Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 60 страниц)

Это говорила Ланшана, с трагической серьёзностью.

Тот словно только и ждал подобного вопроса: тут же поднял палец с когтем вверх:

– Прошу всех проделать опыт, мысленный. Мысленный. Не надо никуда идти, не надо ничего делать. Пусть некто представит, что мы некогда встретимся с львиной общностью с таким уровнем развития строя общества, разума и духа, рядом с которым мы будем львятами. Что станет с нашей твёрдостью? Она начнёт ломаться, крошиться, как стекло; и бесчисленные осколки этого стекла так изранят души Сунгов, приведут их в такое потрясение основ, что они могут сгинуть от ран. Когда мы поймем, что мы – не основа вселенной, а лишь частичка витража, то нас разобьёт вдребезги от этого нехитрого знания. Мы прямы, как стрела; видим только своё под носом. Это непростительно, даже несмотря на то, что наследие Сунгов величественно. Да тем более потому, что наследие Сунгов величественно.

Раздался хлопок в ладоши. Талса победно взирал на толстяка.

– Наконец-то сир Сатарина признал, что наши наследие и вера величественны. О чём мы столько спорили, да? Вот оно.

– Вера? Наша вера? Ваал? Она чрезвычайно нелепа. Это какой-то памятник самодурству и обману.

– О, Сатарина, нам сейчас будет конец. Здесь ведь Ашаи-Китрах! – то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Талса.

Дочь Сидны кивнула

На самом деле, она вполне подготовлена к такому повороту; и только потому, что здесь не предполагается особо готовиться, ибо Ашаи не убеждают и не проповедуют. Зачем? Сестринство считает ниже своего достоинства кого-то убеждать, с чем-то бороться и слишком сильно брать глупости к сердцу. Но так-то в вопросе отношения к вероборчеству никогда не было равенства и однозначности. Огромное значение здесь имеет происхождение и положение. Например, для львов-львиц низших сословий, жителей мелких посёлков, чернорабочих и так далее всякие мысли против общего течения недопустимы. Для учёных, львов да львиц науки, индивидов с отличным образованием скептицизм и ирония по поводу веры Сунгов – почти норма, это ни для кого не секрет; тем не менее, этот скептицизм никогда не должен выходить за определённые рамки. Главное: чем ты образованнее, умнее и выше по социальному положению, тем больше у тебя прав на оспаривание вопросов веры либо же на вежливую форму неверия.

Правда, здесь вряд ли есть то, что можно назвать «вежливой формой».

Да ладно.

– Сейчас посмотрю, как наш любимый сир будет заниматься вероборчеством рядом с Ашаи. Как интересно! – потирала ладошки Эллази.

В разговор поспешил вмешаться Синга:

– И нашего любимого Сатарину заберёт Надзор. Нас заест тоска. Миланэ, пожалуйста, только не принимай его всерьёз, – он чуть склонился к ней с последними словами.

– Нет, не надо этого, меня можно принимать всерьёз. Нужно! Очень даже нужно, дорогой мой, сладкий Синга! – с почти рычанием, сталью в голосе, сказал ярый Сатарина, почти преображённый, глядя прямо на Сингу.

Все притихли.

– Я тебе не прачка, чтобы не принимать меня в расчёт! Я умею сделать так, чтобы меня слушали. Меня слушали сто воинов – так послушают и пятеро бездельников! Есть большая игра для всех нас, Сунгов, и великая хитрость всех Ашаи. Хитрость игры в том, что мы не строим свою веру на голой земле – прекрасную основу для нас самым тщательным образом подготовили… кто бы вы думали? Да, Ашаи-Китрах. Они пытаются доказать Сунгам и не только нам, что Ваал есть, он не чистая рациональная или иррациональная фикция, не трансценденция, но существует как сумма, как максима всех наших душ. Они могут видеть Его, они могут показывать Его страйей. И все мы знаем, что страйя существует, как и видение Ваала во снах, но интерпретация всех этих штук – совсем другой вопрос. Здесь великая хитрость Ашаи-Китрах: интерпретация равна доказательству. Она позволяет усомнившихся убедить. И только сильные духом и недоверчивые умы ставят всё под сомнение.

Все были устрашены этим грозным тоном (кроме Миланэ), потому никто не решался сказать. Но вдруг сир Сатарина по-доброму рассмеялся, и все последовали его примеру (кроме Миланэ), обрадовавшись тому, что молния ударила далеко, а гром – ласков и негромок.

– А можно поменьше этих умных слов? – фыркнула Эллазиши, утираясь.

– Можно. Мне очень нравятся Ашаи-Китрах, – так заключил Сатарина.

Талса закачал головой, мол, старина-старина, парадокс на парадоксе.

– Как же так, Сатарина? Ты высмеивал нелепость нашей веры, а тут… – иронично заметил он.

– Но какую силу нужно иметь, чтобы влить эту нелепость в головы остальных? Никто не задумывался?

Похоже, всерьёз задумалась только Ланшана.

– Нелепости всегда хорошо вливаются в головы черни. А у нас чернь верит так, постольку-поскольку. По-настоящему верит лишь высокая кровь. Благородные роды. Значит, наша вера – не нелепость, – решил блеснуть Ману-Тайназ.

– О! Вот как! Какая стройность мышления! Даааа, в этих домах высокой крови, благородной крови, вы никогда не найдете сочувствие, участливость или отсутствие лицемерия. Каждый, у которого есть хоть сколь-нибудь чувство, сразу ощутит этот воздух фальши и церемоний. Ты говоришь, но никто тебя не выслушает. Самое страшное, что это властвует между всеми, даже между близкими родственниками. Все сидят смирно, все сидят ровно, никаких шагов в сторону или навстречу, – Сатарина забрёл уже в такие дебри, что, наверное, уже сам был не рад.

– Прямо как наша Ашаи, да?

Сатарина посмотрел на Эллази и ничего не сказал. Продолжил говорить, глядя на Миланэ:

– Наша Ашаи? Она из тех, кто может сжечь весь мир и не устыдиться. А может умереть за него. Она похожа на тех сестёр, которых я видел ранее. Кстати, я уважаю сестринство, что бы кто ни думал… Поверьте, я могу себе позволить говорить, что хочу, и говорю – я уважаю Ашаи-Китрах, хотя иногда ненавижу. Так вот. Она хоть и похожа, но чуть отличается. Её хорошо иметь в друзьях. Но ещё лучше во врагах, потому что врага достойнее вам не найти. Она легка, но у неё алмазные когти.

– Обалдеть. Сир Сатарина, отличная сказка! – захлопала в ладоши Эллазиши, её примеру почему-то робко последовала скромная, но такая великолепная Ланшана.

– Всегда рад вас потешить, молодёжь, – осушил тот кубок.

– Тогда слушайте, я вам признаюсь, – переняла разговор Эллази. – Давайте устроим вечер признаний, а? А? Давайте я первая. Так вот, знаете, что самое крутое? Однажды я занялась любовью со львом, сжевав листья коки. Он и я. Мы их нажевались, как серны. Это было замечательно! Талса, теперь ты.

– А кто сказал, что мы начали играть? – состроил тот смешную морду.

– Пфффф, какие вы скушные, о позорище! – зарылась та мордашкой в подушку.

– Сначала хорошенько расслабимся, а уже потом начать играть в признавалки, – что-то вытащил Талса, неведомо откуда, с коварнейшей улыбкой.

Первой всё поняла Эллазиши:

– Уииии! Талси, я тебя люблю, мой сладкий!

Затем поняли и все остальные, и Миланэ – тоже. Дамавеск. Сладкая смесь с мускатом и гашишем; удовольствие патрициев, дорогое, модно-популярное в последнее время, простое в употреблении – потому и привлекает – но совершенно неизящное. В среде Ашаи-Китрах пользуется почти что презрением. Талса предоставлял его взору страждущих на небольшом, серебряном блюдце с забавной крышечкой; очевидно, оно служило только для дамавеска, потому что Миланэ не могла себе представить иного предназначения для такой посудинки.

– Эллазиши, будешь?

– Спрашиваешь.

Она взяла себе маленькой ложкой зеленоватой массы.

– Сир Сатарина? – учтиво подошёл к нему Талса.

– Не, не, не буду, полно… Ладно, уговорил, – хотя никто его и не уговаривал.

Ланшана молча взяла ложечку и так же молча приняла угощение.

– Синга?

Он как-то виновато поглядел на Ашаи своего рода, словно ища одобрения.

– Ну я… Пожалуй, давай, чего там. Миланэ? Ты?..

– Кстати, вы заметили, что Ваалу-Миланэ ещё не проронила ни слова? – с какой-то внезапной, острой подозрительностью сказала Эллазиши, чуть сощурившись, поигрывая ещё полной ложкой в ладони.

– Добрые Сунги, ну кто так поступает?.. – с великим укором молвила дисциплара, и все затихли, наконец снова услышав её голос. Даже Сатарина внимал, ожидая справедливого гнева или какой-нибудь вспышки поучений. – Кто так обходится с внереальностью? Мы так мило беседуем, а гашиш – это тяжёлая поступь, а вы её ещё мешаете с сахаром и сладостями; но вот опиум – светотень, это – лёгкость. Дым. Ваал мой, зачем вам эта подделка, камень на шею? Талса, раз у тебя есть дамавеск, то могу предположить, что найдётся и опиум?

Тот ничего не ответил, но лишь три раза яростно хлопнул в ладоши. Мигом влетела прислужница, он широким жестом подозвал её к себе и что-то громко зашептал на ухо. Та кивнула два раза и спешно удалилась.

Все сидели, молчали. Только Сатарина, покусывая нижнюю губу, забавно зыркал на всех. Зырк. Зырк. Потом с чудовищно комичной осторожностью взял себе перепелиное яйцо и начал кушать.

Всем пришлось слушать, как он чавкает.

Тут Миланэ встала, сопровождаемая взглядами; все посчитали, что она то ли решила удалиться, то ли выражает недовольство, но на самом деле дисциплара просто встала навстречу служанке и приняла от той большой поднос, на котором были две тонкодлинные, деревянные трубки и курильницу на вычурных ножках; чуть подумав, Миланэ прихватила ножичек, которым предполагалось резать фрукты.

– Вот. Всё для сиятельной, – подошёл к ней хозяин.

– Лучше, чем можно мечтать. У тебя всё есть, – Миланэ сама отнесла это к столу и открыла курильницу, где увидела очень даже солидный запас добротного, тёмного экстракционного опия.

– Но разве можно мешать опий с гашей? Шоколад в карамели получается, – подошёл Ману, скрестив руки. – Животик заболит.

– Не заболит. Вы все будете опиум. Отставьте ложки, – ответила дочь Сидны.

– Я могу всё устроить, я… – попытался было распорядиться Талса, но Миланэ даже не посмотрела на него; она как раз пересыпала опий на кончике ножа на маленькую, приспособленную ею тарелку.

– Не стоит утруждаться. Ашаи всё сделает сама. На то она и служит Сунгам.

Ману-Тайназ, почесав гриву, отошёл к остальным, залихватски подмигнув.

– Если честно, у меня никогда нормально через трубку не получалось. Мы его так, на иголке, это самое… – зашептал дисципларе хозяин. – Некрасиво. А дамавеска скушал, и всё.

– А теперь всё получится, Талса. И не кушай дамавеск, это – дурной тон.

– Как прикажешь, сиятельная, – улыбался он во все тридцать.

Экстракционный опий нуждается в хорошем гранулировании, но для курения нельзя его превращать в пыль или мелкий порошок – это знает каждая дисциплара, хоть сколь нибудь знающая фармацию. В том-то причина многих неудач при отдыхе с ним; в форме порошка он сгорает слишком интенсивно, и вместо ласковых объятий получается удар по морде. Здесь ещё много тонкостей. Помельчённые гранулы – а Миланэ сейчас и занимается их созданием – надо хорошо зажечь и раскурить, иначе ничего не выйдет…

Все пытливо глядели, как она ловко раскуривает трубку, резко выдыхая неверный начальный дым; она так же, молча, глядела на них. Она видит их плохо, она занята тем, чтобы начальный дым – самый тяжёлый и малоприятный – не попал в лёгкие.

– А другую, может так быстрее буд… – не знал покоя Талса.

– Шшшш… – приложила она палец ко рту.

Готово.

Сперва она подошла к Синге, как самому родному из присутствующих, а не к хозяину. Подошла необычно, сзади; он было попробовал обернуться (что выдало его неопытность – среди настоящих любителей он не бывал, ибо где есть настоящие любители, так среди них обязательно будет какая-нибудь Ашаи, а они уж знают толк в сей церемонии), но она нежно не дала этого сделать.

– Пей, душа, из фонтана внереальности, – так принято говорить, если кого-то угощаешь. Вообще, фраз есть очень много, на всякие случаи жизни: для старших, для младших, для равных, для любовников, для патрона – для кого угодно. – Затягивайся. Сильнее. Не бойся… Ещё, ещё, – запустила пальцы левой руки ему в гриву. – Медленно отпускай… Хороший, хороший.

Оставила его, пошла дальше.

– Пади, душа, в плен моря покоя, – подошла сзади к хозяину-Талсе.

Талса оказался поопытнее и расторопнее; от её прикосновений вздрогнул, Миланэ поняла, что эмпатия её раньше не подвела – Талса сильно симпатизирует ей.

– Сойди, душа, во дно тёмных вод, – это к Ману.

Мельком взглянула на Сингу. Тому уже было хорошо: он сильно закрыл глаза и невидяще уставился в небо.

С Манутаем всё чуть осложнилось: он совсем потерял голову от всех чар и попытался хитростью поцеловать дисциплару, посильнее прижав её руку к своему плечу; но Миланэ, львица, смогла улизнуть, как это делали её неисчислимые предковицы, избегая нежеланных притязаний.

Эллази-Эллазиши. С самками всё чуть иначе, к ним подходишь не сзади, а спереди, садясь на колени. При этом принято брать левою ладонью кончик собственного хвоста, и то же делает твоя подруга; так вы сплетаете пальцы своих ладоней, а вместе с тем – сплетаете и хвосты, символ вечного единения-сестринства всех львиц Сунгов, а может – и львиц мира. Эллази оказалась хорошо знакомою с этими ритуалами-жестами-движениями, а потому экзерсисы Миланэ не были встречены удивлённым взглядом, только Эллази пришлось придвинуться – хвостик у неё оказался коротковат; наверное, это было её уязвимым местом, слабостью, тщательно скрываемым недостатком, ибо она так поглядела на Миланэ, что… ай ладно.

– Открой, душа, свои вечные пропасти.

Остались Сатарина и Ланшана. Лучше начинать с противного, а закусывать сладким, поэтому Миланэ выбрала первого. На удивление, тот не делал никаких лишних движений, не говорил глупостей, и вообще молчал, всё приняв как данность и не пытаясь сострить-выдумать.

– Закрой, душа, свои тленные непокойства.

Он устало кивнул, его уши поникли.

Дисциплара встретилась взглядом с прекрасной львицею; она села против неё, Ланшана охотно сплела свою ладонь и хвост, безропотно приняв всё, что ей предложила Миланэ, и она ощущала её тёплую ладонь и шелковистый кончик хвоста этой светлой львицы безупречной грации.

– Прими, душа, аааа… – прервалась Миланэ, ибо её прервала Ланшана, прервала тем, что случается только между близкими, прервала интимным образом, выдохнув на неё, и Миланэ мгновенно приняла это приглашение, принимая воздух жизни и огонь внереальности от львицы-изваяния, закрыв глаза и сомкнувшись с нею устами в почти-поцелуе…

Миланэ оглядела всё то, что натворила. Вот так посиделка, которая хотела окончиться всеобщим тупым окоченением от дамавеска, превратилась в нечто… в какое-то действо… ритуал. Даже тайну, полутьму. Вот что творят Ашаи, сердца бессердечного мира, приносящие светотьму миру Сунгов.

Ох, какие острые светотени, тёплые волны, тёплые цвета.

Лишь мощнейшим усилием воли Миланэ подавила в себе желание угнаться за всеми; и она осталась бы здесь, со всеми этими славными Сунгами, если бы не зов.

Зов уйти отсюда и побыть одной.

========== Глава XVIII ==========

Глава XVIII

Миланэ, дисциплара Ашаи-Китрах, бесцельно шла по улицам глубоконочной Марны; она ранее не верила, что можно уйти куда глаза глядят, не задумываясь о пути. Но сейчас судьба-насмешница со всей силой показала, сколь она заблуждалась в своём неверии.

Изначала хотела вернуться домой (снова устала! снова поздно!), но поняла: она ещё не привыкла, что в Марне есть её дом, что вернётся «домой» в полном смысле слова. Нет, она просто придёт на ночлег и отдых, но не «домой». Но не этим взволнована, не это стосковало. Миланэ вообще не могла сказать, грустно ли ей или нет, плохо или нет. Было никак; она словно заблудилась в этом мраке, хотя огни нередки, иногда даже попадались прохожие, друг на друга похожие. Ей желалось одного – самого полного уединения, кромешного одиночества. Вся душа соткана из нитей большого-большого сомнения, но не определённого, а так – вселенского: есть мир – и есть, но непонятно; она – Ашаи, да, но непонятно; смыслы и цели в жизни очерчены, да – но непонятно. Всё-всё-всё – непонятно, загадочно, тайно, неизвестно, туманно, мрачно, исстелено по тихой земле. И в эти великие нити вплетены грусти, печали, стоскования и утраты – все, что были прожиты ею в двадцать четыре года (много? мало? ничтожно?).

Мир оказался столь отдаленным, ирреальным, что к нему не было никакой страсти, никакой особой мысли, не было бытия здесь-и-сейчас, хотя дочь мира тёплой крови, казалось бы, должна хорошо ощущать его ушами, глазами, нюхом, телом. Ваалу-Миланэ-Белсарра как-то уверилась, что её стройные лапы, привычные к путям, идут сами, а она лишь наблюдает за собою. Не хотелось отвечать на свои же вопросы, не хотелось искать выходов и троп – лишь плыть, плыть, плыть вне времени, вне пространств и миражей.

Утрата, великая утрата. Всё есть, но чего-то не хватает. Чувство того, что нужно бросаться в поиск, вовсе не приближало к миру, ко всему жизненно-практичному, а вовсе наоборот… И оттого, что Миланэ даже не могла понять, чего и как ей надо, за чем и кем она стосковалась, стало казаться, что весь её мир – выдумка злого разума, точнее, неразумия, чей-то фантазм: собственный или ещё чей…

«Тиамат. Тиамат… Какое ж это слово… В нём всё, и в нём – ничего. Я плыву среди волн Тиамата. Я – дочь Тиамата. Я есть сам Тиамат. Я есть. Я есть».

Я есть, я существую. Вдруг это признание пробудило её душу; она, взволновавшись, возвратилась в мир, в котором ей было суждено родиться, но совсем не обычно, нет; всё вокруг предстало сновидным, чуть нестройным, в лёгкой дымке, почти ненастоящим или почти настоящим. Миланиши вняла, совершенно бесстрастно, простейшей правде: прогулка по родному миру ничем не отличается от блужданий в снохождениях; всё то же, всё то же по глубочайшей сути, что бы кто не говорил, что бы кто не придумывал, как бы себя не бил в грудь, не убеждал.

«Я не принимала опиума», – холодно сверкнул её разум в углу сознания. – «Но его дым мог воздействовать. Ланшана, что же ты совершила со мною…»

Падали капли с крыш, сыро и холодно ударяясь о брусчатку. Чуть ветрено, чуть зябко; небо – тёмное, улицы – молчаливые.

«Но раз так, и мне приходится блуждать по своему миру, словно по снам, тогда пусть. Я – сновидица», – молвила себе Миланэ. И как только это было осознанно, принято, то неистощимая сила её духа, внимания, её намерения начинала пробуждаться. Она словно снова вживую вернулась к окружающему бытию, но немного по-иному, чем обычно; да что говорить, совсем иначе. Появилось вокруг множество загадочных, тайных вещей; казалось, можно увидеть столь многое, недоступное ранее. Повсюду шевелились тени, свет стал ярче, тьма – темнее, небо так вообще вселяло страх; уши слышали шорох каждого камешка от шагов, а по спине и меж ушей проходили мучительные волны не то озноба, не то колючей воды, хорошо знакомые каждой дисципларе по практике аумлана.

«Явись луна – тогда конец», – почему-то подумалось Миланэ, и воспоминание о луне вообще ввергло её во высочайшее беспокойство духа. Вмиг волны по спине и затылку перенеслись на всё тело и даже, казалось, вне его, стали невыносимы; в ушах начал нарастать звенящий гул, Миланэ перестала понимать: идёт она, стоит, сидит или лежит навзничь.

Она всегда была не из трусливых. Пугливость и отсутствие стойкости были для неё вообще нижайшими пороками. На пути Ашаи-Китрах ей не раз довелось удушить свои страхи, проявлять неустрашимость и дух. Но здесь…

…ей показалось, что это – всё. Какой бы ни был, но конец. Неизвестно, что случилось, неизвестно почему. Вспышка перед глазами – если можно ещё говорить о зрении – и Миланэ очутилась в некоей серости. Она посмотрела вокруг, обернулась, вдруг ощутив, что вся создана из огня, а за нею, при каждом повороте, увивается огненный шлейф, как хвост. Вокруг неё был город, но совершенно диковинный, будто сделанный из камня; дикие, странные пропорции окон и дверей, которые зияли в них чёрными дырами; сероватый туман; то тут, то там из земли торчали камни, на которых чуть белесоватым светом переливались всякие символы. Была и река, но уродливая и маленькая. Миланэ очутилась далеко от каждого из камней, но понимала безмолвным знанием, что смысл надписей можно определённо «понять», приблизившись. Она задержала взгляд на одном из них, и вдруг очутилась подле (что обычно для сновидений); но перемещение не оказалось истинно мгновенным, нет, оно было свершено с неким усилием. Символы, начертанные на камне, выдались совершенно неизвестными. Тем не менее, Миланэ вполне уловила смысл. Гласилось:

Настоящее намерение освободит от зачарованного взгляда

Слова непонятны, но лишь внешне. Она понимала их вовсе не словесно, не вербально, не мыслью сознания; проняло совершенно иное понимание, такое же естественное и бессловесное, как понимание боли, жара или чувства любви. Вдруг всё вокруг взволновалось, помутнело, потемнело, потом свистящий рёв – и Миланэ очутилась в ином месте.

Вдруг оказалось, что она глядит на обычную вывеску марнского магазинчика:

Прекрасные сладости очаруют вас! Кондитерская трёх сестёр

Она было протянула к ней руку, словно за помощью, будто бы эта частица её родного мирка могла помочь, избавить от великого бремени сновидицы. Но вывеска растаяла, расплылась, и душа Миланэ снова вверглась в пропасть темноты.

Можно сказать, что прошла вечность, можно ответить, что незаметный миг – без разницы. Тысячелетний сон и сон длиною в час ничем не отличить. Сознание Миланэ снова зажглось, обрело себя и понимание окружающего; обнаружилось, что она, крошечная, стоит среди чёрной пустыни. Чувствовалось, что здесь нету ни души – этот мир тоскливо пуст. Здесь лежали только камни, похожие на застывшую лаву, низкое, давящее небо (если это вообще можно назвать небом); мелькали красные и бурые огоньки. Мир этот был неприятен, противен, из него желалось поскорей вырваться; он пугал и навязывался своей тоской. Миланэ не стала по нему путешествовать, хотя чувствовала, что может, и её воля приказала самой себе убираться отсюда; она помнила, что лучше всего в таких случаях устремляться душой вверх, сосредотачивая всё внимание на точке меж ушами.

Рев был вне всяких вообразимых пределов. Сознание в этот миг рассыпалось в сверкающей, стремительной тьме на мириады частиц, и каждая из них тоже была ею, той, кто звалась в одном из миров «Миланэ». Медленно, как-то нехотя, эти частицы снова собрались вместе, и когда это случилось, Миланэ осозналась в…

…меньше всего слова её мира подходили для того, чтобы описать, что именно предстало перед нею.

Нету ни верха, ни низа. Можно сказать, что Миланэ очутилась в облаке – сверкающем, белейшем; звенящие чистота и лёгкость. Отовсюду доносился легчайший, но явственный звук; Миланэ могла бы сказать, что больше всего он похож на многосотенный хор львиц-дисциплар, что взяли одну ноту; надо сказать, Миланэ вполне помнила о себе, и о том, кто она, даже слишком хорошо помнила, с безупречною чистотой. Она понимала, что её тело сейчас сидит или даже лежит на грязной мостовой (кошмар…), а она – здесь. Одна часть там, другая – тут.

Миланэ осмыслила, что может ходить; обернувшись, обнаружила, что оставляет горячие, алые следы. Они крайне заинтересовали, но времени любоваться не было: ощутилось присутствие. Приближалась львица, очень высокая, вся в белом, такой красоты, которую бессмысленно описывать; длинный-длинный хвост вызывал волнения в здешнем белом тумане. Она улыбалась, приближаясь к Миланэ; но её улыбка была безличной, словно она приветствовала весь львиный род, а не только дочь Сидны. Если бы в мир снизошла Ахлиа, мать всех Сунгов, то она бы явилась именно такой, не иначе. И Миланэ ощутила почти неудержимое желание пасть ниц и поверить чему-то, во что-то, во что угодно, неважно, лишь бы открылась последняя истина, окончательная, настоящая. Почти, потому что остаток воли удерживал; и поэтому Миланэ ждала.

«Чего тебе здесь, Сунга?», – смотрела призрачная львица сверху вниз.

«Я знать хочу, как всё на самом деле».

«Знать, как на самом деле? Ты – Ашаи-Китрах, у тебя есть все ответы».

«Неправда – у меня их нет».

«Здесь нет слова “неправда”!», – зарычала львица, и вместо глаз у неё явилась пустота. – «Ярая дисциплара! Не быть тебе сестрой! Плохая, плохая, злая-злая-злая!».

Миланэ отвернулась от неё прочь в бесконечном смятении. Она почувствовала великую усталость, даже истощение. Волить было сложно, почти невозможно.

Львица белого мира вдруг исчезла.

«Тихо, тихонько. Домой, домой. К обыденному, к знакомому», – такая бесформенная мысль одержала верх в её сознании. Медленно, верно белый мир начал исчезать прочь. Но казалось, намерение не желает возвращать домой, в этот столь знакомый мир Сунгов, Марны, Ашаи-Китрах; её сознание мучительно, безвольно швыряло в сонме видений, и казалось, что самое ужасное сумасшествие ничто по сравнению с этим; но мало-помалу безумные, мучительные, бесконтрольные качели души утихали, а воля начинала возвращаться. В один миг обнаружилось, что она, то бишь её тело в этом мире, держится за железный поручень моста, присев на одно колено. Эта ясная, вполне определённая картина дала основу, укрепила её, почти так же, как взгляд на собственные руки укрепляет внимание в сновидении.

Мостовая, фонарь, скамейка, дом. Второй дом. Ещё раз скамейка. Ощущая, что она дома, в своём мире тёплой крови, Миланэ возрадовалась. Волны по телу начали утихать, шум в ушах почти ушёл, всё ставало на места.

Меньше всего следует ожидать, что Миланэ очутилась в бреду. Она хорошо знала бред и многие состояния после всяких веществ, но всё это ничуть не похоже. Всё это время у неё хранилась ясность сознания, иногда оно было сверхострым, неким своим, особенным, совершенно безличным; если бы она не находилась на улицах Марны, под открытым ночным небом, то вполне бы уверенно ответила, что сновидит, только сильнее и страшнее, чем обычно. Впрочем, теперь каждое её сновидение ставало всё более… реальным.

Встав ровно, она глубоко вздохнула.

Всё. Всё кончено, непонятное ушло прочь, оставив дочь Сунгов в покое. Вздохнув, Миланэ оглянулась вокруг, понимая, что даже в такой поздний час некто может ходить по улицам и застать её во весьма двусмысленном положении; ведь она совершенно не помнила, как здесь очутилась, как именно добралась сюда, и при этом вряд ли соблюдалась верная осанка, походка и общий вид; более того, некто вполне вправе посчитать, что она сильно пьяна или вообще не в себе, а это неподходящим образом может сказаться на репутации, репутации сестринства, Сидны, Тансарра, всех молодых львиц и так далее-прочее.

И она взглянула вниз, чтобы оценить – не замаралась ли, но тут случилось непредвиденное, ужасное и вместе с тем прекрасное одновременно. Её увлекла тёмная-тёмная поверхность вод реки под Сафским мостом; воды играли, переливались яркими малахитовыми всполохами, отчего-то отражая больше света, чем вокруг. Вода стала маслянистой, волнующей, пугающей и неимоверно притягательной.

Вмиг отбросив все рассуждения прочь, душа Миланэ восхитилась зрелищем; руки сами опёрлись об ограду моста, а всё тело прислонилось к ней.

«Это ведь воды Тиамата, о кровь моя…», – схватила мысль, и сразу, снова прокатилась мощнейшая волна уже столь знакомого озноба. – «Ткань мира передо мной».

Миланэ ощутила, как сама становится водой, растекаясь, не чувствуя под собой земли и лап. Стало всё равно, что есть и что станет. Объяло полнейшее равнодушие к себе и собственной судьбе; львица духа помнила, что её зовут «Миланэ», и что она стоит среди ночи на мосту, но нисколько это больше не заботило, потому что забот больше не существовало, кроме одной – встретиться с тканью мира, которая блистала перед нею. И воды Тиамата словно услышали, словно поняли её, словно приняли её, сновидицу; изумрудный туман взвился вокруг неё, безумно красив, тонок, искрист. И – самое главное – он сулил нечто, обещал, он манил; новые миры, новые бесконечности – он обещал что угодно, что лишь можно измыслить.

«Прильну, меня унесёт», – устремилась Миланэ к холодно текущим водам.

«Холодно», – первая мысль.

Во рту мерзейший привкус: смесь тины и затхлого. Потом очень быстро возвратились остальные телесные ощущения, и Миланэ с ужасом обнаружила, что её окружает нечто холодное, мокрое, вокруг темнота; и – самое страшное – её кто-то куда-то властно тащит. Она попробовала повернуть голову, но это оказалось нелегко, потому что некто держал за шею и горло.

– Пусти! – попыталась сказать, но вместо этого вышел сдавленный хрип, а потом она так мучительно кашлянула, что заболело в спине.

– Давай её сюда, давай, – кряхтел голос какого-то старика.

– Подержи за плечи… не так… фу… – сильно выдохнул незнакомый.

Миланэ казалось, что она очень пьяна и уставша одновременно. Она ощущала под собой нечто ребристо-жёсткое, смутно поняла, что это ступени с набережной к воде под мостом, и смотрела просто в ночное небо; там, в бреши сгустившихся облаков, сияла очень одинокая звёздочка. Некто грубо, без церемоний взял за подбородок; она смутно увидела чьи-то глаза.

Потом её понесли, но вовсе не картинно, как иные могут вообразить – на руках перед собой. Нет, просто взвалили на плечо, как нужную и полезную в хозяйстве вещь. Миланэ видела только землю, теперь она покорно глядела вниз, на чередующиеся каменные ступеньки и с каким-то странным удовольствием ощущала, как с неё стекают струйки, падают капли вод реки Марны. Потом бессознательно рукой провела по талии, пытаясь понять, не утратила ли стампа и сирны; сирна была на месте, и судя по тому, как нечто впилось правый бок – стамп тоже. Научилась за столько лет подвязывать намертво, чего там говорить. Посмотрела на безымянный палец левой ладони. Кольцо на месте.

Видимо тому, кто её нёс, стамп тоже причинял большие неудобства, поэтому он нахально и бесцеремонно попытался перебросить его на другую сторону; но незнакомец не учёл, что он накрепко подвязан к поясу, поэтому у ничего не получалось.

– Стамп… не притрагиваться… не вольно… оставь.

– Да, таки Ашаи, – про себя вымолвил тот, кто нёс.

Миланэ чуть подняла голову и увидела, наконец, старого льва, что семенил за ними.

Тем временем незнакомец без особого труда переменил её положение, и теперь Миланэ оказалась на руках перед ним; небольшой миг смотрел на неё, а она – на него. Потом быстрым движением уложил на диван пролётки и поправил положение её хвоста, что безвольно свисал. Затем уселся на противоположный диван, по ходу движения, и приказал старику-извозчему:

– К Второй Бесмерийской, живей.

Пролётка немедленно тронулась, зацокали копыта лошади.

Только теперь Миланэ, недвижно возлегая, смогла смутно рассмотреть, сколь позволял ночной свет, рассмотреть своего…