Текст книги ""Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"
Автор книги: Аркадий Вайнер
Соавторы: Аркадий Адамов,Владимир Востоков,Вадим Кожевников,Александр Лукин,Алексей Азаров,Эдуард Володарский,Егор Иванов,Иван Головченко,Владимир Волосков,Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 158 (всего у книги 357 страниц)
Оксана бросилась к мужу, запричитала; испуганно толпились в дверях горницы сестры.
Колесников с перекошенным лицом оторвал от себя жену. Почерпнул из цибарки ковш ледяной воды, жадно выпил – сох отчего-то язык. Потом раздраженно спихнул с дороги мать, вышел из дома, с сердцем пристукнув тяжелой, обитой мешковиной дверью.
…Этой же ночью Колесников сбежал. Выйдя из штабной избы, направился к нужнику, через щель, в двери оглядывал залитый лунным светом двор, прикидывал, в какую сторону лучше податься, чтоб не потревожить собак и не напороться на караулы. Пошел низом, огибая Старую Калитву с луга, поминутно оборачиваясь, вздрагивая от малейшего шороха. Потом побежал вдоль голых кустов тальника, пригибаясь, прячась за ними, понимая, что его все равно хорошо видно со слободских бугров, и если за ним уже наладили погоню… Но погони не было, штабные и его охранники, видно, безмятежно спали. Сейчас он зайдет домой, оденется потеплее (выскочил же, считай, раздетым, в одной гимнастерке да сапогах на босу ногу), прихватит провианту хотя бы на сутки и – поминай как звали, ищи ветра в поле. Искать его бессмысленно, местный, все тропки-дорожки с мальства знает. Только бы добраться до дому… А насчет баб, мол, не жить им, если утекешь, – Трофим пугал, не иначе. Бабы-то при чем? Ну, а если и случится… что ж, на все божья воля…
Старая Калитва спала, и Колесников благополучно добрался до родного дома, перемахнул через ворота и… обмер. Три молчаливые темные фигуры, стоявшие у крыльца, бросились к нему, так же молчком стали бить, и Колесников единственное, что мог делать, так это закрывать лицо руками.
Били его долго и жестоко, до тех пор, пока он не упал.
– Ладно, Евсей, будет, – скомандовал Гончаров. – А то совсем прибьем. А он нам живой нужон. Гришка, помоги-ка подняться.
Назарук подхватил Колесникова под мышки, сильным рывком поставил на ноги. Колесникова качало из стороны в сторону.
– Ты что это… собака! – сплюнул он кровь, угрожающе надвигался на Гончарова. – На кого руку подняв, а?!
– Та мы же не разобрали в темноте, Иван, – ехидно засмеялся тот. – Бачим, хто-сь через ворота лезет, може, ворюга який… Ну, мы и того… Ты уж извиняй, командир, шо так получилось.
В доме Колесниковых затлел огонь; разбуженные голосами, выскочили на крыльцо полуодетые женщины – Мария Андреевна и Оксана.
– Шо тут робытся?! Иван?! Ты это?
– Я, я, – недовольно отвечал матери Колесников. – Чего раскудахталась? Воды вынеси, рожу сполоснуть.
– А лучше по стакану горилки, – хохотнул Гришка Назарук. – Для здоровья оно полезней.
Оксана, которую трясло как в лихорадке, ахнула:
– Они ж тебя убить могли, Ваня!
– Зато вы жить будете, – с сердцем и злобой в голосе рванулся он из ее рук, шагнул навстречу матери, выхватил у нее ковш с водой…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Из губкома партии Карпунин возвращался вместе с Любушкиным. И председатель губчека, в аккуратно сидящей на нем шинели, и начальник бандотдела, одетый в короткий белый полушубок и кубанку, молчали, обдумывали услышанное. Сказано было в губкоме не так уж много, но говорились серьезные вещи.
Сулковский принял чекистов с губвоенкомом Мордовцевым и чрезвычкомом Алексеевским, совещание шло за закрытыми дверями, только они, пятеро, знали пока что самое главное, то, что намечалось, планировалось на ближайшие две-три недели. Сулковский напомнил, что на состоявшемся на днях совместном пленуме губкомпарта и губисполкома говорилось о восстании в Старой Калитве со всей откровенностью и тревогой за судьбу Советской власти в губернии. Положение усугублялось тем, что летом этого года вновь вспыхнуло восстание на Тамбовщине. Бои частей Красной Армии с антоновцами шли с переменным успехом, судя по всему, скорой победы там не добиться. Теперь вот огонь контрреволюции перекинулся и в Воронежскую губернию, опасность возрастает с каждым днем, ряды повстанцев быстро растут, все больше территория, которую они контролируют…
Ответственный секретарь губкомпарта сообщил все это встревоженным глуховатым голосом, то и дело поправляя сползающую на лоб прядь смоляных волос. Обращался он в основном к Мордовцеву:
– Мы собрали тебе в губернии все, что могли, Федор Михайлович. Отряды при ревкомах, милицию, чоновцев. Знаю, сил мало, но действовать надо немедля. Колесников захватил весь Острогожский уезд, часть Богучарского, угрожает Павловскому. По последним данным, – Сулковский поднялся, поскрипывая сапогами, подошел к карте на стене кабинета, – смотрите, товарищи, повстанцы контролируют большой район, от Россоши до Верхнего Мамона, а с этой стороны – от Журавки до Дона. Они парализовали работу многих железнодорожных станций, мешают продразверстке, нападают на ссыпные пункты, угоняют скот и лошадей. Жестоко расправляются с коммунистами, со всеми, кто помогает и сочувствует нам.
– Какая численность их полков, Федор Владимирович? – спросил Алексеевский, и Карпунин видел, как напряглось в ожидании ответа молодое, в жесткой курчавой бородке лицо чрезвычкома.
Сулковский назвал цифру – более восьми тысяч человек, и Алексеевский покачал головой, серые его выразительные глаза заметно потемнели. Он записал цифру в блокнот, подчеркнул ее дважды жирными линиями. Взгляды их с Карпуниным встретились, и Карпунин, как только мог теплее, улыбнулся Алексеевскому.
– Раза в четыре больше того, что есть у нас, – сдержанно покашливая, сказал Мордовцев. Он, осунувшийся, худой, в мешковато сидящей на нем гимнастерке, крест-накрест перехваченной ремнями, был похож на недавно выписанного из госпиталя красноармейца. Мордовцев и вправду был недавно болен – простудился, мотаясь по уездам. Недавняя его болезнь едва не стала причиной отказа Федору Михайловичу в нынешнем деле: командующим войсками губком партии хотел было уже назначить другого человека. Но Мордовцев настоял на своей кандидатуре, ссылаясь на то, что хорошо уже изучил обстановку на юге губернии, имеет тщательно продуманный план наступления частей и готов этот план лично осуществить… А что касается его щек, то они такие от природы, а еще от переживаний – стыдно в такой момент ссылаться на недуги.
Сулковскому настойчивость и искренность Мордовцева понравились, на президиуме губкомпарта его утвердили командующим объединенными войсками губернии по борьбе с повстанцами.
– Мы будем постоянно пополнять твои отряды, Федор Михайлович, – сказал Сулковский, возвращаясь к столу. – Проведем мобилизацию, развернем агитационную работу. Обещала помочь и Москва. Владимир Ильич знает о восстании.
– Я понимаю, Федор Владимирович, – поспешно отозвался Мордовцев. – Просто… силы неравные, вот и вырвалось.
Сулковский сцепил на столе руки, смуглые его крупные пальцы заметно побелели.
– Силы неравные, согласен, – сказал он. – Но восстанию нельзя давать разрастаться. Кулаки и эсеры рассчитывают, вероятно, что мы растерялись, будем медлить, а тем временем они вовлекут в бунт новые села. Потому дорог каждый час. Даем вам с Алексеевским всю необходимую власть… Кстати, вот ваш мандат, Николай Евгеньевич.
Сулковский открыл лежащую у него под руками папку, подал Алексеевскому напечатанный на машинке лист бумаги с подписями и гербовой печатью. Карпунин, сидевший рядом с Алексеевским, прочитал:
«Предъявитель сего, член Президиума губисполкома и губкома РКП(б) тов. Алексеевский является Чрезвычайным уполномоченным губисполкома и губкома РКП(б) в районе восстания, которому поручается: Руководство политической стороной подавления восстания. Привлечение всех партийных и советских сил для ликвидации бандитов. Руководство репрессиями по отношению к восставшим.
В силу этого тов. Алексеевскому предоставляются следующие права:
1. Все уездные исполкомы и укомпарты районов, прилегающих к восстанию, переходят в подчинение тов. Алексеевского и обязаны безусловно выполнять его распоряжения.
2. Все органы ЧК на месте и выездная сессия Ревтрибунала работает по заданиям тов. Алексеевского и выполняет его приказы.
3. Все вопросы, касающиеся мер наказания бандитов, местные органы обязаны выполнять по его распоряжениям.
Ответственный секретарьВоронежского губкома РКП(б)СУЛКОВСКИЙ Ф. В.»
– Придется ли этот мандат кому-нибудь показывать? – вполголоса сказал Алексеевский Карпунину. – Больше, пожалуй, оружием…
Сулковский услышал его слова, густые черные брови ответственного секретаря протестующе вскинулись.
– Ваше оружие – слово, Николай Евгеньевич. – Голос Сулковского был суров. – Подумай там, на месте, как можно прежде всего помешать восстанию: ведь многие из крестьян поддались пропаганде, каким-то обещаниям. Возможно, нам нужно будет отпечатать листовки, воззвания, сказать правду о мятеже – о его причинах и организаторах, целях. Важно, думаю, нам, большевикам, проявить гуманность к тем, кто перешел по непонятным причинам на сторону восставших…
– Многие перешли несознательно, их принудили, – подал голос Любушкин.
– Вот именно – принудили! – Сулковский поднял палец. – Значит, запугали, сыграли на наших просчетах, повернули их в свою пользу. Следовательно, такие люди – потенциально наши. Их надо найти, провести работу.
Сулковский говорил еще, говорил быстро, строго-вдохновенно, и Алексеевский, склонившись над столом, едва успевал записывать.
– Да ты лучше запоминай, Николай Евгеньевич, – улыбнулся Сулковский. – А то вдруг потеряешь блокнот.
Засмеялись и все остальные.
– Да это я так… для верности, – смутился Алексеевский, как школьник потряхивая усталой рукой.
– Ну вот, закраснелся, засмущался, – откровенно теперь и весело засмеялся Сулковский. – Ладно, товарищи, продолжим. Василий Миронович, а что за птица этот Антонов? Я, честно говоря, мало о нем знаю.
– Враг он Советской власти серьезный, Федор Владимирович, – стал рассказывать Карпунин. – Родом из Кирсанова Тамбовской губернии, мещанского происхождения. С молодых лет в партии эсеров, по наклонностям – террорист. За убийство двух человек, жандарма и булочника, был отправлен царской охранкой на каторгу. После революции, в семнадцатом, вернулся в Тамбов, служил начальником милиции, вел двойную, подпольную жизнь. Советскую власть не принял. Для конспирации перевелся в Кирсанов, также на должность начальника уездной милиции, собирал со своими помощниками оружие, организовывал боевиков, создавал тайные отряды, запасался продовольствием. Был уже тогда связан с «Союзом трудового крестьянства»… Вот вкратце. Из подпольного полка выросла, увы, армия. Антонов теперь начальник Главоперштаба в этой армии. Птица опасная.
Сулковский покачал головой:
– Это уж точно. Смута перекинулась и на Саратовскую, и на нашу, Воронежскую, губернии… Владимир Ильич очень обеспокоен этим. Он поручил, насколько мне известно, Склянскому и Дзержинскому принять срочные меры по подавлению восстания. В Тамбовскую губернию направлен Антонов-Овсеенко. К нам вот-вот приедет товарищ Милютин, у него также чрезвычайные полномочия Реввоенсовета республики… У Колесникова есть прямая связь с Антоновым, Василий Миронович?
– Есть, – сказал Карпунин. – По нашим агентурным данным, накануне восстания в Старой Калитве появлялся человек с особыми полномочиями.
Сулковский побарабанил пальцами по столу.
– Мы большие надежды возлагаем на вас, чекистов, – он обращался к Карпунину и Любушкину. – Силы сейчас неравные, положение для губернии опасное. Нельзя воевать вслепую, ничего у нас из этого не получится. Разведка, разведка и разведка – инициатива должна быть в наших руках.
– Мы готовы доложить о некоторых планах, Федор Владимирович, – поднялся Карпунин. Он говорил коротко, сжато – о том, что в лагерь восставших на днях будут посланы разведчики, сотрудники губчека, что создается конный чекистский отряд – он будет действовать под видом банды, что чекисты постараются в ближайшую неделю наладить получение информации о военных и организационных планах повстанцев.
Сулковский слушал с интересом и одобрением в карих умных глазах, согласно кивал. Сидел на стуле в свободной позе, вертел в пальцах толстый красный карандаш, постукивал им по краю большого, под зеленым сукном стола.
Совещание шло к концу, многое уже было ясно.
Мордовцев, нетерпеливо поглядывающий на старинные, в резном футляре часы, решительно поднялся:
– Федор Владимирович, сейчас должна начаться погрузка эшелона на станции, нам с Алексеевским надо идти.
Встал и Сулковский.
– Ну что ж, товарищи, – развел он руками, – если вопросов нет…
Он подошел к Мордовцеву, обнял.
– Ты постарайся там, Федор, – сказал Сулковский дрогнувшим голосом. – Вся надежда сейчас на тебя. Продержитесь хотя бы неделю, десять дней… Помощь будет, обещаю. И ты, Николай Евгеньевич. Все, что зависит от вас… Хорошо понимаю ситуацию, но выхода нет, товарищи.
Сулковский обнял и Алексеевского, и тот ответил на объятие сдержанно, скованно. Стоял против ответственного секретаря губкомпарта невысокий девятнадцатилетний парень, комиссар с чрезвычайными полномочиями, член партии большевиков, ее надежда и боец…
Мордовцев и Алексеевский вышли, а Сулковский с чекистами все еще стояли посреди кабинета, глядя на закрывшуюся высокую дверь.
– Я все им отдал, – словно извиняясь сказал Сулковский. – Все, что можно было.
…И вот сейчас Карпунин шел чуть впереди Любушкина (они пробирались для сокращения пути мимо домов, по глубокой снежной тропинке), думал о том, что смертельной опасности подвергнутся там, на юге губернии, не только Мордовцев и Алексеевский, но прежде всего Катя Вереникина, в недавнем прошлом учительница Бобровского уезда, Иван Шматко, бывший командир пулеметной команды Богучарского полка, Павел Карандеев…
Жалко было председателю губчека своих подчиненных, но за судьбу Советской власти сердце его болело еще больше.
Они миновали дворы, снова вышли на просторную заснеженную улицу, шли рядом.
– Что молчишь, Миша? – спросил Карпунин Любушкина, и начальник бандотдела пожал плечами:
– Ты молчишь, и я молчу.
Так они дошли до двухэтажного неказистого здания губчека, стоявшего на тихой улице в глубине квартала, откозыряли часовому, стали подниматься наверх.
– Вереникину ко мне позови, Карандеева, – сказал Карпунин уже в дверях своего кабинета. – А вечером, часов в одиннадцать, с Иваном Шматко встретимся. – Только не в губчека. Не надо, чтобы его видели.
– Понял.
Любушкин пошел по коридору, а Карпунин, не раздеваясь, сел за стол, заказал телефонный разговор с Павловском. Его скоро соединили с уездной чека, и Наумович доложил, что бандиты предприняли налет на Верхний Мамон, но милиция вместе с чоновцами[16] и отрядом самообороны отбили нападение. Погибли два милиционера, один чоновец тяжело ранен.
– Как ведет себя Колесников? – спросил Карпунин. – Какие о нем есть у тебя сведения, Станислав Иванович?
– Осторожный и хитрый черт, – напористо говорил на том конце провода Наумович. – Поперед батька́ в пекло не лезет, голову свою бережет. Понемногу проясняется его тактика: в бой с превосходящими и даже равными силами не ввязывается, нападает на слабых, безоружных.
– Подлая, бандитская тактика, – вырвалось гневно у Карпунина.
– Так оно и есть, – согласился Наумович.
– Его из н а ш и х людей видел кто-нибудь? Можешь описать приметы?
– Видели, конечно. Ездит на кауром дончаке, одет в черный полушубок, папаха серая, каракулевая, хромовые сапоги… Да, клинок у него белый, Василий Миронович, то есть ножны шашки. Вещь приметная, ни у кого такой нет. И вообще, сказали, щеголь он, любит красивые вещи…
«Да, шашка приметная, – думал Карпунин. – Такую и в бою отличить можно… Ну что ж, операцию по уничтожению Колесникова так и назовем: «Белый клинок».
Наумович продолжал говорить о том, что Колесников, по-видимому, собирается воевать долго, полки свои муштрует и обучает военному делу с пристрастием, завел палочную дисциплину, жестоко расправляется с ослушниками два повстанца уже казнены за попытку перейти на нашу сторону. Агентуре среди бандитов находиться непросто, приходится приспосабливаться, риск огромный, штабные подобрались тертые, есть при дивизии разведка, которую возглавил некий Конотопцев Александр…
– Все у них поставлено на широкую, профессиональную в военном отношении ногу, Василий Миронович, – закончил Наумович.
– Понятно, – кратко сказал Карпунин. – Двадцать седьмого числа, Станислав Иванович, поможешь нашему человеку перебраться за Дон. Связь через Любушкина, он позвонит тебе.
– Слушаюсь, – сказал Наумович, и Карпунин невольно улыбнулся, хорошо представив в этот момент старательного и влюбленного в чекистское дело начальника Павловской уездной чека: тот и спал в служебном кабинете. Впрочем, а сам он, Карпунин? Семьи тоже нет, спешить после работы некуда да и незачем. «Квартира» его – вот она, за простыней: жесткая узкая койка с темно-синим одеялом и белым холмиком подушки на ней, этажерка с книгами и чемоданом в углу. Вот и все его пожитки. В любой момент готов подняться, ехать, идти… А хочется, так иногда хочется прийти д о м о й, взять на руки с ы н и ш к у, поговорить с ним о чем-нибудь простеньком, земном, повозиться… Будет ли когда-нибудь это в его жизни?..
В дверь постучали.
– Да! – сказал Карпунин, снимая шинель, с усилием отводя глаза от простыни. – Входите!
Дверь открылась, вошел Любушкин – с озабоченными глазами, с папкой в руке, за ним – Катя Вереникина и Карандеев.
– Садитесь, прошу, – показал рукой Карпунин, тоже садясь к столу, с сожалением расставаясь с таким непривычным для себя расслабленным состоянием души.
Скоро он забыл обо всем – навалилось дело.
…Со встречи с Иваном Шматко (она состоялась в маленьком частном доме на Чижовке) Карпунин вернулся далеко за полночь. Пока раздевался, пока пил чай и обдумывал детали разговора с «батькой Вороном» – Шматко, часы в кабинете хрипло пробили два раза, сна оставалось не более четырех часов. «Ничего, высплюсь, – успокоил себя Карпунин, забираясь под одеяло и натягивая его до подбородка. – Утренний сон самый свежий».
Он ворочался на жестком матраце, все никак не мог найти удобного положения тела, а мысли текли сами собой. Вспомнилась решительность Шматко, с какой он согласился идти на контакт с повстанцами, его выдержка, ум, знание военного дела – все это ему скоро, очень скоро пригодится. Но действительность может легко нарушить задуманное ими, преподнести «батьке Ворону» такое испытание, что потребуются не только выдержка и находчивость, а, вероятно, нечто большее…
* * *
В этот час, далеко от Воронежа, на станции Россошь, в жарко натопленной комнатке дежурного телеграфиста раздался звонок.
– Выдрин на проводе, – доложил дежурный.
– Срочно пошлите кого-нибудь к Ивану Сергеевичу. Скажите, чтобы ждал гостей. Много гостей. Разгружаться будут у вас, в Россоши. Наступление – двумя группами, с Евстратовки и Митрофановки. На Старую и Новую Калитву. Понял?
– Понял, ваше благо…
– Ну! – грозно оборвала трубка. – Действуй!
Выдрин положил трубку, торопливо накинул на плечи черную поношенную шинелишку с голубыми петлицами и змейками на них, выбежал в ночь. Нужный ему дом был недалеко, за углом, и он, подтягиваясь к окну, осторожно трижды постучал…
Скоро из Россоши, осклизаясь на невидимых камнях и застывших конских яблоках, скакал тепло одетый всадник, держащий направление на меловые бугры, прячущие в распадке тихий некогда хутор Новая Мельница, там – штаб Колесникова. Вышла на небо полная луна, белые бугры были хорошо видны всаднику, как и взблескивающие в ночи далекие огни…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
С самого утра над Меловаткой[17] вьюжило: тянул над соломенными крышами села верховой ветер, гнал в окна домов снежную колючую крупу, сек лица редких прохожих. Людей на улицах почти не видно, разве только баба какая пробежит к соседке за щепоткой соли, или укутанный в тулуп мужик проедет на обсыпанных сеном розвальнях, или подаст мерзлый ленивый голос прячущаяся где-то собака…
В волостном Совете холодно. Слабая печурка прожорливо и ненасытно глотает стылый, принесенный со двора хворост, но греет лишь саму себя: дом волостного Совета большой, наполовину пустой и оттого гулкий, настороженный, зябкий. Когда-то жил в нем местный богач Кульчицкий; Кульчицкий убежал за границу еще в революцию, развалив печь, сняв с крыши железо. Крышу перекрыли той же осенью камышом, отремонтировать же печь на дурничку охотников в Меловатке не нашлось, а платить Совету было нечем. Поставили временную печку-«буржуйку» с трубою в окно и работали лишь в одной комнате дома. А в сильные морозы, как это было в девятнадцатом, Совет на несколько дней и вовсе закрывался, потому как в доме было холоднее, чем на улице, а все советские вопросы решали у бывшего председателя волисполкома Григорьева на дому. Какая будет зима в этом году, не могли сказать и старики, прогнозы их путались, противоречили один другому. Но какая б ни была, работать все равно надо, в хате отсиживаться не придется, не до того.
Председатель волисполкома Клейменов – в шапке из вылинявшего зайца, в накинутой на сутулые плечи шинели, лицом черный с лета и хмурый – оторвался от окна, обернулся.
– Вот, считай, и третью годовщину своей власти празднуем, – сказал он секретарю, смешливой молоденькой Лиде, дувшей в это время на пальцы: зябли. Лида сидела за столом в пальто и теплом платке шалашиком, кокетливо стоящим над ее выпуклым немного лбом, смотрела на Клейменова весело, озорно. Холод и предстоящая большая работа – Лиде нужно было написать несколько отчетов в уезд – не портили ей настроения, а откровенно мерзнущий Клейменов чуточку смешил – так он потешно гнулся и передергивал плечами. Лида понимала, что нехорошо смеяться над человеком, старшим по возрасту и к тому же израненным, но ничего не могла поделать с собой, прыскала потихоньку.
– Кулачье да разная контра радуется небось, что год нынче голодный, – продолжал Клейменов, – засуха, неурожай. А мы с продразверсткой к народу приступаем, хлеб требуем, по сусекам скребем. Все врагам нашим на руку. Дуганов, уездный наш голова, говорил третьего дни, что в Калитве кулаки восстание подняли, взбаламутили народ. В Советах народу много побили. В Дерезовке, которая против Гороховки, знаешь?.. Ну вот, в Дерезовке этой коммуниста одного… не упомнил его фамилию, эх, голова дырявая!.. Под лед его, живого, слышь, Лидуха, под лед, говорю, живого спустили.
– Ой, какие изверги, Макар Василич! – Девушка всплеснула руками. – Да как это – живого, под лед?! Звери!
– Звери и есть, – согласился Клейменов и повернулся к Лиде другой щекой, на которой страшно белел до самой шеи шрам.
– Хорошо, что Дерезовка эта и вообще Калитва далеко от нас, – успокоенно сказала Лида. – У нас-то хоть нету бандитов этих.
Девушка подошла к печурке, гудящей раскаленным белым огнем, протянула руки к дверке, шевелила стылыми пальцами. Она села перед «буржуйкой» на маленькую скамеечку, задумчиво смотрела на огонь.
Клейменов, свернувший цигарку, выхватил из печурки уголек, вертел его в пальцах, хмурился. Совсем близко от Лидиных глаз шевелились его бескровные, причмокивающие губы, дергался шрам.
– Пальцы-то сгорят, Макар Василич! – воскликнула Лида, невольно хватая председателя волисполкома за руку. – Чем бумаги подписывать будешь?
Клейменов прищурил в улыбке глаза; цигарка его разгорелась, поплыл по комнате сизый, щекочущий горло дымок. Швырнул уголек в распахнутую дверку.
– Белые не так меня жгли, – усмехнулся он. – Там, Лидуха, погорячей было. Шомпола накалят в такой вот «буржуйке» и охаживают по спине да по ногам… В свою веру обратить норовили. Мол, ты, Клейменов, дурак, что с большевиками связался, царю-батюшке изменил. Рыло, дескать, немытое, а туда же, в политику. А меня такие слова еще пуще озлили. Ах мать вашу, думаю. Силком, значит, старого солдата хочете заставить режиму вашему служить. Нет, ваше благородие! – погрозил он кому-то, зримо стоящему перед памятью. – Хрен ты меня поломаешь. Похлебал я при вашей-то власти кровавой юшки, поизгалялись надо мной, хватит. Хоть живьем с меня кожу сдирай, а от партии своей рабоче-крестьянской ни в век не отрекусь!
– А щеку – тогда же, Макар Василич, да? – спросила Лида и очень ей хотелось в этот момент протянуть руку к щеке председателя волисполкома, погладить шрам.
– Нет, это под Бобровом, в девятнадцатом. Мамонтов же шел на Воронеж, а я тогда в Красной Армии служил. Клинком это, Лидуха. И руку тогда же перебило, в ногу ранило. Списали меня подчистую. А то б я и по сей день, может, служил, любо мне было в армии-то!
– Да война ить кончилась, Макар Василич. Чего зазря хлеб есть?
– Зазря!.. Кулачье вой голову подняло. Неизвестно еще, как оно обернется… Ладно, Лидуха, давай-ка попиши. Согрелись руки?
– Отошли малость.
– Вот и ладно. – Клейменов поплевал на окурок, швырнул его в алый прямоугольник поддувала. – Отчитаться надо по хлебу-то. Пиши: выполнили задание по хлебозаготовкам на два процента…
Лида перешла к столу, макнула перо в водянистые фиолетовые чернила, сняла с кончика волосок.
– Ругать нас в уезде будут, Макар Василич, – сказала она со вздохом. – Скажут, мол, плохо в Меловатке работают.
– Плохо! – согласился с ней Клейменов. – Из уезда, а пуще из губернии, просто глядеть: спустили бумагу и сполняй. А поди-ка у того же Рыкалова возьми хлеб! Знаю, что зарыл где-то, боров пузатый, а выколупнуть – руки у нас с тобой коротки. Тем паче продотряду… Да ты пиши, пиши!
– Как писать-то, Макар Василич?
– Ды как… – Клейменов в раздумье поскреб заросший светлым курчавым волосом подбородок. – Председателю Калачеевского уезда… Не, Калачеевского уисполкома, поняла? Дуганову. Сообчаем, что по Меловатской волости, а также по сельсоветам…
– «Сельсоветы» – с большой буквы? – Лида задержала перо над желтой, линованной от руки бумагой.
Клейменов растерянно заморгал голубыми простодушными глазами, сморщил лоб.
– С большой! – сказал потом уверенно. – «Советы» все с большой буквицы пишутся – хоть сельские, хоть какие. Власть наша, уважение к ней.
Лида, от старательности высунув кончик языка, снова принялась выводить слова отчета:
«…Сообчаем, что по Меловатской волости хлебозаготовки выполнили на 2 процента, так как кулаки и имущие середняки прячут хлеб и не отдают его в ссыпные пункты добровольно…»
– Погоди-ка. – Клейменов поморщился, недовольный собой. – Ты про то, что не отдают, не пиши. Все одно возьмем! Я за Рыкаловым да за Фомой Гридиным тенью ходить буду, волком и лисой стану, а хлебушко у них вырву. Вырву! – погрозил он сухим костистым кулаком в окно.
– Гридин-то… может, и не прятал, Макар Василич, – заикнулась было Лида и тут же пожалела об этом: Клейменов белыми страшными глазами уставился на нее, багровый его шрам дергался.
– Ты эту контру брось, Лидуха! – сурово одернул он свою помощницу. – Ни Гридину, ни Рыкалову веры у меня нету. И не будет! И хлеб мы у них возьмем. Сами с тобой кочерыжки от кукурузы, макуху есть будем, а рабочему в город, красноармейцу – отдай! Все нашей власти отдай. Иначе крышка ей, поняла? И нам с тобой тоже. Снова Рыкалов меня батраком сделает, снова я у него как и до революции горб гнуть буду. Только не дождутся они этого, поняла? Назад дороги нету!
– Да я это просто так ляпнула, Макар Василич, – смутилась девушка. – Не подумавши. И больше про твоих беспокоилась. Я вон одна у матери, а у тебя – шестеро. И все мал-мала…
– Ляпнула, – помягчел Клейменов. – А ты не ляпай. Сознательная, комсомолка… Пиши!
«Товарищ Дуганов. Хлеба покамест мы выполнили по Меловатской волости…» Не, лучше напиши: «Покамест хлеба, что спущено нам уездной бумагой, не заготовили, так как разная контра и сволочь-кулак…»
– «Сволочь» с мягким знаком али как, Макар Василич? – спросила Лида, подняв голову.
– Эт для чего же с мягким-то?! – вскинул на нее строгие глаза председатель волисполкома. – Рыкалов и тот же Гридин – да еще с мягким знаком?! Они тебе смягчат, попадись токо в лапы им. Сволочь она и есть сволочь. Так и пиши. От ней одно шипение и злоба. «…Принимаем меры к изъятию излишков крестьянского двора. Активисты волисполкома разъясняют в селах текущую политику партии большевиков…» Вон дружка твой, Ванька Жиглов, разъясняет, к примеру? – спросил Клейменов Лиду.
– Он складно агитирует, Макар Василич. Я с ним по дворам ходила. Говорун он.
– Во! А это, Лидуха, важней, чем силком-то. К чему мужика озлоблять? Призывать его надо, словом на свою сторону клонить. Чтоб момент политический понимал, чтоб власть нашу, Советскую, сознательно поддерживал. Вот.
Довольный сказанным, Клейменов поднялся, принялся расхаживать по комнате; снова взялся вертеть цигарку из газетного, аккуратно сложенного и потертого на сгибах клочка, с наслаждением задымил. Сказал спокойнее:
– Хитрое это дело, Лидуха, разговоры говорить. Уж я наслушался говорунов этих. И так повернут – правильно вроде, и так – тоже правильно. Ежли в тебе тут, – он постучал кулаком в грудь, – нету стержня, прута железного – в болото заведут али еще куда.
У Лиды снова замерзли пальцы, она подошла к печурке, протянула руки к огню. Слушала Клейменова с серьезным лицом, кивала.
– Вот и Ваня Жиглов так говорит, – вставила она. – Большевики, говорит, во главе с Лениным за народ жизни кладут, нашу с вами жизню хочут лучше сделать.
– Головастый он, Ванька, – согласился Клейменов. – Ты, девка, держись его, не верти хвостом. Хотя он и не дюже красавец, а умом взял.
– Да я и так, Макар Василич, – тихо, покраснев, сказала девушка. – Ваня мне и предложение сделал.
– Вот молодец, – одобрительно откликнулся Клейменов. Подошел к печурке, опустился перед нею на корточки, кочергой шурудил в поддувале. Сказал потом мечтательно:
– Эх, Лидуха, жись у вас, молодых, будет! Ленин говорил, коммунизм строить для вас будем.
– Интересно, а какой он, коммунизм этот, а? Люди какие будут?.. Правда, дожить бы, Макар Василич!
Клейменов придвинул ближе к печурке табурет, сел, раскинув полы шинели.
– А что? Ты и доживешь, молодая. В крайнем случа́е, ребятня ваша с Ванькой. А я, видать, не дотяну. Побитый весь, старый.
– Сорок годов-то всего! – возразила Лида, но Клейменов не слушал ее, продолжал:
– Хорошая жись будет, Лидуха, попомни мои слова. Никаких тебе Рыкаловых, продразверсток. Хлеба досыта будем есть, люди меж собой ладить станут, любить друг дружку. А как иначе? В коммунизме первое дело – ладить меж собой. А чего им тогда делить-то, Лидуха? Все равными будут, ни богачей тебе, ни бедных. Ровня завсегда ладит. Мы-то с тобой ладим?
Девушка радостно и охотно кивнула.
– Ну вот. И все так. Грамоте все обучатся, читать-считать… Эх, хочь одним бы глазком на ту жизню глянуть.
– Дети твои увидют, Макар Василич.
– Увидют, ага! – Клейменов светло улыбнулся. – Они доживут. И нас с тобой, Лидуха, вспоминать будут. Батька наш, скажут, революцию делал, в гражданскую с белыми бился… Как не вспоминать!
