. Протянул:

– Гарна-а… Придется, правда что, с собой взять.

– Никуда я не поеду! Не поеду! – забилась в плаче Лида.

– Ну тогда с председателем своим к стенке станешь! – Гончаров замахнулся на девушку: – Цыц!

– Проучи ее, Марк Иваныч, проучи, – услышала Лида знакомый голос и повернулась на него – в комнату входил Рыкалов, из-за его спины выглядывала ехидная злорадная морда Фомы Гридина.

– Кто такой? – насторожился Гончаров, кладя руку на рукоять нагана. – Откель знаешь? Кто пустил?

– Дожидались вас, Марк Иваныч. – Рыкалов поклонился Гончарову в пояс. – Слух от самой Калитвы прошел, слыхали, как же! Слава богу, хочь вы народ подняли, а то от Клейменовых этих жизни вовсе не стало.

– А-а… – медленно соображал Гончаров. И, снова ткнув Лиду плеткой, спросил Рыкалова:

– А это шо за цаца? Ваша, нет?

– Да наша, наша, Соболева. Отец священником был, а эта – в кого только пошла? – с комсомолом путается. Клейменову вон помогала. Чего, дура, зенки вылупила? – закричал он вдруг на Лиду. – Дождалася хорошей жизни, ага? Кончилась ваша Советская власть, поняла? Некому больше бумажки-то писать. К стенке ее, подлюку!

– Ну, ты нам не указывай, – уронил тяжелое Гончаров. – Коней надо накормить, и хлопцев моих тоже. Считай, два дня до вас скакали. Ты укажи, – он усмехнулся, – кого тут раскулачить можно.

– А сподряд, все село красное, Марк Иванович, – засуетился, забегал глазами Рыкалов, ища поддержки у Фомы Гридина, а тот важно и торопливо кивал: «Истинно так, Лясаныч. Все красные…»

Вслед за Гончаровым они выскочили на исполкомовское крыльцо, где один из повстанцев лупил железякой по ржавому, подвешенному к дереву рельсу. Тек над Меловаткой беспокойный, тревожный звон.

– Баба есть у председателя? – не оборачиваясь, спросил Гончаров у Рыкалова, и Рыкалов угодливо заскочил сбоку.

– Есть, как жа! И выводок, шесть душ.

Гончаров презрительно ухмыльнулся.

– Ишь, даром что тощий, а в энтом деле, видать, мастак. Котляров! – крикнул он в толпу спешившихся всадников. – Ну-ка, сгоняй с кем-нибудь… Демьяна Маншина возьми с собой. Бабу председателя сюда пригони и щенков ее, поняв?

– Не трожь детей, сволочуга! – раздался позади них высокий, дрожащий от ненависти голос Клейменова. Евсей подталкивал Макара Васильевича в спину, вел его с крыльца.

Глаза Гончарова налились кровью. Коротко размахнувшись, он стеганул Клейменова по лицу, подскочив к председателю волисполкома, брызгал слюной, орал:

– Я твою красную породу под самый корень выведу, поняв? Ни одного твоего щенка в живых не оставлю. Вот тебе, собака! – и саданул Клейменова ногой в пах.

На звон рельса собирались испуганные жители Меловатки. Тихо, робко подходили к исполкомовскому крыльцу, жались один к другому, перешептывались, кивая на окровавленного Клейменова.

В конце улицы раздался вдруг душераздирающий женский крик, выстрелы, потом стихло все. По толпе бедно одетых меловатцев волной прошла судорога ужаса, ужасом подернулись и лица. «Клейменова, Настя…» – прошелестело быстрым жутким ветром.

Макар Васильевич, удерживаемый Евсеем, поднял голову.

– Детишек-то за что?! – выкрикнул он, рванулся из рук палача, но на Клейменова насели еще двое, заломили до хруста руки, притиснули к стене дома.

Гонцы Гончарова вернулись одни. Спешились с фыркающих лошадей; Котляров, маленький, с мордой хорька, заспешил к крыльцу. Зашептал что-то на ухо Марку.

– Ну и ладно, – одобрительно кивнул Гончаров. – Все одно здесь бы поклали… Всех побил, нет?

– Да один пацаненок утик, Марко. – Котляров виновато шмыгнул носом. – Сховался. Я лазыв, лазыв…

– Евсей! – тут же крикнул Гончаров. – Где эта девка, исполкомовская? А то стреканет еще.

– У меня и мыша не ускользнет, Марк Иваныч, – даже обиделся Евсей. – В чулане я ее запер, нехай там…

Гончаров, оглядев внушительную толпу меловатцев, вышел к краю исполкомовского крыльца.

– Стало быть, Советской власти тут у вас конец! – зычно крикнул он. – Поздравляю вас с освобождением от коммунистов. Теперя красные паразиты не будут сидеть на вашей трудовой мозолистой шее. Слухайтесь вот его, – Гончаров ткнул плеткой в сторону Рыкалова, и тот подобострастно снял шапку. – А паразиты-коммунисты очищены нами во многих волостях, мы вам возвертаем прежнюю жизню.

– Сам ты паразит! – выкрикнул плачущий женский голос. – Детишек Клейменовых за что порешил?! Бабу его, Настю…

Налившаяся кровью физиономия Марка люто дернулась.

– Кто? Кто це сказав? – заорал он, хватаясь за наган, надвигаясь на подавшуюся от него толпу. Спрыгнул с крыльца, тыкал плеткой в груди баб: – Ты? А может, ты, рябая стерва? А? Или ты хайло раззявила, га?

Бабы шарахались от него, отступали под его разъяренным, волчьим взглядом. Мужики молча и угрюмо сопели, прятали глаза.

– Ну я, я сказала. Так что?! – закричал, не выдержав, все тот же голос, и все разом обернулись на него – соседка Клейменовых, Наталья Лукова, молодая, с горящими глазами женщина, кинулась к Гончарову. – Детишки тебе чем помешали? Бандит ты, а не освобо…

Наталья не договорила – Гончаров кулаком сшиб женщину с ног, бил ее ногами в живот.

– Что ж вы стоите, мужики-и?! – отчаянно закричал другой женский голос, и толпа пришла в движение; Гончаров отскочил от Натальи, снова впрыгнул на крыльцо, орал Евсею:

– Пороть ее, суку-у!.. Голую! Ну, кому сказав!

Трое бросились в толпу, схватили поднявшуюся уже с помощью баб Наталью, вырвали ее у них из рук, поволокли к крыльцу.

– Не трожь женку-у! – угрожающе закричал из толпы высокий, с повязкой на глазу мужик и бросился к плетню, схватился за кол. На него тут же налетел конный, шашкой плашмя ахнул по голове, и мужик, схватившись за враз окровянившееся лицо, выпустил кол из рук.

А у крыльца вовсю уже полосовали раздетую женщину. Наталья кричала, ругалась, матерно, звала на помощь. Мужики, не выдержав, кучей бросились к крыльцу, кричали женщины, но всех их теснили конные, пороли нагайками.

Наталью наконец отпустили; избитая женщина, всхлипывая, поднялась с колен, похватала одежонку, пошла, прихрамывая, за угол дома, прочь.

– Ну, председатель! – ярился теперь сам Гончаров, подскакивая к Клейменову. – Гляди последний раз на небушко.

– Кончай скорее, гад! – Клейменов плюнул ему кровью в лицо, и Гончаров отступил, вытираясь, оскалив зубы.

– Ну, председатель, легкой смерти теперь не жди. Не жди-и, – хищно тянул он, лихорадочно придумывая казнь. – Евсей! Режь председателю флаг на спине… Или погоди, не ты! Эй, сосунок! – крикнул он в толпу, плеткой показывая на паренька в кубанке и куцем зипуне. – Подь сюда. Ну!

Пока паренек – бледный, с перекошенным в ненависти лицом – пробирался к крыльцу, Рыкалов что-то быстро сказал Гончарову, и Марко хмыкнул удовлетворенно: «А-а, вон оно что-о». Схватил паренька за плечо:

– Как зовут-то? Ага, Ваня, значит, Жиглов… Голова комсомола, да? Ну-ну. – Выхватил у Евсея нож, сунул в руки Жиглову: – Ну-ка, Ванюшок, рисуй на спине своего председателя флаг. Ну? Убью!

Ваня оцепенело, со стучащими зубами, смотрел на тускло вспыхивающее в сером осеннем дне лезвие ножа, на замерших в ужасе односельчан и вдруг бросился с криком отчаяния на Гончарова, взмахнул ножом, но Марко ждал этого выпада с наганом в руках, в упор, безжалостно, бил Жиглову в лицо…

Закричали в толпе меловатцев женщины, насмерть перепуганным стадом бросились от крыльца волисполкома, потянулись было за ними и мужики, но конные теснили к крыльцу тех, кто помоложе, покрикивали с угрозой: «Куды-ы… Мобилизация… Кому сказано: мобилизация…»

Торопливо и деловито добили Клейменова, бросили его окровавленный согнутый труп у крыльца.

Евсей вывел из темного чулана Лиду; девушка, дрожащая всем телом, увидела убитого Макара Васильевича, узнала в лежащем лицом вниз Ваню Жиглова.

– Ванечка-а! – закричала она нечеловеческим голосом, бросилась было к нему, но Евсей поймал ее за руку, потянул от крыльца. Шел сбоку девушки, рыдающей взахлеб, истерично, сально оглядывал ее фигуру, чмокал языком: «Ах, гарна яка дивчина. Губа не дура у Марка Иваныча. Таку девку зацепив…»

Конные между тем носились по селу, грабили крестьян. То там, то здесь гремели выстрелы, истошно кричали женщины, взвизгивали поросята, предсмертно мычали коровы. К крыльцу волисполкома одна за другой тянулись брички с награбленным, повстанцы довольно гоготали, любовно оглядывая возы с сеном, тревожно мотающий головами, мычащий и упирающийся скот, кудахтающих в цепких, безжалостных руках кур и гагакающих гусей, тяжелые, литые мешки с зерном…

Толпились у крыльца и перепуганные молодые мужики, «мобилизованные», – их охраняли, не давали матерям и женам подходить, отпихивали самых настырных, материли.

К ночи длинный обоз двинулся из Меловатки на юг, в Старую Калитву.

* * *

Демьян Маншин, одетый в обнову – широкую бабью доху, пьяненько и сыто улыбаясь, качался в седле на длинноногом и худом коне. Коня как нарочно выдали ему норовистого и глупого: поводьев он почти не слушался, привык, видно, к дрыну или доброй плетке, из строя мог потянуть в сторону, за клоком оброненного сена или просто в кусты. То ли его никогда досыта не кормили, то ли, скорее всего, не ходил он до этого под седлом, только в первые дни службы в Старокалитвянском полку помучился Демьян со своим скакуном изрядно. Обратился он было к взводному Ваньке Поскотину, мол, как, Иван, на таком одре ездить, но тот лишь выматерился и сплюнул:

– Скажи спасибо, шо такого дали. А лучшего хочешь – отыми у красных. Дурак!

Демьян обиделся, пошел назад, к коновязи, где, понуро опустив голову, стоял его Серко, пнул коня в обвислое мягкое брюхо. Конь сонно вздрогнул, нехотя встряхнул гривой, потянулся к Демьяну заиндевевшей грустной мордой. Демьян обошел коня, оглядел – нет ли где ран, чего это он такой квелый? Ран не было, на первый взгляд Серко выглядел здоровым, хотя ребра у него и торчали, как ободья на бочке, а в глазах стояла усталость.

Сейчас Серко шел довольно бодро. В Меловатке, как и другие лошади, он передохнул, поел дармового сена. Пока Ванька Поскотин и другие шарили по избам, Демьян кормил коня, решив, что дома, в Калитве, прихватит с воза мешок овса – сам же клал его сюда, помогал Гришке Котлярову потрошить общественный амбар. В доме Клейменова он прихватил лишь эту вот бабью доху да теплые рукавицы. Председатель волисполкома жил небогато, поживиться особо нечем было. Котляров же греб из сундука председателевой бабы все подряд, ничем не гнушался…

Подумав об этом, Демьян зябко повел плечами. Снова перед глазами ожила картина: они с Гришкой потянули Клейменову за собою, как им и было приказано, на площадь, а та – ни в какую, взялась кусаться, визжать. Тогда Котляров и давай палить в нее да в пацанят, всех почти и положил. Один только белоголовый пацаненок и шмыгнул в сенцы. Пацаненку лет двенадцать, не больше, ноги шустрые, не угнаться. Демьян выскочил за ним в сенцы, шарил-шарил по двору, но того и след простыл. Бог с ним, пусть живет. Для острастки Демьян все же пальнул из обреза в копешку сена у изгороди, снова пошел в дом. Сердце у него зашлось – на полу, в крови, – баба председателева, пацанята… жуть! А Гришка Котляров – в сундук уже забрался, выгребал оттуда бабьи наряды, детскую одежонку… «Бери, чего стоишь?!» – заорал он на Демьяна. И Демьян взял – доху. Руки тряслись, глаза сами собой все на убитых пацанят смотрели, душа болела. Пацанят-то, наверно, Гришка зря положил, в чем они виноваты? Ну, сам Клейменов – этот Советская власть, тут ясно. Баба его… А что баба? Шила и жила, детей рожала-растила. Какая ей разница – при той ли власти, при этой?..

Но ослушаться Гришку Котлярова Демьян не посмел: доложит Марку Гончарову, а у того разговор короче воробьиного носа.

Уже выходя из хаты, Демьян прихватил рукавицы. Лежали они на припечке, сохли. Видно, на всю семью одни были, носили их по очереди – за водой да по дрова.

Рукавицы, конечно, пригодятся. Они ладные, на меху. Да и доха. Можно и самому в ней ходить, тепло. Можно бабе своей, Христе, отдать. Хотя у Христа душегрейка есть, обойдется. А тут, на коне в зимнюю пору – в самый раз!

Перед дорогой, когда все уже в Меловатке побрали и рассовали по возам и попривязали к седлам, вперед погнали сначала «мобилизованных», Котляров затащил Демьяна в дом Рыкалова, где пировали калитвянцы во главе с Марком Гончаровым. Демьяну налили кружку самогона, он хватанул, морщась и дергаясь кадыком, зашелся потом в кашле – не туда попало. Рыкалов услужливо подал Демьяну миску с квашеной капустой, от капусты дышать стало легче, да и на душе сразу как-то повеселело. Гришка Котляров, как, впрочем, и другие, жрал за столом так, что за ушами трещало, подмигивал Демьяну – ешь давай, чего сидишь, глазами хлопаешь!

Рыкалов и тот, другой, Фома Гридин, суетились в доме, подгоняли каких-то молчаливых перепуганных баб – мол, подливай да подкладывай освободителям трудового народа, пусть едят сколько влезет.

Рыкалов прощался с Марком; они облобызались как родные братья. Рыкалов просил не забывать Меловатку, наведываться, а то коммунисты-большевики снова возьмут верх. Гончаров хохотал, хлопал Рыкалова по плечам – ты, дурья голова, кто посмеет?! Дай только знать в Старую Калитву, прискочем… чертям всем жарко станет!.. Марко цапнул было одну из прислуживающих молодых баб, но та глянула на него с ненавистью, ушла. Демьян видел, как дернулось бурое от выпитого лицо Гончарова, злоба сверкнула в глазах – не привык Марко к отказам по бабьей линии, не привык. И уж сунулся было вслед за бабой (та скрылась за занавеской у печи), но Гончарову стал что-то говорить сидящий рядом с ним Евсей, и Марко слушал с рассеянным взглядом, икал…

«Пацанят жалко, пацанят…» – тягостно думал Демьян, с ужасом представив, что и его с Христей ребятишек кто-то вот так, из обреза… А их у него двое – девчушка да паренек, такой же почти, как и тот, что убежал…

Демьян искоса глянул на Гришку Котлярова – тот все еще жевал; потом сунул за пазуху вареную курицу, облизал пальцы, отвалился на стуле.

– Хозяин, взвару не дашь? – крикнул не оборачиваясь, и Рыкалов цыкнул на нерасторопную, неловкую бабу, едва не уронившую жбан: «Ну! Чего стоишь?!»

Потом, на улице, Котляров хвастался Демьяну, дескать, сапоги добыл добрые, кожушок «справил», бабе вон юбок набрал, тряпок – пусть разбирается. Можно и перешить, в случае чего… А еще топор прихватил да пилу. Можно было и одеяла с подушками взять, да куда ж их класть, и так на коня навьючил…

«А если пацаненок тот в копне сидел? – размышлял о своем Демьян, вполуха слушая Котлярова. – Я же палил, в копешку-то! Да нет, пацаненок забился куда-нибудь, как воробей под стреху, притих… Ну, бог с ним, чего теперь. А руки не в крови, нет, он никого нынче не убивал. И все равно тошно, не по себе как-то. Продотрядовцев в Калитве когда били, он ведь тоже в стороне не стоял… Эх, что теперь?! Кто прав, кто виноват – поди разберись».

Демьян выпил еще кружку самогонки, в голове совсем заколодило, не разобрать что к чему, где уж тут думать, на коня бы влезть…

Качался сейчас в седле, клевал носом, а конь вез его куда-то в неведомое…

На полкилометра растянулся обоз, не меньше, – с хорошей добычей возвращался из набега Марко Гончаров, похвалят его за это в Калитве, другим в пример поставят. Может, и его, Маншина, похвалят…

Ладно, начальству виднее, а он, Демьян, человек маленький.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ПРИКАЗ

Начальника штаба Воронежской повстанческой дивизии

Хутор Новая Мельница

12 ноября 1920 года

Трудные дни переживаемого нами тяжелого времени, когда каждый гражданин должен быть на страже своих интересов, побудили нас защитить себя от предстоящей голодной смерти, явно готовимой для нас нашими врагами, варварами-коммунистами. Витающая смерть над нашими жизнями заставила взять в руки все, что попало, и идти против этих бандитов, самовольно вставших у власти.

Для свержения этого тягостного ига, а посему для защиты своего хозяйства, жизней и будущности детей наших, а также для уничтожения готовимых для нас авантюристами ужасных репрессий

П р и к а з ы в а ю:

1. Всем гражданам, имеющим от роду 19 по 40 лет, считаться мобилизованными. Они должны нести усиленную строевую службу, строго следя на постах, заставах и караулах за своею обязанностью, данной начальством. Все лошади, кавалерийские и артиллерийские, а также обозные, должны быть безотлагательно мобилизованы и при первом требовании должны немедленно выдаваться. Каждый командир полка обязан следить, чтобы все несли службу и никто не уклонялся от нее, ибо уклоняющиеся от службы будут караться по строгостям военного времени.

2. Также отбитое имущество – трофеи, ценности, добытые в боях, при наступлении, в набегах, – должно немедленно сдаваться в полковую хозяйственную часть, и ни одна отбитая у неприятеля вещь под страхом строгого наказания не должна оставаться у солдата и переходить в его собственность.

3. При занятии какого-либо селения или хутора грабежей, бесчинств и хулиганства не разрешается, вплоть до расстрела и предания суду по законности. Все граждане, не выполняющие служебных обязанностей, будут жестоко караться.

4. Только благодаря всему этому, тесно сомкнув ряды, мы доблестно добьемся заветной цели, уничтожим и даже сотрем с лица земли жестоких паразитов-варваров, и только тогда для себя и своих детей добьемся свободы, а над всей окровавленной коммунистической страной взойдет счастливая заря спокойной гражданской жизни.

Начальник штаба

И. НУТРЯКОВ

Зав. канцелярией

В. ПОПОВ

* * *

Подписывать этот приказ Колесников отказался. Объяснил Нутрякову: мол, бумага не военная, а так, больше по организации порядка и дисциплины, ты и подписывай. Нутряков пожал плечами, потоптался в недоумении, стал было говорить, что положено командиру дивизии подписывать все приказы, независимо от их назначения, но Колесников стоял на своем, заорал на начальника штаба, и тот, щелкнув каблуками, выскочил вон.

Мрачный и злой, Колесников расхаживал по большой, чисто вымытой ординарцами горнице штабного дома, поглядывал на часы. До начала заседания штаба, которое он назначил на три часа пополудни, еще было время, большинство из штабных уже пришли, можно было их пригласить сюда, в горницу, но Колесникову не хотелось этого делать. За минувшую неделю столько свалилось на него испытаний, столько пришлось пережить, что пора было хоть на час остановить время, разобраться в событиях и в самом себе.

Шаг за шагом Колесников стал восстанавливать в памяти факты, стараясь ставить их в строгой последовательности.

Получалось, что в Красной Армии он служил без особой охоты, хотя быть командиром ему нравилось. В командирской должности чувствовал он себя… увереннее, что ли. Нет, не те слова. Уверенным он был и в царской армии, в звании унтер-офицера, когда в его подчинении числилось полтора десятка солдат, с которыми он делил окопную жизнь на первой мировой войне. Надеялся тогда, что рано или поздно война кончится, он вернется домой, примет у отца запущенное хозяйство, поднимет его. Что ж, в самом деле, пускать по ветру нажитое?! Как-никак, а они, Колесниковы, считались в Старой Калитве хорошими хозяевами: было у них три коровы, пять лошадей, десятка два овец, куры, гуси… Да и техника имелась: косилка, веялка, единственная на слободу молотилка, швейная машина у матери. Горбом все это и отец его, и дед наживали. Ну бывало, конечно, скупал отец лошадей у каких-то темных людей, с выгодой потом перепродавал их, но кто об этом знал? Сам он, Иван, да разве соседи, Шугайловы. Но те помалкивали: старший Колесников был крут на расправу, не пойман – не вор.

После семнадцатого года отец сдал, часто хворал, в письмах, которые писала Настя, меньшая из сестер, сыновей и прежде всего его, старшего, укорял: мол, кому все это я наживал? Девки – дуры, разметают нажитое по чужим семьям, а тебе, Иван, надо хозяином становиться, возвертайся домой. Но что он мог сделать? После революции гражданская война началась, его мобилизовали в Красную Армию, заставили бить Мамонтова, потом Врангеля. Бил. И его били. В девятнадцатом году серьезно ранили (он тогда взводным был), месяца три долечивался дома. Думал: все, спишут на инвалидность, какой из него воин?! Но плечо зажило, его снова вызвали в полк, воевавший в Крыму. И снова закружилась карусель. В одном из боев, у Перекопа, убило эскадронного командира, Меньшикова. Тут же, под горячую руку, назначили эскадронным его, Колесникова, некого больше было. Не спрашивали: хочет он, не хочет… Воевал эскадронным, понял, что это лучше, чем взводным, тем паче рядовым – больше шансов остаться в живых. Рубка на фронтах была страшная, гибли с обеих сторон не то что эскадронами – полками, и тут уж надо было смотреть в оба, изворачиваться. Приходилось иной раз и ловчить: чего ради соваться лишний раз в самое пекло?! Можно и чуть припоздать, пойти на хитрость.

Понятно, приказ есть приказ, попробуй его не выполни, но в любом деле можно при желании найти лазейку, вывернуться. Отец вон как его сызмальства учил: вперед не суйся, задним топтать себя не давай. Так он и старался. Вперед ему, правда что, соваться совсем резону не было, не за ордена воевал, ждал. Положение на фронтах в том же девятнадцатом было шатким: чья возьмет – еще, как говорится, на воде вилами писано. Большевики, конечно, крепко стояли, насмерть, но и белые поддаваться не хотели. Если бы адмирал Колчак не сдал Урал и Сибирь, неизвестно еще, как дела повернулись. Может, и их верх бы вышел. Интересно, как бы тогда его жизнь пошла? Наверно, вызвали бы в белую контрразведку, спросили: воевал? Воевал, а что с того?! Тыщи, миллионы воевали за красных. Поди, откажись. Враз к стенке поставят. И от командирской должности не мог отказаться – тот же расстрел, в бою не до шуток.

Да-а… Дома, в родной Калитве, и то пригрозили: командуй, иначе… А что – тот же Марко Гончаров и глазом не моргнет. Он, Колесников, для него красный, значит, враг, а с врагом разговор короткий. Будешь разве рассказывать Марку, что все эти годы душой противился большевикам, хоть и служил им, что ближе ему по духу и речам социал-революционеры, уважающие в нем, Колесникове, хозяина, его вековой крестьянский уклад. А скажешь – тоже попрекнут, чего сам к нам не пришел, воду мутил? Командуй, и все дела.

Он бы, пожалуй, и не стал сейчас мучить себя этими мыслями, но как еще дело повернется? Выждать бы надо, повременить. Ведь хотел же именно так – проваландался бы дома месяца три-четыре, а там видно было бы. Повоевал, раненный дважды, помотался по белу свету, хватит. Пускай другие, помоложе… Глядишь, большевики еще и окрепнут, тогда уж хочешь не хочешь – принимай их веру окончательно, живи их жизнью. И служба его в Красной Армии засчиталась бы ему на пользу. Но сейчас большевиками многие недовольны. Антонов поднялся, Фомин и Каменюк по Дону гуляют, махновцы на Украине… Все рядом, все – рукой подать. Придут если к власти, спросят: а что же ты, Иван Колесников, отсиживался за бабьим подолом? Что на это скажешь? Тут ему и припомнят службу в Красной Армии, да так, что чертям тошно станет.

Колесников стал у печи, приложил озябшие отчего-то руки к теплому ее беленому боку, грел ладони. Злость на самого себя кипела в душе. Ведь снова, можно сказать, струсил – припугнули, он и… Но кому нужен командир, использующий данную ему власть без цели и желания, а только из страха?! Какой от него прок?

«Лучше бы они меня шлепнули», – тоскливо подумал Колесников, чувствуя, что нет больше сил ломать голову над проклятыми этими вопросами, что он устал, измаялся душой за долгие годы войны, в тайных своих одиноких раздумьях, в бессильной злобе на людей, которые заставляли и заставляют его делать то, чего ему не хотелось. Он отчетливо понял вдруг, что ему противны и те и другие, и даже более чем противны – ненавистны: большевики за то, что лишили его тихой, пусть и трудной крестьянской жизни, отняли и разорили хозяйство; эти, свои, – за насилие…

В следующее мгновение животное его нутро взбунтовалось – как это «шлепнули»?! За что? Что он сделал людям такого, чтобы они его расстреляли так вот, по́ходя, как собаку? Никаких преступлений он не совершил, если и убивал кого, то в открытой бою, когда воевал за царя-батюшку, за красных…

«Но в душе ты ведь против большевиков, Иван!» – сказал внутренний твердый голос, и Колесников не сумел возразить ему. Он стал было оправдываться перед самим собой – мало ли, дескать, о чем я думал там, на фронте, ничего же не делал против них, большевиков, но тут же вспомнился и отпущенный им из смертных рук трибунала Ефим Лапцуй, и свое недовольство политикой большевиков, и несколько боев, в которых его эскадрон спасался бегством. Но многие же уцелели, да и он сам – живой, почти здоровый. Разве нет среди его кавалеристов тех, кто сказал бы спасибо Колесникову?! Не только же о себе он пекся! В конце концов, отступление – это воинский маневр, хитрость – тактика. Остаться живым и победить – разве так уж это глупо и трусливо? Ведь красные, а значит и он, победили в гражданскую…

Колесников почувствовал уже знакомую ноющую боль в затылке: еще в первую мировую его тяжко контузило, засыпало в блиндаже – едва выжил. Рухнувшие бревна придавили, одно из них ударило в голову. Спасибо солдатам, откопали… Только теперь при сильном волнении начинает звенеть в ушах, а перед глазами мельтешат желтые искры.

Он подошел к цибарке у печи, почерпнул ковшиком ладони тепловатой воды, помочил затылок. Стало, кажется, легче. Да нет, все так же… А, черт!

Но почему все-таки большевиками недовольны? Пусть он один чего-то недопонимал и недопонимает, ему жалко хозяйство отца, он, положим, один не хочет жить так, как ему велят, заставляют. Но поднялась вся Калитва, Дерезоватое, Криничная, Терновка… Бунтует Антонов, а с ним тыщи народа, тот же Фомин, казачий предводитель, украинцы… Им-то всем чего надо? Разве все такие, как он, Иван Колесников?..

А что, правда, придет к власти тот же Антонов? Поставит везде своих людей, бившихся с большевиками, доверит им большие посты, в той же армии… А он разве не смог бы, малость, конечно, подучившись, командовать и полком, и…