Текст книги ""Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"
Автор книги: Аркадий Вайнер
Соавторы: Аркадий Адамов,Владимир Востоков,Вадим Кожевников,Александр Лукин,Алексей Азаров,Эдуард Володарский,Егор Иванов,Иван Головченко,Владимир Волосков,Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 123 (всего у книги 357 страниц)
– Как всегда у нас, – ответил Лосев миролюбиво. – Но сначала разрешите представиться. Инспектор уголовного розыска Лосев. А это – старший инспектор управления БХСС Албанян.
– Очень, очень приятно, – ослепительно улыбнулся Левицкий и даже сделал движение, намереваясь протянуть руку, но вовремя сообразил, точнее, почувствовал неуместность этого жеста и добавил: – Рад встретить столь симпатичных и интеллигентных людей. Очень похожи на идеальных литературных героев, – засмеялся Левицкий. – Вообще-то, – он снисходительно улыбнулся, – я привык встречаться здесь на более высоком уровне. И не только здесь, разумеется, но и в домашней обстановке. Скажем, с генералом… – Он с дружеской небрежностью назвал фамилию одного из руководителей главного управления. – Но ничего, ничего. Давайте, друзья мои, приступим к делу. Советская милиция своей почётной, трудной, иной раз опасной работой заслужила уважение и любовь советских людей-тружеников. Я даже писал однажды об этом в газете. Минуточку! Я, кажется, случайно захватил вырезку. Да, конечно!
Он похлопал зачем-то себя по карманам, как бы создавая эдакую напряжённую паузу, затем точным и эффектным движением вынул из внутреннего кармана пиджака заготовленную заранее газетную вырезку и протянул её Лосеву.
– Прекрасно, прекрасно, – сказал тот, принимая статью, – мы с нею, конечно, ознакомимся. А пока, если не возражаете, мы действительно приступим к делу.
– Ради бога, – прижал руку к груди Левицкий. – Что вас интересует?
– Нас интересует коллектив, – сказал Виталий, – который вы, Вадим Александрович, возглавляете.
– Временно.
– То есть как временно? – удивился Виталий.
– Я – человек театра, друзья мои, – патетически провозгласил Левицкий. – Я вышел из него и вернусь туда. Меня там ждут.
– С театром, кажется, связана, и ваша судимость? – осведомился Эдик.
– О, это величайшее недоразумение. Величайшее, – горестно покачал головой Левицкий. – Если угодно, спросите моих друзей… – Он назвал нескольких известнейших актёров, прибавляя к фамилиям уменьшительные имена и тем как бы подчёркивая свою близость к этим людям. – Они вам скажут, как было дело. Фемида на этот раз совершила ошибку. Напрасно ей завязали глаза, ах, как напрасно!
– Ей дана повязка на глаза во имя беспристрастия, – возразил Лосев.
– Возможно, возможно, – снисходительно согласился Левицкий.
– Так вот, вернёмся к вашему коллективу, – сказал Виталий. – Три человека у вас арестовано за хулиганство и драки. Это Коротков, Сёмкин…
– Да-да, подонки! – брезгливо поморщился Левицкий. – Случайные люди.
– …и Горохов. Это уже механик, человек, казалось бы, не случайный. Но тоже уже имеет одну судимость, кстати, отбывал наказание вместе с вами, в одно время, в одной колонии. Не там ли познакомились?
– Нет-нет. Я там ни с кем не знакомился. Ровно ни с кем. Я там руководил самодеятельностью. – Левицкий заволновался. – А этот… Горохов… пришёл к нам недавно. Я даже не знал о его прошлом. Он его скрыл. Уверяю вас, скрыл!
– А судимость у него, между прочим, за грабёж.
– Очень похоже. Очень! Я его узнал. К сожалению, поздно. Бандит! Сущий бандит! Уверяю вас. Отца родного зарежет. И мать тоже. Шекспировский злодей. Ах, как такого играл Лёвушка Дуров, помните? Боже, какой он создал образ!
– Как насчёт отца или матери, не знаю. А вот убийство Николая Гавриловича Егорова, видимо, на его совести, – сказал Лосев, невольно вздохнув.
– Ну вот! Я же говорю! Кошмар какой-то! А за что, вы думаете, он его убил?
– А вы как думаете?
– Нет, я вас спрашиваю.
– Нас спрашивать не положено, Вадим Александрович, – усмехнулся Лосев. – Здесь мы спрашиваем. Ну а теперь охарактеризуйте нам, пожалуйста, вашего главного инженера Потехина.
– Негодяй, – решительно объявил Левицкий, начиная нервничать всё больше. – Обманщик, аферист, жулик! – Голос его креп и наливался гневом. – Не поручусь, что они там с этим Гороховым, понимаете, за моей, так сказать, спиной, чёрт знает что проделывали. Я вам сказал, я в этой области не специалист. А они способны. О, они на всё способны, уверяю вас. Боже, как я в них ошибся, кого я, так сказать, пригрел, вы подумайте только! – Он театрально схватился за голову, голос его дрожал. – За кого приходится отвечать! За кого!
– Успокойтесь, Вадим Александрович, вам придётся отвечать только за себя, – многозначительно сказал Эдик.
Левицкий, как ужаленный, повернулся к нему.
– Что вы сказали? Отвечать за себя? Да как… Да как вы посмели! Что это за гнусный намёк, я вас спрашиваю? Донос получили? «Донос на гетмана-злодея»? Я не потерплю, понятно вам? И если вы поверили хоть одному слову там… Я не желаю с вами разговаривать! Именно с вами! С вами, с вами!
Он демонстративно отвернулся от Эдика, его всего трясло. Реакция была явно несоразмерна с тем, что сказал Эдик. Она выдавала внутреннее состояние Левицкого, его нервное напряжение, страх, опасения, наконец, панику, которая его сейчас охватила. Да, реакция была слишком сильной. И пока Левицкий находился в таком состоянии, с ним нельзя было продолжать разговор.
– Ну зачем вы так, Вадим Александрович? – примирительно сказал Виталий. – Успокойтесь, пожалуйста. Товарищ Албанян ничего особенного ведь не сказал. Каждый отвечает за себя. Вы не исключение.
– Но как так можно? Как так можно? Этот тон!.. – продолжал кипеть Левицкий. – Я не допущу! Я не желаю! У меня есть нервы! Я артист!
– Вы администратор, – сухо поправил его Эдик.
– Не ваше дело, кто я. Нет, что он от меня хочет? – Левицкий повернулся к Виталию, голос его предательски дрожал. – У меня начинает болеть сердце.
Он демонстративно стал тереть грудь под пиджаком.
– Я вас прошу успокоиться, Вадим Александрович, – решительно произнёс Виталий. – Мы даже не подошли ещё к главным вопросам. Вы нам пока лишь охарактеризовали некоторых из ваших сотрудников, отрицательно охарактеризовали, и высказали предположение, что они за вашей спиной могли совершать какие-то махинации. Так?
– Абсолютно верно. Абсолютно, – закивал Левицкий. Губы его дрожали, и он не сводил с Виталия преданных глаз.
– Махинации эти могут быть связаны с утаиванием каких-то денег, видимо. Не так ли?
– А что же ещё? Конечно, их интересуют только деньги.
– Тогда в этом должны быть замешаны и кассиры. Через них идут деньги.
– Конечно, замешаны. Одна из них, кстати, жена этого Горохова. Чудовищная женщина. Жадность непомерная, уродлива, ка… как кикимора, и коварна, как колдунья. Шекспировский образ!
– А другая кассирша?
– Майка? Потаскуха. Любовница этого Горохова, оказывается.
– Ничего себе квартет! – усмехнулся Эдик. – Интересно, кто дирижёр?
– А я не желаю с вами разговаривать! – раздражённо откликнулся Левицкий, не поворачивая головы. – Я на вас персонально буду жаловаться генералу… – Он снова назвал ту же фамилию. – Вы мне моральные пытки не устраивайте!
– Да-а, – покачал головой Лосев. – Мы даже не ожидали, что у вас такое опасное окружение, Вадим Александрович. Вернее, что вы себя окружили такими людьми. Как вы полагаете, каким образом в этих условиях может идти хищение денег?
– Понятия не имею, – нервно пожал плечами Левицкий. – Я ведь только предположил. Но я устал. Устал! Я ничего уже не соображаю…
– Вы хотите отдохнуть, или, может быть, пригласить врача?
– Я хочу уйти.
– Но разговор у нас не окончен, – мягко возразил Лосев.
– Всё равно я хочу уйти. Я вам напишу всё, что знаю. Клянусь. А сейчас я хочу уйти, у меня больше нет сил…
Он в изнеможении откинулся на спинку стула.
Даже внешне Левицкий поразительно изменился за время этого недолгого разговора. Ничего уже не осталось от того самоуверенного, надменного и обаятельного красавца, который зашёл в эту комнату всего какой-нибудь час назад. Сейчас на стуле сидел всклокоченный, обессиленный человек с посеревшим лицом, тусклыми, злобными глазами и съехавшим набок галстуком. И всё это случилось во время, казалось бы, совсем безопасного для него разговора, когда он сам трусливо разоблачал и топтал своих приближённых.
– Речь у нас с вами пойдёт о серьёзных преступлениях, к сожалению, – строго сказал Виталий. – Очень серьёзных, Вадим Александрович. И должен вам сказать, что на вашем месте…
– Я никому не желаю быть на моём месте! – чуть не плача, закричал Левицкий, трагически воздев вверх руки. – Меня обманули! Меня погубили! Можете вы это понять? Погуби-ли!
– Будьте уверены, мы всё выясним, кто там у вас кого погубил, – сказал Эдик. – И вот если вы нам…
– Отпустите меня, – простонал Левицкий. – Я хочу домой… Я хочу умереть дома… Я покоя, наконец, хочу! Поймите вы, ради бога! Покоя!
– Вам нужен врач, – покачал головой Виталий. – Сейчас мы его вызовем. И вам станет легче. Тогда и продолжим разговор. Ну, а в крайнем случае перенесём…
– Нет! – воскликнул Левицкий, театральным жестом как бы отстраняя что-то от себя. – Нет! Я не желаю к вам возвращаться! Спрашивайте. Я всё скажу, что знаю. – Он перешёл на драматический шёпот. – Всё-всё, что знаю, что слышал, что видел, о чём догадывался… – И вдруг он снова взорвался, стукнул кулаком по краю стола. – Спрашивайте, вам говорят!
«Истерик, – подумал Виталий. – Тряпка, истерик и, конечно, жулик ко всему». Его охватила брезгливость. И он сказал:
– В таком состоянии с вами бесполезно разговаривать. Ладно. Поезжайте домой. Мы с вами встретимся в другой раз. Не возражаешь? – спросил он у Эдика.
– Нет, пожалуй, – согласился тот и враждебно добавил: – Успеем ещё поговорить.
– Ну хорошо же… Я уеду… – плачущим голосом с угрозой произнёс Левицкий. – Я уеду… Хорошо же…
Он с усилием поднялся со стула, взял подписанный Виталием пропуск и медленно вышел из комнаты.
…Ночью Виталия поднял с постели дежурный по Управлению. Он торопливо сообщил:
– Лосев? Быстрее собирайся. Высылаю машину. Только что сообщили. Твой Левицкий выкинулся из окна. Насмерть, конечно. Восьмой этаж. Оставил письмо.
Виталий примчался на квартиру Левицкого, когда там уже были сотрудники дежурной оперативной группы и местного отделения милиции. Ему показали предсмертное письмо Левицкого. В нём он подробно описывал всю систему хищений, называл имена, суммы, даты. По существу, это были развёрнутые признательные показания. «Будь они прокляты! – писал он. – Да, я слабый человек, я поддался. Но больше я не могу. Больше я вечером в круг не сяду. Всё. Сил нет». Левицкий нашёл выход, который не учёл Эдик Албанян.
Так закончилась это сложное и поучительное дело, главный узел которого оказался в области «совсем не криминогенной», как выразился полковник Углов.
1980–1981 гг.
Алексей Азаров
Островитянин
В книгу вошли две повести: «Идите с миром» и «Островитянин». Они объединены одним общим героем – советским разведчиком Слави Багряновым, который под видом коммерсанта из Софии действовал в начале войны в Италии, Франции, гитлеровской Германии и монархо-фашистской Болгарии.
ИДИТЕ С МИРОМ
1Я ненавижу мелкий дождь. Не то что он действует мне на нервы, но при виде капель, тянущихся по оконному стеклу, у меня возникает озноб. Мир с его серым небом кажется собором, где идет панихида по усопшему. Хочется вынуть платок и промокнуть глаза.
Дождь преследует нас с самой границы. Сначала это была гроза с ударами грома, похожими на бомбежку, потом она перешла в ливень, а сейчас выродилась в мелкую дребедень, которая и не думает сделать передышку. Во всяком случае, до вечера у неба хватит запасов воды – пепельные клочья, плывущие в зените, с каждой минутой все плотнее смыкают строй, сливаются в безнадежную темную тучу.
Отправление затягивается, и я стою на перроне, разглядывая воробьев, прячущихся под навесом. Они мокры и невеселы, и перья у них топорщатся, как иглы. Птицам тоже плохо, и даже крошки булки, брошенные мной на асфальт, не привлекают их внимание. Мне тоже не хочется есть, хотя я еще не завтракал, а ранний вчерашний ужин мой состоял из двух бутербродов с колбасой и чашки жидкого кофе.
Я всегда плохо ем и сплю в дороге.
Усатая итальянка – первое купе, место номер два – прогуливает по перрону сизую от влаги болонку. Болонка брезгливо обходит лужи и нервно зевает, показывая обложенный налетом язык. Судя по налету, у нее должны быть глисты. Я касаюсь пальцами полей шляпы и выдавливаю улыбку.
– Доброе утро, синьора!
– Доброе утро... Почему мы так долго стоим?
– Никто ничего не говорит. Даже радио онемело.
Сначала я думал, что нас держат, чтобы пропустить воинский эшелон. Он грузился у соседней платформы – полтора десятка вагонов третьего класса, один штабной и три открытых с танкетками. Унтер-офицеры со вздыбленными от ваты плечами носились вдоль состава, цукая солдат. Прямо на перроне стояла низкая и длинная зеленая машина с флажком на радиаторе; у водителя, обер-ефрейтора, было лицо профессионального лакея. Стоило только видеть, с какой холуйской миной сорвался он с места, чтобы распахнуть дверцу лимузина перед коротышкой в полковничьих погонах!
Машина, рявкнув, сорвалась с места, унося коротышку в город, а минуту спустя без гудка, почти бесшумно отчалил от платформы эшелон. Унтер-офицеры стояли на площадках, угрюмые, как памятники самим себе.
После этого прошло полчаса, но экспресс Симплон – Восток продолжал ждать чего-то у закрытого семафора. Стоит ли верить проспектам железнодорожной дирекции, рекламирующей «Симплон» как самый лучший из поездов, всегда идущий по расписанию?
Итальянка нежно гладит мокрую болонку.
– Не капризничай, Чина, тебе уже давно пора пи-пи...
Усы у итальянки как у д’Артаньяна, но это не мешает ей кокетничать вовсю. Кажется, она не прочь со мной подружиться – до Милана еще так далеко, а в дороге скучно.
В нашем вагоне пустует половина купе. Война. Сейчас по Европе путешествуют только те, кого гонит в дорогу необходимость. Я тоже, честно говоря, охотнее сидел бы дома или в своей конторе на улице Графа Игнатиева. В такую погоду Мария сварила бы мне крепкого кофе, и я пил бы его из крохотной чашечки – горький, густой, взбадривающий каждый нерв. Кофе с сахаром я не пью.
– Ну же, Чина, делай пи-пи!
Я вздрагиваю и смотрю на итальянку. Она озабочена. Болонка кружится возле моей ноги, прилаживаясь намочить мне на ботинок. Строю милую улыбку и отодвигаюсь. И снова вздрагиваю, ибо черный раструб перронного репродуктора внезапно обретает дар речи! Слова хрустят, как жесть.
– Пассажиров экспресса «Симплон» просят занять места в вагонах! Повторяю: дамы и господа, займите свои места в вагонах! Соблюдайте порядок!
Диктора-немца сменяет итальянец; он говорит то же самое, только мягче, без командных интонаций; третьим объявление читает серб. Д’Артаньян в юбке подхватывает на руки свое мохнатое сокровище и торопится в вагон. Я помогаю ей одолеть ступеньки и удостаиваюсь многообещающей благодарности.
– Грация!
Одно слово, но как оно сказано! Придется, видимо, при случае намекнуть д’Артаньяну на какую-нибудь свою болезнь потяжелее, а до этого постараться как можно реже выходить в коридор и держать дверь на цепочке. И почему это мне всегда так везет? Куда бы я ни ехал и как бы пуст ни был вагон, в нем всегда отыскивается одинокая дама, безошибочно угадывающая во мне холостяка и считающая долгом пустить в ход чары и средства обольщения.
Итальянка наконец скрывается в купе, а я, не теряя времени, почти бегу в другой конец вагона. Мне почему-то кажется, что объявление по радио отнюдь не означает конца затянувшейся остановки и связано с каким-то сюрпризом для пассажиров. Если это так, то лучше будет смирно сидеть на месте, сменив обычную обувь на теплые домашние туфли без задников и погрузившись в чтение детективного романа.
Так я и делаю; заодно достаю с верхней полки верблюжий халат и набрасываю его поверх пиджака. Согревшись, закуриваю и жду.
Тихие шаги в коридоре. Негромко брошенная фраза, в которой мелким и сухим горошком прокатывается буква «р», и вслед за проводником в коричневой курточке через порог купе перешагивает Вешалка с обвисающим с плечиков костюмом. Костюм черный, в скромную тонкую полоску. Сюрприз, хотя и не тот, о котором я думал.
Вешалка складывается пополам и опускается на диванчик напротив. Загромождая проход, на коврик укладывается желтый кожаный кофр – весь в ремнях, как полицейский на смотре, – а рядом с кофром протягиваются две жерди в брюках, такие длинные, что проводник, выходя, едва не спотыкается о них.
– Мерзкая погода, – говорит Вешалка вместо приветствия. – Э?
Я соглашаюсь:
– Совсем не похоже на лето...
У Вешалки четкий берлинский акцент и серые волосы. Не сразу поймешь, что это – естественная окраска или седина. Нахожу необходимым представиться:
– Слави Багрянов. Коммерсант.
– Фон Кольвиц.
И все. Ни имени, ни профессии. Так и должно быть: для немца, да еще обладателя приставки «фон» перед фамилией, болгарский торговец – парвеню, неровня. Тем лучше, путешествие пройдет без утомительной дорожной болтовни, после которой чувствуешь себя обворованным.
Фон Кольвиц, грея, потирает ладони. Пальцы у него сухие, узкие; на мизинце правой руки перстень с квадратным темным камнем. Банковский служащий высокого ранга или промышленник? Не следует ли предложить ему сигарету?
Пока я раздумываю, в коридоре вновь возникает шум – на этот раз громкий, с вплетенным в него характерным бряцаньем оружия. Звонкий молодой голос разносится из конца в конец вагона, обрываясь на высоких нотах:
– Внимание! Проверка документов! Приготовить паспорта!
Стараясь не спешить, достаю из внутреннего кармана паспортную книжку с золотым царским львом и внушаю себе успокоительную мысль, что позади уже три такие проверки: две на границе, при переезде, и одна в Софии. Фон Кольвиц продолжает массировать пальцы, словно втирает в них гигиенический крем. По стеклу, ползут, набухая, тусклые длинные капли. И когда он кончится, этот дождь?
Кладу паспорт на столик и снова закуриваю. Теплый дым приятно кружит голову. После проверки надо будет немного поспать.
– Документы!
В дверях – трое. Молча ждут, пока я дотянусь до столика и возьму паспорт. Так же молча разглядывают его все трое. Чувствую, что ладони у меня начинают потеть, и, глубже, чем хотелось бы, затягиваюсь сигаретой.
Короткий разговор, похожий на допрос.
– Куда едете?
– В Рим. По делам фирмы... Вот моя карточка.
Визитная карточка переходит из рук в руки. В ней сказано – на болгарском и немецком: «Слави Николов Багрянов. София. «Трапезонд» – сельскохозяйственные продукты, экспорт и импорт. Тел. 04-27».
На руках у всех троих черные одинаковые перчатки. Серо-зеленая полевая форма; у старшего погоны обер-лейтенанта. Странно, что нет штатских. Странно и то, что фон Кольвиц, кажется, не собирается предъявлять документов.
Руки в черных перчатках, отчетливо шелестя страницами, перелистывают паспорт. Три пары глаз подолгу вглядываются в каждую запись, и от этого придирчивого внимания мне становится не по себе. Я знаю, что паспорт в полном порядке и все положенные штампы, отметки и визы стоят на своих местах, но тем не менее на какой-то миг сомнение закрадывается в мою душу: а вдруг что-нибудь не так?
– Кем выдана виза?
– Германским посольством в Софии. Лично его превосходительством посланником Адольфом Хайнцем Бекерле.
А вот и штатский – он, словно статист в пантомиме, возникает за спинами троих и забирает у них мой паспорт. Из-под тирольской шляпы с оранжевым перышком на меня устремляется острый, но пока еще равнодушный взгляд. Установив сходство фотографии и оригинала, он принимается прямо-таки ощупывать документ – строчку за строчкой. Это уже не абвер, это гестапо... Может показаться странным, откуда я это знаю, и вообще откуда у коммерсанта такая интуиция на дорожные сюрпризы, но если вспомнить, что я только и делаю, что езжу и в пути держу уши и глаза открытыми, то все станет на свои места. Ну и, кроме того, я с детства отличался догадливостью. Сейчас опыт и прирожденная сообразительность позволяют мне, например, безошибочно определить причину инертности фон Кольвица. Готов держать пари, что он предпочтет объясняться с патрулем в коридоре.
Гестаповец все еще вчитывается в документ.
– Вы говорите, что виза выдана лично Бекерле? Но здесь не его подпись.
– Разумеется. Подписывал первый секретарь. Его превосходительство посланник только дал указания.
– Вы едете в Рим? Почему же виза до Берлина?
– Видите ли... – Я на миг запинаюсь, прикидывая, как бы ответить покороче. – Рим – всего лишь промежуточная остановка. Цель моей поездки – переговоры с имперскими органами.
– С какими именно?
– С министерством экономики.
В подтверждение своих слов я могу продемонстрировать письмо – официальный бланк министерства, где черным по белому написано, что меня рады будут видеть в Берлине, на Беренштрассе, 43, в любой день между 20 июля и 5 августа, однако я предпочитаю не спешить. Этот бланк – последнее звено в моей кольчуге. Поддайся оно – и окажется открытым для удара меча беззащитное, подвластное смерти тело...
Гестаповец с неохотой возвращает мне паспорт.
– В порядке. – Поворачивается к фон Кольвицу: – А вы? Чего вы ждете?
Вопреки моим предположениям фон Кольвиц не делает попыток выйти в коридор. Очевидно, болгарский коммерсант, едущий в рейх по делам, связанным с интересами империи, не представляется ему человеком, от которого следует особенно таиться. Удостоверение в черной кожаной обложке и берлинский акцент... Интересно, в каком он звании и чем занимается в РСХА[2]?
Три руки взлетают под козырек; четвертая протягивает документ владельцу. Ничего не скажешь, Гиммлер выучил немцев быть почтительными с представителями учреждения, расположенного на Принц-Альбрехтштрассе!
– Счастливого пути, господа! Приятной поездки, оберфюрер! Поезд сейчас отойдет – задержка из-за проверки.
Вот и все. Можно откинуться на спинку дивана – патруль уже покидает вагон, сопровождаемый сварливым лаем болонки. По опыту знаю, что эта порода собак становится отважной тогда, когда противник показывает тыл.
Сигарета еще не успела догореть, и я курю, вслушиваясь в истерику, закатываемую Чиной. Болонка заходится в лае, кашляет, визжит и наконец давится – очевидно, собственной слюной. В наступившей тишине возникает и исчезает короткий гудок паровоза.
Вагон вздрагивает и начинает плыть. Точнее, плывет не он, а засыпанный дождем мир за окном: чугунные столбы, рифленый навес над перроном, белые эмалированные таблицы с надписями «Белград» и «Выход в город».
Открываю саквояж и достаю бутылку «Плиски», Самое время выпить за остающихся и путешествующих. По маленькой рюмочке. И спать.
С пестрой обложки детективного романа на меня смотрит черный зрак пистолета. Эту книгу мне предстоит читать до самого Берлина. Дома я бы и не прикоснулся к ней, ибо терпеть не могу сказки о благородных сыщиках. Но так уж мне суждено – делать не то, что хочется, и подчиняться обстоятельствам. Недаром Мария считает меня самым покладистым человеком во всей Софии.
Фон Кольвиц делает вид, что игнорирует бутылку. Еще меньше его интересует роман, и все-таки я, словно бы случайно, заталкиваю книгу под подушку. До самого Берлина у меня не будет другой.
– За счастливую дорогу?
Секундное колебание на лице фон Кольвица и короткий корректный кивок. Молча чокаемся и пьем. Я – за благополучный отъезд из Белграда, а фон Кольвиц – не знаю уж за что, может быть, за здоровье обожаемого фюрера.
Дождь за окном все усиливается. Стекло запотевает и становится совсем мутным; сквозь него почти не проглядываются дома. Симплонский экспресс набирает ход, но так и не может убежать от тучи. Ненавижу дождь!
