Текст книги ""Военные приключения-2". Компиляция. Книги 1-18 (СИ)"

Автор книги: Аркадий Вайнер

Соавторы: Аркадий Адамов,Владимир Востоков,Вадим Кожевников,Александр Лукин,Алексей Азаров,Эдуард Володарский,Егор Иванов,Иван Головченко,Владимир Волосков,Валерий Барабашов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 190 (всего у книги 357 страниц)

– Да, это непостижимо, мой фюрер! Он должен был покончить с собой, как только почувствовал, что нервы сдали.

– Теперь их отправят в Москву, повезут в ГПУ, а там они все подпишут…

– Я все-таки этого не думаю, мой фюрер, – пытался возразить Цейцлер.

– Что? Что их повезут в ГПУ?

– Нет! Что они там подпишут…

– Падение начинается с первого шага. Тот, кто сделал этот шаг, уже не остановится. Вот увидите! Они в ближайшее время выступят по радио. Их сначала запрут в крысином подвале, а через два дня они заговорят… Я хочу возвратиться к прежней мысли, – продолжал Гитлер после паузы. – Румынский генерал Ласкар погиб со своими людьми. Я доволен, что наградил его Железным крестом с Дубовыми листьями. У солдат на первом месте должна быть стойкость. Если мы не создадим ее, если мы станем выращивать только чистых интеллектуальных акробатов и атлетов, тогда у нас не будет людей, которые действительно могут выдержать сильные удары судьбы. Это является решающим!

Гитлер наконец в изнеможении замолчал. Пауза на этот раз затянулась.

– Я могу быть свободен, мой фюрер? – спросил Цейцлер.

– Да, да, генерал… Идите.

Когда Цейцлер ушел, Гитлер устало опустился в кресло.

Гиммлер тоже присел в кресло напротив.

– Вот с каким человеческим материалом приходится нам иметь дело, Генрих.

– Я закончил книгу об артаманах, мой фюрер. Это были другие люди.

– Да, да, я слышал… Но, надеюсь, не эту новость вы пришли мне сообщить?

– Да, мой фюрер, не эту.

– Говорите. Я устал и хочу отдохнуть.

– Мой фюрер, мы с Шелленбергом задумали операцию. Но нам нужна ваша подпись под одним документом…

– Разве у вас мало прав, Генрих, разве вашей подписи недостаточно?

– Речь идет о приказе генштабу разработать план захвата Швейцарии.

– Швейцарии?

– Этот план будет существовать только на бумаге. Я уже докладывал, мой фюрер, что на территории этой страны свили гнезда вражеские разведчики. И чтобы заставить «нейтралов» разворошить эти гнезда и уничтожить, нужен этот план…

– Понимаю, понимаю, – оживился Гитлер. – Но как он станет известен «нейтралам», ведь, насколько я понимаю, план должен готовиться в строжайшей тайне?

– Об этом позаботится Шелленберг, – ушел от прямого ответа Гиммлер. Он не мог и не хотел говорить, что его служба располагает точными данными о наличии изменников в самом генеральном штабе.

– Но поверят ли «нейтралы»? – спросил Гитлер.

– Поверят. Нужно только, чтобы на время генерал Дитль со своим штабом из Норвегии перебрался бы поближе к швейцарской границе.

– Но генерал Дитль мне скоро понадобится в другом месте.

– Это займет совсем немного времени. Недели две, может, три…

– Эти шпионские гнезда были связаны с «Красной капеллой» в Германии?

– Да, можно сказать, что это звенья одной цепи.

– Их нужно вырвать, выжечь! Дотла! – тотчас же обозлился Гитлер. – Эти слюнтяи из нашего верховного суда приговорили двух баб из «Красной капеллы» к заключению в тюрьме. Я тотчас же вызвал Геринга и сказал, что такой приговор никогда не будет утвержден мной. И пусть все запомнят, что враг, изменник не имеет пола! Он не имеет возраста! Женщина ли, старик! Все равно! Изменник всегда остается изменником, и только смертная казнь – единственное достойное этому наказание!

– Муж графини Эрики фон Брокдорф застрелился, – сообщил Гиммлер.

– Я знаю. Мне говорили. Что ему еще оставалось… Хорошо, Генрих. Я отдам приказ Цейцлеру.

– Мой фюрер, еще одна просьба. О том, что этот план останется только на бумаге, не должен знать даже Цейцлер.

– Неужели вы подозреваете начальника генерального штаба?

– Никак нет, мой фюрер. Но тайна имеет одно свойство: чем меньше людей знают о ней, тем дольше она остается тайной.

Гитлер с удовлетворением глянул на Гиммлера.

– Мне легко работать с вами, Генрих.

– А мне с вами, мой фюрер, одно удовольствие.

* * *

На другой день Гиммлер выехал в Берлин. Упоминание Гитлера о «Красной капелле» было неожиданным для рейхсфюрера. Эту разветвленную сеть разведчиков, работавших на русских, Гиммлер в присутствии Гитлера никогда не называл «Красной капеллой». Хотя он был автором этого названия, до поры до времени Гиммлер старался как можно реже докладывать Гитлеру по этому делу. Сначала потому, что оно продвигалось довольно медленно, потом из-за того, что выявилась большая сеть русских разведчиков, которые действовали против рейха, не только на территории стран, захваченных германской армией, – Бельгии, Голландии, Франции, но также на территории Швейцарии и самой Германии.

Когда была раскрыта организация Шульце-Бойзена – Харнака, Гиммлер испытал двойственное чувство. С одной стороны, его, как «истинного немца», возмутил тот факт, что люди, подобные обер-лейтенанту Шульце-Бойзену, правительственному советнику Харнаку, дипломату Шелия, работали на русскую разведку! С другой стороны, дело Шульце-Бойзена сильно пошатнуло авторитет Геринга. На «Толстяка» в последнее время обрушилось немало неприятностей. Рейхсмаршал не выполнил своего обещания – снабдить всем необходимым окруженную под Сталинградом группировку немецких войск, что привело к катастрофе на Волге! А тут еще изменник оказался у него под самым боком!

Нет! «Толстяку» больше не подняться. Декрет от 29 июня теперь только бумажка…

Правда, когда начались аресты по делу «Красной капеллы», Гиммлеру тоже пришлось пережить немало неприятных часов.

14 сентября сорок второго года гестапо схватило Анну Краус, известную берлинскую «предсказательницу судеб». Узнав об аресте Анны Краус, рейхсфюрер нервно забарабанил пальцами по столу. Начальник гестапо Мюллер находился в его прямом подчинении, но отношения с ним у Гиммлера были совсем не те, что с Шелленбергом. Анну Краус следовало немедленно забрать из гестапо и передать Шелленбергу.

Гадалке надо было как можно скорее отрубить голову.

Дело «Красной капеллы», по сути, было закончено.

А ведь потянул эту организацию за одну малюсенькую ниточку этот… как его, Беккерт, кажется… Тот, что был у него тогда на приеме…

Какая ирония судьбы! Человек, уже стоявший одной ногой в могиле, успел отправить на тот свет десятки людей. И все эти люди были здоровы, молоды и могли бы прожить еще много лет…

Керстен тогда предрекал ему, кажется, год. Жив ли еще Беккерт? Надо спросить об этом Вальтера.

Глава двенадцатая

Маленький курортный городок Кюлюнгсборн тянулся вдоль побережья Балтийского моря и повторял все изгибы береговой линии. В конце двадцатых годов отели и пансионаты соединились, благодаря застройкам, и получили одно наименование – Кюлюнгсборн.

Золотистый песок и сосны на пляже – все это в солнечный день создавало ощущение праздника.

С началом войны Кюлюнгсборн превратился в город-госпиталь. Беккерт до войны здесь не бывал и только по рассказам хозяйки отеля, который тоже теперь был превращен в военный санаторий, мог судить о жизни, царившей в Кюлюнгсборне в мирное время.

После завершения дела «Красной капеллы» Карл Беккерт получил отпуск. На этот раз – он уже понимал – бессрочный.

Один из арестованных по делу «Красной капеллы» оказался врачом. Он-то и сказал ему, что дни его сочтены. Беккерт сначала не поверил. Поехал к видному специалисту – отоларингологу, представился под вымышленной фамилией, хорошо заплатил и попросил сказать правду. И тот подтвердил страшный диагноз.

Почему же доктор Керстен, которому он так верил – ведь он личный врач самого рейхсфюрера, – сказал ему тогда неправду? Ведь он показывался ему еще год назад… И, возможно, тогда еще можно было что-то сделать. Неужели с ним эти господа поступили, как с собакой, которую спускают на медведя, чтобы она его выманила из берлоги, прекрасно зная, что медведь задерет ее?..

Что ж, он нашел «берлогу»! Конечно, не только его заслуга в этом. В облаве участвовали многие; но он был в числе первых, вышедших на след.

У него была хорошая хватка. Он это знал. И они это знали и использовали его. До последнего… Разве так платят за преданность?.. Теперь же все лавры пожнет Паннвиц, этот выскочка, который быстро выдвинулся при расследовании покушения на Гейдриха. Так было всегда! Он подготавливал почву, сеял, а урожай собирали другие. Если бы он не «расколол» тогда этого брюссельского радиста, они бы еще тыкались, как слепые котята…

Да, тогда был критический момент. Не попадись этот радист, не сносить бы многим головы. Рейхсфюрер был сильно разгневан, что дело «Красной капеллы» двигалось, как он считал, медленно. Дилетанты! Они не понимают, что фрукт должен созреть.

За несколько месяцев Беккерт нащупал многие связи «Красной капеллы», но не хватало главного звена. Охота за тайными передатчиками в Берлине должна была вот-вот закончиться удачно. И вдруг в последний момент они все разом замолчали. Следовало предположить самое худшее: «красным пианистам» стало известно о том, что люди Беккерта подобрались к самому их дому.

И вот когда берлинские передатчики умолкли, вдруг заработал передатчик в Брюсселе. По интенсивности передач можно было предположить, что он работает не только «за себя», но и за другие замолкнувшие на время радиоточки. Надо было во что бы то ни стало взять этого радиста. Беккерт пошел к Шелленбергу, и тот подчинил ему брюссельскую группу радиоперехвата и людей из отдела РСХА в Брюсселе. Беккерт сам разработал операцию: все было продумано до мелочей, вплоть до того, чем обмотать сапоги, чтобы ни малейшего звука, когда они будут подниматься по лестнице. И они его взяли! И передатчик. И две незашифрованные радиограммы, которые он не успел сжечь.

Когда Беккерт, надев очки, прочитал их, ему стало жарко. Радиограммы содержали важнейшие детали плана «Бляу» – летнего наступления немцев на Южном фронте.

Беккерт, оставив в доме засаду, взял с собой захваченного радиста и на двух машинах помчался в Берлин. Начальник имперской контрразведки полковник фон Бентивеньи, прочитав радиограммы, воскликнул:

– Этого не может быть!

– Но это так, господин полковник, – ответил Беккерт.

– Надо немедленно доложить фельдмаршалу! Следуйте за мной.

Такой же была реакция и Кейтеля. Лицо его побледнело.

– Как же теперь сказать фюреру?.. Наступление уже началось. Машина запущена. Ее не остановить…

Беккерт по-штатски пожал плечами.

– Идите, – приказал Кейтель. – Займитесь этим радистом. Будете докладывать лично мне.

Беккерт вскинул руку: «Хайль Гитлер!» У Беккерта был свой метод. Он не пытал своих подследственных. Когда они упорствовали, он водил их на допросы других, тех, кто был уже сломлен пытками, и говорил:

– Ты видишь, мальчик, это выше человеческих сил. Они заговорили, но уже поздно. И я не хотел бы, чтобы из тебя вытянули признания вместе с жилами. Кроме того, ты должен понять и меня. Я же не могу прийти и сказать им: у меня ничего нет. У меня ничего не получается. Он ничего не говорит. Тогда они возьмут тебя к себе. И будет плохо. И тебе, и мне! Ты должен сказать мне самую малость. Назвать одну-две фамилии, адресок. Тогда я могу доложить: он рассказал все, что знал, и мы займемся другими. Я твердо обещаю тебе, что добьюсь для тебя заключения в концлагерь. Не вот этого, – Беккерт решительно провел рукой по шее, – а только концлагерь… Да и концлагеря у нас разные. Если мы с тобой задружим, я шепну словечко за тебя моему другу Акселю. Он комендант Барта. А концлагерь – это жизнь! Видишь, как поворачивается война… Кто знает, может, год-два – и ты на свободе. И в ореоле мученика. То, что ты мне скажешь, никто не узнает. Ты же видишь, я даже ничего не пишу. А откуда я узнал это имя? У меня в подвале сидит еще пятнадцать человек. Может, это сказал мне кто-то из них…

Долго Беккерт работал с радистом, пока тот не назвал имя – Кент. А от Кента ниточка тянулась в Швейцарию.

Словом, по зернышку, по зернышку… Это все надо уметь. Ведь люди Мюллера взяли радистку в Брюсселе еще год назад. Ну, конечно, сразу пытки, ультрафиолетовое облучение… А она – возьми и помри на допросе. Нет, надо все это уметь…

То, что среди «Красной капеллы» не было профессионалов и работали они, естественно, как дилетанты, не по шаблону, сбивало не раз с толку сыщиков Шелленберга и Мюллера, который тоже вскоре подключился к делу. Непосредственно же всей операцией теперь руководил штурмбанфюрер Паннвиц. Он обосновался в Париже в отеле «Лютеция» на площади Курсель.

Осенью сорок второго года, когда начались повальные аресты, Беккерт встретился с тем самым подследственным – врачом, раскрывшим ему глаза на то, что дни его сочтены. Беккерт и сам чувствовал себя уже отвратительно и начинал думать, что Керстен сказал ему не все.

Но одно дело думать, догадываться, а другое – знать.

Несколько дней Карл Беккерт жил в состоянии, близком к шоку. Полное безразличие ко всему! А мысли все об одном и том же…

После консультации со специалистом-отоларингологом сомнений не осталось – конец близок. Впервые Карл задумался о своей жизни. Прожил он ее. Зачем? Что оставил после себя? Даже сын погиб во время бомбежки…

Когда-то Беккерт гордился тем, что служил закону. Очищал общество от нечисти! Очистил ли?

В тридцать первом году Беккерт непосредственно занимался делом племянницы Гитлера Гели Раубаль. Он установил, что Гитлер всю жизнь преследовал ревностью свою племянницу. Еще когда она была восемнадцатилетней девушкой и жила с дядей в одной квартире, Гитлер не раз оставлял ее под «домашним арестом», стоило ему только узнать, что за девушкой кто-либо поухаживал. Позже это подтвердил и духовник Гели отец Пант: «Да, я разрешил похоронить Гелю в освященной земле, потому что она покончила с собой не по своей воле… А в этих случаях господь разрешает нам делать исключение».

О любовной связи, а следовательно о кровосмесительстве, довольно прозрачно намекнул шофер Гитлера Эмиль Морис, который сам было пытался поухаживать за Геленой, но получил от хозяина такую взбучку, что больше даже не решался приблизиться к девушке.

Медицинская экспертиза установила, что на трупе были следы побоев, перелом пальцев руки. Не могла же девушка сама себе сломать пальцы?

Молодая женщина оказалась беременной. Разведенная жена Алоиса Гитлера, Биргид, сказала, что Геля забеременела от одного художника из Линца. Художник был евреем. Когда расследование подходило к концу, вмешались какие-то высшие силы. Все подогнали под версию – самоубийство на почве нервного расстройства.

Позже, когда Гитлер пришел к власти и начались преследования евреев, Беккерт вспомнил историю с Гелей Раубаль…

Конечно, Гитлер не мог стерпеть, что его племянница, и по всей вероятности любовница, завела себе дружка на стороне, да еще еврея! Осквернение расы в собственном доме!

Гитлер не сам ухлопал Раубаль. В это время его не было в Берлине. Это сделали его люди, Беккерт в этом больше не сомневался. Но эту историю криминальный советник постарался напрочь выбросить из своей головы. Тем более что шофер Эмиль Морис, отец Пант, а также следователь, который вел это дело, после прихода Гитлера к власти исчезли!

Так кому же он служил: закону или преступнику? Неужели только люди из «Красной капеллы» открыли ему на это глаза?..

А может, близкая смерть, когда уже ничто земное не трогает, позволила тебе отстраниться, взглянуть на себя со стороны, на то, что делал? Наверное, и то и другое.

Люди из «Красной капеллы», их поведение на суде, их бесстрашие как бы внесли успокоение в отягченную мрачными мыслями душу Беккерта. Заразительны дурные примеры, но и высокие примеры не проходят бесследно. Знакомясь с делом, с записями, которые вели заключенные в камерах, с письмами на волю, перехваченными охранниками, Беккерт проникался все большим уважением к людям, против которых боролся. И прежде в его практике встречались те, кто не терял присутствия духа в застенках гестапо. Но он мало интересовался, откуда у них эта сила.

Как правило, он не принимал участия в следствии. Арестовав «преступника», он передавал его другим, которые уже вели дознание. На этот раз все было по-другому. Он по-настоящему окунулся в дело «Красной капеллы». Чего он там не насмотрелся! Чего только стоила записка Оды Шоттмюллер своей подруге из заключения!

Если эта обреченная женщина не боялась смерти, почему он, мужчина, должен бояться ее?

«Сначала нас повезли в Шпандау, и там они забрали обоих мужчин – Вальтера Хуземана и Гельмута Химпеля. Оба были в бодром и приподнятом настроении. Мы даже могли побеседовать между собой – только я одна немного чувствовала себя пятым колесом.

Как проходил судебный процесс над другими, я не знаю. Моя очередь была последней, и господа судьи производили впечатление людей весьма усталых. Председатель суда был вполне приемлем. Адмирал с химической завивкой, который судил Эри (Эрику фон Брокдорф), тоже присутствовал, но уже порядком утомленный: все-таки глаза у него были открыты, и сидел он прямо, хотя и с трудом. Двое других судей держались довольно индифферентно, но время от времени делали вид, что внимательно слушают. А судья с лысой, как бильярдный шар, головой и подозрительного цвета лицом вообще спал. Я просто не решалась на него взглянуть: уж больно смешно было, как голова его все время падала на стол, и это вызывало во мне всякие забавные ассоциации. К сожалению, председателю суда дважды пришлось напомнить мне, что дело весьма серьезно. Я старалась из всех сил – ведь для меня все это действительно было чертовски серьезно, но при втором замечании едва удержалась от искушения попросить либо отправить своего коллегу спать, либо заставить проснуться, потому что эта сцена из современной пьесы, несмотря на весь ее комизм, все-таки показалась мне слишком бесстыдной. Я не сделала этого только из-за моего защитника д-ра Рудольфа Безе, тогда ему пришлось бы еще тяжелее…»

Какая выдержка! Какое самообладание!

А ведь Ода Шоттмюллер не была даже профессиональной революционеркой. Балерина! Красивая молодая женщина! Неужели ненависть к строю, к Гитлеру могут поднять человека до таких высот? Нет, одна ненависть не может. Она что-то любила. Но что? Следователю она сказала – Германию. Но какую? Какая крепкая духовная связь цементировала этих людей? Что общего было между ними? Ведь они были такие разные: Ода Шоттмюллер и сын фабриканта Адам Кукхоф, обер-лейтенант Шульце-Бойзен и молодой печатник Герберт Грассе, офицер Вильгельм Феллендорф и ярая католичка Ева-Мария Бух. Их могла объединить только великая идея.

Так кому же он, Беккерт, служил? Какой идее? Служил ли он закону или… дьяволу?! Полицейский комиссар тяжело закашлялся. Кашель разрывал ему грудь, легкие. Он бил его, как падучая, минуты три. Прибежала перепуганная фрау Тисс.

Ничего, ничего… Он помахал рукой: «Идите!»

Беккерт подошел к шкафчику, достал бутылку с коньяком, налил полстакана и выпил. В горле занемело. Тепло пошло по всему телу. Стало легче. Мысли уже не были такими колючими, жесткими, как стружки.

Полицейский комиссар распахнул окно. Оно выходило в сторону моря. Ярко светило солнце. До самого горизонта простиралась холодная морская гладь. Изумрудно отсвечивали в солнечных лучах еловые иглы.

Беккерт еще хлебнул коньяка прямо из бутылки.

– Я служил дьяволу, – отчетливо сказал он.

Со стороны Варнемюнде послышались короткие, захлебывающиеся гудки сирен. Воздушная тревога. Тотчас же завыли сирены и в Кюлюнгсборне.

Когда Беккерт был в Берлине и почти каждое утро видел свежие развалины, ему казалось, что во всем мире не сохранилось больше ни одного неразрушенного города.

Оказывается, еще есть такие места, где не пахнет гарью и трупами. На Кюлюнгсборн пока не упала ни одна бомба. Но что будет здесь завтра?..

Беккерт снова хлебнул. Алкоголь уже разобрал его. Им овладело полное бесстрашие.

– Я служил дьяволу, – повторил он. И еще раз: – Я служил дьяволу!..

Глава тринадцатая

Ганс Петерс нежился в мягкой, чистой постели. Невесомое пуховое одеяло сбилось до пояса. Форточка была раскрыта, и комнату наполнял прохладный воздух раннего майского утра. Окно спальни выходило во двор. Он был похож на каменный колодец: напротив и по бокам высились многоэтажные здания. Посреди двора росло дерево. Ветви его тянулись к солнцу. Дерево было старым, и нижняя часть его под тяжестью лет изогнулась. Только верхушку дерева, дотянувшуюся до шестого этажа, густо покрывала зелень. Там, на верхушке, гнездились птицы, и по утрам Ганс слышал их щебетание.

Сегодня, в выходной, Петерс мог позволить себе понежиться в постели. Хотя в окно его спальни никогда не заглядывало солнце, он знал, что утро погожее: рассеянный солнечный свет, пробившийся сквозь густую крону, заполнял каменный колодец двора. Такая погода очень подходила для прогулки, и он обязательно предложит ее Маргарите. Они поедут на Женевское озеро. Вода еще прохладная, но они позагорают, а он, может быть, и выкупается. С этой прогулкой у Петерса были связаны определенные планы.

Петерс все еще не верил в чудесные превращения, которые с ним произошли. Он больше не лагерный номер, а преуспевающий дамский мастер в Женеве. Конечно, ему пришлось перед этим потерпеть, можно сказать, пострадать – теперь о пребывании в концлагере он думал именно так, но, главное, полицейский комиссар не обманул его, выполнил все, что обещал. Они «бежали» из лагеря вчетвером, разделились по двое. Его попутчиком оказался Франц Зигель, коммунист, бывший депутат рейхстага. И вот уже он несколько месяцев в Швейцарии, в этой благословенной богом стране. У него квартира с ванной, кухней почти в самом центре Женевы. Недостатка в деньгах он не испытывал. Он снова работает в модной дамской парикмахерской, у него полно клиенток, его окружают красивые молодые женщины. Только одно… Он не может себе позволить того, что позволял раньше, он обязан знакомиться только с теми, на кого ему указывает нынешний шеф – Раттенхубер, часовой мастер, ателье которого неподалеку от парикмахерской. А сколько за это время было возможностей! Не счесть! И здесь, как и в Германии в свое время он сразу же определял с присущей ему легкостью, которая из клиенток «клюнет». А среди них были такта красотки – пальчики оближешь. Однажды он пожаловался Раттенхуберу: я же все-таки мужчина, черт возьми! Раттенхубер строго глянул на него поверх очков и сказал только одну фразу:

– Тебе мало одной пятиконечной звезды на спине?

И Петерс больше не заикался о том, что он мужчина.

В концлагере каленым железом на спине ему выжгли нечто вроде пятиконечной звезды. Это была «идея» Акселя. Когда Петерса подвергли экзекуции, он орал на весь лагерь. Эта выжженная на спине звезда позволила ему сблизиться с коммунистом Францем Зигелем. Акселю было жаль отпускать Зигеля, но Беккерт настоял. Без Зигеля авторитет Петерса в левых эмигрантских кругах в Швейцария ничего не стоил. Надо было жертвовать малым во имя большего.

Зигель познакомил Петерса в Швейцарии со многими эмигрантами – коммунистами и социал-демократами. Среди них оказалась и Елена Янзен. Знакомство их произошло в парикмахерской, где работая Петерс. Зигель как-то зашел за ним и застал там Елену. Нельзя сказать, что Лена обрадовалась их встрече. Да, конечно, она помнит Зигеля. Но прошло столько лет… Теперь у нее одна забота – семья. На ее попечении двое сыновей, муж, мать…

Зигель не верил своим ушам. Он хорошо знал Лену по работе в ЦК КПГ. Неужели это та бесстрашная девушка, которая ходила с винтовкой на штурм твердынь мятежного Кронштадта?

– Ты не осуждай меня, пожалуйста, Франц, – сказала ему на прощание Лена.

Нет, он не осуждает. Просто ему горько…

Петерс и прежде обращал внимание на Лену. Из хрупкой девушки, какой ее помнил Зигель, она превратилась в красивую сорокадвухлетнюю женщину.

Узнав, что Зигель знает Елену Янзен, Раттенхубер приказал Петерсу «поухаживать» за немкой и вообще понаблюдать. Но Лена сразу же повела себя так, что не оставила Петерсу никаких надежд на сближение. Раттенхубер поручил другим своим агентам последить за Янзен. Они без труда установили, что все или почти все, что она говорила, – правда. Она жила с мужем, сыновьями и матерью на улице Лозанна, 113, неподалеку от парка Мон Репо. Район этот населяют благопристойные буржуа. Муж ее по национальности венгр, известный картограф, возглавляет издательство «Геопресс». Его карты пользуются большим спросом в разных странах, в том числе и в Германии. В середине тридцатых годов организовал агентство печати Инпресс в Париже, выпускавшее антинацистские брошюры. Потом, перебравшись в Швейцарию, отошел от политической деятельности.

Раттенхубер на всякий случай приказал своим людям тайно сфотографировать Янзен и Радо. На Янзен в Берлине имелось довольно обширное досье в гестапо. О венгре почти ничего не было. Слежка, которая велась за Радо почти два месяца, тоже ничего не дала. Он встречался с журналистами, с учеными, среди которых было немало немецких эмигрантов. Но с кем же ему еще встречаться, если его жена эмигрантка? Венгра оставили в покое. А Янзен? Неужели женщина с такой биографией полностью отошла от политической борьбы?

Петерс подметил, что Янзен знакома с одной девушкой, ее звали Маргарита. Она тоже бывала в парикмахерской, где работал Ганс. Он несколько раз видел, как обе женщины о чем-то оживленно разговаривали. Пытался вслушаться. Ничего особенного. Обычная болтовня женщин в парикмахерской, которые коротают время в ожидании, пока подойдет очередь.

Раттенхубер установил слежку за Маргаритой. Она оказалась итальянкой по фамилии Болли. Итальянка как-то встретилась с мужем Янзен, с Радо. Их места в кинотеатре оказались рядом.

Люди Раттенхубера засекли еще одну встречу – в кирхе. Может, это начало романа?.. Нет, на роман это было непохоже. Итальянка дружна с женой венгра, и тот, естественно, поддерживает с ней обычные при знакомстве отношения. А встречи их случайны.

– И все-таки займись-ка этой итальяночкой, – сказал Раттенхубер Петерсу. – Мы установили, что ее отец сильно не любит друга нашего фюрера – дуче.

Приказ этот Петерс принял не без удовольствия: наконец-то он может поухаживать за такой очаровательной девушкой. Ее продолговатое красивое лицо с большими черными глазами чуть портил длинноватый нос, но фигура у итальяночки была первый сорт.

Петерс сладко потянулся: он представил себе Риту в купальнике. Если она не захочет купаться, то уж позагорать, конечно, не откажется.

Ганс всегда испытывал волнение, когда женщины раздевались. Восхитительно смотреть, как женщины берутся за подол платья, чтобы через секунду стянуть его через голову, или привычным жестом распускают «молнию» на юбке, и она валится к их ногам.

Петерс сделал легкое движение и вскочил на ноги. На его молодом теле не было даже складочки жира.

В ванной висело большое зеркало, и он подошел к нему. Из зеркала глянули черные маслянистые глаза. Жестковатые темные волосы слегка блестели – он постоянно пользовался бриолином. Сейчас он сбреет колючую щетину с подбородка и щек, освежится одеколоном, облачится в белый костюм…

Рита ждала его на бульваре Ронсар. На ней были серая плиссированная юбка и красная блузка с жабо. Легкой походкой, с улыбкой пошла она навстречу Гансу. Нет, ему определенно нравилась эта высокая стройная итальяночка.

Она довольно сносно говорила по-немецки. Небольшой акцент, не всегда правильно произносимые слова очень мило звучали в ее устах и придавали сказанному особую пикантность.

Еще в одну из первых встреч Рита сказала Гансу, что они уехали из Италии, потому что отцу не нравились порядки, заведенные Муссолини. Когда Петерс спросил, что связывает ее с этой уже не очень молодой женщиной, кажется Еленой, Рита ответила, что Лена помогает ей изучать французский язык. И вообще Лена – хорошая женщина, и она привязалась к ней.

Петерс об этом спросил, конечно, ее в первую их встречу. Первая их встреча состоялась ранней весной, два месяца тому назад.

Получив приказ Раттенхубера познакомиться с итальянкой, Петерс сделал так, чтобы она попала в его кресло.

– Вы, кажется, из-за меня пропустили очередную? – спросила Рита по-французски. Французскому Петерс уже немного подучился. Во всяком случае, все, что касалось его профессии, понимал.

– Уи, мадемуазель.

– Почему вы это сделали? – спросила Рита, подняв на него свои бархатные глаза.

– Такую головку должен делать только мастер, к такой головке должны прикасаться только руки мастера. – Петерс с трудом подбирал слова. – А не говорит ли мадемуазель по-немецки? – спросил он.

– В университете я изучала немецкий, потом с отцом мы жили в Берне, так что могу объясняться и по-немецки.

– Дас ист шён! – с неподдельной радостью воскликнул Петерс.

– Вы немец? – с любопытством спросила Рита.

– А как вы догадались? – в свою очередь спросил Ганс.

– У вас совсем другой выговор, другой акцент, совсем не похожий на бёрнердойч.

– Да, я немец. Стопроцентный немец и совсем недавно оттуда. – Петерс кивнул головой в ту сторону, где должна была, по его мнению, находиться Германия.

Он ждал следующего вопроса, но Рита его не задавала.

Тогда Петерс поинтересовался:

– А вы не бывали в Германии?

– Нет.

– Это ваше счастье!

– Почему?

– Потому что эта страна превратилась в огромную тюрьму.

И эти слова у Риты не пробудили любопытства.

Петерс решил не спешить. Пустил в ход набор своих обычных комплиментов, но они, по всему видно, скользнули мимо Ритиного сердца. Петерс сказал, что она очень мило произносит слово «шё-ён»[47] и теперь это слово всегда будет ассоциироваться с ней, с Ритой.

У итальяночки были шелковистые длинные волосы, они просто текли у него между пальцами. Ганс не преминул сказать ей и об этом.

– Не могли бы вы сегодня поужинать со мной? Я знаю один замечательный ресторанчик!

– Сегодня – нет.

– А завтра?

– Вам этого хочется?

– Очень.

– Хорошо, – согласилась Рита.

Ресторанчик действительно оказался симпатичным. Вместо электрических лампочек в бронзовых старинных подсвечниках горели свечи. Настоящие свечи, а не их имитация, которую можно было встретить даже в кирхах. Ресторанчик славился итальянской кухней, а Рита соскучилась по национальным блюдам. Дома она готовила редко.

На деревянный помост вышло несколько музыкантов. Полилась мягкая, мелодичная музыка. Одна пара пошла танцевать. Ганс с Ритой тоже танцевали танго.

Вдруг на помост выскользнула танцовщица в черном трико с блестками. Откуда-то сбоку ударил яркий луч – зажегся прожектор.

Ганс резким движением закрыл глаза.

– Что с вами?

Петерс ответил не сразу.

– Извините, не сдержался. Они тоже всегда зажигали прожектора.

Рита ждала, что он пояснит свою мысль, но Петерс молчал. Тогда она спросила:

– Кто – они?

– Охранники. В концлагере…

– Вы были в концлагере?

Петерс молча кивнул. Она не решалась расспрашивать дальше. Было видно, что ему тяжело вспоминать об этом. Но через некоторое время он сам заговорил.