Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 60 страниц)

Да, у их любви будет много трудностей. Кровь моя, сколько здесь сложного! Род патрона, Синга, служба Амона, его задание, её положение и призвание; «Снохождение»; неизвестность после Приятия (а вдруг действительно придётся уехать в Кафну?); сомнительный интерес к её особе и всякие слежки… Но они всё разрешат.

«Амон умный, и я – тоже. Буду с ним, сожгу всё, что он скажет, испепелю саму себя, если нужно…»

«Ты живёшь, только когда любишь», – Ваалу-Даима-Хинрана.

«Львица, которая разучивается очаровывать, всё больше научается ненавидеть», – Сэзарий.

А ещё вот что самое восхитительное: у них это – взаимно. Ведь как обычно идёт тропа любви? Он любит её, Она любит Того, Тот любит Ту, а Та любит только Себя, причём и то безответно. Так течёт жизнь: поначалу для любви мы слишком малы, потом недолгий расцвет (как он недолог у нас, львиц!), а потом вроде и не до любви, а там пришла пора умирать, если до того чего не приключилось.

«Снохождение» на краешке стола попалось ко взгляду. Глупой, ой глупо его тут оставлять. Миланэ поднялась наверх, чтобы спрятать снова. Амона в постели не оказалось, и оттого аж похолодело внутри.

– Милани.

Он почему-то сидел в углу, полуголый; возле стоял графинчик.

– Кровь моя, Амон, ты меня напугал, – с действительной укоризной молвила Миланэ и пошла прятать книгу.

– Кто там был? – спросил он, следя за нею.

– Сейчас? Внизу? – навострила ушки, задвинув ящик комода. – Супружеская пара, застамповали одну бумажку.

– Ммм…

– А что? – подошла она к нему, возложив руки на плечи.

– Ничего.

– Ты мой пугливый, – доверчиво уселась ему на колени; он оттаял, учуяв её тепло.

Они поцеловались.

– Тебя что, могут искать? – спросила Миланэ с лёгким, недоверчивым к беде беспокойством.

– Не знаю. Могут, наверное.

Но Миланэ не видела трудностей.

– Уйдёшь ночью, под рассвет.

– Я так и хотел, – Амон приложил ладонь к её загривку.

Помолчали.

– Есть хочешь? – встрепенулась она.

– Не знаю, что бы сейчас сожрал.

– Идём… Идём-идём, я тебя покормлю.

Сошли вниз, уселись на кухне, у очага; похоже, Раттана действительно происходила из голодных земель, ибо наготовила столько всего, что вполне бы хватило на большую семью, а не одинокую Ашаи.

Амон расспрашивал о Раттане, о доме, о соседях. Также побеседовали о том, что всё безнадёжно проспали; он выразил беспокойство, что она может упустить Приятие, на что Миланэ улыбнулась и заверила: не пропустит. Через некоторое время они сели друг против друга. Миланэ сначала наблюдала, подперев щёку ладонью, как он ест. В своё время она недолюбливала, если так делала мать, Арасси тоже имела такую привычку: наделает чего-то, когда её очередь, сядет и смотрит, как Миланэ ест. У них по этому поводу даже случилась однажды маленькая ссора.

Миланэ резко обратила взор в сторону, когда поняла, что это ему тоже может не понравиться; а она не желала, чтобы ему что-то не нравилось.

– Как мы столь быстро влюбились друг во друга? Может, сошли с ума? – меланхолично вопросила она, рисуя когтем невидимые узоры на столешнице.

Он повертел ложку в руках, словно диковину.

– Я быстрее.

– Что? – не поняла Миланэ, бросив занятие.

– Я быстрее влюбился, – продолжил есть.

– Как тебе знать? – подалась она к нему, совсем чуть подморгнув левым глазом. Вообще, Миланэ далеко не чуждилась любых заигрываний, но всегда считала, что они должны быть редки да метки.

– Когда я в тебя влюбился, ты ещё не знала, что я есть.

На её вопросительный взгляд с улыбкой ответил:

– Я ведь следил за тобой. Влюбился ещё там, на мосту. Может, и раньше.

– Амон, а как долго ты за мной следил?

– Принял хвост тогда, когда ты вошла в дом Талсы. Кстати, что там делала?

– Там были патрицианские посиделки. Маленькая пирушка.

Нет, всё же где-то глубоко он ещё был жёстким, недоверчивым самцом, глядящим на жизнь остро и без украс. Она почувствовала, как он пожалел об этом вопросе: «Что там делала?». Понимал Амон, что такой вопрос может вызвать у неё некоторые подозрения либо недоверчивость. Волнуясь за её отклик, он тут же попытался изобразить равнодушие; но Миланэ отлично поняла, что здесь было лишь чистое любопытство, ничего более.

Ел быстро, сосредоточенно. Изголодался.

– Хочешь, я тебе тоже что-то расскажу? – вздохнула Миланэ, и вдруг ощутила, как он дотронулся к её голени под столом. Миланэ обожала такие игры: нечаянные касания, мимолётные взгляды, тени улыбок; и ей очень нравилось, что Амон знает в них толк.

– Да, – кивнул он.

– Всегда думала, что я – истинная андарианка, – сказала она, ощущая, что прикосновение поднялось к колену. – Но мать совсем недавно рассказала, что у меня другой отец, а он не был андарианцем. И теперь я даже не знаю, что о себе думать.

Казалось бы – увлекательная и волнующая история. Но у Миланэ вдруг она уместилась лишь в три предложения: она вняла, что действительно нечего сказать. Так странно.

– Ничего, – махнул рукой Амон, словно на пустяк. Ему, приёмышу, было трудно увидеть здесь нечто особенное: – Я не знаю ни отца, ни матери. Настоящих, в смысле. С этим можно жить, не волнуйся, – улыбнулся он.

Миланэ сонными и влюблёнными глазами смотрела на него. Только теперь поняла, как же хочется спать, просто всмерть как.

– Хочешь, раскину Карру, – не в силах сдержаться, она зевнула, даже не успев прикрыться ладонью, – ааай… мы попробуем узнать… ой, прости… кто твои родители?

Вместо этого он отпихнул тарелку вбок и подошёл к ней.

– Ты устала. Не спала всё это время?

Миланэ покачала головой. Не-а. Не спала.

– Тогда как-нибудь в другой раз. Сейчас я пойду и уложу тебя, а ты пойдёшь со мной и послушно уляжешься.

– Без тебя не засну – будет одиноко. Кроме того, есть предложение.

– Какое?

Он вёл её к ступеням на второй этаж, поддерживая, словно слабосильную.

– Какая-нибудь Ашаи накладывала на тебя руки? Ты испытывал страйю? – Миланэ снова зевнула.

– Нет.

– Почему? – остановилась она, прильнув к нему.

– Да так… Всё никак не было… возможности. Неинтересно было. Да и к чему эта страйя, если Ваал – лишь слово?

– Он слово, но слово очень сильное… У слова есть власть. Слово – это сила, Амон. Оставь, сама поднимусь.

– Ах, ну да.

Легко подхватив, Амон понёс её на второй этаж, толкнул лапой дверь и уложил в постель. Дочь Сидны попыталась раздеться сама, но он с удовольствием проделал это за неё; она не противилась, приняв судьбу – ай, делай, что хочешь. Честно говоря, он предпочел бы занятие чуть иное, нежели сон, но Миланэ была уж совсем растаявшей от усталости, и ничего не оставалось, как улечься возле неё.

– Страйей можно не только фантазм Ваала показать. Можно нечто иное. Я слыхала, что некое подобие страйи, только более сильное, можно пережить, если уснуть вместе и я начну сновидеть. Это совместное сновидение, сестринству оно хорошо знакомо, я его испытывала… но только с другими Ашаи. А если так усну с тобой, то… смогу так увести твою волю за своей… как оно бывает при обычной страйе, наяву, понимаешь? Только мы не будем глядеть на Ваала, зачем он нам сдался… Мы попытаемся посновидеть. Для этого нужно… Возьми мою ладонь, левую, и не отпускай… Не отпускай, мы попробуем. Ты увидишь… Как при траурном церемониале, можно показывать, я показывала, у меня есть опыт…

– Да-да, моя любовь, да-да, – благодушно кивал Амон на её сонную болтовню, многое не понимая и не особо отягощаясь. – Спи, не тревожься, я с тобой, Милани.

Ладони он её не отпустил, как просила, и так заснул вслед за ней.

Что ж, пришлось познать цену милой, сонливой болтовни львицы-Ашаи. Поначалу всё было, как всегда, но тут вдруг он понял, что знает о том, что спит. Неслыханно. Ведь если спишь, то не знаешь об этом. Если знаешь, что не спишь, значит бодрствуешь и бегаешь по миру тёплой крови. А тут бы ни так, ни эдак. Он знал, что спит, и всё равно спал. Более того, перед взором ничего не являлось – одна темнота, а его всего словно сковало. Чудовищно.

Явилась Миланэ; кроме неё, вокруг ничего, а её красота даже лучше, чем наяву. Она явно пыталась что-то сказать, улыбалась, пыталась успокоить; он не отпускал её ладонь, старался хоть как-то удержаться возле, потому что происходящее ну совсем не нравилось. А по ней заметно – такие дела ей в привычку и нипочём.

Примерный смысл её «слов» до него, в целом, дошёл: «Будь спокоен Амон, всё хорошо, я – с тобой».

Поняв беспокойство, Миланэ отпустила его, смеясь, отчего он впал в ужас. Но стало много лучше, а потом его выкинуло в некую местность, в некий каньон или нечто вроде того. Он с трудом повернулся – всё плыло и прыгало перед взором – и увидел Миланэ, что молча указывала пальцем на далёкий холм, на вершине которого что-то светилось; завидев её, сознание Амона обрело устойчивость, и этот дивный мир перестал плыть. Она явно желала, чтобы он туда пошёл, но путь туда казался столь неблизок, что путешествие казалось невозможным; тем не менее, он попробовал, и понадобилось не более десяти «шагов», чтобы дойти. Как можно так обмануться насчёт расстояния – Амон не понял.

Но размышлять о расстояниях не было времени, так как на вершине холма он увидел… Сари.

Почему-то сразу пал ниц, на колени. Невозможное, нереальное видение, восстание из мёртвых. Он протянул к ней руки в трепете и экстазе, а Сари подошла как ни в чём не бывало, одетая в обычное домашнее платье, то самое, широкое, с открытым хвостом, подняла с колен и начала нечто говорить.

«Я ведь говорила тебе, что найдёшь великую любовь. Говорила-говорила. Но ведь просила быть зорким!».

Понимать её стоило чудовищных усилий, словно бы в сознании одновременно происходил перевод с нескольких языков, но Амон очень хотел услышать, что она скажет. Потому он слышал.

«Я был внимателен, Сари».

«Оно всё так! Не упустил. Но где твоя зоркость? Почему не бдителен? Почему?», – Сари почему-то укоряла его; любя, но укоряла.

Амон попытался её схватить, обнять, поцеловать, но Сари отворачивалась от него, точно так, как много лет назад, дразнясь и пытаясь угомонить.

«Помнишь нашу клятву?»

«Да», – вдруг испугался он, устыдился. – «Сари, прости, что рассказал ей».

Она протянула ему руку. Дотронулись запястьями, как когда-то. Клятва на крови.

«Ты доверился верной львице».

А потом вдруг исчезла. Потом ужасный рёв в ушах, душа наизнанку, ощущение себя бесконечно большим, совершенно крошечным и прочие прелести.

Проснулся он так, словно бежал от стада разъяренных буйволов: задыхаясь (хотя силён, ловок и вынослив) и с молотом вместо сердца (а ведь его не так просто пронять). Вдобавок ко всему, будто этого мало, несколько мгновений он не мог двигаться – тело не слушалось.

Наконец, резко поднялся. Темнота и ночь.

– Как они это выдерживают? – тихо сказал сам себе, мельком взглянул на спящую Миланэ и глубоко вздохнул. Немного посмеялся – для самоуспокоения. Всё хорошо, всё нормально, все мы взрослые. Детскими страшилками нас не испугаешь. Прежде всего – не терять головы.

Можно подумать, это может как-то на него повлиять. Ха, ничуть! Амон всегда верит себе и уму. Он смотрит на вещи жизни трезво, с насмешкой и скепсисом, всегда готовый уличить. Да не верит он во всё это, во всё эдакое. Все эти душевные штуки хорошо смотрятся у львиц, спору нет, это их игры, это их украшает, иначе жизнь была бы тупой и скучной. Но он, лев, знает, что есть тело, что его можно поднять, уронить или порезать. Потрогать, в конце концов. Всё остальное – чепуха.

Что сейчас с ним было? Спал, видел сны. Почему такие странные и живые? А Миланэ говорила, что так будет. Значит, она к этому причастна? Безусловно, причастна, он ведь с ней в тесных эмоциональных отношениях, основанных на обоюдном влечении и молодой крови. О как.

Не верил он всему этому, уже давно. Не надо сказок для львят. Эта, как её, страйя? Да обычное внушение, это не только Ашаи умеют, это и воровайки с рынка проворачивают. Ваал? Могучий миф, благодаря которому Сунги стали Сунгами. Ашаи-Китрах? Красивые львицы с хорошими манерами, необычным мышлением, раскрепощённые и с загадкой; впрочем, их загадка пьёт из того же источника, что и тайна обычной львицы; и разрешается эта тайна всё тем же способом, всё тем же, о да. «Снохождение»? Да просто книжка. Интересная для Ашаи, наверное. Запретная добыча, как в легенде с Тафу. Как тут не понятно: он украл книжку, чтобы доставить ей приятное. Да чего скрывать: завоевать расположение. Дело-то хоть рисковое, но вполне возможное. Как видно, всё увенчалось успехом в полной мере. Надо было бы украсть золотое кольцо – украл бы. Вот эти вот сновидения? То самое внушение, он ведь не отрицает, что Миланэ держит его душу… тьфу, «душа» не то слово… голову, и он совсем не прочь окунуться в озеро её чар. Она хороша, она превосходна, он её любит, это молодость, это кровь. Игнимара? Кхм, сложнее. Впрочем, и тут рано или поздно найдут ответ. Ведь природа даже обычного огня неясна. А дрова горят уже много тысячелетий, и никого это особо не волнует. Он слышал, что самая популярная теория среди учёных – эфирная. Мол, есть всемирный эфир, неясная субстанция, и при определённых условиях Ашаи как-то научились его зажигать; он горит, вот и всё. Это книжки надо читать, там всё написано. В мире много умных львов, они всё равно или поздно прояснят.

Да.

Сари во сне? Ах, Сари… От себя не убежать, от воспоминаний – тоже.

Пора уходить. Нельзя её будить. Она так мило спит… Миланэ. Она вся немного сжалась, беззащитная. Уши чуть прижаты, рот приоткрыт.

Начал одеваться, и… заметил что-то на руке. Что-то темнеет…

Левое запястье в крови.

«Не может быть». Он потрогал его, потом растёр. Кровь не его – запястье цело.

Посмотрел на спящую Миланэ.

«Я ей не рассказывал этого!». Да, он немало умолчал в своей истории, и не рассказывал, как однажды Сари и он поклялись друг другу, что до самой смерти никому не расскажут об их отношениях, чтобы потом не навредить друг другу во взрослой жизни; а чтобы клятва была вернее, скрепили старинным способом: надрезали друг дружке запястья (Сари долго не могла сделать этого Амону и даже всплакнула от жалости) и дотронулись ими, смешивая кровь.

Только Миланэ могла нанести ему кровь на запястье (кто же ещё?!), но ведь она ничего об этом не знала!

Ведь не мог сон… так… повлиять. Так не бывает. Сны – всего лишь… сны.

Он сидел на краю кровати, рассматривал кровь, даже понюхал её. Хотел было её разбудить, чтобы спросить. Рассмотрел: не сделала ли она себе каких надрезов? Но Миланэ укуталась в простыню, что служила ей одеялом в тёплую ночь.

Вдруг быстро оделся, поцеловал её в плечо и быстро исчез из дому через окно на кухне, которое приглядел ещё вчера, как самое безопасное.

И позавтра Миланэ, уже усевшись в дилижанс к Сарману, уже отчаявшаяся увидеть его в последний раз перед Приятием, заметила близкий сердцу облик в толпе. Амон стоял и улыбался, опершись о колонну здания почты и предусмотрительно прикрываясь подкидыванием монетки – так делают менялы-ростовщики. Заметив её взгляд, указал большим пальцем на сердце, потом приложил целую ладонь к нему, что означало: «Я люблю тебя».

Миланэ ужасно хотелось выбежать и обнять его; от безысходности и неутолённого желания она послала ему, вопреки предосторожности, воздушный поцелуй; неизвестно, чем бы всё кончилось, но Амон первым принял волевое решение и быстро исчез.

========== Глава XX ==========

Глава XX

Миланэ пребывала в чрезвычайном расположении духа.

Всё обратное путешествие в Сидну было исполнено радостно-возвышенного ожидания. Естественно, думалось об Амоне; о том, что глубоко в вещах надежно спрятано «Снохождение»; что скоро Приятие, и Миланэ ничуть не волновалась, хотя с иными дисципларами случались настоящие истерики от переживания за будущую церемонию. Иногда рисовались какие-то беспокойные картины в сознании; например, будто бы дилижанс по дороге остановят разбойники и прикажут отдать все вещи. Тогда пропадёт «Снохождение», как тогда быть? Но Миланэ лишь улыбалась таким несуразностям; она вообще улыбалась всему и всем, чем быстро заслужила доброе имя среди попутчиков, как очень обаятельно-светлая Ашаи-Китрах.

Дилижанс не был полон: трое молодых братьев и небедная чета возраста силы. Поездка обошлась значительно дороже, чем в прошлый раз, ехать было намного комфортнее и вольготней – Миланэ посчитала, что раз в жизни себе можно позволить дорогую поездку, хотя обычно она привыкла к бережливости.

Ехали весело. Братья наперебой оказывали некоторые знаки внимания молодой дисципларе, но аккуратно, ведь с сестринством шутки плохи. Заночевали в том же гостином дворе, где некогда довелось повстречать Хайдарра. Миланэ вспомнила о нём с чувством благодарности; вообще, почему-то он ей запомнился. Тем не менее, много об этом не размышляла, поскольку теперь вовсе не сама, теперь она «при льве», как говорят.

Ни на ночь, ни поутру Миланэ не думала о Приятии. Да, представлялось, как волнуются иные подруги; некоторые – уже отволновались; как некоторые зачитывают энграммы на хорошую игнимару, хотя наперёд читать энграмму то же самое, что попытаться наесться на всю жизнь, пересматривают «Воззнаменования веры» – книгу, для Ашаи столь же важную, как умение считать для торговца. Только было начала представлять, как всё будет, да и попутчики уже поутихли, как судьба не дала много думать: у дилижанса сломалось колесо.

Дело оказалось серьёзным – двое извозчих не могли это починить. Поэтому с большими ухищрениями и мучениями они доковыляли до одного посёлка, где должен жить колесный мастер.

Этот посёлок оказался такой дырой, что спаси Ваал, хоть и находился совсем недалеко от большой дороги, что как бы должно было сулить хоть некоторое оживление и достаток. Пока мастерили колесо, Миланэ решила выйти и осмотреться, как и остальные путешественники. Тут-то её перехватили две испуганные львицы, низкорослые и тёмненькие, детного возраста и чуть ли не под руки повели к какому-то ветхому дому, утверждая, что там болеет один почтенный лев, и кажется, что он уже по-настоящему при смерти, хотя до этого собирался умереть по многу раз. Понять, чем можно быть полезной в таком случае, Миланэ не могла, ибо – если он при смерти – лечить поздно, а сжигать – ещё рано; а близкое общество родных душ даст ему значительно больше, чем беседы с неизвестной львицей Ваала. На всё это перепуганные львицы ответили, что близких родственников у него здесь нет, дети раскиданы по всему миру, а потому хотя бы Ашаи чем-нибудь да поможет в последнем пути.

Умирающий оказался вполне бодрым стариком, который ходить уже не мог. На вопрос Миланэ, что с ним, ответил, что его болит, причём всё – обычная жалоба для всех, чья жизненная звезда угасает, к тому же добавил, что знает – наступили последние часы, так что лучше провести их компании и болтовне, чем созерцая унылый потолок. Грива у него была с проседью, но в целом он не выглядел очень старым, и потому Миланэ спросила, почему он уже собрался уходить, ведь не стар, на что лев ответил: «Дрался много». Оказалось, он – бывший воин Легаты, отдавший ремеслу войны три десятка лет. Начал рассказывать всякое из своей жизни, по большей части забавное и весёлое, без зла, а потом попросился на улицу как есть, прямо в кровати. Его вызвались вынести трое братьев, и он там пробыл некоторое время, радуясь солнцу, ну а потом его снова занесли назад, всё время развлекая разговором.

Наконец, старик всем надоел, и с ним осталась только Ашаи, потому что такова её тропа. Миланэ сказала этому льву, ради утешения, что он смело может предстать перед духом Сунгов в момент смерти, потому что его жизнь наверняка была выше всяких похвал, и потому он попадёт в Нахейм, на что тот ответил, что незачем его тревожить, духа Сунгов, нечего ему особо волноваться, так как жизнь уже прошла, итоги подведены, и духу Сунгов уже поздно просить у него, старика, прощения; потому хочется быть просто закопанным в землю и сожжённым – как живым будет удобнее от него отделаться, пусть так и будет, а церемоний никаких не требуется, и Нахейм даже даром не нужен, потому что он просто хочет умереть, а не где-то ещё блуждать после смерти. Миланэ невольно засмеялась, хоть всё это и было ужасно кощунственно. Потом спросила, нет ли у него какого-либо желания или поручения, которые можно исполнить напоследок, и лев сказал, что вполне себе имеется одно желание, впрочем, он не особо хочет о нём распространяться, потому что его и так никто не исполнит, да и вообще, с ним запоздалось. Миланэ настояла – а вдруг ещё можно успеть? – и тот сказал, что никогда у него в жизни не было Ашаи-Китрах, хотя всю жизнь распирало любопытство, как это с ними; теперь он стар, поэтому, естественно, нелепо пытаться сделать неосуществимое, но хорошо было бы подержать какую-нибудь из них ниже спины, и так немного успокоиться, потому что ему однажды в молодости рассказывали, что у Ашаи-Китрах возле хвоста всё как надо, ибо они постоянно занимаются танцами, позами, прочим.

Переливчатый смех Миланэ долго не утихал, так что снаружи даже подивились: чем это старый так развлекает молодую львицу? А тем временем дисциплара поинтересовалась, всерьёз ли он это говорил; а лев ответил, что дело серьёзное как никогда – до смерти осталось всего ничего, какие тут шутки. Что ж, Миланэ ответила: это очень странная и сумасшедшая просьба для умирающего; на что старик ответил: сумасшедшие те, кто не хочет ощутить тело молодой самки, да и старикам сумасшествие простительно. Вздохнув, Миланэ спросила, довольно ли ему будет подержать вожделенное так, через одежды; но старик запротестовал и сказал, что подделок не надо. Что только не сделаешь для тех, кому осталось немного, и Ваалу-Миланэ повернулась к нему левым боком, где асимметричный подол юбки выше, задрала её, попросив попутно особо не распространяться, а то будет вздор-смех. Этого льва не пришлось упрашивать дважды и его рука вмиг скользнула вверх по внутренней стороне бёдра. Пока он исследовал, все ли так, как ему однажды говорили, Миланэ развлекала себя и его тем, что цитировала изречения, касающиеся отношения полов и любви: у неё было столь хороше-игривое настроение, что она даже не боялась никаких кривотолков и скандалов.

Наконец, умирающий удовлетворил свою последнюю волю и сказал, что всё сказанное оказалось правдой, даже больше, потому преподобная может быть уверена: формы у неё действительно что надо, за такое не жалко помереть, и недаром о талантах сестринства ходит столько слухов.

Наконец, пришло время уезжать, но к Миланэ подошли напоследок несколько старух из посёлка: страшных, крупных, дородных. Они испросили Ашаи, умер ли старый болван, и услышав отрицательный ответ, да ещё с комментарием, будто бы ему стало лучше, начали ругаться. Они объяснили, что тот иногда любит притвориться умирающим, чтобы развлечься и увидеть, как все хотя бы немножко суетятся.

Миланэ снова посмеялась, отметив, что каждый живёт, как умеет; многих ему лет, как и львицам; и села в дилижанс, продолжив путь к Сидне.

Первый день в Сидне прошёл в посиделках с подругами; в них участвовали только те ученицы, что ждали Приятия, да несколько сочувствующих. Остальные учились и несли служение, поэтому им было некогда; ну а те, кто прошёл Приятие, или отъехали, или готовились к этому. Миланэ не могла покинуть компании сестёр, хотя хотелось сделать две вещи: увидеть Арасси и засесть за «Снохождение». Но первая где-то пропадала (хотя находилась в Сидне – это точно), даже не ночуя в их доме, а второе требовало уединения и собранности.

Здесь были: Ваалу-Айнэсваала – страшно нервничавшая по поводу послезавтрашнего Приятия (ни о чём другом она думать просто не могла) и не ведающая, где запропастилась Арасси; Ваалу-Холли – беременная, но неуклонно желающая пойти на Приятие именно в этом году, отчего удостаивалась пальца у виска (за спиной, конечно); Ваалу-Наталла – ничем не примечательная тихоня, которой когда-то пророчили бесславный провал на Совершеннолетии, а она на нём блеснула так, как никто из того года (а всё потому, что имела большой дар к чувству тела: жестам, позам, танцам); Ваалу-Сизая – чистой крови хустрианка, спокойная и приятная особа, в своё время всех обучавшая аашу (но никто не мог достичь её мастерства, ибо учиться надо с детства); Ваалу-Хейза – сплетница с вечно недовольным видом, известная тем, что несколько раз попадала в свиту амарах при посещении Императора, и чем безмерно гордилась (а ещё неплоха в фармации); Ваалу-Кара-Ушала – правильная и церемонная дисциплара, дочь помощника наместника провинции Тобриан, скучноватая, но неподлая и воспитанная (всё, что насчёт церемоний и ритуалов, кроме траурных – к ней); Ваалу-Маальсина – омерзительная особь, которую на дух не переносили почти все (самой большой тайной Сидны являлось не то, когда умерла основательница Ваалу-Ханэмаристе, а то, как Маальсина смогла отучиться все эти годы); Ваалу-Луана – дисциплара из Мствааша… нет, о Луане следует поведать подробнеё.

Ваалу-Луана представляла собою редкий образец дисциплары, что происходила из Мствааша. Самый бедный, забитый, обделённый регион Империи, постоянно терпящий бедствия от войн, неурядиц, криминала, контрабанды, коррупции, засилья дхааров и вечного отсутствия денег. Для чиновника направление в Мствааш означает почти ссылку; для воинов это означает безрадостные, серейшие будни; Ашаи-Китрах, что направляется туда на служение, должна приготовиться к любым трудностям. Наставниц, способных взять на себя взращение ученицы-найси, там крайне мало. Кроме того, почти все львицы из Мствааша в лучшем случае являются принятыми Сунгами, а поскольку дитя от связи принятой Сунги с чужаком, по прайдовому закону Империи, считается полукровной, то бишь не даёт врождённое право получить гражданство Империи, и дхааров и особ совершенно непонятного происхождения во Мствааше – полно, то чистую кровь, столь привечаемую в дисциплариях, оттуда взять крайне трудно; по большинству, все львы-львицы Мствааша являются полукровками, и прайдовый закон, столь строгий на остальных землях Империи, здесь почти не работает – на него там закрывают глаза. В Империи принимали всех мстваашцев, которые могли хоть несколькими словами описать собственное происхождение, за принятых Сунгов.

Казалось бы, у найси-полукровок из Мствааша почти нет шансов попасть в любой из дисциплариев, а тем более в такой оплот чистой крови, как Криммау-Аммау. Тем не менее, их можно встретить даже там, потому что существует тайный циркуляр от Регулата науки, искусств и веры, который, правда, носил рекомендательный характер – Регулаты ничего не могут приказывать дисциплариям. В нём выражалась просьба принимать некоторое число учениц, что происходят из Мствааша, потому что Империя должна быть единой и тому подобное.

Луана, наряду с Миланэ, Шасной, и ещё двумя, была из тех дисциплар их года, которым по-настоящему пришлось поглядеть на Восток. И если Миланэ скрывала, что была на Востоке, и многие даже не знали об этом, а Шасна была этим известна на весь дисципларий, то Луана относилась к этому очень равнодушно; она не питала иллюзий и знала, что уедет туда сразу после Приятия. Вообще, Луана собою представляла идеальный усредненный образ Ашаи-Китрах. Она делала, говорила и двигалась так, словно сошла с некоей картины, которую рисовали все Сунги и Ашаи на протяжении веков. Все её убеждения сливались с верой Сунгов и общими взглядами сестринства; честность её стала притчей; она позволяла себе вольности лишь в тех границах, в которых находился образ правильной Ашаи; она никогда не ленилась и редко предавалась праздности; даже отношения со львами завязывала по правилам; она даже не всплакнула на сожжении своего мертворожденного дитяти, ибо на траурных церемониях Ашаи-Китрах не одобряется плакать; на неё всегда можно было положиться.

– Прохожу Приятие в один день с тобой, – Луана подсела к Миланэ.

– Я рада, сестра, – ответила Миланэ. – Удачи нам.

Луана развела руками, словно хотела что-то сказать, но не решалась.

– Хорошо, что ты не уедешь на Восток.

– Спасибо, – ответ получился с заминкой.

Она вертела в руках маленькую шкатулку, то открывая, то закрывая её. Зачем она понадобилась ей здесь, в беседке сада – непонятно.

– Всегда вот что хотела сказать, Милани, – тихо заговорила Луана, приклонившись. – Ты одна из самых лучших. Я рада, что училась эти годы с тобой.

– Луани, и я рада, что…

– За нас, – Луана схватилась за серебряный кубок с вином, который прежде поставила на перила.

– За нас.

Вернувшись домой, Миланэ вдруг заметила письмо на пороге дома.

Подожгла свечи и лампу в комнате, переоделась попроще и принялась разворачивать. Оказалось, что письмо – от подруги, Шасны. «Похоже, наша дружная четвёрка стала тройкой», – подумала Миланэ: Шасна первой прошла Приятие и уже наверняка уехала прочь.

Письмо оформлено очень просто; сразу и нельзя сказать, что его написала Ашаи-Китрах.

Здравствуй, Миланэ,

я стала сестрой. Полагаю, что Ашаи-Китрах должна быть отважной. В более широком смысле можно сказать так: я люблю храбрых. Ты такая, потому пройдешь Приятие без этих дурацких стенаний. Я насмотрелась на них в эти дни, было противно. Хотя мне вообще многое было противно все эти годы. Не ропщу, а извещаю о факте: многое в нашей среде для меня осталось непонятным и тягостным.

Я уезжаю на Восток, во 2-й Восточный Д. Не могу оставить адреса, потому что точно не знаю. Кроме того, наверняка сразу попаду в поход, ибо Сунги хотят новой войны. Когда буду в Марне, тебя найду и мы посидим. Полагаю, что не раньше, чем через года два. Естественно, всё это будет, если выживу. Мантика говорит, что выживу. Раскинь на меня Карру, чтобы ты знала, готовиться к моему небольшому визиту или нет. Будет жаль, если приготовишься, а я буду мертва – напрасные усилия.

Я узнала, как ты убила варвара, когда была в Первом Восточном. Мне случайно обмолвилась Хильзари. Не злись на неё. Отличный выстрел. Зря ты не рассказывала, я бы хохотала до упаду.

Присмотри за Арасси – она словно ёж. Не может найти себе места и не выбирает слов.

Взяла с собой браслет, который ты мне когда-то подарила.

После Приятия о тебе расспрашивала наставница Амалла, дотошно. Из разговора я поняла, что ты им интересна. Наверное, это из-за патрона. Я уже сестра, потому могу себе позволить сказать, что Амалла взросла в грязном воздухе; они будут пытаться использовать тебя, прикрываясь интересами сестринства. Вообще, выстраданный совет: если кто-то начинает говорить об «интересах сестринства», тотчас навостри уши. Почти всегда найдёшь шкурное.

Дисциплары младших годов после Приятия подарили мне книжку со стихами, из которых следует, что поэт любил птичек, цветы, нас (львиц), закатные холмы и т. д. Если придётся отлеживаться после ранения или в болезни, то будет что почитать. Так наверняка случится, потому что в походе рано или поздно станешь слабой на живот, и придётся несколько дней терпеть.