Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 60 страниц)

Извинение было неискренним.

– Ничего. Понимаю.

Миланэ попрощалась с Хильзе, не холодно, но сдержаннее, чем обычно; ещё раз уверила, что попытается помочь, и вышла.

В целом, она начала понимать проблему и беспокойство подруги. Как ни крути, а ситуация непростая: если эту найси отдать сейчас на растерзание трем сёстрам, то путь в дисципларий ей будет закрыт. Конечно, можно пойти на хитрость и попробовать пройти Круг трёх в ином месте, что весьма непросто по многим причинам; но это может всплыть и плохо закончиться – такие случаи Миланэ знала. Если ждать, пока она станет готова, то о львёне нужно заботиться; опять же – нету никакой уверенности, что она и потом пройдёт Круг. В таком случае Хильзе должна или сама взять над нею наставничество, или найти ей наставницу, что ой как непросто в развращённой Марне и её окрестностях.

После этого разговора Миланэ ощутилась так, будто вступила в грязь. Она решила исследовать, отчего у неё явилось такое чувство, и погрузилась в себя. В итоге, мысли вывели на более обширную тропу.

Нет ничего более естественного, чем стража собственных интересов и благополучия: на том стоит мир. И Хильзе пыталась это делать, не желая обременяться такой обузой, как Лаэни, и это можно понять; тем не менее Миланэ чувствовала здесь нечто катастрофически неправильное, но не могла ответить, что именно. Она не могла оформить верно свои чувствомысли, облечь в строгие сентенции, стараясь рассуждать как можно более справедливо и бесстрастно; ведь Хильзе не повинна в смерти наставницы Лаэни, она вряд ли горела желанием принять найси, она вообще ни в чём не повинна. Она, конечно, молода, бездетна, имеет неустоявшиеся отношения с непонятно кем и ей вовсе невыгодно уделять столь необходимое внимание для Лаэни, наставлять и обучать её, не говоря уже о самых обычных заботах, вроде как накормить-напоить-приодеть. Всё это можно понять. Размышляя в таком ключе, Миланэ не стыдилась своих мыслей: Ашаи – имморалистки по существу; мораль они считают необходимой условностью.

Так думая, Миланэ взяла извозчика и поехала к патрону.

Наблюдая за жизнью Марны, что проносилась мимо её взора, Миланэ вдруг начала понимать. Всё яснее и яснее. «Невыгодно. Невыгодно. Невыгодно», – крутилось слово в её сознании. Потом оно начало раскручиваться, и из него, словно из древнего кувшина изобилия, которым владела праматерь Сунгов, начали исходить мысли:

«Ей это невыгодно, вот и всё. Заботиться о найси – та ещё работёнка. Ты всю жизнь считала, что в твоей касте дела обстоят иначе, что в ней не меряют выгодой? А ведь что же? Посмотри: Ашаи тоже вонзают друг во друга клыки в борьбе за кусок и тёплое место. Ведь что наш образ жизни? То самое выживание. Способ жить, имея каждый день свою часть. Да, мы лечим, но зачастую это лучше делают доктора. Я прихожу в дом льва и говорю ему, что зажгу в его доме священный огонь; более того, он сам приходит с такой просьбой. И я иду, возжигаю, хотя знаю, что это – лишь пламя. Чем не способ жить? Мы ищем себе патронов ради денег. Чем не способ жить? Мы сжигаем трупы за деньги. Чем не способ жить? Мы пытаемся карабкаться вверх друг по дружке. Чем не способ жить? Где здесь «львица духа»? Зри: какими бы словами ты не укрывалась, в остатке что ты есть – львица, что хочет жрать и получать кусок добычи. Охотница, но охотница на всё тот же кусок, и для тебя он – цель, не средство. Мы говорим, что веруем во Ваала для того, чтобы нам было тепло и уютно. А какой самообман, какая напыщенность… Средства стали целью. А теперь помысли прямо сейчас: а чем живёт «львица духа»? Можешь помыслить? То-то и оно… Она тоже охотница, но охотница силы, охотница иных миров, свидетельствующая то, о чём нельзя рассказать; украшение львиного духа. А ты и представить этого не можешь, потому что ты – Ашаи-Китрах; тебе вместо неба направляли взор в потолок, и талдычили, что это и есть такое небо, самое лучшее среди небес всех миров… Не притворяйся, не притворяйся, что не такая. Тебе шаманая советовала не жечь игнимару ради того, чтобы сновидеть, но ты разве последуешь совету? Не последуешь, а то, ведь жрать захочется, статус ценен, тёплое место в жизни дорого. Огонь Ваала дарит тёпленькие местечки в нашем укладе. Потому хорошо, что не попало к тебе «Снохождение» – оно назначено львицам духа, а не тем, кто…»

Она не додумала, потому что пришлось прикрыть глаза, сдерживая слёзы. Миланэ делала вид, что ей попала пыль в глаза…

Ей вдруг бесконечно захотелось куда-то уехать отсюда, куда-нибудь, откуда приехала или ещё куда. Миланэ уже понимала, что если она впустит этот мир Марны к себе, то он затянет, он станет её частью, а она – его. Впрочем, это не было чересчур печально, лишь только пугающе обыденно, словно бы твердилось: «Всё, вот твоё место в жизни, здесь и будь, тут и сиди».

Проехали мимо книжной лавки.

«И всё-таки», – мимолётом подумалось, – «раз все вещи средь нас сводятся к одному, то кому выгодно называть вероборчество вероборчеством? Ведь кому-то должно. Интересно».

У патрона Миланэ провела необычно мало времени, поскольку он был в срочном отъезде, а его супруга – весьма занята; отбыв с нею маленькую, вежливую беседу и пожелав удачи на Приятии, она удалилась, и Миланэ, простамповав два оставленных документа, ощутила себя ненужной и ушла, поскольку делать было больше нечего.

Об Амоне старалась не вспоминать. Но поскольку старалась очень сильно, то получалось очень плохо.

Когда уже шла по улице, на которой находится её дом, неминуемо пришлось промелькнуть мимо места убийства.

Отвратительное место.

«Наверное, все вокруг полагают, что я давно забыла, и мне – всё равно». Да, иногда всё не так плохо, и Миланэ считала, что поступок справедлив и смел, и нужно было вступиться за Раттану, хотя это не исконное дело самок – вступаться и защищать; но потом думалось, что Раттана и так натерпелась, а потому ей не привыкать, и этот лев мог бы ещё пожить на свете.

Миланэ пришла, и они с Раттаной занялись домашними делами. Следовало очень многое подготовить к её будущему возвращению из Сидны уже в качестве сестры-Ашаи; для этого дисциплара намеревалась оставить служанке добрую половину своих денег, чтобы та, ни в чём не нуждаясь, приобретала всё необходимое и пользовалась любой помощью. Впрочем, у Миланэ осталось восемь тысяч – сумма большая, но для Марны совсем не внушительная. Честно говоря, она ещё понятия не имела, какое денежное содержание решил дать ей Тансарр, ибо ещё в глаза его не видела, не считая Дара Обращения, конечно. Эта неопределенность немножко смущала, так как Миланэ не знала, на что рассчитывать: сможет ли она обустроить экзану сразу или придётся потихоньку делать, например, полгода? А тут ещё и внутри всё обставить надо: нужны и посуда, и чаши Ваала, и ном, и много чего ещё.

Миланэ нравилось болтать с Раттаной. Та, несмотря на происхождение, не только умела поддерживать беседу и чувствовать её повороты, но ещё обладала ясным умом.

«Хорошая львица», – думала дисциплара.

Помимо прочего, Раттана не преминула выразить свою благодарность Миланэ «за всё-всё», по её выражению, и в связи с этим упомянула об «необычайном благородстве сестринства Ашаи-Китрах», на что Миланэ, сидевшая на стуле, закинув лапу за лапу и скрестив руки, разразилась примерно такой речью:

– Раттана, ты послушай. Может показаться, что среди Ашаи-Китрах есть только необыкновенные личности, необычайных чувств и талантов; я скажу – это такая чепуха. Большинство из нас самые обычные, наш характер можно описать одним словом: надменность. А ещё ограниченность. Так что не стоит превозносить ввысь любую львицу Ваала: это будет несправедливо по отношению к тем, кто действительно чего-то стоит.

На этом беседа была окончена, потому что слишком задушевные беседы с прислугой редко приводят к добру. Миланэ поднялась наверх, к себе. Она было собралась немножко заняться Каррой, разложить знаки, а потом кое-что спросить (о Амоне, конечно, о ком же ещё), как тут в дверь постучали.

Раттана вернулась с докладом:

– Сиятельная, там какой-то сир пришёл. Называться имени не желает. Говорит – светлейшая узнает.

– В самом деле? – обмерла Миланэ со знаком «Сео» в ладони, стараясь не подать виду. В висках застучало, шерсть на загривке поднялась, воздуха почему-то стало меньше…

О, да.

– Так что делать, хозяйка? – спросила Раттана после долгого молчания.

– Впускай его и принимай, как гостя. Я сейчас спущусь, – очень равнодушненько молвила она.

Как только за Раттаной прикрылась дверь, молниеносно она зажгла побольше свечей, мигом убрала знаки в мешочек, приоделась, повертелась у зеркала и чинно сошла вниз, чтобы…

«Да чтоб тебя!», – ой как разозлилась Миланэ.

Пришёл Синга.

Как бы там ни было, его следовало принять, наперекор позднему времени – дело стремилось к полуночи.

«Нужно быть наивным, как пастух, чтобы приплестись в столь поздний час, и сидеть с этой весёлой ухмылкой», – думала Миланэ, вежливо полуулыбаясь ему и спускаясь по ступеням; Синга почему-то вовсе не торопился проходить в гостиную, топтался посреди прихожей, хотя Раттана явно упрашивала пройти и уже пошла что-то стряпать. Когда Миланэ сошла, стало понятным его намерение: он полез в обнимки, и дисципларе ничего не оставалось, как увильнуть и превратить всё в дружеский жест; нос уловил, что Синга чуть пьян.

Жестом пригласив его в гостиную, Миланэ олицетворяла собой чинность и вежливость; жесты, движения и взгляды её стали величественно-заученными, будто бы она находилась не у себя дома, а в зале с наставницами или на приёме.

Они сели за стол.

Синга сидел, барабаня по столешнице. Миланэ наблюдала за этим.

«Любовь зла…», – догадалась-почувствовала дисциплара, чуть поджав хвост, ближе к ножке стула.

За всё время она проронила лишь пару слов вежливости, да и он не отличился красноречием, вовсе не торопясь объясниться. Вошла Раттана, но взгляд Синги был столь многозначителен, что она поспешила удалиться.

– Что? Не ожидала меня увидеть?

В этой его фразе было всё: извинение; некий вызов; любопытство.

– По правде говоря, нет, – сказала, как есть, Миланэ. И добавила, возложив пальцы правой ладони на стол. – Но мне приятно, что ты зашёл. Хочешь чего поесть, выпить?

Синга глядел на огромные напольные часы, что громко тикали в углу; одинокая, большая стрелка указывала почти полночь. Миланэ тоже посмотрела на эти часы, которые она всё хотела переместить на иное место, вытянуть из угла – прежние хозяева выбрали очень нелепое место для такой вещи; но всё забывала это сказать Раттане, да и той придётся просить помощи у каких-нибудь львов покрепче. Добротные, дубовые. Огромный бронзовый маятник. Вообще, удивительно, что они не забрали часы с собой, эти хозяева, ведь такая вещь стоит огромных денег.

– Поздно, согласен, – отрывисто говорил Синга, сняв дорогой алый плащ и бросив его на спинку соседнего стула. – Просто так получилось… Меня к столь позднему визиту вынудили некоторые обстоятельства личного характера.

– Что за обстоятельства, Синга?

– Снова не смогу толком уснуть… Я не видел тебя эти два или три дня. Хочу извиниться. Я могу извиниться?

– За что, Синга? – навострила уши Миланэ, склонив голову вниз и влево.

– За всё, что у нас случилось.

– Ничего у нас не случилось, – со смыслами молвила она. – Это я в какой-то мере должна искать извинения за то, что ушла от Талсы раньше времени, без особых прощаний. Но, как говорили мудрые: дом, из которого уходишь без прощания, либо очень плох, либо очень хорош. Я плохого о Талсе сказать никак не могу.

Синга развёл руками, очень широко. А потом с бессилием опустил их.

– Мммда… – взволнованно почесал он длинную гриву, безуспешно убирая непослушные пряди со лба.

Он нервничал, и эта нервозность немного смешила Миланэ. Нет, она и малейшего виду не подавала, была невозмутима и плавна, как истинная воспитанница Сидны, вовсе не желая ставить его в неловкое положение. Решив помочь, дать передышку, она позвала:

– Раттана!

Та оказалась невероятно расторопной, и в дверях появилась почти мгновенно.

«А таки не зря я убила ту тварь ради неё», – вдруг жестоко подумала она. – «Превосходная служанка».

– Слушаю, госпожа.

– Вина какого-нибудь гостю. Я знаю – он любит чёрное, сладкое.

– Сейчас, госпожа.

– Интересно, почему у тебя только она? – спросил Синга.

– Много – не значит хорошо. Кроме того, традиции не одобряют иметь дисципларам прислугу более двух голов.

– Она дхаарка, да? Я могу тебе подобрать очень хороших Сунг, а то как-то не смотрится, – засмеялся Синга, но взгляд Миланэ был холоден, а выражение лица – чрезвычайно, пугающе отстранённым, поэтому он неловко умолк.

Раттана принесла вино. Миланэ молча кивнула, мол, оставь нас и оставь бутыль, и та удалилась вовсе. Тем временем Синга всё ерзал на месте, ни на что не решаясь, а потом вдруг изрёк:

– Я вот недавно слышал речь глашатаев возле Сената. Мне кажется, что будет новая война на Востоке. Сколько этих войн было за последние пятьдесят лет? Раз, два, три, четыре… – начал загибать он пальцы.

– Инцидент Карса не принято считать за войну, – поправила Миланэ.

– А у разных историков – разные мнения, – поднял Синга указательный палец с большим перстнем, радостный оттого, что Миланэ подхватила разговор.

Но этому учат в дисциплариях: подхватывать разговор.

– Пожалуй. Неотрадно слышать новости о войне. Но к чему они?

– Так… – махнул он, будто сам удивляясь, зачем об этом упомнил.

Миланэ закинула лапу за лапу с кубком в руке, отпрянув от стола:

– Желаешь поучаствовать в исконном деле Сунгов?

Она спросила без задней мысли, даже вполне серьёзно, хотя и не без предположения, что Синга – далеко не воин по складу личности.

– Нет-нет, я не хочу никого убивать… – даже испугался он. – И не хочу оказаться убитым сам.

Миланэ посмотрела вверх, нечто разглядывая в уме.

– Это выгодная стратегия жизни, но до определённого момента, – уверенно молвила, посмотрев на него.

Но он тоже посмотрел на неё:

– На иную мне не хватает духа.

Нельзя сказать, что Миланэ зауважала его после этих слов; тем не менее, сказанное немного сместило её точку зрения, и она вняла, что Синга вовсе не назначен для жизненной борьбы, но для созерцания жизни. Вообще, стало вмиг ясно: он глубоко несчастен, не зная, как изобрести выхода своим склонностям.

– Мне всегда нравилась твоя честность. Правда. Наверное, это и мне позволит быть с тобою до конца честной.

– Вот как, – навострил он уши.

Встав, Миланэ протянула ему бутыль, а сама взяла чаши.

– Идём наверх, на воздух.

В её доме, в той самой комнате, где она собиралась сделать экзану, находилась небольшая лоджия. Поманив его за собой, Миланэ пошла через прихожую наверх; вход к лоджии преграждала сплошная дверь, окованная железом. Миланэ она страшно не нравилась, ибо выглядело это совершенно по-дурацки; но в этом был свой резон – предыдущие владельцы дома явно боялись воров. Дисциплара решительно отворила эту тяжеленную несуразность, и они оказались в мире звёзд, ночных звуков и огней Марны, что виднелись повсюду: дом стоял на возвышенности, поэтому вид оказался хоть куда.

Здесь Миланэ вовсе закрыла глаза на всякие условности этикета. Достав два стула из комнаты, она водрузила их в лоджии, предложила сесть Синге и полувозлегла на своём, откинув лапы прямо на перила; пласис расправила и подоткнула повыше, чтобы было посвободнее, и её лапы, выше колена, оказались открыты миру и взору. В целом, это выглядело смело, в чем-то – вызывающе; но таким же несогласным со всякими приличиями был и ночной визит Синги, да и его способ поведения, поэтому Миланэ перестала церемониться и обратила атмосферу в непринуждённость, если не сказать – раскованность.

Тем более, что Миланэ к нему не питала плохих чувств; она видела в нём несостоявшуюся, но личность.

– Раз всё откровенно, то скажи: это ты захотел, чтобы я стала вашей Ашаи рода?

Видимо, её деяния и лапы чуть сковали его ум (самцы-то могут думать лишь об одной вещи одновременно), поэтому Синга ответил не сразу:

– Что? Нет-нет… Это дело матери и отца.

– Ты не знаешь, зачем я нужна твоему отцу? – Миланэ хлестнула вина в кубок гостя, а потом и себе. Опомнившись, Синга перенял у неё бутыль и помог с этим.

– Как зачем?.. Для чего нужны Ашаи рода? – отпил он, глядя на звёзды. – Тебе виднее.

– Я знаю, что он долго не хотел брать над кем-то патронат.

– Это верно, это да. Он всегда опасался сестринства. Знаешь, я немногое об этом знаю. Мать и отец всегда скрытничали со мной насчёт дел, а особенно – столь щепетильных. Это мой брат всегда знал: что, где, как. А я… Меня всегда за придурка считали. А ты, Миланэ, как считаешь – я придурок?

– Нет, я так не считаю. Ты по-своему бесподобный даже, – серьёзно ответила она. – С тобой легко.

Синга начал потирать глаза большим и указательным пальцами.

– Однажды отец сказал, что это они всем заправляют… Ашаи-Китрах. Вестающие. Он даже слова этого не любит выговаривать – «Вестающие». Он говорил, что именно они… делают то, что делается в Империи. Мне кажется, он их боится и ненавидит. У него свои какие-то заморочки, он помешался на этой политике и всюду видит заговоры. Он ведь политик, потому и помешался на ней… Угу.

Миланэ внимала.

– А ты, наверное, моим старикам для того пригодилась, чтобы от них отвязались, наконец, и перестали смотреть косо. Он сенатор, ему положено иметь Ашаи рода, ла-ла… Отцу просто надоело. Ты, Миланэ, у нас – для отвода глаз. Хотя на тебя отвести глаза и без того немудрено, не правда ли?

– Ах, тебе ж виднее, ты лев, – засмеялась она вежливо-благодарным смехом от комплимента.

– Да так и есть. Раньше меня, вообще-то, строго-настрого предупреждали, чтобы я не вздумал водиться ни с какой Ашаи.

– Кто так предупреждал? – удивилась Миланэ, всё ещё улыбаясь.

– Мать, – с трудом признался Синга, отпив ещё. – Она говорила, что ни в коем случае. Мол, с последней шлюхой водись, но только не с Ашаи-Китрах. Иначе всех нас погубишь. Так говорила.

– Да ну?..

– Серьёзно. А потом появилась ты, и всё переменилось. Там, на похоронах дяди Оттара, тебя как раз мама заприметила. А потом уж и я. Это она посоветовала отцу взять над тобой патронат. После этого мать мне говорила, что если я захочу, то уже с тобой могу… ладить, так сказать. И стало очень интересно. Мне было очень интересно познакомиться с тобой, Миланэ. Я ведь до этого, собственно, близко не общался с Ашаи.

– Согласись, мы плохо друг друга знаем, – Миланэ шевелила кончиком хвоста, глядя на далёкие огни и покачивая в ладони кубок.

Синга посмотрел на неё с грустной улыбкой.

– Это да. Но я понимаю, что у меня нет шансов.

– О Ваал мой, Синга, когда лев так говорит, то у него никогда никаких шансов не будет, ни с кем и нигде.

– Вряд ли ты этим хочешь сказать, что у нас могут завязаться хоть какие-то отношения.

– «Хоть какие-то» – это какие? Я считаю нас друзьями. Не самыми близкими, но не могу сказать о тебе плохо.

– Прости, но я не о том. Не о дружбе.

– Называй вещи своими именами, не бойся. Мы вдвоём, мы молоды, мы средь ночи, мы в меру раскованны. Даже друзья.

– Похоже, ты даже «друзья» говоришь с издевкой.

– Вовсе нет, не будь глупцом, – взмахнула ладонью дочь Андарии. – Хорошо если не решаешься, то я скажу: ты хочешь моей любви. Видишь ли, при должной настойчивости ты бы смог одержать эту победу, но я бы не полюбила тебя.

– Как я, например, мог бы её одержать? – с интересом и каким-то страхом посмотрел на неё Синга.

Она свершила манарси-гастау – жест неопределенности, сомнений. Рука проплыла в воздухе.

– Как угодно. Охотник поджидает свою добычу, и будь уверен: если у него есть воля, он изловит её. Я уже говорила, что мы плохо знаем друг друга. Тебе вот неизвестно, что в Сидне я – мастерица стальсы.

– В самом деле?

– Ну да. По крайней мере, так говорили. И смотри: ты мог бы вскользь узнать об этом. Под этим предлогом ты завлекаешь меня в термы, упрашивая сделать тебе спину ровнее, и у меня рано или поздно должны закончиться предлоги, почему я сегодня не могу и не хочу. А там до победы недалеко.

– Ты со многими так делала в Сидне?

Синга сказал это то ли обидевшись, то ли заревновав, то ли возмутившись.

– Что именно делала, Синга?

– Ты знаешь, – пошёл он на попятную.

– Вот что. Стальсы я переделала – не сочту. А то, что «я знаю», и в термах – лишь с одним. И я в него была влюблена.

– Не верю, – язвительно сказал он.

Миланэ стерпела, но решила, что во второй раз не потерпит.

– Как хочешь. Мне и наставницы не верили. Всегда считали, что я скрытая развратница. Но мне то что. Я знаю, где правда.

Синга долго раздумывал.

– Тогда верю, – вздохнул и посмотрел на неё: – И что, когда пойдём в термы? Теперь я всё знаю, теперь не приму отказ. Роду патрона не принято отказывать в служениях, это вопреки молчаливому договору.

Миланэ удивило вот что: он говорил так, словно бы хорошо знает дела Ашаи-Китрах и то, как они говорят. Эти мелкие детали, эти непопулярные у обычных Сунгов слова – «род патрона», «служение», «молчаливый договор» – свидетельствовали, что Синга кое-что знает об Ашаи. То ли он обманывал, что не имел ранее тесного дела с сестринством (но здесь Миланэ обмана не чуяла), то ли здесь… что-то другое.

– Не знаю, когда пойдём. Когда-нибудь. Я вот что хотела всем этим сказать. Ты бы смог рано или поздно – тем более, ты сын патрона – получить победу надо мной. Но ни ты, ни я почти ничего с неё бы не получили. Я бы сделала это лишь потому, что в какой-то момент мне было бы легче сдаться, нежели объяснить, почему не хочу. А ты бы мысленно поздравил себя с триумфом и, возможно, утратил интерес.

– Или не утратил. Возможно, я бы влюбился. Может, уже влюбился.

– А я знаю, Синга, что ты влюбился. Потому говорю с тобой именно так, как говорю; не потому, что дурно воспитана и жестока, а потому, что ты мне небезразличен как личность, как друг, если хочешь. Просто пойми: в любви есть двое, а если кто-то один старается тащить за двоих, то это – прямой путь к несчастьям. В нашем случае ты будешь один, ты попадёшь в несчастье. Так что я не смогу тебе ничего дать, кроме как – большой ценой и после всяких отпираний – того самого, как ты выразился, «я знаю». Но для этого есть куртизанки, любовницы и много кто ещё.

Он умолк. Видимо, никогда и не подозревал, что львицы могут говорить с такой откровенностью, прямотой, остротой суждения. По всему, всё это разрушило его иллюзии насчёт возможных отношений, которые Синга имел все шансы предвкушать; как же, он – сын влиятельного патрона, а Миланэ – никому не известная дисциплара Сидны, что благодаря его отцу выходит в мир. Но тут всё перевернулось с лап на голову.

Дочь духа видела это смятение.

– Синга, ты ведь шёл сюда с намерениями насчёт меня?

– Да, – очень просто признался он. – Я думал, мы выпьем вина, почитаем стихи, ещё что-нибудь. А потом…

– А как ты себе это представлял?

– Не знаю. Что я приду. А ты будешь… вся моя.

– Смешной, – невольно хихикнула она.

– Смешной, – вторил за нею Синга. – Самки вообще жестоки.

– А то, Синга, – отпила она вина, растекаясь и расслабляясь. – Коварны, безжалостны, ещё как можно о нас сказать… Но я бы не назвала это жестокостью, слишком жестоко – называть нас жестокими. Когда ты это поймёшь, тебе с нами будет значительно легче. Иди, бери плеть, и ступай ко львицам, что будут бросаться тебе на шею. А они будут – ты славный, просто не мой; ты – не моё, видишь ли. Так бывает. Полюби одну из них, и у тебя всё будет хорошо. Если любовь угаснет, то полюби другую. Если нет – так нет. Делай, что хочешь, не бойся.

– Верен ли совет? Если бы я так делал, то уже давно бы овладел тобой прямо на полу, вот и всё.

– Верен, – кивнула Миланэ. – Если бы ты так делал, ты бы закончил тем, что ощутил сирну у шеи, вот и всё.

– Ты бы меня убила, как того льва? – сказал Синга так, будто действительно верил в такую возможность.

– Нет, я же не кровожадная, у меня есть сердце. Так я бы дала знать, что ты сильно ошибся, что продолжать не стоит.

– Значит, придётся мне в жизни натыкаться на кинжалы.

– Таковы вещи. Львам приходится на них иногда натыкаться, но бояться этого не надо. Они вонзаются в тебя холодом не потому, что хотят убить, нет. Они лишь говорят, что ты ошибся.

– Я для тебя стих сложил, вот что, – вдруг сказал он, и начал что-то доставать из внутренних карманов.

«Вот так сюрприз», – подумала Миланэ.

Почему-то стало стыдно. Даже и весьма. Она вспомнила о нравах Андарии, о матери, о любви к Амону, о понимании Ашаи-Китрах.

Сёстры понимания.

Вовсе не сестры жестокости.

– Синга, это очень мило. Я взаправду послушаю с большим удовольствием, – она поставила лапы обратно на пол.

Синга расправил скомканную бумажку, потом ещё одну, потом ещё; слабый свет ночи вынуждал его приглядываться к написанному; просмотренные он бросал на пол, а потом ему надоело:

– Да всё равно. Третий вариант я и так помню.

И начал, совершенно не заботясь, слушают его или нет:

Я знаю – её душа предвечна…

Вдруг отбросил.

– Не то. Сейчас.

Я гляжу в своё окно

Но в окне моём темно

Я дрожу и вижу мир

Пью я чёрный эликсир

Говорят, что если в поле

Выйти, взять и разрубить

Нить судьбы и свою волю

Спокойным будешь… жить и жить

Так было со мной всегда

Окна, зерцала, вода

Видел тёмные миры

Оконных далей, без веды

А потом я обернулся

Невзначай и как бы вспять

И тогда совсем проснулся

Страх мой страшный дал мне знать

Кто стоит передо мною?

Вера, грация, краса

Почему меня так жжёт искрою

Огнепламенем… она!

Я знаю: веры нет во мне немного

Много тоже как бы нет

Что мне делать из собою?

Как влюбить, чем удивить…

Тихий берег меня кинул

Тишь да гладь пропала враз

Как не сгинуть, как не сгинуть?

Я не знаю… мой алмаз!

Что ты знаешь о любви?

В небесах зажглись огни

Я решил на них смотреть

Взять тебя, а тебя… нет

Прекратил. Потом добавил, видимо, из иного:

Вы не будьте ко мне строги

Не хочу сидеть в остроге

Ваших мыслей, ваших дум

Вы поймёте меня плохо

Ваш я знаю мерзкий хохот

Да, я еду на коне

Страшно, страшно, страшно мне…

Нечего и говорить, что Миланэ действительно растрогалась. Ей сразу стало жаль Сингу чистым чувством самки, которое жалеет и любит всё живое; оно знает, что у природы получается по-всякому: иногда урождаются цветы и птицы, иногда – такие как она, Миланэ, а бывает – и такие, как он.

– Я хотел сделать тебе венец сонетов. Но это много работы, не успел, – оправдываясь, сообщил он и спрятал комканные бумаги. – Очень долго.

Миланэ присела у его лап на колени.

– Синга, послушай, это ведь прекрасно. Ты можешь подарить стих?

Вскинув брови, он снова вынул записки и начал небрежно их рассматривать; ненужное выкидывал прямо на холодный каменный пол.

– Вот… Нет, вот. Только у меня почерк плохой. И вид неважный.

Она приняла подарок.

– А как создаётся венец… – было начала Миланэ, но даже не успела завершить:

– Это надо создать четырнадцать сонетов, – встал Синга, и вместе с ним стройно поднялась Миланэ, – а потом всё завершить пятнадцатым, который получается при складывании первых строк этих четырнадцати. И хорошо, если пятнадцатый содержит главную мысль всех предыдущих. Долго, сложно. Ладно, Миланиши, пойду-ка я куда-нибудь, – пошёл он к выходу, двинул нелепую, тяжёлую дверь и ощутил прикосновение к плечу.

– Хочешь – оставайся, если устал; я устрою тебе ночлег. Поздно ведь…

Немного подумав, он ответил:

– Спасибо, Миланэ. Это был очень интересный вечер.

– И тебе спасибо. Столь необычных даров мне никогда не делали.

– Тебе посвящали стихи. Ты просто не знаешь. Я пошёл.

– Идём, я тебя провожу.

– Нет-нет, сам спущусь. Так будет лучше.

– Полноте, хозяйка не может не проводить гостя.

Они всё же спустились вместе, иначе получилось бы крайне неприлично, хоть Синга и порывался уйти в гордом одиночестве; Миланэ, безусловно, поняла его настрой: он так пытался показать обиду и огорчение, в какой-то мере попытался надавить на жалость, сознательно и бессознательно, как оно иногда бывает в отношениях, хотя у них не было никаких отношений, о которых можно всерьёз говорить; тем не менее, у него, безусловно, наличествовали некоторые надежды насчёт неё, и наверняка Синга полагал, что она вполне благосклонна. Всё кончилось фальшиво-весёлым, немного спешным прощанием. Миланэ сообщила, что уезжает завтра в Сидну, ибо у неё Приятие; Синга высказал обычные пожелания удачи. Потом она поцеловала его в щёку, попросив передать отцу самые тёплые приветствия. Он вышел, на том всё кончилось и прихожую заволокла тишина.

Пожелав спокойной ночи Раттане, хоть ночи-то осталось не так много, Миланэ медленно поднялась наверх в спальню, закрыла дверь за собой и застонала.

– Фух… – вздохнула, растерев усталые глаза.

Хорошо, что завтра не надо слишком рано вставать – дилижанс отправляется только в обед.

Раздевшись, рассмотрела возле огня свечи подаренный Сингой стих. Почерк у него оказался действительно неважнецкий, что свидетельствовало о невысоком происхождении, ведь патрицианским детям ставят почерк почти из пеленок. Ей почему-то захотелось что-то подправить или добавить каллиграфический узор; под руку как раз попались писчие принадлежности, ранее принесенные Раттаной из лавки. И она вот так, прямо в шемизе, уселась за столик и начала переписывать стих; идея не лучшая для желающей сна львицы посреди ночи, но Миланэ вообще любит странные поступки, а ещё упорна: если идея овладевает ею, то берегись.

Попутно думала над тем, не слишком ли поспешные выводы сделала, посчитав, что Синга прямо-таки влюбился в неё. Но даже при беглом воспоминании всех его поступков Миланэ могла спокойно ответить: «Не ошиблась». Но не нравился ей Синга как самец. Его главнейшим недостатком оказалось то, что он словно выпрашивал у неё отношений, словно спрашивал разрешение на каждом шагу, и боялся брать ответственность. Уверен в беседе, но неуверен в себе. Поэтому Миланэ пыталась оправдать своё сегонощное поведение; ведь если она сразу расставила всё по местам, то он должен понять малосмысленность стремления завладеть её расположением.

С иной стороны, её поведение было близким к самоуверенной пошлости. Для неё, андарианской дочери, это было действительно чересчур, такое более приличествует какой-нибудь хустрианке. Она сразу, без особых раздумий, приняла, что со Сингой, сыном сенатора, можно говорить именно в таком тоне, намеренно направляя беседу в жаркое русло. Возможно ли такое?

Миланэ вздохнула.

Иногда ей казалось, что кроме бесчисленных мелких личностей, у ней живут две главные Миланэ: одна осторожная, чувственная, грустная, нежная; вторая плевать хотела на другую, ведомая страшной волей. И вторая сначала действует, а первая потом обдумывает и грустит оттого, сколь всё гадко вышло.