Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 60 страниц)

Внезапность появления, противоречивость образа застала Миланэ врасплох, насмешила и сбила с толку – она еле сдержала нервный смешок. Двери, им отпущенные, открылись настежь, а потом начали закрываться обратно, и пристукнули его, но лев не обратил никакого внимания. Прошло мгновение, смешок угас, и Миланэ поняла причину заминки: если воин выглядел угрожающе и вместе с тем забавно, то она для него наверняка представляла собою зрелище иного рода. Всё, что на ней – ночная рубашка, хоть длинная, да и та сползла на талию, а больше ничего, ни колец, ни браслетов – вся, как есть, так и лежит, закинув лапу за лапу. Тем не менее, для Миланэ есть оправдание: она не ждала, не приглашала никого, кроме старой горничной.

Возникла резонная мысль встать и одеть свиру, чтобы не выглядеть пошло; в то же время помыслилось немедленно прогнать его, наглеца; а потом Миланэ всё-таки решила осведомиться, с чем и зачем он пришёл, а чтобы не предстоять перед ним и дальше в таком виде, решила ровно сесть на кровати, закинув лапу за лапу; и мелькнула идея взять да накинуть на себя длинный кусок ткани, в котором пришла из балинеи, но, во-первых, он был ещё мокрым, во-вторых, так некрасиво.

Решено – сделано. Мелькнул хвост, Миланэ не быстро и не медленно поднялась и ровно села на краю кровати. Нога за лапу, крепко сцепились пальцы – ладони обняли колено, подбородочек чуть вниз, уши чуть-чуть прижать, серьёзный вид.

– Что льву угодно? – не тепло, но и не слишком холодно спросила она.

Не ответив, он подошёл к столику и со стуком водрузил на него бутыль.

– Я так и не представился. Хайдарр, из рода Слааров, – кивнул, глядя на неё. – Хочу извиниться. Я слишком грубо разговаривал с видящей Ваала, – стоял он ровно, словно в строю.

– Слышащей, – повертела Миланэ своё серебряное кольцо.

– Не понял? – нахмурился Хайдарр.

– Слышащей Ваала. Я – дисциплара.

– Не меняет дела. Пусть львица простит и за сегодняшний разговор, и за внезапный визит. Предан Империи, – сказал он и начал уходить.

– Ай-яй. Плохо так: начинать – не заканчивать.

Он посмотрел на неё, прикрыв двери. А потом и вовсе осторожно закрыл их.

– Я не отказываюсь от прежнего намерения выслушать мнение льва.

Левая ладонь на груди, правая – навстречу собеседнику: жест приглашения, иногда – вопроса.

Хайдарр немного подумал, потёр гриву-шею, устало пожал плечами:

– Сомневаюсь, что это окажется интересным. Долгая и скучная история.

– Вино? – мельком указала она на бутыль.

– Да.

Прошёл миг времени, лишь удар сердца, а он без лишних слов откуда-то достал маленький ножичек с толстым лезвием и с пугающей, лишенной всякого усилия лёгкостью оторвал с его помощью укупорку. На столе стоял графинчик с водой и две деревянных кружки. Графинчик он равнодушно отпихнул ладонью, сгрёб эти кружки, и быстро, с шумом разлил вино. Одну кружку оставил себе, вторую с неуклюжей галантностью протянул ей. Миланэ не покоробила такая небрежность в повадках, хотя она, вообще-то, не любит неаккуратности и хамского отношения. Она, внимательная, чуткая к душам, хорошо заметила, что в этой небрежности к вещам и угловатых повадках нет ни капли наигранности. Этот лев действительно привык обходиться истинно малым; он настолько свыкся с жизнью, что невероятно далека от всякой изысканности или хотя бы мягкости, что наверное, даже не замечал этого.

– Почему лев-сир решил извиниться? – уважительно молвила, приняв вино.

У него – тёмные-тёмные глаза, светло-коричневый окрас с беспорядочными, маленькими полосками, крепкие руки, роста он не самого высокого, но и определённо немаленького. Вон, пришлось ему чуть согнуться, когда входил. У него не было широкого подбородка и огромных скул, характерных для собирательного образа простака, дебошира и рубаки.

– Из-за чувства справедливости, – махнул хвостом, свободно опустив руку на стол. – Нельзя всех сеять сквозь одно сито. Да и стыдно говорить грубые слова молодой и красивой львице, – спрятал нож и протянул ей кружку.

Ему пришлось тянуться, а Миланэ только чуть подала своё вино вперёд.

– Я благодарна, Хайдарр, – возложила хвост на колено. – Готова выслушать, что лев думает о сестринстве.

– Да что тут говорить, это долгая и такая… скомканная история. Скорее, даже не история, а так, личные наблюдения…

– Я готова.

Он вздохнул, почесал коротко остриженную гриву, взял стул и припечатал его к полу напротив Миланэ, а потом тяжело сел на него.

– Но я правильно понял, что львица мне простила?

– Львица этого не скажет, пока не выслушает льва.

Вошла горничная, держа в руках чернильницу, перья в чехле и дощечку для бумаг. Ничуть не удивившись присутствию гостя, она спокойно подошла к столу и начала шуршать-хлопотать, вздыхая. Беседа сама собой стихла, было слышно, как в полной тишине старая львица осторожно и крайне неспешно расставляет писчие принадлежности на столе.

– Смею напомнить, что после полночи соблюдается тишь, – вдруг сказала она. – Вы, наши гости, сможете уснуть безо всякого шума.

Осторожно закрыла дверь.

Хайдарр какое-то время смотрел на закрытые двери, сильно повернув голову; и когда обратил взор к ней, то она заметила смешливую, усталую улыбку.

– А почему это так важно для сиятельной?

– Я дисциплара, Хайдарр, и у меня скоро Приятие. Мне нужно хорошо чувствовать души, а потому упражняюсь на ком попало. Пытаюсь проверить свои ощущения и догадки, не более.

Миланэ действительно говорила правду. Она очень хотела, чтобы картина сегодняшнего сна обрела некое разумное завершение, окончательность, твёрдость; она желала убедиться в её истинности. У неё витали вопросы в душе: но сохранилась ли честность ума? Честность духа? Отдаю ли я себе полный отчёт о своих переживаниях, познаю ли я их? Что происходило со мною и вокруг меня? Сопротивлялась ли воля обману чувства?

– Хочу развеять плохое мнение льва о сестринстве, – махнула перед собою правой ладонью, словно убирая невидимую завесу.

Ровнее в талии, плечо опусти. Хвост с пола, хвост на кровать возложи.

– Ну что ж… – поднялся он. – Наверно, львица хочет приодеться, а я пока выйду и подожду. Сойдём вниз, засядем в таверне.

Дочь Сидны не отвечала, и лев стоял, ожидая ответа. Поглядела на вино, на него, яблоко. Снова вино. Повертела кольцо.

– А зачем: у нас и здесь всё есть для разговора, – ровненько ответила Миланэ, взмахом ладони указав на бутыль.

– Хорошая мысль, – мгновенно согласился он.

«Вот подлец», – почему-то подумала Миланэ, но сама жестом пригласила снова усесться, что он охотно сделал.

– Пусть лучше лев снимет своё облачение. Неудобно, верно, в нём тут.

Да, так-то чуть неудобно: она в одной шемизе, а он, такой грозный, весь в своём плаще да и при оружии. Тогда уж что-то одно: или ей одеться, или он сбросит с себя лишнее.

– Привычно, – так ответил, но сразу отстегнул фибулу, бросил плащ на спинку стула, а оружие с ремнём – прямо на пол, возле противоположной кровати. И снова сел напротив.

– Итак, я верно почувствовала? Лев настроен против Ашаи? Он, будь его воля и свобода, проткнул бы мечом насквозь. Верно говорю?

Почесав подбородок, воин с ухмылкой посмотрел на неё.

– Лихо сказано. Хм. Не совсем так, но… Надо же: это говорит сама Ашаи, и это, оказывается, очень интересно. Пожалуй, она собирается сдать меня Надзору.

– Пожалуй, я согласна перейти на «ты», – предложила Миланэ; с незапамятных времён именно львицы предлагают перейти с уважительного обращения на близкое.

– У меня появилось ещё больше подозрений, – сказал Хайдарр, смеясь и расшнуровывая застёжки сандалий.

– Зря, – отпила Миланэ вина. – Вот и зря.

Вино оказалось чересчур сладким, соответствуя вкусам простых сословий, но не столь плохим.

– Да ничего, мне не страшно. Какая разница, где пропадать.

– Я знаю, – снова сцепила пальцы ладоней на коленке. – Ты много думаешь о бесстрашии.

– А что о нём думать, – он постучал кулаком правой руки по левому плечу, изображая приветствие Имперской армии. – Здесь много не надумаешь. Кто-кто, а я не против таких Ашаи, как ты, потому что ты… хорошая, – мучительно подобрал он слово, хотя на самом деле воли просило совсем иное. – Хотя и хочешь сдать меня в надзираловку, – сбросил сандалии, растопырил пальцы лап. – Но ладно, почтём за каприз. К Ашаи-Китрах, как дочери Сунгов, плохо относиться – бессмысленно, знаешь ли. Но сам уклад… не знаю… устройство вашего сословия, хоть ему тысячи лет, не вызывает у меня уважения. Он не плох и не хорош сам по себе, этот уклад, я не знаю, мне не судить… Но вот что: наверх у вас пробиваются совершенно омерзительные особы, лишенные всякой совести, внутренней чести, и очень многие среди вас стараются подражать, тянуться к этому, становясь просто каким-то комком бесцельной безжалостности, взбалмошности и самодурства. Вижу добычу – не вижу препятствий. Делаю всё, что взбредёт в голову. И никакого наказания. Вот то, чем живут многие из вас. Из вас, Ашаи-Китрах.

Миланэ вздёрнула подбородочек, отпила чуть вина и обняла правой рукой левую. Закинув лапу за лапу, храня ровную осанку, хотя в лапы пробирался неприятный холод, она дала ответ:

– Это серьёзные обличения, большие упрёки. Я полагаю, ты расскажешь нечто, что послужит доказательством. Да, Хайдарр?

– Смысл? Ты скажешь, что всё – вздор. И наглая ложь, – развалился он на стуле.

– Я могу чувствовать её, ложь. Предлагаю продолжить.

– Что ж, для Надзора будет много всякого на меня, – Хайдарр взял кружку и налил себе ещё. Потом, не спрашивая, подлил и ей. – Так что советую воспользоваться пером и бумагой, чтобы чего не упустить из моей охульной болтовни.

– Ах да, верно. Спасибо, что напомнил.

Миланэ действительно взяла дощечку, поставила на неё лист бумаги (горничная принесла целую кипу – хоть книгу пиши), обмакнула перо; почувствовав, что за столом, в этой комнате, в этой одежде и в такой ситуации, она будет выглядеть странно, даже по-дурацки, несколько мгновений колебалась: умоститься поудобнее на кровати, убрав лапы с пола? Это будет выглядеть весьма легкомысленно. Прекратить дурачиться и оставить писанину? Возможно, хотя она действительно собиралась поскорее начертать слова из сна, чтобы ни за что не забыть их…

Впрочем… А что? Он ведь не смотрит на меня. Вон, задумчивый, глядит на занавешенное окно. Что ему до меня с моим вздором. Он пришёл поведать серьёзные вещи, а ты серьёзно слушай эти серьёзные вещи, навостри ушки, прикрой бёдра и всё иное. Ночнушка, она потому и длинная, чтобы прикрываться. Да разве ж я буду соблазнять его иль дразнить, Ваал мой, нет-нет, не буду, не буду, какой вздор, какая чепуховая ерунда, а что если он себе выдумает, так это его делишки, разве ж это моё дело, нет-нет, не моё. Он жёсткий, твёрдый, грубоватый и грязноватый, фуй. Что ему до меня, чистой, незапятнанной, ароматной? Если уж я, какова есть, так что мне, исчезнуть, раствориться в Тиамате, провалиться сквозь землю? Он пришёл, не я пришла, не виновата я, не виновата, не виновата, не виноватая. Я Ашаи, в конце-то концов, да-да, а мы не простые львицы, к нам так просто не приткнёшься, не возьмёшься.

И не думай чего себе, мерзавец!

А просто смотреть можно? Ваал с тобой. Допустим, что можно.

Дочь Сидны вся взобралась на кровать, будто бы не находилась среди ночи с незнакомым львом в маленькой комнате придорожного двора, а была у себя в Сидне, в спальне, которую делила с хорошей, прекрасной подругой Арасси. Возлегла, подоткнув подушку, закинула лапу за лапу и укрылась одеяльцем, предусмотрительно подоткнув складку ночной сорочки меж коленками, так, на всякий случай, мало ли чего.

– Собираешься много писать, что так улеглась?

– Если много расскажешь, так много напишу.

– Ладно. С чего начать, даже не знаю. Нет, вот смотри, есть многие, которые не любят что-то, но сами объяснить не могут, отчего так. Верхние ашнарийцы не любят нижних. Хустрианцы не любят саргальцев, – с напряжением говорил он. – Миллисы не любят стражей. Я не люблю баранины, и так далее. Но вот почему я не люблю Ашаи, – откинулся он на спинку стула, скрестил крепкие руки, и она жалобно заскрипела, – объяснить попробую. Видал я всякое, и оно мне, виданное, не понравилось.

– Что ты видел, Хайдарр? – подняла бровь Миланэ и посмотрела на него глазком, написав первых три слова: «Истина в том…».

– В первую очередь расскажу о молодой Ашаи, которую однажды прислали к нам в легион. Э…

– Хайдарр, прости, должна попросить. Я – львица, я ни края уха не понимаю в военном деле, оружии и прочих подобных вещах. Я только стрелять из большого лука умею, и то не очень ладно.

– А… Нет проблем. Эй, начнём с того, что ты, наверное, по моему облачению и не поняла, кто я?

– Нет, прости.

– Я – примста-тригинмарр, помощник командира когорты, точнее, третьей когорты шестого строевого легиона Второго Восточного Домината.

– Предки, как грозно, – покачала она головой, повела ушками. – Так ты командуешь? Ты – дренгир?

– Верно, я не просто воин, а – дренгир. Видишь ли, прим-триги – дренгиры.

– Прим-триги? – спросила Миланэ, удивлённо заморгав.

Как раз закончила ещё три слова: «…что страх мешает…».

Хорошо быть самкой: можно делать несколько дел одновременно.

– Ну, это так, в Легате между собой говорят. Сокращениями. Прим-триг – примста-тригинмарр.

– Ясно.

– А легион – это около двух тысяч воинов.

– Ваал мой, так ты… лев… ты ими командуешь?

Миланэ даже озлилась на саму себя, но поделать с собою ничего не смогла. Она как-то помимо своей воли задала этот глупенький вопрос, играя-сверкая незнанием самки дел самцов; на самом деле понимала, что тот, кто командует двумя тысячами воинов, не будет ехать в дилижансе в пыльных сандалиях, засыпая на ходу. Кроме того, ей-то пришлось немного познакомиться с отличиями Имперской армии, она понимала, что примста-тригинмарр – это дренгир, командир, ведущий воин, который добровольно отдал жизнь воинству Сунгов, но командир маленький, небольшой. Он отличается от простых воинов, миллисов, он избрал военное дело как занятие в жизни.

– Нееет, – улыбнулся Хайдарр, – нет. Самое большее – сотней.

– Всё равно, вот что я скажу: это очень много.

– Может быть. Так вот, приехала молодая Ашаи в наш легион, прямо после дисциплария, вот как ты. Конечно, не в него, а в форт, где был и штаб, и жил командир легиона. Ну, чем занимаются Ашаи в армии? По крайней мере, чем должны заниматься? Готовить с лекарями побольше всяких мазей и припарок, жечь свечки, огоньки и факелы, вынюхивать ложь, придумать что-то любопытное на праздники и это… всё такое. Короче, отмучить годик-второй, да уехать с чистым сердцем. Она же сразу вцепилась в местные дела получше иной хищницы.

– В каком смысле?

– Первым делом она… это… она избавилась от нашего легата, льва с огромным опытом, умного, толкового, лишенного идиотского безрассудства да пламенной любви к делам Императора. Да, Ваалу-Мессали было её имя. Запиши это, запиши, да-да. Всё запиши. И про Императора запиши.

Несколько взмахов пером.

«…видеть её.». Каллиграфическое окончание предложения.

– Короче, мы тогда были на зимних квартирах в Мствааше. Она с ходу написала на него донос, это я точно знаю. Ещё эта Ваалу-Мессали хорошо знала, кто есть кто в нашем Втором Доминате. Знала, кому он неудобен, кто его не любит и вообще, куда как нажимать. Короче, через две луны у нас был новый командир, а старый куда-то уехал. Новы легатом стал помощник старого командира, Смул его звали; его сразу же повысили до миллиарра, естественно, к чему он оказался не готов. Мессали мгновенно прибрала его к лапам, заодно пинком разрушив семью. Ходил он за ней, как собака и исполнял все прихоти. Знаешь, вся такая, сестра-Ашаи, кровь Менаи, в общем – падайте ниц. Ну, чего сказать… Каждое утро Смул приказывал разводить огонь под огромным чаном, где раньше варили пиво. В этом чане она и купалась прямо во дворе форта, мол, ей хочется только под открытым небом. Перед этим пришлось надраивать этот чан до блеска.

– Фуй. Не может быть.

– Чего не может быть? – засмеялся Хайдарр, протянув к ней кружку.

Чокнулись.

– Так и было, – отпил. – Я тебе говорю.

– Но в чане из-под пива? Не верю.

– Тебя только это удивляет? – искренне захохотал Хайдарр. – Так его вычистили. Ездила она с ним повсюду, не с чаном конечно, а со Смулом, обожала чем-то покомандовать или дать какое-то указание. В лазарете корпуса её ни разу не видели. Но это всё ерунда, это так…

Фыркнув, дисциплара отмахнулась; он умолк, повисла тишина.

– Гнилой плод не смеет говорить, что дерево прогнило.

– Да хвост с ней. Не в ней дело, по большому счёту.

– А в ком? Или в чём?

Он ухмыльнулся. Миланэ почувствовала: тайна, недомолвка, сомнение, скрытность.

– Вот что ещё расскажу. Наш легион посетила Вестающая. И ты представь себе: её постоянно таскали в паланкине восемь дхааров, а мне поручили охранять всю эту кавалькаду, хотя у неё и своей охраны хватало. Я ходил за Вестающей, Мессали как хвост увязалась за Вестающей, а за своей любовницей Мессали бегал наш легат Смул. Жалкое, убогое зрелище. Посмеяться бы с балагана, но в итоге всё это стоило жизни многим из нас.

– В каком смысле? – нахмурилась Миланэ, чуть прижав ушки.

– В прямом, – отрешённо ответил Хайдарр. – Эта Вестающая, по слухам, ездила по легионам Второго Восточного не просто так: играла в какую-то свою игру. Она всячески склоняла легатов уйти в поход в Таамфанское ущелье.

– Зачем? И… как она может склонить, ведь командиры Легаты ещё кому-то подчиняются…

«Страха нет».

– Отстаивала чьи-то интересы. В Таамфанском есть золотые прииски. Золото под лапами валяется, хоть собирай. Это ущелье вместе с приисками отдали варварам-фландам десять лет назад. Ещё раз говорю: она отстаивала чьи-то интересы… Я не знаю, что Вестающая говорила командирам корпусов. Даже не знаю, она ли убедила главу Второго Восточного совершить этот поход, или это командиры выступили с инициативой. Я не понимаю, почему она не сделала этого в Марне, напрямую, в Регулате. Не знаю, не знаю…

– Хайдарр, что-то это всё так… притянуто за уши… – мордашка Миланэ стала хмурой, уши недоверчиво прижались, но потом просветлилась спокойствием понимания. – Вестающие – они одной лапой в иных мирах, им это не нужно. Полагаю, это совпадение.

– Может и так. Может, эти слухи – полная труха, а я просто полупьяный кретин. Короче, мы ушли в поход во Время Вод, когда там холодно, мокро и зябко, хорошо там перемёрзли, переболели, посражались. Ущелье мы взяли, прииски тоже. Потом дело дошло до Императора, ему не понравилось, что с нашими дорогими друзьями-фландами вышел скандал. Высочайше повелел отойти, мы и вернулись обратно, на те же зимние квартиры. И в нашем старом, добром форте нас ждала наша старая, добрая Мессали. Правда, незадача случилась: Смул в походе умер от огня в груди. Сильно промок, не спал два дня, слёг и как-то взял да ушёл в Нахейм.

Стукнул когтем по кружке.

– А нам запрещено об этом говорить. Знаешь это?

– Запрещено? Почему?

– Да. Всё, что ты сейчас услышала, может запросто сослужить, если хочешь упечь меня на долгую-долгую каторгу. Об этом холодном походе ведь мало кто знает. А кто знает, тот молчит.

– Моя душа скорбит с тобой, Хайдарр, – она мельком дотронулась до его ладони, – но здесь я не вижу никакой тени на наше сестринство. Хорошо, понимаю, я согласна: Мессали эта – не лучшая среди сестёр. Но вся история с Вестающей и с Мессали, как мне кажется, никак не связана со смертью твоих братьев по оружию.

Тот молчал, ничего не отвечая; взял в руки бутыль, повертел, постучал донышком о колено. Взгляд исподлобья для неё, потом снова стук донышком.

«Большая бутыль», – подумала Миланэ. – «Кружек десять».

Резко и внезапно налил себе, потом и ей; все движения говорили, что возражений и протеста он не потерпит.

«Когда поймёшь ты, милая ученица…», – начертала Ваалу-Миланэ-Белсарра. – «Как же я хорошо помню эти слова…».

– Ладно. Не бери в голову, – протянул к ней кружку. – Напиши ещё, что я считаю Ваалу-Мессали настоящей сукой.

Небольшая заминка: Миланэ отставила перо на стол, а дощечку с бумагой – вниз, на пол возле кровати. Снова воссела ровно, ушки вверх, левая обнимает живот-талию, правая – к нему.

Взяла вино.

– Ошибаешься, Хайдарр, – Миланэ, наконец ответив на его жест, отпила совсем немножко и поставила кружку обратно на стол. – Всё это – поход, повадки Мессали, Вестающая – просто совпадение, случайное и мимолётное, но наш ум любит связывать причины-следствия, даже самые нелепые. Однажды ты увидел плохой цветок – уверена, что это было ещё до Мессали, но ты скрываешь это в тенях – и воздумал, что таковы все цветы нашей породы. Гляди: есть плохие воины, а есть плохие Ашаи. Что ж до Вестающей, то они упрямы, необычны, но не потому, что мерзки душою, но потому, что живут не как все и чувствуют не то, что все. Им суждено день жить, а ночью взмывать душой, чтобы говорить во снах всё, что требуют Сунги, что требует Империя. Отыщи снисхождение и понимание к их странным повадкам; они тоже подневольны в жизни, как воины.

Хайдарр хмыкнул.

– Да не убедила. Всё равно несправедливо.

– Что именно?

– То, что Мессали так себя вела.

– Я не собиралась отрицать, что это может показаться несправедливым. Тем не менее, давай вместе согласимся: твой командир – взрослый лев; и Мессали – тоже; и его супруга, и все-все-все. Мы вольны выбирать то, что хотим. Разве мы не можем взять ответственность за то, что вершим? – с горячим убеждением молвила Ваалу-Миланэ.

– Ладно, хвост с ним. Пусть, – махнул лапой. – Почему Мессали ни разу… скажем… я ни разу не видел, чтобы она заботилась в лазарете? И никогда не слышал, чтобы она там была? Не видел, чтобы зажигала где-то огонь. Или кому-то сказала доброе слово.

– Кто знает, в чём заключалось её служение. Могло быть так, что эта Ашаи попросту не успевала.

– Ну, разве что иное я мог услышать? За верных Сунгов.

Последние слова были полны острейшего сарказма, а сам он беззвучно смеялся. Миланэ, тем не менее, выпила до дна.

– Плевать на Мессали, – продолжил он. – Но почему Вестающая была столь… пошлой, наверное, да? Она ведь не какая-то патрицианка, у которой кроме денег, мужа и происхождения – ничего нет. Зачем паланкин, зачем вся эта дурная мишура? Охрана. Суета… У неё же должно быть нечто такое… Не знаю. Неимоверное, удивительное. Ей должно быть плевать, – и он наглядно изобразил, как именно ей должно быть всё равно, – на этот светский балаган, на богатство, роскошь.

«Что ему сказать в защиту?», – думала Миланэ.

– Вестающие нуждаются в защите, Хайдарр. Я хорошо это знаю, – вдруг вспомнила о погибшей ученице Вестающих. Ученица. Книга. Кровь. «Снохождение».

Зашумел шальной ночной ветер за окном. Сильно подавшись на стуле к окну и отвернув занавеску, Хайдарр бесцельно выглянул туда. Потом снова взглянул на дочь Андарии и воспринял её молчание за вежливое недоумение.

– Ты не понимаешь, о чём я, – с безнадёгой махнул он лапой. – Ладно, пойду.

Заметно, ой как заметно, что уходить не хочет – даже не шевельнулся.

– Не уходи, – чуть погодя, молвила Миланэ, взмахнув хвостом. – Мы ещё не закончили.

– Этого тебе хватит, чтобы упечь меня куда подальше, – сказал он, показывая на писчую дощечку, которую Миланэ отставила подальше на кровать.

– Попытаюсь объяснить. Даже я, дисциплара, даже сёстры вполне не знают, чем живут Вестающие. Ясно одно: к миру они относятся с равнодушием, с холодом, они – отрешённы. Потому они могут совершать странные поступки, вестись странно, и вообще воплощать многие странности, даже пороки. Но пойми: такова их судьба; это вовсе непросто – почти каждую ночь уходить в сон и там встречаться с другими Вестающими. А Ваалу-Мессали – так попробуй пойми, что там было. Может и так. Может, она была совершенно плоха, даже омерзительна. Такое бывает. Я не могу отрицать. И прошу у тебя прощения от имени всех Ашаи, если кто из нас причинил тебе зло.

Он протёр глаза.

– Не извиняйся. Как-то я далеко зашёл. Я – Сунг, я верю в вашу искру, вы всегда мне нравились. Потому иногда жду слишком многого от вас… сам не знаю, чего жду. Знаешь, моя родная сестра – тоже Ашаи, она в Айнансгарде.

– Ты тоскуешь за нею? – тут же ухватилась Миланэ за важное в разговоре.

Как всякая Ашаи, Миланэ хорошо чувствовала важные повороты в любом разговоре; многие слова – лишь прелюдия, мишура, игра, прежде чем будет сказано главное.

– Очень. Она – всё, что у меня есть.

– С этого и надо было начать.

Взяла по-быстрому перо.

«…тогда и увидишь свою истину, сверкающую в лунном свете».

Отставила.

– Давно вы не виделись?

– Два года. Ей двадцать сейчас. Или двадцать один.

– Едешь к ней?

– Да. Сначала к ней, потом домой, в Йонурру.

Он скрестил руки, хвост его задёргался.

– Сестринство забрало сестру, когда мне исполнилось восемнадцать, а ей – одиннадцать. В девятнадцать я стал воином, и с того времени видел её очень мало, можно по когтям пересчитать. Последний раз, когда приехал, мне показалось… что мы такие разные. Она стала иной. Не могу сказать – плохой. Просто иной…

– У неё теперь своя жизнь, – стараясь дать понимание, мягко молвила Миланэ.

– Я люблю её. Она – вся кровь, что у меня осталась. Но боюсь, что теперь я ей уже не нужен. Я писал много раз, она – очень редко; всё оказывалась очень занятой, это чувствовалось, у неё было полно каких-то дел, и её утомляло, что с братом надо посидеть, поболтать. Виви была мила со мной в последний раз, но я чувствовал – она отбывает задачу, роль, держит себя, управляет собой, и эти жесты, вот постоянно: сидит так, а потом вот так, а потом рукой так, вот как ты, – кивнул он Миланэ, – и всё просчитано до мелочи, а зачем, спрашивается? Ведь только надо, чтобы она меня обняла…

Вздохнул, посмотрел наверх, на потолок. Стало очень тихо, можно вслушаться в каждый шорох.

– Пусть всё это будет не зря. Пусть она станет хорошей Ашаи.

Миланэ внимательно выслушала его, совершенно неотрывно глядя ему в глаза.

– У тебя был только один день?

– Да. Так получилось.

– Два года назад?

– Да.

– Вы встречались в стаамсе дисциплария?

– Стаамсе? Хм… Это то главное, красивое здание? Высооокое такое…

– Верно, оно.

– Да, в нём. Вот там сидели.

– Хайдарр, послушай меня, – дотронулась к его плечу, одновременно приложив ладонь к груди. – Посмотри на меня.

Со сложновыразимым мучением-вопрошением он посмотрел на неё, молодую, одновременно с недоверием, но – и с верой.

– Ученица после Совершеннолетия всегда занята, особенно первый год. Хайдарр, то, что она пригласила тебя вовнутрь, говорит о многом, и я объясню тебе, что случилось и почему. Ты ведь знаешь, с древнего: «Ашаи-Китрах» – «сёстры понимания»? Не знаешь? – она ухватила кончик хвоста, не его, а свой. – Мы всегда стараемся понять, что и почему происходит. Сестра не могла принять тебя в своей комнате или доме в дисципларии – это запрещено, туда даже мать родная войти не может. Она не ушла с тобой куда-нибудь из дисциплария потому, что – я полностью уверена – не могла этого сделать. У нас бывают свободные деньки, но бывает такое, что ты обязана, обязана, обязана делать то, что говорят наставницы, и не только они. И у неё был такой день. Она не ушла с тобой в прекрасные сады Айнансгарда или любое иное тихое место, которых полно в любом дисципларии, твоя сестра ушла с тобой в стаамс, чтобы сразу показать: вот, погляди, теперь это часть меня, часть моей жизни. Она присела с тобой недалеко от входа, а ты рассматривался вокруг, глазел на витражи, и также смотрел на неё, она пыталась показать собой: гляди, брат, чему я научилась, среди чего живу, чем я живу, чем есть и чем я стану. Сестра-Виви показывала тебе жесты, одежду, осанку, свой голос и взгляд – всю себя. Перед этим ты стоял у входа в дисципларий, и ты пришёл, конечно же, не в день посещений, поздно вечером, рано утром или вообще в неудобное время, и она спешила к входу, чтобы сообщить привратным стражам, чтобы они впустили тебя вовнутрь, да убедила, чтобы они не забирали оружия, хотя им так положено, и чтобы провести тебя вовнутрь стаамса не в день посещений, ей пришлось стамповаться у стражей, и всего этого ты не видел. Она сидела с тобою, не имея возможности полностью отдаться чувствам, поскольку это неприлично в стаамсе; верно, многое хотела сказать, столь многое, что не знала, с чего начать. И пока вы так сидели – время истекло, пришлось ей уходить.

– Но письма? Что тогда с письмами? – попытался Хайдарр сказать обычным голосом, но получилось плохо.

– А уверен ли ты, что все они доходили? И твои, и её?

Взмахнул головой, закивал, словно узрев великую правду, узнав истину, которая всегда была рядом, но он её не видел из-за слепоты.

Ваалу-Миланэ продолжила:

– Многое, очень многое она отдала, чтобы пройти сквозь страхи, будучи найси, истинные трудности и отрыв от родной земли, будучи сталлой. Ей пришлось пройти через истинный ужас Совершеннолетия; очень многое отдала, чтобы многому научиться, принесла в жертву многие дни и все силы своего духа…

Хайдарр увидел, что Миланэ, дотоле сидевшая прямо и ровно, держа на колене протянутую к нему ладонь в странном жесте просьбы-воззвания, вся отвернулась влево; Ваалу-Миланэ уже больше не сидела, закинув лапу за лапу, она убрала лапы с пола, вся присела на кровати, Хайдарр видел её теневой силуэт в ярком огне свечей.

Сложила ладони вместе, вдохнула и отвернулась в сторону, чтобы ему не было нечаянного вреда; закрыв глаза, выдохнула на них, зная, что всё получится – ладони неистово покалывало; её игнимара, чуткая к состраданию и щемящим чувствам, вспыхнула.

Он тихо наблюдал за нею, и вдруг показалось, что среди пустого, тёмного пространства есть только она, он и жёлтый свет; странно она выглядела, жрица вечного начала львицы. Потом увидел, как вспыхнул бледно-фиолетовый огонь на её ладонях; он раньше никогда не видел игнимару в такой интимной близости, и зрелище, к которому он дотоле вроде как привык, совершенно сразило, обволокло, поймало необъяснимостью и бесконечной тайной. Странность: огонь этот вовсе не добавлял света ни пространству, ни душе, а придавал больше тихой тьмы, и на миг показалось, что сейчас провалится куда-то назад-вниз; он возжелал этого провала, и стало понятно: лишь дотронься к ней, к её игнимаре, и она увлечёт в эту пропасть; ну и пусть увлечёт, кровь с ним, что ещё брать от жизни, если не чувство полёта в долгопадении вниз и назад…

Ей хотелось показать ему игнимару, но она не забывалась: понимая, что долгий огонь истощит её силы и очень захочется спать, потушила пламя сильной встряской рук лишь через три удара сердца. Снова села обратно, к нему, снова вскинула лапу за лапу, а хвост упокоила на колене, только теперь не стала держать руки при себе, а странно-игриво опёрлась о кровать. Но не могла иначе: ладони чуть жгло и покалывало, требовалось дать ладоням отдых.