Текст книги ""Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"
Автор книги: Аркадий Вайнер
Соавторы: Аркадий Адамов,Владимир Востоков,Вадим Кожевников,Александр Лукин,Алексей Азаров,Эдуард Володарский,Егор Иванов,Иван Головченко,Владимир Волосков,Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 231 (всего у книги 357 страниц)
Сарычев выслушал, вздохнул:
– Эх, Степан, у тебя в одно ухо влетает, в другое вылетает... Ведь решили уже! Зачем говорить впустую... Товарищи, вы свободны. – Сарычев подвигал бумаги на столе. – Кунгурова и Липягина прошу остаться.
Люди поднимались, гремя стульями, торопливо закуривали и, переговариваясь, шли к массивным дверям с бронзовыми ручками.
Сарычев, Липягин и Кунгуров остались одни. Липягин отошел к высокому, узкому окну, отворил его и закурил самокрутку, пуская дым на улицу.
– Давай сюда ребят, – негромко сказал Сарычев, надевая очки.
Кунгуров прошел к дверям, отворил их и громко позвал:
– Глухов!
Появился красноармеец в длиннополой шинели, с винтовкой.
– Грунько, Шилова, Дмитриева и Лемеха вызови сюда.
Красноармеец козырнул и вышел, притворив, дверь.
Липягин стоял у окна, молча курил.
– Значит, послезавтра, – задумчиво произнес Кунгуров.
Грунько, невысокий, крепкий мужчина в линялой гимнастерке и вытертых кожаных галифе, не мигая, смотрел прямо перед собой.
– Повезете золото, собранное по всей губернии, – сказал Кунгуров. – Поедете вчетвером семнадцатого, в шесть тридцать.
– С кем? – спросил Грунько.
– Семнадцатого встретимся на вокзале, там узнаете. У вас почти два дня в запасе, можете отдохнуть. И еще: постарайтесь никуда не отлучаться из дому.
То же было сказано Дмитриеву и Лемеху. И лишь с Шиловым произошел несколько иной разговор.
– Задание трудное и ответственное... – пристально Глядя в его напряженные глаза, говорил Кунгуров. – Не скрою, при обсуждении кандидатур я голосовал против тебя, товарищ Шилов.
– Брата вспомнили? – Шилов чуть усмехнулся.
– Разное вспоминали, – уклонился от ответа Кунгуров. – Но вот товарищи и... секретарь губкома Сарычев решили оказать тебе доверие. Так что сам понимаешь...
– Понимаю, – отозвался Шилов.
– Ну и хорошо! – Кунгуров откинулся на спинку стула, еще раз бросил на Шилова внимательный взгляд.
Сарычев и Липягин молчали.
– С кем поеду? – после паузы спросил Шилов.
– На вокзале узнаешь, – сказал Сарычев. Он встал, прошелся по комнате. – Ежели из Москвы протелеграфируете, что все в порядке, мы ваши портретики вот в эту рамочку поместим! – Секретарь губкома улыбнулся, сказал весело Липягину: – Э-эх, была не была! Дай закурить!
Дом стоял в глубине темного, мощенного булыжником двора. Дом был старый, из потемневших от времени бревен. В длинный, тускло освещенный коридор выходили двери, на которых висели замки: люди, кинув свое жилье, уехали в поисках лучшей жизни.
В доме теперь жили только двое: любопытная и скандальная бабенка Анфиса и Шилов. Комната его была в глубине коридора. Шилов лежал на железной кровати, поверх серого солдатского одеяла, смотрел на облупившийся потолок и курил. Кроме кровати в комнате стояли платяной шкаф, стол, стул и маленькая этажерка с книгами. На столе лежала стопка бумаг, матово поблескивали части разобранного пистолета системы «Смита и Вессона»: Шилов любил разбирать и смазывать свое оружие.
За дверью поскрипывала половицами Анфиса. Ее мучило любопытство: хотелось узнать, отчего это сосед Егор, чекист, сидит дома. Но спрашивать боялась и, томясь, бродила по коридору. Наконец не выдержав борьбы со своим любопытством, она распахнула дверь.
– Егор, – сказала она, тараща глаза и пытаясь изобразить на лице удивление и даже испуг, – Егор, чегой-то я сегодня на улице слышала, тебя, говорят, из чека выгнали?
Шилов повернул к Анфисе голову, ничего не сказал, только улыбнулся. Анфиса секунду помедлила, а потом опять спросила:
– Егор, правду говорят, а?
– Ничего ты, Анфиса, не слышала, – спокойно ответил Шилов. – Любопытно тебе очень, что я дома сижу, вот и несешь ерунду. Верно? – И Шилов снова улыбнулся.
– Вот черт проклятый! – Баба в сердцах хлопнула себя по бокам. – Все угадает! Неинтересно с тобой, Егор, в одной квартире жить.
Шилов засмеялся негромко. Анфиса хлопнула дверью, но тут же, приоткрыв снова, спросила:
– И вправду, чего дома-то торчишь? Случилось что?
Шилов не ответил.
– На базаре бабы баяли, столько золота со всей губернии собрали, будто в чека все подвалы битком набиты.
Шилов не ответил.
– Эх, ты-и... – Анфиса укоризненно покачала головой. – Я-то думала, с чекистом в одной квартире жить буду, столько новенького, интересненького понаслушаюсь. А ты... – И ее растрепанная голова исчезла за дверью.
Шилов полежал еще немного, потом сел к столу и медленно начал собирать пистолет.
Была глубокая ночь, Шилов спокойно спал, завернувшись в одеяло. Он не слышал, как к его дому подъехал автомобиль, не видел, как из него вышел человек. Вздрогнул, когда в окно громко постучали.
Задребезжало стекло. Приученный работой, Шилов спешить не стал. Он взвел курок, осторожно подошел к окну, прижавшись спиной к стене.
– Кто? – негромки спросил он.
– Егор Макарыч, я от Липягина! Пакет! Срочно!
Шилов открыл окно. На улице было совсем черно, и лицо приехавшего человека смутно белело.
– Иди к крыльцу, я открою, – сказал Шилов.
– Не надо. Вот возьмите, времени нет, – ответил человек.
Шилов взял протянутый ему из темноты пакет.
– Мы ждем вас в машине. Скорей, Егор Макарыч! – проговорил посыльный, и Шилов услышал удалявшиеся быстрые шаги. Смутно доносился сквозь открытое окно стук мотора.
Шилов рванул сургуч на пакете, развернул бумагу. Прочел.
«Егор! Срочно! Отправка назначена на сегодня. Десять минут на сборы! Подробности на вокзале. Липягин».
Шилов еще дочитывал бумагу, а рука его уже потянулась к гимнастерке. Застегнув кожанку, он схватил ремень с пистолетной кобурой и выбежал из комнаты.
У ворот стоял большой открытый лимузин. Мотор работал. Шилов вскочил в машину, поздоровался негромко.
– Здравствуйте, товарищи, – и по очереди пожал притянутые руки.
В плотной угольной темноте лиц не было видно. Только сидевшего напротив Шилов смог разглядеть: длинное, узкое лицо, коротко остриженные, ежиком, волосы и светлые, навыкате, глаза.
Мотор заработал громче, и машина покатилась, переваливаясь, по узкой, горбатой улочке.
Той же ночью на станции Кедровка в маленьком полутемном строении зазвонил телефон.
Дремавший у телеграфного аппарата начальник станции Ванюкин испуганно вздрогнул и торопливо снял трубку. Это был сутулый, остроплечий человек в плохо сидевшей на нем форме железнодорожника. Тонкие губы, жиденькие усы, чахлая бороденка и туго обтянутые темной кожей скулы, глубоко посаженные маленькие глаза – все это делало лицо начальника станции непривлекательным. На вид трудно было сказать, сколько ему лет, однако выглядел он наверняка старше, чем ему было на самом деле.
– Подождите минутку, – сказал Ванюкин, постоял с трубкой молча и снова приложил ее к уху. – Слушаю.
Он молча кивал, внимательно слушая, потом, сказав «До свидания», повесил трубку.
– Ну что? – раздался голос из глубокого кресла, стоявшего у канцелярского стола.
– Выехали, – ответил Ванюкин.
Он подошел ближе к креслу, подцепил рукой стул и сел на него верхом, облокотившись о спинку локтями.
– Выехали, – повторил он.
В кресле, вытянув ноги, сидел небольшого роста, плотный человек в кожанке, перетянутой ремнями. На коленях у него лежала фуражка со звездочкой. Человек в кресле громко зевнул и потянулся, хрустнув суставами, заскрипев новой кожанкой и ремнями.
– Вот и хорошо, – сказал он, потом вынул из кармана сверток, подал Ванюкину: – Здесь все. Держи до приказа.
Ванюкин кивнул, взвесил на руке сверток.
– А шприц? – спросил он.
– Я сказал: здесь все! – недовольно повторил человек.
Ванюкин спрятал сверток в ящик канцелярского стола, повернул ключ.
– Не понимаю, зачем все это? – пробормотал Ванюкин. – После операции он мог бы уходить.
– Он никуда не может уйти без распоряжения центра, – ответил человек. – И вообще, голубчик Ванюкин, советую не утруждать свой чахлый мозг подобными мыслями, не по вашему департаменту. – Он подкинул в воздух фуражку. Дважды перевернувшись, она шлепнулась ему на голову, чуть набекрень. Человек в кожанке усмехнулся, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
Раннее утро. Солнце хотя и встало, но в квартиру, где жил Шилов, лучи заглядывали только к полудню. Оттого в этот ранний час здесь было довольно темно. Анфиса занималась на кухне хозяйством, достала из-под стола плетеную корзинку с луком, высыпала на стол несколько луковиц и, очистив, принялась резать тонкими круглыми дольками. Делая все ловко, уверенно, она разговаривала с Шиловым. Правда, разговором это назвать было трудно, потому что тараторила одна Анфиса, надеясь, что Шилов слышит ее через приоткрытую дверь. Шилов из комнаты не отзывался.
– Егор, ну, скажи, – громко говорила Анфиса, – с кем ты ночью у себя возился, а? Егор! Вот доложу твоему начальству, что ты бабу себе завел! – Она засмеялась. – И взгреют тебя по партейной линии.
Из комнаты никто не отзывался.
– Вредный ты человек, Егор, – снова заговорила Анфиса, не дождавшись ответа. – Скучно с тобой. Съеду я отсюда или тебя выгоню. – Эта шутка Анфисе очень понравилась, и она захохотала. – Эх, Егор, Егор, а еще чекист.
Она взяла помойное ведро и собралась было вынести его на улицу, но что-то вспомнила, направилась к двери в комнату Шилова.
– Знаешь, чего бабы-то в городе болтают, – говорила она на ходу. – Говорят, что золото это, которое в чека, в подвалах...
При этих словах Анфиса открыла дверь в комнату Шилова и замерла на пороге в жутком оцепенении. На кровати лежал человек с совершенно изуродованным лицом. Подушка, одеяло и пол у кровати были залиты кровью. Человек лежал в неестественной позе: одна нога касалась пола, другая, согнутая в колене, вывернута.
Почти все в комнате было как прежде, если не считать перевернутого стула да распахнутого шкафа, зияющего своей пустотой. Анфиса все еще продолжала стоять, потом вдруг будто проснулась, как от толчка, метнулась из комнаты и с криком бросилась вон из дома.
Во дворе перед домом Шилова толпились снедаемые любопытством бабы и старики. Дородная фигура Анфисы возвышалась среди них. У входа в дом уже стоял красноармеец с винтовкой.
– Так и пролежал целый день, – говорила Анфиса, испуганным и жадным взглядом перебегая с одного слушателя на другого. – А утром-то видишь...
– Да, дела пошли, – вздохнул сутулый, сухонький старик. – У Ксении Кузякиной ночью муж пропал, путевым обходчиком на станции работал.
– Напился небось, – заметил кто-то из толпы.
– Не скажи. Он сосед мой, хмельного в рот не брал, уж я-то знаю...
Все настороженно замолчали, потому что во двор въехала широкая, приземистая машина с откидным брезентовым верхом.
Красноармеец, стоявший у крыльца, подтянулся.
Сарычев, Липягин и Кунгуров быстро прошли в дом. Сапоги гулко простучали по дощатому полу длинного коридора.
Пожилой, худой врач в белой сорочке и жилетке заканчивал осмотр трупа.
Сарычев, Липягин и Кунгуров остановились у кровати.
– Ах, Егор, Егор... – растерянно и как-то подавленно пробормотал Сарычев и отошел к столу, взял удостоверение Шилова, партийный билет, несколько секунд разглядывал документы, потом спрятал их в карман пиджака. Кунгуров тем временем оглядывал комнату, медленно переходя с одного места на другое.
– Может быть, посмотрите? – нерешительно предложил врач Сарычеву. – Так сказать, для опознания.
Сарычев подошел к кровати, взглянул на изуродованное лицо и тут же отвернулся. Судорога свела челюсти.
– Не могу... – выдавил он. – Пусть Липягин.
– Не буду! – Липягин замотал головой, в глазах у него стояли слезы. – Ах, сволочи, сволочи...
Они были ошеломлены и подавлены случившимся. Шилов, еще вчера живой, здоровый... Хотя разве мало похоронили они товарищей за эти годы? Правда, до сих пор бывало не так. Не так страшно и неожиданно. Тогда товарищи погибали в открытом бою, чаще всего в атаке. А теперь...
– По всему телу видны следы пыток, – сказал врач, накрыл труп одеялом и принялся укладывать в саквояж инструменты. – Отрублены руки. Убит двумя выстрелами в затылок. Смерть наступила примерно около трех часов ночи...
– Никаких следов борьбы в комнате. Как же его убили? – В голосе Сарычева слышалось недоумение.
– Могли выманить, а потом привезти обратно, – ответил Липягин.
– Как выманить? Каким образом? – чуть не крикнул Сарычев.
– Ты меня спрашиваешь, будто я был здесь ночью, – нервно ответил Липягин.
– А зачем понадобилось им привозить обратно? – продолжал спрашивать Сарычев, не обратив внимания на возражение Липягина. – Чтобы мы увидели труп? Так или нет? – Секретарь губкома уставился на Кунгурова.
– Черт его знает, – вздохнул тот. – А может, никуда и не увозили?
– Нет, надо же, а? Руки отрубить... Ух, сволочи, сволочи... – Липягин, согнувшись, сидел на стуле, стиснув пальцами виски, застонал, как от боли.
Врач защелкнул маленький саквояж, сказал негромко, обращаясь к Кунгурову:
– Я позвоню вам из морга, после вскрытия. – И неторопливо вышел из комнаты.
Часовой, стоявший в дверях, посторонился.
– Из соседних домов людей опрашивали? – спросил Кунгуров одного из чекистов.
– Опрашивали. Ничего ночью не слыхали, – ответил он.
Снова воцарилось молчание. Сарычев нервно ходил по комнате. Липягин сидел на единственном стуле, опершись локтями о колени и опустив голову.
Двое чекистов подняли завернутое в одеяло тело, медленно вынесли из комнаты.
– Ну-ка позови соседку! – приказал Сарычев стоявшему в дверях красноармейцу. Тот исчез в темном коридоре, вскоре появился с Анфисой.
– Вы все время были дома, никуда ночью не выходили? – спросил Кунгуров.
– Куда ж я ночью ходить стану? – Анфиса даже обиделась.
– Как вас зовут? – подойдя к ней, спросил Сарычев.
– Анфиса Прохоровна, – с достоинством ответила женщина.
– Вы крепко спите, Анфиса Прохоровна?
– Как все...
– Ночью вы ничего подозрительного не слышали?
– Нет... – Женщина подумала. – Вроде бы машина какая-то под окнами тарахтела. А может, почудилось.
– И вы в окошко не полюбопытствовали? – продолжал спрашивать Сарычев.
– А чего любопытствовать? За ним часто по ночам приезжали. Вроде сквозь сон слышала, он в комнате что-то возился...
– А вам Шилов не говорил, почему он дома сидит? – спросил Кунгуров.
– Нет, – посмотрев сначала на Кунгурова, а потом на Сарычева, ответила Анфиса.
– Хорошо. Спасибо, Анфиса Прохоровна, – сказал Сарычев. – Можете идти.
– О-ох, времечко пошло, – бормотала Анфиса, выходя из комнаты. – Режут, стреляют...
– Подежурьте, пожалуйста, в коридоре, – попросил Сарычев часового.
Тот молча вышел, плотно притворив за собой дверь.
– Зачем его пытали? А? – быстро спросил Сарычев, когда дверь закрылась. – Думаешь, зверство?
– Не думаю, – ответил Кунгуров. – Скорее всего хотели узнать, когда будет отправляться золото.
Сарычев нервно ходил по комнате, заложив руки за спину. Липягин докурил самокрутку, тут же начал скручивать другую.
– И все-таки мне не ясно, зачем они привезли его обратно! – с раздражением проговорил Сарычев. – Пытали и убили его не здесь, это ясно, иначе соседка слышала бы крики и выстрелы. Значит, увезли? А зачем привезли обратно? Ведь они рисковали! Могли на патруль напороться! Вот это не ясно, не ясно... – И Сарычев вновь заходил по комнате.
– А может, соседка все слышала, но не хочет говорить? – неуверенно предположил Кунгуров. – Боится.
– Для меня ясно пока одно, – мрачным голосом перебил его Липягин, – отправлять золото завтра нельзя.
– Ты думаешь, Шилов мог выдать время? – быстро спросил Сарычев.
– Ничего я не думаю... Мы вон думали так, а вышло этак. – Липягин горестно махнул рукой и после паузы тихо добавил: – А если выдал?
Сарычев и Кунгуров молчали.
– Я понимаю, негоже так думать о своем товарище, – опять устало заговорил Липягин. – Но и рисковать мы не имеем права... – Липягин затянулся, с ожесточением загасил окурок прямо о стол.
– Золото нужно отправлять сегодня, – после паузы решительно сказал Сарычев, будто подвел итог своим размышлениям, и повторил: – Только сегодня, Николай! – Секретарь губкома взглянул на Кунгурова. – Быстро на станцию, чтобы поезд был готов к семи вечера. И прикажи еще вагонов добавить, чтобы толкучки не было. – Кунгуров кивнул, пошел к двери. – А ребятам пусть вагон получше подберут, – бросил вслед уходившему Кунгурову Сарычев. – Из старых... И чтоб двери все запирались.
– Кто четвертым поедет? – спросил Кунгуров, стоя уже в дверях.
Трое молча переглянулись.
– Я поеду! – Липягин хлопнул себя по коленям и поднялся. – Нового человека искать – дело долгое и хлопотное. У Кунгурова вон рука раненая, куда он с одной рукой? Алешин соплив еще, неопытен, Волин в делах по уши, уголовное дело распутывает. Так что я поеду, братцы. Как вы, не против?
– Тебя весь город знает, – сказал Кунгуров.
– Ну и что? Переоденусь. А в вагон садиться будем за станцией, у водокачки. Сразу запремся. Потом к составу нас присоединят, никто и не увидит.
Сарычев и Кунгуров молча, с сомнением смотрели на Липягина.
– Ну, что вы, в самом деле! – нервничал Липягин. – Кунгуров пока меня по всем вопросам замещать будет, наука нехитрая.
– Нехитрая... – раздумчиво проговорил Сарычев. – Только нам этой науке учиться еще и учиться.
– Ладно, и этому научимся. Я их, гадов, сам в расход пускать буду! В общем, решено! Я пока в чека поеду. Там какая-то женщина меня ждет. Муж у нее пропал, путевой обходчик. Еще одно дело, черт подери! До вечера! – Он взял со стола фуражку и пошел к двери.
Станционное строение – одноэтажное, бревенчатое и длинное, как барак, с фасада обугленное, со множеством следов от пуль. Совсем недавно станцию брали с боем у семеновцев. Напротив здания, через пути, полуразрушенный пакгауз, водокачка с рукавом для заправки водой паровозов. На запасных путях здесь и там приткнулись разбитые вагоны с ободранной на топливо обшивкой. Они просвечивались насквозь, и балки остова выпирали, как ребра павшего животного.
На пустынном перроне китайчонок показывал фокусы нескольким зевакам. Люди молча и равнодушно наблюдали, как мальчишка подбрасывал монетку, извлекал ее то из рукавов драной курточки, то из карманов.
– Фокуса-покуса! – громко выкрикивал китайчонок и протягивал грязную ручонку к зевакам, и глаза его хитро поблескивали. – Товалиса плолеталия, дай покусать! Оцень давно не кусал! Совсем сил нету!
Состав из девяти вагонов, старых, расшатанных, стоял у перрона. Паровоз тяжело пускал желто-белые клубы пара. Машинист в сдвинутой со лба фуражке кричал худому, долговязому парнишке:
– Кто буксы глядеть будет, туды твою! Колчак, что ли?
– Не успел, Гаврила Петрович. Я счас, я мигом.
– Мигом... – продолжал бурчать старый машинист. – Авария тоже мигом случается.
Дежурный по станции стоял у небольшого медного колокола, держался за веревочку, привязанную к «языку», и то и дело поглядывал на часы.
С крыш вагонов кричали ему мешочники:
– Давай отправляй, ирод!
– Сколько ждать можно? Саботажник!
– Трибунала на него нету! Давай команду, черт тонконогий!
Дежурный равнодушно выслушивал ругань.
А на запасных путях, далеко за станцией, стоял еще один вагон, весь в грязно-белых потеках, окна были забрызганы известью. С крыши стекала свежая краска. По боку Вагона, под окнами, огромными кривыми буквами выведено: «В ремонт».
Неподалеку стоял открытый автомобиль. Рядом с ним – Сарычев, Липягин, Кунгуров, Грунько, Дмитриев, Лемех и еще один человек в железнодорожной форме, в старенькой фуражке с треснутым козырьком. Все, кроме Сарычева, были одеты в штатское – кепки, пиджаки, сапоги. Они походили на мешочников. Липягин в руке держал тяжелый брезентовый баул. На запястье руки и на ручке баула поблескивали металлические дужки наручников.
– Хорош! – улыбнулся Сарычев, оглядывая Липягина.
– А что? Все по форме! – в ответ улыбнулся тот.
– Гляди, на какой-нибудь станции чека задержит как спекулянта.
– А при нас документики! – Липягин похлопал себя по нагрудному карману пиджака.
– Ну, счастливо! – Сарычев протянул Липягину руку. Они помедлили и обнялись.
– Алексей, с каждой станции телеграфируй. Из вагона выходить можешь только ты, – обратился Кунгуров к человеку в железнодорожной форме. Алексей с готовностью кивнул. Кунгуров оглядел вагон. – Да, подпачкали его на совесть, известку не жалели. Но зато, ребята, внутри – первый класс! Мягкая мебель и сплошные зеркала! Небось в таких и ездить не приходилось?
– Как это не приходилось? – возмутился Липягин. – А от Саратова до Сызрани, помнишь? Целый поезд был генерала Кутепова!
– Все купе заперты? – спросил Дмитриев.
– Да, – ответил Алексей. – Тамбурные двери тоже.
Они по очереди пожали друг другу руки.
– Главное – до Челябинска добраться, – сказал Сарычев. – Дальше легче будет. Ну, ни пуха...
– К черту!
Пять человек взобрались по ступенькам и скрылись в вагоне, Сарычев и Кунгуров смотрели им вслед. Потом Кунгуров махнул кому-то рукой. Стоявший невдалеке под парами маневренный паровозик тихонько свистнул, подкатил к вагону, легко стукнул его в буфера и погнал к заждавшемуся у перрона составу. Как только последний вагон прицепили к остальным, целая туча мешочников ринулась к нему.
– Куда?! Куда?! – преградил им дорогу Алексей. – Неисправный вагон! Читать умеете?! – Он показал на надпись.
– Мы грамоте не обучены!
– Потому и говорю. В ремонт вагон, в нем пола нет.
А в это время какой-то парень посмекалистей собирался уже прыгнуть на этот вагон с крыши соседнего.
– Куда? – закричал дежурный по станции.
Парень прыгнул, поскользнулся на залитой желтой краской крыше и под общий хохот свалился на землю. Дежурный ударил в колокол. Паровоз загудел, пустил облака пара. Состав медленно тронулся, подбирая последних толпящихся на перроне людей.
Еще совсем темно, но что-то уже дрогнуло в ночи. Зазеленело небо. Тьма ушла, но утро еще не наступило, и все вокруг – лес, телеграфные столбы и клочья тумана, осевшие в низинах, – принимало фантастические, расплывчатые очертания.
Начальник станции Кедровка Ванюкин, зябко поеживаясь, вышел на перрон. Вяло бледнел рассвет пасмурного дня. Ванюкин подошел к краю перрона и долго глядел туда, где в зыбкой дымке терялись стальные рельсы. Потом он вытащил плоские карманные часы, и в то же мгновение издалека донесся протяжный гудок паровоза. Ванюкин напрягся, вслушиваясь, будто старался узнать по гудку, тот ли это паровоз, которого он ждет, а потом снял фуражку, перекрестился и рысцой побежал к станции.
Липягин сидел, откинувшись на мягком диване, и молчал. Он придерживал на коленях брезентовый баул, пристегнутый к запястью левой руки наручником, от которого к баулу тянулась стальная цепочка. Напротив него – Паша Лемех, молодой угрюмый чекист, длинный, худой, с жилистыми сильными руками. Грунько и Дмитриев спали. Вагон раскачивало, убаюкивающе постукивали колеса. Лемех тряхнул головой, прогоняя сон.
– Спать охота страсть, – сказал он и стукнул себя по лбу.
– За двое суток не выспался, – улыбнулся Липягин и прильнул к окну.
– Недели выспаться не хватит, – ответил Лемех.
В дверь условным стуком постучал Алексей. Лемех открыл.
– Чай будете?
– Я нет, – сказал Липягин. – Спасибо.
– Я тоже не хочу, – отказался Лемех.
– Тогда я, ребята, спать. Запирайтесь.
Алексей прикрыл дверь. Лемех запер купе.
Мерно в предрассветной мгле за окном плыла тайга.
– Кедровка скоро, – сказал Липягин. Лицо его было усталым и озабоченным. Он все думал о Шилове, о его трагической гибели и никак не мог найти ей объяснения, не мог понять того, что произошло.
В тесной железнодорожной будке керосиновая лампа тускло освещала пять человек. Все они были одеты в кожаные черные куртки, перетянутые ремнями, на головах фуражки со звездочками. Места было мало, и сидели они кто как: на полу, привалившись спинами к стенке или к холодной жестяной печке. На единственном плетеном стуле сидел капитан Турчин. Он нервничал, каждую минуту посматривал на часы. Кажется, все продумано до мелочей, но дурные предчувствия не покидали его. Уж слишком часто последнее время чекисты выходили победителями в тайной войне, которую вели с ними белогвардейцы, оставшиеся в Советской России. «Хорошо паразитам в Китае и Монголии! – со злобой думал Турчин. – Дутов и Унгерн только обещают вернуться сюда с отрядами, атаман Семенов пьянствует со своей Машкой, а мы подставляем свои головы...» И еще капитана Турчина раздражал ротмистр Лемке, высокий, сухопарый, со светлыми, навыкате, глазами, он всем видом подчеркивал презрение к своим сообщникам. «Если бы не революция, этот фрукт и руки мне не подал бы, – со злостью подумал Турчин. – Ротмистр, гвардия... голубая кровь, сволочь!»
– Ну, что ж, братья разбойники, – Турчин вновь взглянул на часы, – прошу внимания. Проверим все в последний раз.
Дверь отворилась, и в будку протиснулся Ванюкин.
– Идет, – доложил он и повторил с грустью: – Идет.
Люди оживились, начали подниматься.
– У вас все готово? – спросил Турчин у Ванюкина.
– Так точно, ваше благородие, – закивал Ванюкин.
– Благородиями бывают унтер-офицеры! – усмехнувшись, произнес ротмистр Лемке. – А он высокоблагородие!
Турчин с бешенством взглянул на Лемке, но сдержался и, не меняя тона, продолжил:
– Господа, прошу слушать со вниманием. – Турчин расстелил на коленях небольшой, стертый на изгибах лист. – Вот путь, вот развилка... – Он водил пальцем но чертежу. – Вот семафор... Вот взорванный мост через Березянку. От станции до развилки – две версты. Подпоручик Беленький, вы сразу на крепление вагона с поездом.
– Слушаюсь, господин капитан, – ответил молодой красивый подпоручик.
– За триста метров от развилки нужно отцепить вагон, – продолжал Турчин. – Ориентир – разрушенная башня водокачки. Далее я и Лебедев – в вагон... Лемке и Солодовников действуют с крыши.
Лемке видел, как Лебедев в маленькое круглое зеркальце рассматривает прыщи на щеках. Занятие это, видимо, доставляло Лебедеву удовольствие. Вот он достал Флакон одеколона и побрызгал на лоб и щеки.
– Лебедев, а вы, случаем, губы не красите? – усмехнулся Лемке.
– Если даже и крашу, вас это очень волнует? – ответил Лебедев.
– Нет, простое любопытство. Губы красят мужчины определенного разряда.
– Если я из этого разряда, вам-то что? – Лебедев спрятал в карман кожанки зеркальце и одеколон. – У вас слишком длинный язык, ротмистр!
– Ну, если это и так, то не вам его укорачивать!
– Немедленно прекратить! – скомандовал Турчин. – Нашли время! Слушайте внимательно! Это золото принадлежит нам, слугам России, и наша задача использовать его в борьбе с большевизмом! Отечество требует...
Лемке не дослушал, поднялся и стал пробираться к выходу из будки.
– Я не кончил, господин ротмистр! – холодно остановил его Турчин.
– Здесь не дети и не идиоты, господин капитан. И потом тут одеколоном воняет, как в солдатском бардаке.
– Я повторяю, господин ротмистр, я не кончил! – повысил голос Турчин и повернулся к Лебедеву: – Да уберите вы свой одеколон, черт вас возьми! Действительно, вонь развели!
– Я человек дела, – спокойно продолжил Лемке. – И красивым речам предпочитаю твердую руку.
В это время уже совсем близко загудел паровоз. По окнам будки полоснул свет его прожектора.
– Начинайте, как только увидите, что вагон отделился и поезд уходит по другому пути. Ваше слово первое, господин Лемке. Как раз будет случай продемонстрировать свою твердую руку. Мы начнем сразу после вас. – Турчин коротко взглянул ротмистру в светлые, холодные глаза. Смотреть в них было трудно. Отведя взгляд, Турчин добавил: – И не забудьте, господа, от начала до конца операции – не более четырех минут, иначе мы все рухнем с моста. Ну, с богом...
Лемке первым выбрался из будки, остановился, поеживаясь и с удовольствием вдыхая холодный ночной воздух. Почему-то из головы не выходил тот чекист, которого они захватили ночью. «После операции его выпустят. На кой черт? – с раздражением подумал Лемке. – Лучше бы прикончить...» Он думал так не из трусости. Офицерский каппелевский батальон, в котором Лемке провоевал всю гражданскую, уважал его именно за это – за холодное, невозмутимое бесстрашие. Еще за жестокость. Он расстреливал даже женщин. Лемке со своим взводом сжигал целые деревни. Почему-то он всегда, глядя на охваченные огнем крестьянские избы, с мстительной злобой вспоминал, как горело его имение в восемнадцатом. Он знал, что теперь все кончено, кончено навсегда. Он никогда не вернется в свое родовое гнездо, и крестьяне не будут снимать перед ним шапки. Возможно, эта душившая его злоба и вселяла в него вот такое невозмутимое, холодное бесстрашие. Хотя... ведь были и другие времена. До семнадцатого... Были праздники с маскарадами, красивые женщины, он рассуждал за вечерним чаепитием о свободе для народа, о реформах, спорил, горячился и в полку даже слыл либералом. «Какие тут, к чертовой матери, реформы?! – вполголоса пробормотал Лемке. – Какая, к чертям собачьим, свобода? Вешать подлецов! На небе свободы много...»
Поезд, лязгая на стыках рельсов, подошел к станции. Он сбавил скорость и теперь едва тащился мимо пустого перрона. Миновал станцию, поравнялся с железнодорожной будкой и начал медленно набирать скорость. Когда мимо будки поплыл последний вагон, из темноты к нему метнулись сразу несколько теней. Двое повисли на подножках, двое, с трудом подтянувшись, взобрались на крышу. На боку у каждого, привязанные к поясам, висели объемистые свертки.
Пятый, вскочивший на переднюю подножку, осторожно перебрался на буфер, скрепляющий вагон с предыдущим. Турчин, откинувшись всем корпусом и держась за измазанные известью поручни, следил за тем, что делали его товарищи на крыше. Перед ним, прижавшись к запертой вагонной двери, стоял Лебедев с револьвером в одной вагонной отмычкой в другой руке.
Тем временем Лемке и Солодовников осторожно двигались по залитой краской крыше, задерживаясь у каждой вентиляционной трубы, прислушивались. Наконец Лемке показал рукой вниз: «Здесь!»
Он развернул свой сверток – это оказалась прочная пеньковая веревка с двумя петлями на концах. Одну петлю Лемке накинул на вагонную трубу и потуже затянул, в другую всунул ногу и затянул веревку у себя на бедре.
А поезд, уже набравший скорость, теперь мчался вперед, в предрассветную мглу. На крышах других вагонов смутно темнели фигуры спящих людей, проплывали космы жирного дыма.
Липягин по-прежнему задумчиво глядел в окно. От тяжелого баула онемели колени, и Липягин снял его, положил рядом с собой на лавку. Паша Лемех сонно поклевывал носом, время от времени вздрагивая и чертыхаясь. Грунько и Дмитриев спали.
Солодовников осторожно спускал на веревке Лемке. Одной рукой Лемке держался за раму окна, в другой сжимал пистолет. Когда веревка была выпущена до конца, Солодовников размотал свою и также накинул одну петлю на трубу, а другую затянул на бедре и начал осторожно спускаться.
