Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 60 страниц)

Ваал мой, со мной всякое бывало, но что же это было?

Вдохнула глубоко, выдохнула, всмотрелась в вещи мира.

– Сейчас пойдём направо. Будет длинная улица, потом кладбище, – очень кстати сказал Хал, окончательно вернув Миланэ к самой себе.

Она немножко помолчала. Потёрла пальцами запястье, а потом ладонь снова обняла ладонь.

– Место сожжения готово?

Миланэ спрашивает, желая услышать безусловное «да». Но Нрай-ла отвечает, как всегда, с простой неуверенностью:

– Ну как бы должно. Я позаботился – дров будет много.

– О Ваал, Нрай, это не дрова, а тофет, – чуть прижала она уши.

– Пусть преподобная простит, пусть простит.

Не желая слушать это мерзкое «преподобная», Миланэ говорит:

– Пожалуй, Нраю стоит говорить со мною на «ты». Мы уже успели пройти пути вместе.

– Нет-нет, я как-то… не могу… неудобно…

«Да ты вдвое старше меня. Не говори глупостей».

– Нрай может многое. Нрай хороший лев.

– Правда?

– Самая что ни есть.

Он взглянул на неё и улыбнулся.

«Эй, да что же всё-таки только что было?»

Небольшая беседа помогла ей полностью обрести себя, но Миланэ так и не вняла, что с нею произошло. Туманное сноподобие мира начало проявляться ещё по дороге к Оттару, вот теперь достигло странного завершения, и теперь пропало – как хвостом смахнуло.

Миланэ не очень хорошо знакома со сновидными ощущениями, хотя она сразу поняла схожесть того, что с нею приключилось, со сновидческим переходом из мира реальности в мир сновидных грёз; она, безусловно, интересовалась сновидением – с ним должны быть на практике знакомы все ученицы-Ашаи. Но никогда заинтересованность не переступала границ живой вовлечённости, одержимости. А всё потому, что оно не слишком хорошо ей удавалось, по крайней мере, некоторые её подруги преуспевали значительно лучше. А реально сильных сновидиц-учениц, у которых есть настоящий дар и способности, из дисциплария забирают весьма рано: они учатся отдельно, у Вестающих, и сами со временем становятся ими, отдавая свой дар на службу Империи и сестринству. У Миланэ была одна такая подруга – её забрали сразу после Совершеннолетия.

Год переписывались. А потом подруга перестала отвечать на письма.

Вестающие – крайне немногочисленная (в Империи их никогда не было больше сотни), закрытая каста даже для самих Ашаи, они мерцают в скрытности и тайнах; Вестающие крайне неохотно раскрывают свою жизнь, не посвящают в мастерство сновидения простых Ашаи: большинство их знаний хранится только для их круга. Они никогда не становятся наставницами в дисциплариях, хотя очень многие амарах старались добиться этого. Своевольные, они берут лишь тех, кого посчитают нужным и в ком увидят настоящие способности. Без природного таланта попасть к ним практически невозможно.

Вестающие, по сути, перед Империей и сестринством имеют лишь одну обязанность: передавать друг другу сновидении различные сообщения. Это – почти мгновенная ночная связь, для которой любые расстояния не преграда. Учатся этому долго и трудно, но, научившись, могут сообщаться в сновидении, причём не только по двое, а и по трое, четверо, пятеро, шестеро. Десятеро. Днём Вестающие ведут праздную жизнь, ни в чём не нуждаясь – они на особом попечении государства и множества патронов. А ночью передают сообщения и просто общаются между собой.

Так что Миланэ не узнает тайн сновидения, ведь Вестающих не расспросишь, разве что придётся познать их самой. Но это вряд ли – таланта-то нет. Умение есть, таланта нет. Умею, потому что надо; но не талантлива, потому что надо – так не бывает в жизни.

«Но ничего», – утешит всякая наставница в дисципларии. – «Ничего. Сновидение – не столь важно». Не так важно, ведь даже самая бесталанная ученица да сможет несколько раз очнуться во сне и смутно ощутить присутствие Ваала. А больше и не надо.

И что видела ученица-Миланэ в своих прошлых сновидениях, что испытала? Да ничего такого. Недолгие вспышки осознанности. То походишь среди странных домов, то полетаешь надо морем. Нахлебаешься страха, когда в сновидение входишь и когда выходишь из него с шумом, хотя вроде осознаёшь, что всё – игры ума, игры души, неопасные, нереальные. Но он всё равно очень глубокий и весьма трудный, этот страх. Много раз засыпала с целью очнуться во сне, найти Ваала – и однажды нашла яркий источник света над колодцем, что излучал тепло и благость. Нашла, значит. «Вот видишь, Он пришёл в таком образе», – так объяснила Хильзари. Несколько раз лёгкой душой бродила вокруг кровати, выкатившись посреди сновидения, полного грёз, прямо в обыденный мир. Даже раз вылетела в окно и смутно, но видела, что происходит снаружи; правда, очень быстро всё наполнилось какими-то яркими пятнами и светящимися нитями, и Миланэ проснулась с бешено колотящимся сердцем. Вообще, у неё после каждого сновидения у неё так билось сердце.

Её сновидения оказывались только ярким сном, в котором она могла осознавать себя, вспомнить о себе; а вещи хоть и воспринимались очень живо, но оставляли чувство неуверенности, изменяясь при всякой её мысли, всяком намерении, так что после пробуждения не оставалось сомнений – мирок этот полон шатких декораций и туманных иллюзий ума.

Всё так.

Но Миланэ недавно кое-что запомнила:

…Так многие зовут снохождением лишь то, что я назову блужданием среди грёз. Да, истинно так, с этого всё начинается да иначе начинаться не может.

Но только очнувшись среди сна, не обретаешь ты иные миры, не видишь их, но пленяешься образами, что дарит тебе разум из твоих желаний, из страхов твоих, из ожиданий твоих, из веры твоей, из памяти да ещё невесть чего; да ещё иногда ты летаешь вокруг своего тела, как заблудшая душа, не зная, что делать да куда податься. Но понемногу отринув мир грёз, ты, милая ученица, сначала попадёшь в тёмную пропасть меж мирами, а потом научишься ходить по ветвям древа миров…

Хотя… А хотя. Мало ли что можно написать. Бумага всё стерпит, всё-всё. Сегодня напишу, что земля покоится на трёх черепахах, а завтра – что по лесам-полям бегают бесшёрстные обезьяны. Какой с меня спрос? Сто не поверят, да один поверит.

– Вон, вон площадка, Ваалу-Миланэ. Видишь?

«Ладно. Подумаю-пойму потом».

– Вон наш этот… как это… тофет.

– Не наш, а Оттара.

– Ах, ну да, ну да… Бедный Оттар.

Кладбища в Империи – круглой формы, кроме разве что стихийных и военных погребений. Они редко бывают большими: фамильные склепы и погребение в землю мало кто может себе позволить, да и не всем положено. Большинство следует ритуалу сожжения, поэтому на кладбищах всегда есть несколько круглых площадок окружностью в сто один шаг, ни больше ни меньше.

Миланэ встает недалеко от центра, возле тофета – прямоугольного сооружения из дерева в львиный рост.

– Нраю стоит отойти. Спасибо, – поблагодарила Миланэ за указанный путь, легко дотронувшись до его плеча.

Он ничего не ответил и отошёл усталой, согбенной фигурой в сторонку. Он помнит, что в этом круге нельзя говорить никому, кроме того, кто ведёт обряд сожжения.

Шесть львов переложили тело Оттара с повозки на вершину тофета. Все, кто пришёл, встали в круг.

Теперь надо обойти тофет, и Миланэ пошла. Это нужно не только для того, чтобы, согласно ритуалу, алой краской оставить маленький след с каждой стороны, но и проверить, прочно ли стоит тофет, правильно ли сделан, не завалится ли слишком быстро. Но здесь можно особо не беспокоиться, здесь их быстро и добротно делают мастера. Они, как правило, дожидаются траурную процессию, но сегодня, по очевидной причине, этого не сделали.

Дело тофетного мастера – малопочитаемое, однообразное и мрачное, но очень прибыльное. Брат отца – такой мастер, в небольшом городке недалеко от её родного селения. Миланэ хорошо знает, что даже в бедных провинциях за тофет не берут меньше двухсот империалов, а в Марне наверняка около пятисот; в Праздник Героев цена взрастает, наверно, до целой тысячи.

Раз. Два. Три. Четыре. Круг завершён.

Теперь – преклонение, которое в церемониале поз и жестов именуют криммау-аммау. Именно в честь этой церемониальной позы именуется один из трёх дисциплариев. Присесть на правую лапу, левая будет опорой. Опуститься, не быстро, но и не медленно; главное – плавно. Пяту правой не поправлять, изначально ставь лапу правильно. Правую руку к сердцу прижать, левую – вперёд, полусогнутую. И лапы одновременно с руками, одновременно!

Миланэ вспомнит: ходит Ваалу-Амалла, строгая и вообще малоприятная наставница церемониала и этикета, между рядов учениц, у каждой находит недостаток, ошибку, своевольство; она имела обычай на такие занятия ходить с тонкой палицей и ею тыкать там, где, по её мнению, всё ужасно. «Слишком раболепно», «когти лап в стороне, лапа в стороне!», «Айни, ты сжалась вся, как котёнок», «руку выше».

Все рано или поздно начинали тихо ненавидеть занятия по церемониальным жестам. Раз-два-раз. Руку выше, руку ниже. Не как хочется, а как надо.

Миланэ закрыла глаза.

– Братья и сёстры прощают тебя, Оттар, Ваал узнает тебя, Оттар, Нахейм примет тебя, Оттар, Тиамат поглотит тебя, Оттар.

Она почти бессознательно, полностью заученно говорит эти слова; сейчас ведь будет самое важное, самое главное в ритуале – возжжение огня Ваала. Сейчас вся воля, всё намерение – на нём. Открыв глаза, высмотрела, есть ли трут, не силён ли ветер. Трут есть, и много; молодцы они, мастера. Ветер небольшой; спасибо, ветер.

Миланэ вдруг кое-что увидела.

Вот неудача. Всего не предвидишь. Ведь одета она в свиру, а свиры рукава узкие; конечно, их можно расстегнуть, только они могут легко скользнуть обратно. В пласисе шлейфы рукавов можно особым образом завязать за шеей или просто подоткнуть повыше, и сползать они не будут. Предплечье должно быть абсолютно голым, иначе может загореться одежда. Такое случается у сестёр, причём чаще, чем хотелось бы.

Хорошо, если у тебя игнимара скромная, тогда и риск мал. А если, как у Миланэ?

Но делать нечего. Пуговицы левого рукава поддались сразу, а правые вздумали немного поиздеваться, и путались-цеплялись под тонкими, изящными пальцами дочери хорошей ткачихи и зажиточного торговца скотом.

Потёрла-пригладила руки.

Есть несколько типичных способов возжечь огонь Ваала: резким сотрясением, долгим чтением монотонно-угрожающей энграммы, яростным трением пальцев об ладонь. Ни один из них Миланэ не любит, предпочитая свой, а это уже признак хорошей игнимары – иметь свой способ. Особенно она не любила «пальцы об ладонь», ей всегда такое казалось смешным и уродливым; она всегда отворачивалась, скрывая гримасу отвращения, если какая-то Ашаи его применяла.

Закрыть глаза, приблизить сжатые ладони к себе, поднести ко рту. Подуть, не сильно, а очень легко, чтобы дыхание было тёплым – ну точь-в-точь замерзшая львица на снежном ветру. И медленно подать ладони вперёд, внутренне усиливая волны тепла в руках, вспоминая колкое ощущение.

Отлично. Идут быстрые огненные волны, нарастают изнутри, колко исходят с кончиков пальцев. ещё чуть, ну же. Чуть не хватает. Чуть. Не жалко тебе Оттара, не жалко. Так жалей. У тебя игнимара из милосердия и жалости. «Милосердие – это величие», Ваалу-Даима-Хинрана, 499 Эры Империи. Помнишь? Супруга Оттара, покоящегося на тофете. Жалеешь? Погибшая ученица Вестающих, тогда, три года назад на Востоке. Плачешь за нею?

И так ей стало жалко все души на свете, и что живы, и что умирают, и что уже; и всем есть время жить, время умирать, время раствориться в вечности, и все чего-то алчут, хотят, смыслы ищут и знания, но только не имеет конца эта тщетность; да обнять бы всех теплом сердца, огнём души, огнём-огнём-огонь. Огонь!

Кто-то по-детски вздохнул, где-то сзади. Голос львёнка, точно. Вот он, огонь Ваалу-Миланэ-Белсарры, синеватого оттенка и с малахитовыми вспышками. Левой ладонью, что воспылала огнём, она подожгла трут; тот мгновенно загорелся – языки пламени объяли тофет.

Послышался плач, кое-где тихий и скромный, но львицы Оттара – отчаянный, похожий на вой.

Миланэ встала прямо, отряхнула левую руку, и огонь угас. Несколько мгновений она не шевелилась – досаждало колкое, терпкое ощущение в ладони; но оно вскоре должно пройти. Вот, прошло.

Пришла очередь мансуры.

Первые искры огня ушли в небо.

Жаль, не проверила игру, ах жаль: первый тон будет незнакомым, ведь все мансуры имеют свой голос, поскольку две одинаковые кости, из которых создаётся тело и медленно расширяющийся раструб мансуры, подобрать невозможно; поэтому под каждую подстраивается деревянный мундштук, причём долго и мучительно. Тон можно создавать только ртом и дыханием – никаких отверстий на мансуре нет; самое же главное – поймать момент разделения голоса мансуры: при слабом выдохе у неё будет низкий, мягко-печальный голос; при сильно выдохе и плотно закушенном мундштуке – резкий, пронзительный, хлещущий по ушам. Если сыграть на грани этого разделения, то изойдёт крайне неприятный, очень фальшивый звук.

Вот его больше всего и боится Миланэ.

Но нет времени на страх, мансура должна петь, и вот тихий, тёмный звук подкрался к ушам, долгий-долгий. Она играет, чуть подняв голову, и ей видны искры, что взметаются ввысь-ввысь, и ещё один протяжный звук-стон, и ещё.

Но так мансура лишь знакомится с душою умершего, так эти звуки берут её в объятия. Сейчас нужно вдыхать сильно, посильнее; только бы не попался этот переход, лишь бы не попался. Но нет, всё хорошо, вот как взвыла! Души наизнанку, души улетели, да вместе с ними и Оттар. Тише, Миланэ, это уж слишком, не так резко. Теперь ниже, ещё ниже. Пропусти переход, теперь – мягко.

Легче опускай мансуру.

Всё.

– В Нахейм, – прошептала неслышно.

Это не по церемониалу. Это Миланэ так, просто.

Привычным движением снова заткнула мансуру за пояс, выискивая взглядом вдову Оттара.

Как правило, перед последующим ритуалом нужно спросить, кто из близких родственников желает в нём поучаствовать. Но обычно Ашаи такого не делают, потому как желающих всегда слишком много, а сил на всех не хватит. Потому делают его лишь для самой близкой души.

Здесь это – супруга.

Вдова с непониманием и злостью отчаяния смотрит на Миланэ, не понимая заминки.

– Я покажу львице Оттара, – пришлось объяснить. – Если львица желает.

Пала на колени – конечно, желает.

Страйя, это не так сложно: нужно наложить руки на голову, но не просто так, а особым образом, чтобы большие пальцы надавили на глаза, но не сильно, а легко; втяни когти, ученица; львица пала на колени и ухватилась за её локти, нужно бы подсказать ей, что лучше браться за талию, ну да ладно; сейчас, как говорится в канонах, Ваал покажет её льва в последний раз, хотя Миланэ знает, прекрасно знает, что такое видение можно вызывать наложением рук ещё и ещё, лишь бы хорошо помнили того, чей образ будут показывать; ведь это вовсе не она показывает ей мужа, и даже не Ваал, а она сама смотрит на него в сновидном состоянии, выхватывая из собственной памяти; её дело – вогнать её в это сновидение наяву, с закрытыми глазами; обыватели, простые души, они не могут в него войти сами, не имеют с ним дела, потому им помогает энграмма, вот такая:

– Ия, ия, луауния, посмотри на него, отрекись от себя. Ия, ия, луауния…

Можно и без энграммы, если силы хватит. Но так вернее.

Чувствуется, как застыло её тело под руками, как вдова оцепенела в трепете – она видит! Она видит своего Оттара; но нет же, не супруга львица видит, а лишь его тень, памятный образ, видит в своём небольшом сновидении, кратком и ярком.

– Оттар!

Руки супруги Оттара безвольно скользнули вниз, но потом яростно вернулись и снова ухватили локти Миланэ.

– Покажи ещё!

Но тут же остепенилась, смирилась, прижала уши. Взяла себя в руки. Миланэ хотела её пригладить, как-то успокоить и приласкать, но вдова встала быстро и ушла незаметно в круг.

Дочь Сидны осмотрела всех и каждого, по кругу.

Всё, сожжение проведено.

Верно, уходите из круга, ко мне не подходите, со мной не говорите. Слава Ваалу, что не вздумали этого делать. За пределами – беседуйте, сколь угодно. Прошу прощения, что львица говорит? Нет-нет, так мне положено, такое моё служение. Пусть львица не плачет. Табличку? Конечно, напишу. Да, конечно, я иду со всеми ещё домой, там и напишем. Я измаралась на рукаве? Спасибо. Не заметила, когда успела. Не печальтесь, он в Нахейме. Сочувствую горю. Я с вами в час скорби. Сочувствую. Таково моё служение. Да, вы знали Оттара, да, как жаль.

Наконец, пришли обратно к дому; потом долго-крикливо искали стол и стул, которые куда-то подевались. Миланэ тихо недоумевала: ну как это дома могут пропасть такие первейшие вещи? Не иголки ведь. Хух, нашли, хорошо, зажгли три свечи на подсвечнике.

– Оттар, сын Хедда, из рода Нолаев. 759–810 Эры Империи, – уточнила Миланэ, усевшись поудобнее.

– Из рода Нолаев, верно.

– О-т-т-а-р, Х-е-д-д-а, Н-о-л-а-е-в.

– Да, – утерла слезу вдова, а потом отвернулась, снова плача.

Миланэ взяла дощечку, опустила весьма хорошую кисточку в дрянную канцелярскую гуашь. Кисточку они хорошую взяли, а гуашь – отвратительную. Но откуда им знать такие тонкости. Да и вообще, хорошо, хоть такие есть.

Штрих, ещё штрих.

Да, покроете лаком через два дня, это можно.

– А печать можно… вот сюда… можно? – тычет вдова когтем на обратную сторону таблички.

Простая душа – стамп называет печатью. Ничего, ничего, не страшно. Но вот то, о чем она просит – хуже. Она просит поставить стамп на обратную сторону погребальной дощечки, которая будет храниться в доме, как память. Но этого делать нельзя, так как стамп ставится там, где Ашаи что-то подтверждает, подписывается, в чём-то клянётся, в чём-то уверяет, придает чему-то вес. Так что же, получается, если ставить стампы на погребальные дощечки, тогда: «Подтверждаю-клянусь, что такой-то умер, а я вела обряд»?

Неизвестно, откуда среди простых львов да львиц появилось эта привычка. Скорее всего, чтобы время от времени брать и оборачивать их, приговаривая: да, наш сородич ушёл достойно, его в Нахейм отправила Ашаи-Китрах. Ещё хуже, что некоторые Ашаи потакают этому и без зазрений ставят стампы на дощечки.

– Сожалею, но не вольно этого делать. Это табличка вашего рода, ставить на ней стамп нельзя.

– Пусть благородная поставит стамп, – умоляюще глядела супруга.

– Не могу, – уже не так смело ответила Миланэ.

Та сидела и немигающее глядела на табличку. Миланэ не знала, что сказать, и тоже покоилась молча. Потом подошла родственница, под руку забрала вдову прочь вместе с табличкой, и на том всё разрешилось.

В доме было полно душ; все усердно метались из угла угол, вокруг царила какая-то порхающая беготня, бессмысленная. Не ведая, можно было подумать, что готовятся к свадьбе. Миланэ посидела немножко, а потом встала и направилась к выходу, но в длинном коридоре её с небольшой скамейки кто-то окликнул:

– Ви-ви-видящая Ва-Ваала, Ви-видящая!

И ухватил за рукав.

Обернувшись, дочь Сидны увидела льва, в котором признала сына Оттара.

– Я п-прошу, – закрыл он глаза от усердия: слова давались ему тяжко.

Осторожно присела возле него.

– Я не видящая, я слышащая. Ещё ученица.

– В самом деле? – с нескрываемым изумлением спросил он.

Потом посмотрел вниз, на пол, да наклонился так низко, что его неряшливая грива упала ему на глаза, а космы расстелились по плечам.

Миланэ глядел на него с ожиданием.

– Я-я-я…

Он перевёл дух.

– Я…

Чуть приблизилась, пригнулась к нему. Нет сомнений – он болен, и не только заика, но ещё страдает некоего рода помешательством ума.

– Я-я хочу с-с-сказать.

Она взяла его ладонь.

– Так говори.

Он огромными глазами посмотрел на свою ладонь в объятиях Миланэ, потом снова посмотрел на землю. И снова – на неё.

– У т-т-тебя… У-у львицы е-есть…

«Говори. Говори», – приказывает взгляд Миланэ.

– Все к-красивые – они ж-жестокие. Но л-ль-вица – мило-с-сердна.

Но тут кто-то похлопал его по плечу:

– Хайни, не время надоедать, не время. Пошли.

– Он не причиняет мне неудобств, – с небольшим раздражением подняла взгляд Миланэ.

Но большой, рыжегривый лев с широченной мордой, в простоватой деревенской робе, подпоясанной толстым ремнём, не обращал на неё ни малейшего внимания.

– Нет, я просто говорю, что-что в-в-всё хорошо, – намного беглее заговорил сын Оттара, оставив ладонь Миланэ.

– Хайни, да что ж хорошего, отец у тебя помер. Пошли, дело есть.

– Я-я-я…

– Давай-давай.

Миланэ встала, уже не тая раздраженности.

Хайни ещё смотрел несколько мгновений на неё, а потом пошёл вслед лапище, что безжалостно тянула его прочь, к выходу.

Чуть постояв, держа одну руку на поясе, а второй поглаживая подбородок, Миланэ тоже вышла из дому и встала на крыльце. Вокруг был с десяток львов и львиц; первые курили трубки, вторые – грустно беседовали. Выискивая взглядом этого Хайни, сына Оттара, Миланэ уж нашла его, и тут её кто-то цепко ухватил за руку. Миланэ начинала раздражать эта манера здешних земледельцев без церемоний хватать тебя за всё, что им попадается на глаза. Она сама – простого происхождения, как унизительно говорят патриции, «чёрной кости»; но, тем не менее, у неё дома, в посёлке, нравы и манеры соблюдаются куда лучше.

Но, конечно, не подала виду. Вдруг здесь так принято?

– Пусть преподобная, благородная примет скромную благодарность, – так сказала львица, что одёргивала сзади, та самая, что под руку уводила вдову Оттара. Родственница либо соседка. Она настойчиво предлагала взять небольшой кошель, весьма туго набитый. Конечно, мелкой монетой, но наверняка там огромная сумма по здешним меркам.

– Нет-нет, за предложение – моя искренняя благодарность, но не могу.

– Почему? Пусть преподобная возьмёт, – всё так же предлагала львица, и почему-то начала улыбаться, хотя и нахмурилась. «Мало, что ли?», – читалось в её глазах.

– Львица да простит меня, но я не могу взять.

– Ну, так нельзя, – покачала та головой.

Миланэ не может взять у них деньги.

Вообще-то, ей положено брать, хотя никакая Ашаи не делает обрядов ради вознаграждения; ну, по крайней мере, так должно быть. Но Ашаи может принимать любую благодарность, более того, по негласному этикету сестёр – должна, дабы не обидеть благодарствующего. Некоторые сёстры вообще живут лишь на такого рода благодарности, почти не имея других источников дохода. Но Миланэ не может взять денег у этой семьи, где одна вдова осталась с двумя незамужними дочерьми да больным сыном. Она сгорит в огне стыда, если совершит такое. Её совесть, её андарианское воспитание, которое не отличается особыми вольностями, не позволяют этого.

Но ведь Миланэ, помимо много чего, умеет легко, убедительно и беззастенчиво врать, и никогда не считает ложь пороком, если она применяется на благое дело.

– Львица не понимает: я не могу взять денег. Я – ученица дисциплария, мне не положено принимать благодарностей. Их может взять только та сестра, которая отдала мне служение.

Неискушённая, львица сразу поверила:

– Но как теперь… Где она? А передать ей – нельзя?..

– Передать нельзя – таков канон. Это её служение, она лишь и может принять. Она сегодня на рассвете уедет из Марны, по делам. Но, как только вернётся, то обязательно зайдёт.

– И примет?

– И примет, непременно. И отдаст на хорошие дела.

– Вот хорошо, пусть приходит.

– Непременно скажу ей Ещё раз примите: я скорблю с вами.

– Спасибо, – торопливо кивнула львица и скрылась в доме.

Пора уходить. Прощаться не следует.

«Я сделала всё, я могу уйти», – устало-устало подумала Миланэ и пошла ко вратам. Возле них, опершись о столб, стоял высокий, стройный лев. В мутном зареве рассвета его горделивый, стремительный профиль мало сочетался с окружающим пейзажем уютной домовитости.

Проходя у врат, Миланэ отметила, что это тот самый…

…да-да, тот самый, что стоял с львицей-хаману в дорогом наряде. А он ничего, это я сразу заметила, ещё тогда, когда пришла. И что он здесь де…

– Восславим Ваала, слышащая его дыхание, – внезапно обратился лев к дочери Сидны, причём в очень вежливой и правильной форме.

– Достоинством духа, – Миланэ не поскупилась собрать силы и присесть в почти безупречном книксене. – Чем послужу льву?

– Узнаю истинную Ашаи: она думает о служении, – улыбнулся лев и подошёл к ней на шаг.

Ха, да он непрост. Уж точно не из этой среды. Что он здесь делает?

– Узнаю сильного самца: он щедр на доброе слово для львицы.

В Сидне учат: если растерялась, если взята комплиментом врасплох, то нужно отвечать в том же ключе, повторяя слова собеседника.

«Проклятье. Неудачно ответила».

На нём – траурный халат, очень строгий, полностью чёрного цвета без единого проблеска цвета и узора. Такие носят либо очень бедные либо очень богатые львы. Пояс – тоже чёрный, как и ножны короткого меча. На пальцах – ни единого украшения, на шее – тоже. Короткая, ухоженная грива, южные черты – тонкий нос, неширокий подбородок, чуть раскосые тёмные глаза.

– Ваалу-Миланэ-Белсарра, – вытянул он из чехла длинную трубку и снял с пояса кисет, – я искренне благодарен Ашаи за то, что она нашла время в эту ночь и отправила моего доброго дядю в Нахейм. Он мечтал об этом, мечтал, чтобы именно жрица Ваала отправила его в Нахейм и предала огням. Он был очень искренен в своей вере, – лев продолжал набивать табаком трубку, не глядя на неё. – Правда.

– Я скорблю об утрате льва.

О Ваал, кто же он? С одной стороны, он чем-то похож на городского франта, который все деньги тратит на внешность. Но, во-первых, тот не оденется с такой скромностью, даже если идёт на сожжение; во-вторых, ткань халата очень похожа на очень дорогой сорт андарианского шелка – слёш, у которого есть этот неповторимый перламутровый отлив; и в третьих, Миланэ не могла сказать, какими именно благовониями умастился лев, но это было что-то очень хорошее.

Он очень, очень похож на патриция.

Тогда как он может быть племянником небогатого земледельца Оттара?

Миланэ начала искать его взгляда, стараясь поймать его душу чутьём.

Но не получилось. Вдруг подошла львица, та самая, что стояла возле него при церемонии прощания.

Она встала возле него, потом посмотрела на Миланэ и молча поприветствовала её небольшим кивком головы; от глаза ученицы не ускользнуло то, что она при этом приложила руку к груди – жест благодарения.

– Она не взяла денег, – внезапно молвила львица, глядя в никуда.

Лев посмотрел на неё, развёл руками и пустил первый клуб дыма. Миланэ, в свою очередь, насторожилась – эти слова вполне можно принять на свой счёт.

– Спасибо слышащей Ваала, – это уже предназначалось Миланэ.

Внимательные глаза львицы изучали Миланэ с тщанием опыта.

Замена книксену в ответ на благодарность: сжать ладони в молитвенном жесте, поднести к правой стороне подбородка и кивнуть, касаясь им ладоней. Так делают, если присед неуместен либо ситуация требует сдержанности и небольших движений.

Не попрощавшись, хаману ушла.

Миланэ посмотрела на льва. «И чего ты хочешь?»

– Пусть Ваалу-Миланэ-Белсарра простит мою мать за немногословность. Ей тяжело даются траурные церемонии, – лев спокойно посмотрел на дом Оттара, а потом жестом предложил пойти вперёд, по улице.

– Они никому не даются легко, – медленно пошла с ним Миланэ, слева. – Пусть будет прощено любопытство: мать льва – сестра Оттара?

Ну действительно стало любопытно, честное слово.

Он затянулся и выдохнул дым через нос.

– Нет. Мой отец – брат Оттара.

Хм… «Что-то я не помню среди присутствующих никого похожего на брата Оттара».

– Ах да, моя невежливость! Моё имя – Синга из рода Сайстиллари. Львица да позволит мне поцеловать руку, что дарит огонь Ваала.

Позволит, ах, ну конечно.

– Ваалу-Миланэ. Сердечно рада знакомству.

Так… Что за чепуха. Если отец Синга – из рода Сайстиллари, то почему Оттар – из рода Нолаев? Как у сыновей одного отца может быть разное имя рода?

Но вдруг они не сыновья одного отца, а только одной матери?

– Насколько слышал, Ваалу-Миланэ отказалась от благодарности за проведение сожжения.

– Ученица не может брать благодарностей, – пришлось продолжать свою маленькую ложь. – Это делает лишь сестра, что отдала служение. Мать льва говорила обо мне, смею спросить?

– Нет, она говорила о жене моего дяди, пусть он войдёт в Нахейм. И мы двое знаем, что ученица может принимать благодарности, – посмотрел он на неё, улыбаясь, держа трубку во рту и придерживая двумя пальцами чубук.

«Дура ты. Ах, дура».

– Это не была ложь во зло. Мне неловко принимать такую большую благодарность от этой семьи, – искренне сдалась-призналась Миланэ. – Она… она была слишком большой.

– Тем не менее, не принять благодарность от рода – неправильно.

– Пусть я нарушу канон, но сон мой будет спокоен.

– Если львица примет благодарность от меня, племянника, крови этого рода, – медленно молвил Синга, – то сон львицы будет спокойным, очень спокойным. У меня есть все возможности сполна отблагодарить прекрасную Миланэ и не потерпеть при этом никаких неудобств, о которых можно помыслить.

О, ну вот, его рука уже потянулась к поясу, за кошелем. Так, нужно что-то предпринять. О Ваал, Миланэ, думай, думай, думай, как вежливо отказать, а то как-то глупо получается…

…его рука достала небольшое кресало – огонь потух в трубке.

Есть.

– Чем же Синга от имени рода отблагодарит меня?

За этим вопросом ну точно последует…

– А что львица желает?

…ну конечно. Последовал.

– Есть одна услуга, которую Синга может сделать, если не затруднит.

– Я слушаю.

– Я – ученица дисциплария Сидны. В Марне я второй раз, по поручению наставниц, и плохо представляю, как мне вернуться. Если лев будет так добр и поможет здесь, в этом Нижнем Городе, найти извозчика или проводника, который бы смог…

Синга сделал несколько резких жестов рукой, обращая её внимание, и Миланэ утихла.

– Где сейчас сиятельная проживает? – требовательно спросил он.

– Возле Марнской дороги, недалеко от таверны «Большой Дерб», – сказала Миланэ первое, что пришло в голову.

– Это… Это…

– Улица Великой Триады, тринадцатый дом, квартал Станса Второго, – назвала Миланэ формальный адрес.

Он взмахнул хвостом и совершил рукою жест приглашения.

– Отлично. Я дерзко воспользуюсь случаем и проведу Ашаи до дома.

Ну, нельзя сказать, что к этому не шло. Отлично, почему бы и нет. Синга скрасит конец этих трудных, утомительных-утомительных суток; с лёгким разговором дойдёшь до дому, а там кровать, в которую можно взять да упасть.

Так, держись ровно, уши к нему.

– О, если льву нетрудно. Это будет огромной услугой…

– Пустяки, мне в удовольствие. И всё равно продолжаю настаивать на…

Заметив, что Синга теперь уже взял кошель, Миланэ левой рукой придержала его локоть, а правую ладонь без касания приложила к его груди.

– Синга, – с придыханием молвила она, чтобы было вернее, – прошу. Отказав однажды, я не хочу делать этого дважды. Возможно моя ложь была гнусной, пусть. Но так я сегодня решила, пусть так будет. Да не хранит обиды на меня род Синги.