Текст книги ""Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"
Автор книги: Аркадий Вайнер
Соавторы: Аркадий Адамов,Владимир Востоков,Вадим Кожевников,Александр Лукин,Алексей Азаров,Эдуард Володарский,Егор Иванов,Иван Головченко,Владимир Волосков,Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 161 (всего у книги 357 страниц)
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Лежа на жесткой полке прокуренного и неимоверно скрипящего вагона, Шматко намеренно делал вид, что спит. Говорить ему с попутчиками – двумя без умолку тараторящими бабами и пыхающим самокруткой мужиком – не хотелось. Было о чем подумать в этом переполненном людьми поезде, медленно ползущим на юг губернии. Да и не стоило привлекать к себе внимание. Бабы явно любопытные: та, что помоложе, несколько раз уже поднимала голову, звала попить вместе с ними кипятку – мол, не стесняйся, парень, если у тебя ничего нету, и сахарину найдем, и кусок хлеба, слезай. Шматко сказал, что ел недавно, сыт, скоро будет дома… К тому же он не любит сладкого. А за приглашение спасибо, бабоньки…
Его оставили в покое, и Шматко, повернувшись на шинели, затих. Смотрел в крашенную липкой коричневой краской стену вагона, слушал близкое сырое дыхание паровоза, лязг буферов, думал. Часа через три поезд придет на станцию, до родной Журавки там рукой подать, две версты. Можно и пешком, а случится какая оказия – подъедет.
В Журавке, кроме тетки Агафьи, тугой на уши старухи, теперь у него никого нет. Отца в восемнадцатом году забили шомполами казаки генерала Краснова, мать померла следом, по весне. Дом их стоит пустой, разграбленный. Тетка присылала как-то письмо, написанное соседской девчонкой: не обессудь, Иван, что не уберегла ваше добро – лихие люди все повытаскивали. Да какое там «добро»! Ухваты остались и чугунки. Живности у матери было две-три курицы да тощий петушок, ну, одежонка кой-какая осталась от отца…
Хоронили мать без него, Ивана, гонялся он в это время за махновцами на Украине. Потом вернулся, служил в Богучарском полку начальником пулеметной команды, бился в Крыму с Врангелем. За годы гражданской войны раза два, наездом, был дома. Заколотил хату кусками горбыля, постоял на родном подворье да и был таков. Шла еще великая битва с белогвардейщиной, не до хаты – некогда горевать. Бросил все и уехал.
Теперь вот возвращается. Для людей – насовсем, так как хватит, навоевался. Жить пока будет у тетки, Агафья хоть сварит ему да бельишко при случае простирнет. А там видно будет. В его хате и печь развалили, холодно, глина со стен осыпалась, как там жить? Но хата пригодится: на днях из Богучара приедут трое назначенных в отряд, потом еще. Спрашивать будут «батьку Ворона»: мол, прослышали о таком, дело к нему есть. Люди эти проверенные, из Богучарской милиции и ревкома, кое-кто из Павловска приедет, там Наумович подбирал кандидатов. Любушкин, когда прощались в Воронеже, сказал: твое дело, товарищ Шматко, самому хорошо в Журавке закрепиться, нужный слух пустить, показать себя. А люди будут, это наша забота. Из местных мужиков тоже подбери нескольких, больше будет веры. Но смотри, чтоб не вышло осечки, иначе…
Да что он, маленький?! Заподозрят «батьку Ворона» – считай, дело провалено. Колесниковцы ни на какие переговоры с ним не пойдут, а просто уничтожат отряд и все. В том-то и задача, чтоб поверили. А там можно будет договариваться о «совместных» действиях, с Любушкиным они хорошо это обдумали, даже операции наметили. То на железнодорожную станцию нужно будет напасть, то на общественный ссыпной пункт, то обоз с хлебом перехватить или тот же продотряд разгромить…
«Банду» они с Любушкиным решили создать человек в семьдесят, не больше. Эскадрон. Часть лошадей возьмут в милиции да по окрестным деревням, а другие придется отбить в «набегах»…
Кого-то, видно, предупреждая на путях, заревел паровоз. Шматко свесил голову с полки, глянул в окно. Пошли уже знакомые места. Россошь проехали, долго стояли в Митрофановке, теперь уж километров десять осталось, не больше. Можно слезать.
Шматко спрыгнул на пол, натянул сапоги, шинель. Бабы, привалившись друг к другу, дремали, крепко держа на коленях чем-то набитые корзины. Мужик сидел у окна, позевывал.
– Приехал, что ль? – спросил он равнодушно.
– Ага, приехал, – кивнул Шматко.
Бабы услышали их разговор, проснулись, завозились, как куры. Молодая поглядывала на Шматко с прежним интересом – он, по всему, нравился ей.
– Мне, что ли, тут сойтить? – игриво сказала она. – А, Марусь?
– Гришка тебе сойдет, – ворчливо ответила другая баба. – Што я ему говорить-то буду?
– Ай, ну ево! Скажи, что у Россоши застряла, не смогла на поезд сести.
– Езжай, езжай, – улыбнулся молодухе Шматко. – В другой раз сойдешь.
– А ты… еще будешь ехать? – с надеждой спросила она. – Я дак в Россошь часто ездию, у меня свояченица там.
– Буду, буду, – пообещал Шматко. Он застегнул на все крючки шинель, присел на лавку – было еще время.
– Как зовут-то тебя? – спросил молодую.
– Дуня, – сказала она и зарделась. – Ветчинкины мы.
– Понятно. А меня Иваном зовут.
– Ага, Иван, – повторила Дуня и отчего-то засмеялась.
Поезд подкатил к станции, дернулся и стал. Шматко поднялся, кинул на плечо котомку, поклонился попутчикам.
– Ну, прощевайте, бабоньки. Ауфвидерзеен. Счастливо вам.
Он пробирался в тесном проходе между суетящимися людьми, спиной чувствуя взгляд молодой женщины. Уже с перрона махнул ей рукой – Дуня прилипла к окну, улыбалась ему. Хорошо было на душе, радостно как-то…
На голой степной дороге в Журавку его нагнала подвода. Шматко услышал позади себя грохот колес, фырканье лошади; повернув голову, смотрел на приближающегося возницу – плюгавенького мужичонку, в облике которого было что-то знакомое.
– Никак Иван?! – крикнул издали мужичонка и обрадованно затпрукал на лошадь, натянул вожжи.
– Яков? Ты?! – удивленно сказал Шматко, подавая односельчанину руку. – А я сразу и не признал.
– Да я, кто ж еще! – смеялся тот щербатым ртом, и желтые его, острые на концах усы смешно топорщились. – Садись, подвезу… Откуда путь держишь?
Шматко сел поудобнее, не спешил с ответом. Якова Скибу знал он с мальства, парубками на улицах Журавки сходились, бывало, в кулачных потасовках. Яшка открытого боя избегал, норовил ударить исподтишка, сбоку. Сторону в драках принимал сильных, тех, кто побеждал, слыл трусливым и ненадежным. Его потом били и те и другие. Щербатый рот – это с молодости, с памятных тех молодецких утех.
– Как там дом наш, стоит? – спросил Шматко.
– Стоит, куды денется! – Яков стегнул кобылу концами вожжей, но та лишь шевельнула куцым, в репьях хвостом, а ходу не прибавила. – Я слыхал, ты у красных был, – снова завел разговор Яков.
– И у красных, и у зеленых, у кого только не был! – Шматко досадливо махнул рукой. – С Махно вот как с тобой говорил…
– Так ты что же… у него… Или как?
– Гуляли, гуляли по Украине. – Шматко притворно зевнул. – Надоело все до чертиков!.. Ты-то, Яков, как живешь?
– Ды как! По-разному. Днем, стал быть, – так, ночью – эдак.
– Непонятно.
– А чего ж тут понимать, Иван? – хитро щурил маленькие бесцветные глазки Скиба. – Днем светло, а ночью – темно…
– Ну-ну, философ. Большевики тут сильно жмут?
– Да не так, чтобы очень… А ты из каковских будешь, Иван?
– Я-то?.. Я теперь сам по себе. Свободу люблю. Батько Махно научил. И вообще. Жизнь – она штука короткая.
– Да эт так, конешно. А что ж до дому бегишь? Разбили или как?
– Может, и разбили. Тебе-то что? – Шматко подозрительно глянул на Скибу.
– Так я… – Яков увел глаза. – Интересно, поди мы с тобой из одной слободы. Сколько годов не встречались.
– Вот и встретились, – неопределенно сказал Шматко.
С заснеженного бугра открылась им Журавка: припорошенные снегом соломенные крыши слободы, черные, как паутина, ограды огородов и дворов, белые дымы из труб. Тихо было и хорошо.
– Три года прошло, – вздохнул Шматко. – А вроде вчера уехал. Слобода по ночам снилась. Хоть и нет никого, а душа все не на месте.
– Родная землица, как жа, – согласился Яков. – Тянет до дому, это уж известно… Чем займаться думаешь, Иван? Голодное время-то.
– Чем!.. Хм. Подумать надо. На первый случай припас маленько, хватит, а там поглядим. А ты что это, Яков, выспрашиваешь? А? Не свистун у большевиков? А то гляди, у Ворона разговор короткий, – Шматко выразительно сунул руку за пазуху.
Скиба ненатурально как-то, испуганно захихикал.
– Токо мне и свистеть, Иван. Со щербатым-то жевалом. Чего мелешь?! Да и шкура – одна у каждого. Жалко.
– Шкуру береги, пригодится, – посоветовал Шматко. Он помолчал, зябко повел плечами: холодно, однако, в шинели, продувает. Как можно безразличнее спросил Якова: – А что в Журавке – тихо? Никто не шалит? Большевики вроде далеко.
Тот пожал плечами, шмыгнул простуженным носом.
– Ды как тебе сообчить, Иван. Время, конешно, неспокойное. Всякое бывает. Говорят, Колесников какой-то объявился.
– Колесников?.. Не слыхал. Кто это?
– А кто его знает! Говорят, из Калитвы, мужиков против Советов поднял.
– Гм. Смелый. Ну и что дальше-то?
– Дык… – Яков поперхнулся. – Власть свою установили, войско у них.
– А ты? В стороне? Или как?
Маленькое, сморщенное годами личико Скибы расползлось в загадочной усмешке.
– Мы люди темные, Иван. Живем тихо.
– Ну-ну. Сиди. А я что… Я сидеть, видно, не буду. Своя дорога. К Колесникову этому не пойду. Видал уже разных атаманов. Свободу люблю. И чтоб над душой не стояли. Вон батько Махно. Живет в свое удовольствие. То он большевиков гонял, то они его. То с белыми сватится, то против них… Ха-ха! Весело! Это я понимаю. Ты, говорит, Ворон, о себе думай. Чего, говорит, душа твоя просит, то ты ей и позволяй.
– Ворон… Это кто ж такой? – кашлянул Яков в кулак, вытер ладонью губы.
– Много знать будешь, скоро помрешь, – хмыкнул Шматко и знаком велел остановить подводу. Сошел с брички, отряхнул от соломы шинель.
– Да вам человека пришибить, што собаке муху проглотить, – покорно и боязливо сказал Скиба, с явным облегчением прощаясь со своим попутчиком.
– Ты вот что, Яков, – строго проговорил Шматко, – чтоб о нашем разговоре – никому. Понял? В одно ухо влетело, в другое вылетело. Мало ли о чем я тут болтал. Не видал, не слыхал, не подвозил. Ну? Кумекаешь?
– Да чего уж тут не понять! Можешь считать, в землю зарыл.
– Агафья-то жива?
– Жива. Вон, дым из трубы видишь?
– Вижу. Ты езжай, Яков. Спасибо, что подвез. А я тут, проулком. Короче, да и лишних глаз нету.
Скиба уехал, бричка долго еще громыхала колесами по пустынной улице Журавки. Шматко пошел, как наметил – проулком. Думал о том, что ему повезло с Яковом: он ни за что не утерпит, не удержит «секрета», с кем-нибудь да поделится. Уж Якова он знает! Скажет, поди, бабе своей, та – соседке…
Агафья – сухая телом, высокая старуха, закутанная драным теплым платком, – рубила во дворе сухую акацию. Она не слышала, как Шматко вошел во двор, стоял у нее за спиной, с улыбкой наблюдая за спорыми руками тетки. Потом взял у нее топор, и Агафья ойкнула, испугалась; подняла на племянника глаза:
– Ой, Ива-ан! Та видкиля ж ты взявся?! Матэ ридна!
– Да вот приехал, – Шматко показал на сучковатую и крепкую акацию, – помочь дровишек тебе нарубить…
…Вечером они сидели у теплой печи, и Шматко, напрягая голос, говорил тетке, что был на Украине, воевал там, а сейчас вернулся насовсем до дому – списали по контузии. Собирается ремонтировать свою хату, жинку бы надо завести, тридцать уже годов по земле все один да один мается, погулял, будет.
– Так, Иван, так, – согласно кивала тетка. – Что ж, хату бросили, батько с матерью сколько годов ее, проклятую, строили. Мать вон глины сотню возов на себе перетаскала, не меньше, живот сорвала, оттого и померла раньше сроку. И жинку треба заводить, это ты, Иван, гарно придумав, не молодый уже…
«Надо, конечно, в свою хату перебираться, – думал о своем Шматко. – Нельзя Агафью под удар ставить. Ведь, в случае чего, не простят ей племянника. И отца припомнят, и его службу в Красной Армии…»
Он забрался на пахнущую овчиной печь, блаженствовал в тишине и покое; в горнице ворочалась и вздыхала на кровати Агафья. Выл в печной трубе ветер: разыгралась, видно, на дворе метель. Хорошо, что успел он вовремя добраться до жилья, шел бы сейчас со станции…
Вспрыгнула с пола кошка, осторожно шла по ногам Шматко, отыскивая, вероятно, свое, привычное здесь место. Он взял ее на руки, положил рядом с собой, гладил. Любил кошек с детства, так же вот клал с собой на ночь, а мать, уже у сонного, забирала кошку, журила ее тихонько: «Ишь, барыня, разлеглась. Мышек иди лови…»
Шматко улыбнулся, ощутив себя босоногим худеньким пацаном, почувствовал вдруг руки матери, бережно накрывающие его стеганым лоскутным одеялом, даже голову поднял – показалось, что мать стоит возле печи, смотрит на него… Вздохнул, разочарованный, теснее прижал к себе кошку и заснул.
* * *
Дня через два явились в Журавку двое неизвестных. Спросили Ивана Шматко, пошли к дому Агафьи – оба молодые, с шустрыми смелыми глазами, в солдатских папахах и добротных сапогах. В хате вели себя шумно, выставили на стол склянку самогонки, но пили мало. Тетку Шматко величали Агафьей Спиридоновной, и она, непривычная и к такому обращению, и к поведению пришлых этих хлопцев, терялась: что за люди? чего им надо от Ивана?
Шматко объяснил тетке, что это товарищи по фронту, воевали вместе, люди мастеровые, печи умеют класть. Будут заниматься там, в хате, он вроде как нанял их.
Все трое уходили спозаранку в Иванов дом, ремонтировали его; скоро задымила печь, и запахло жилым.
Хлопцы прижились у Ивана, не спешили отчего-то возвращаться по своим домам. Скоро появились у них кони, кто-то из журавцев видел у приезжих то ли наганы, то ли обрезы. Ночами в доме Шматко подолгу не спали – горела лампа, шла вроде как гульба: о чем-то громко спорили, пели песни… Потом явились еще пятеро. Эти приехали на санях о двух лошадях, двое стали на постой у деда Линькова, а трое – у Шматко. Те, что были помоложе, ходили по Журавке, цеплялись до девок, несли всякую ахинею – дескать, они ни за какую власть, плевать им на Советы и на Колесникова, у них свой батько, Ворон…
На несколько дней Шматко уводил куда-то своих людей, потом они снова появлялись, но уже в большем количестве. Снова слонялись по слободе, зазывали журавских мужиков к себе, в «свободный от политики отряд», хвалили Ворона – жить с ним можно припеваючи, свободно, никого не неволит, делай что хошь…
В Журавке окончательно теперь утвердилось: Иван Шматко привел в родную слободу банду.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ПРИКАЗ
Штаба объединенных войск южного района Воронежской губернии
Всем уездным исполкомам, ревкомам и укомпартам:
(ОСТРОГОЖСК, ПАВЛОВСК, БОГУЧАР)
В целях ликвидации бандитизма и кулацких восстаний в южной части Воронежской губернии сего числа на станцию Россошь прибыл штаб объединенных войск южного района во главе с командующим войсками тов. МОРДОВЦЕВЫМ и чрезвычайным комиссаром, уполномоченным губкомпарта, губисполкома и губчека тов. АЛЕКСЕЕВСКИМ.
Все вооруженные силы южной части губернии, в чьем бы ведении они ни находились, переходят в распоряжение и подчинение вышеозначенному штабу, а также и органы, охраняющие революционный порядок (уездные чека и милиция). Все уездные исполкомы, волисполкомы и другие советские органы подчиняются штабу по вопросам, связанным с ликвидацией восстания и охраной революционного порядка. Все партийные органы, согласно постановлению губкомпарта, обязаны выполнять требования и распоряжения штаба по организации и мобилизации коммунистических сил для борьбы с бандитизмом и кулацкими восстаниями.
Для успешной борьбы с бандитизмом со штабом прибыла выездная сессия военно-революционного трибунала для разбора дел на месте.
Призываем местные партийные организации напрячь всю энергию для успешной борьбы и отбросить в сторону второстепенные задачи, сконцентрировать внимание на ликвидацию восстания, могущего повлечь неисчислимые бедствия для Республики.
Командвойск МОРДОВЦЕВЧрезвычком АЛЕКСЕЕВСКИЙ
14 ноября 1920 г.
станция Россошь.
Наступать на Колесникова было решено с трех сторон: из Гороховки, что под Верхним Мамоном, из Терновки и Криничной. В Гороховке уже стоял 1-й Особый полк под командованием Качко – шестьсот штыков при шести пулеметах; в Криничной – сборный отряд в восемьсот штыков; в Терновке – отряд Гусева с четырьмя пулеметами и двумя орудиями; в Ольховатке – три роты при двух пулеметах.
Жала красных стрел на штабной карте упирались в крупно напечатанные названия: СТАРАЯ КАЛИТВА, НОВАЯ КАЛИТВА. Здесь – логово повстанцев, здесь их главные силы. И здесь должно состояться сражение: Колесникову некуда деваться, он примет бой и будет разбит.
Так думали в штабе объединенных красных частей.
Отряд Гусева прибыл в Терновку поздним ноябрьским вечером. Дальний переход, степной холодный ветер, скудный обед сделали свое дело: бойцы жаждали тепла, ужина.
Село встречало красноармейцев гостеприимно – бойцов разместили в лучших домах, накормили, обогрели.
Командира отряда позвал в свой дом Петр Руденко. Гусев и комиссар отряда Васильченко охотно согласились. Жил Руденко в самом центре села, дом его выглядел добротным, теплым. Да и двор был большим; в него закатили оба орудия, лошадей поставили в конюшню, сам Руденко проследил, чтобы дали им сена. Сказал при этом, что пусть ездовые не стесняются, кормят лошадей вволю, сена хватит. Васильченко было возразил – дескать, зачем орудия закатывать во двор, потом с ними не развернуться в случае чего, но гостеприимный хозяин высмеял его сомнения: ворота, мол, широкие, выкатить пушку можно в один момент, и сам он поможет, служил в первую мировую в артиллерии, понимает кое-что. Оставлять же лошадей на морозе тоже не годится, пусть отдохнут в тепле, подкрепятся. А чтоб командиры не волновались – он сам, Руденко, готов не спать эту ночку, подежурить вместе с часовыми.
Васильченко хмурился, что-то хотел возразить, но Гусев, не высыпающийся уже третью ночь подряд, сказал, что согласен с хозяином, предложения его разумные, сразу видно фронтовика. Спросил у Руденко, отчего тот не в армии, воевал ли в гражданскую, и Руденко, засмеявшись, задрал полушубок, показал шрамы на животе – какой уж тут из него вояка!
Уже в горнице, блаженно щурясь от тепла, Гусев, как бы между прочим, поинтересовался: что здесь слышно насчет бандитов?
Руденко – остроносый, живой, с цепким взглядом неспокойных глаз – радушным жестом пригласил военных гостей за уставленный снедью стол, поднял Гусева на смех.
– Та яки там в Терновке бандиты, шо вы говорите! – махал он бутылью с самогонкой. – Советская власть нас не забижала, партийную линию большевиков принимаем полностью. Коммунисты ж за крестьян, кому это не ясно?!
– Что ж, Колесников и не являлся сюда? – недоверчиво уточнял Гусев. – Мы имеем сведения, что в Терновке он бывал…
Руденко вопросы Гусева привели в неподдельное веселье.
– Та який там Колесников, товарищ командир! В глаза его у нас никто не бачив. Являлись, правда, трое на конях. Бунтовали народ, цэ було. Шоб, значит, записывались в банду. Ну, побыли они у нас то ли час, то ли два. Трех наших дураков сманили – Ваську Козуха, Гришку Ботало да Ивана Калитина. Посидалы они на коней – та в лес подались, волков пугать. Нехай. Все равно им головы поскрутять. Против законной власти итти – последнее дело.
– Это верно, – согласился успокоенный Гусев, и строгое белобровое его лицо разгладилось усталой улыбкой. – Власть наша, рабочих и крестьян, чего против нее хвост подымать? В семнадцатом за нее с царем бились, в гражданскую сколько крови пролили… Эх, сколько народу – да какого! – положили!
– Ну, сидайтэ за стол, сидайтэ! – настойчиво звал Руденко. – Вон жинка, бачь, сколько наготовила! И картоха, и огирки…
Гусев потоптался у порога, стал было расстегивать шинель, потом решительно сказал Васильченко:
– Пошли-ка, комиссар, по избам пройдем, глянем. Посты заодно проверим.
– Та какие там посты?! – мягко запротестовал Руденко. – И охота вам по ночам шастать. Бандиты, черт бы их подрав, сами темноты боятся. Под юбки жинок небось при свете ще поховались. А хочешь, командир, так мы сами вас караулить будем? Мужиков у нас богато, скажу им.
– Ну что, насчет дополнительных караулов из местных жителей, по-моему, неплохо, а, комиссар? – рассуждал Гусев, уже выходя из дома Руденко. – Пускай наши посидят с ними до утра. Хорошая мысль, хозяин. Идем-ка с нами, посмотрим, потолкуем.
Руденко, забегая вперед, обиженно и истово крестился.
– Да господь с тобою, командир! Шо ж я, не понимаю?! Да ради нашей Красной Армии ночку одну недоспать… Тьфу! Нам самим бандиты эти поперек горла. Грабют да девок насилуют, вот и вся от них польза. Отдыхайте спокойно, а завтра с утра и тронетесь. Мы слышали, бой у вас с Колесниковым в Калитве.
– Про все вы тут слышали, – добродушно эхом отозвался Гусев. – Мы сами толком еще ничего не знаем.
Они втроем, не спеша, двигались от хаты к хате, стучались. Стояла ранняя и темная по-осеннему ночь, звезд на небе почти не было, по-разбойничьи завывал в печных трубах ветер. В хатах они смотрели, как устроились красноармейцы, толковали с хозяевами. Руденко наказывал каждому из них не спать эту ночь, помочь караулам – нехай, мол, бойцы как следует отдохнут перед сражением.
Добровольцев набралось человек двадцать. Охотно одевались, выходили в ночь, прихватив кто чего – вилы, топоры, хороший кол. Громко перекликались с красноармейцами, балагурили меж собой.
– Щоб глядели у меня! – покрикивал на мужиков Руденко. – И чуть что – свистни там или крикни: мол, стой, кто таков? Понятно?
– Да ясно, Петро, не маленькие. И царскую службу ломали, и в гражданскую пришлось.
– Нехай спят!
– Понимаем, что к чему! – шевелилась возле командиров внушительная толпа разномастно одетых мужиков, дымила самокрутками, и красные огоньки цигарок на мгновения выхватывали из темноты бороды, лица…
– Расходись по постам! – подал команду Руденко, и мужики потянулись в разные стороны – поплыли в темь рубиновые точки цигарок.
– Слушаются они тебя, – уважительно сказал Гусев.
– Дак вроде старосты я в Терновке, – хохотнул Руденко. – Волисполком – само собой, а тут вроде помощника я у Советской власти, привыкли мы к старшинству, испокон веку так.
– А, ну-ну… – Гусев думал о чем-то своем.
Совсем успокоенные, командиры вернулись в гостеприимный дом; семья хозяина уже спала – затихла на печи ребятня, задернула цветастую занавеску жена Руденко, так и не сказавшая за ужином ни слова.
Руденко повел Гусева и Васильченко в спальню, указал им на высокую, со взбитыми подушками кровать.
– Вот туточки и лягайтэ. На перине небось сто годов не спал, а, командир?
Гусев, стаскивающий с ног сапоги, засмеялся расслабленно:
– На простынях-то забыл когда спал… – Он сконфуженно потянул носом. – Ноги бы помыть, а, хозяин? На такую постель… Ты бы нам где попроще постелил.
– Лягайтэ, лягайтэ! – замахал руками Руденко. – Какие там ноги!
Он убавил огня в лампе, унес ее потом в горницу; слабый свет сочился сквозь занавески, тикали где-то ходики, шуршали за окном, в палисаднике, голые ветви колючего кустарника. Сытный ужин, стакан хорошей горилки, тепло… спать, спать! Завтра надо быть бодрым, завтра – бой!
…Разбудили Гусева под самое утро. Он в мгновение, по давней военной привычке, подхватился, цапнул рукою одежду, с холодом в груди ощутив вдруг, что нет под гимнастеркой привычного и твердого бугорка нагана. Не было рядом и Васильченко. Стояли перед Гусевым какие-то темные фигуры, одна из них, в малахае, тыкала ему в грудь дулом винтовки. Кто-то незнакомый внес лампу, и теперь Гусев хорошо видел тех, кто стоял со злорадными ухмылками перед кроватью.
– Ну здорово, командир! – хохотнул широкоплечий рослый человек в коротком кожушке. Он стоял перед Гусевым в вольной и немного картинной позе – отставив ногу, придерживая рукой шашку в белых ножнах. – Спишь, значит? А кто ж бандитов ловить будет, а? Кто Советскую власть защищать станет?
Стоявшие рядом с ним мужики гоготали, с любопытством совались ближе к кровати.
– Вы… Вы кто такие? – Гусев попытался было встать, но дуло винтовки безжалостно отбросило его к стене.
– Мы-то? Мы кто такие? – повернулся рослый к мужикам. – Я, к примеру, Колесников Иван Сергеевич. Может, слыхал про такого?.. Ха-ха-ха… Это бойцы мои, в гости до тэбэ пожаловали, Гусев. Поняв? А ты дрыхнешь без задних ног. Отряд твой наполовину уж вырезан.
– Что?! Бандюги!
– А ты как думав? В бирюльки з тобою играть будемо, а? Ты-то убивать меня завтра собрався. Шкура! – завопил вдруг Колесников, изменившись в лице, выдернул из ножен клинок.
Руденко повис на его замахнувшейся уже руке.
– Иван Сергеевич, не надо тут! Бабе постелю спортишь. На дворе лучше. Дай-ка я его сам… Сам поймав, сам и решу.
Гусева схватили; босого, в нижнем белье вытолкали во двор. У крыльца, скорчившись, лежала белая, в подтеках крови фигура.
– Вот и комиссар твой, здоровкайся, – сказал Руденко, обухом топора подталкивая Гусева в спину. – Все по нужде ходил, мешал нам… Ну да отходился, царство ему небесное! До чего ж беспокойный человек був!..
Над Терновкой поднималось хмурое холодное утро. Улицы села заполнили конные: носились взад-вперед, шарили по домам, выталкивали оставшихся в живых красноармейцев, здесь же, во дворах, кололи их штыками, резали…
Колесников, уже сидящий на коне, вглядывался в глубину улицы, где за двумя отчаянно вскрикивающими красноармейцами кинулись сразу пятеро конных; усмехаясь, смотрел, как безжалостно рубили они враз обмякшие, рухнувшие на землю тела… Потом повернул голову, зычно крикнул:
– Оружие все собрали, Григорий?
– Все наше, Иван Сергев! – подскочил к Колесникову Назарук. – И пулеметы, и винтовки. Патронов тож немало…
Григорий, все еще возбужденный, радостный, восхищенно крутнул головой:
– Лихо ты их, Иван! Это ж надо – без единого выстрела роту красных под корень…
– А ты как думав! – Колесников снисходительно глянул на Григория, поправил шашку. – Без хитрости в военном деле не обойтись. – Приказал: – Кто в живых остался – не трогайте. Нехай дуют до своего начальства, доложатся, как Колесникова ловили.
В глубине двора Руденко топором добивал Гусева.
– Постелю ему жалко, – отчего-то разозлился Колесников на хозяина дома. – Тут решается, жить – не жить, а он бабу свою пожалел…
Конь, резко пришпоренный, прыгнул с места в галоп, понес Колесникова в конец села – кто-то там одиноко, но настойчиво отстреливался…
* * *
На рассвете 16 ноября 1-й Особый полк под командованием Аркадия Семеновича Качко занял Новую Калитву. Повстанцев в слободе не оказалось. В домах жались по углам женщины, старики и дети. Никто из них ничего путного сказать не мог: где повстанческий полк, сколько в нем бойцов, куда ушли… Выяснилось только, что полк снялся из Новой Калитвы вчера вечером, а куда и зачем пошел – одному богу известно.
Качко, со штабом расположившийся у церкви, в добротном поповском доме, терялся в догадках и нехороших предчувствиях. К назначенному часу в Новую Калитву не явились отряды других командиров: пропал куда-то Гусев, не было вестей от Георгия Сомнедзе, не дал о себе знать Шестаков. Новая Калитва пуста, сражаться здесь не с кем. Тихо было и на хорошо видных сейчас буграх Старой Калитвы – мирно дымили трубы хат, в серое блеклое небо вяло поднимался малиновый шар солнца.
И все же повстанцы были где-то поблизости, Качко это чувствовал. Он поднялся на колокольню, осмотрелся в бинокль. Позиция его полка была невыгодной. Вокруг – балки, овраги, подбираться к слободе очень удобно. И вполне возможно, что в балках этих давно притаились отряды Колесникова…
Качко негодовал. Сам – дисциплинированный, по-военному педантичный, он хорошо понимал, что значит для войск точное выполнение приказов командования. Отряды Гусева, Шестакова и Сомнедзе должны в назначенное время быть в указанном месте. Но их не было. Что случилось? Вполне возможно, что колесниковцы спутали карты, навязали бой вчера или сегодня ночью, не дали отрядам соединиться, заманили того же Шестакова «отступлением» – он увлекающийся человек, мог на это пойти, – а тем временем…
Богатая фантазия, основанная на фронтовом опыте, рисовала Аркадию Семеновичу картины одна страшнее другой. Но он скоро взял себя в руки, не дал распалиться воображению. В конце концов есть еще время, можно подождать, тем более что и повстанцев не видно. Он выслал в разных направлениях разведку, ждал теперь донесений. Были бы верховые! Далеко ли уйдешь пешком?! Но скоро все должно проясниться, скоро…
Да, одному ему долго здесь не продержаться. Слобода – меж буграми, в ложбине, полк у противника как на ладони, вести бой невыгодно. К тому же в слободе женщины и дети, а бой придется вести на улицах, в домах. Но Мордовцев приказал кратко: занять Новую Калитву, соединиться с другими отрядами…
Со стороны Старой Калитвы, на лугу, показалась конница с пулеметными тачанками. Тачанки (их было три) развернулись на окраине Новой Калитвы, дула «максимов» взяли под прицел ближайшие хаты. Конница, не снижая бега, ринулась на слободу. В тот же момент в тылу полка Качко грянул залп – из балок и оврагов поднялась в атаку пехота повстанцев. Запылило белое снежное облако и со стороны Криничной, – оттуда также шла конница, не меньше эскадрона. Эскадрон шел наметом, в поднявшемся уже солнце хорошо были видны взблескивающие клинки. Скоро донесся до слуха высокий, смешанный с напряженным конским топотом многоголосый дикий рев: «А-а-а-а-а-а…»
Силы были неравные. Еще немного, и полк будет окружен, смят. Стоит колесниковцам замкнуть кольцо, броситься на него, Качко, со всех сторон, и тогда…
Так трезво работала мысль Аркадия Семеновича. И все же он был человеком не робкого десятка – бой надо было принять и попытаться навязать противнику свою волю. В конце концов под ружьем у него около тысячи отлично обученных, обстрелянных бойцов, в большинстве своем фронтовиков. Чего раньше времени пасовать?
Качко видел, что самая большая опасность грозит ему от эскадрона, уже мчавшегося по улицам слободы. Второй эскадрон далеко, пройдет не менее получаса, пока он достигнет Новой Калитвы. На месте Колесникова он бы подождал его…
– Пулеметы!.. Запереть конницу! Не дать ей ворваться в центр слободы! – кричал Качко бойцам, напрямую взяв командование боем.
Два пулеметчика залегли по разным сторонам улицы. Один бил с крыльца добротной широкой хаты, другой вел огонь из распахнутых дверей бревенчатого сарая.
Кинжальный огонь смял атаку. Десятка полтора всадников с полного маху распластались на земле, слышались крики и стоны раненых. Обезумевшие от страха лошади метались вдоль улицы, бросались из стороны в сторону, мешая эскадрону, сея хаос и панику.
Колесниковцы отступили, явно растерянные. Ждали теперь подхода второго эскадрона. Качко выставил пулеметы в новом месте – скорее всего этим переулком (так короче, ближе) бросится в атаку второй, свежий, эскадрон.
