Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 60 страниц)

Прошла она совершенно несознательно, не думая. В чувство её привёл лишь давно знакомый запах вод.

«Это уж издевательство», – крутилась одна мысль в голове.

У иных учениц всё иначе. Они получают на первое испытание что-то красивое, интересное, например: провести три бракосочетания; создать каллиграфическую композицию; возглавить Церемонию Нового Года в небольшом городке; провести Церемонию Славления; и так далее. А тут? Не было никаких иллюзий. Кто-то так решил подшутить над нею перед неизбежным. С точки зрения канонов здесь всё безупречно: стальса талант? – талант; может использоваться во благо Сунгов? – может. Значит, он вполне достоин стать предметом испытания.

А ещё этот идиот точно приставать начнёт, и снова будет скандал… фу.

Жизнь, вообще-то, неимоверно пошлая штука. Как ни живи – всё равно измараешься в грязи.

У служителей она получила всё необходимое: несколько полотенец, хитон; совершенно бездумно и наугад выбрала первые попавшиеся масла, но улыбнулась алиптере, мастерице масел и благородных запахов; она всегда поддерживала со всеми алиптерами самые лучшие отношения, а они хорошо знали Ваалу-Миланэ. Ей подсказали, в каком именно помещении малого тепидария надо ожидать льва, видного военачальника, в отличии ортус-миллиара. Миланэ точно не помнила всего этого военного табеля о рангах, но безусловно, что это некто весьма важный. Приехал в Сидну поправить здоровье, как водится. Так многие делают.

В термах в это время дня – пусто.

Вошла в малую комнатку тепидария, небольшую, десять на восемь шагов, с потолком в два роста. В центре – огромный мраморный стол, с двумя большими ступенями по бокам (стальсу почти никогда не делают стоя). У входа – белая занавеска. Села на тёплую мраморную скамью.

Хотелось есть.

На потолке собирались капли. Слишком влажно, надо отдёрнуть занавеску.

Взяла в руки полотенце, начала рассматривать.

А если брать глубже? В древности первое испытание не было пустой формальностью, препятствием перед испитием сомы. Это было полнокровное, зачастую рисковое отведывание доли Ашаи; это могло быть полноценное служение, во время которого ученица делала абсолютно всё то же, что и сестра. Оно запросто могло длиться луну. Но со временем оно выродилось в небольшую проверку таланта, не в последнюю очередь потому, что ученицы на протяжении жизни и так проходят массу всевозможных служений, а испытания длительностью даже в неделю для пяти десятков учениц уготовить не так-то просто. Первое испытание превратили в символ.

«Отлично. Символ. Другим-то повезло с символами. А что досталось мне?»

Да. Так есть. Кому-то в жизни достается всё. А кому-то – ничего. С этим ничего не поделать, на то и существует в мире зависть. Ничего не остаётся, кроме как принять судьбу. Как сказала Ваалу-Хильрара из Круга – нести свои знамёна достойно. Знамена. Достойно. Она славная Ашаи, она знает, о чём говорит. А эта Скади… Кровь моя, у неё глаза были такие влажные, острые, сверкающие. Такие у тех, кто много веществами балуется. А ещё у сновидиц такие, наверное.

Миланэ начала оборачивать полотенце вокруг ладони в иную сторону.

В её жизни было много славного. И она тоже старалась быть славной, но – что поделать – судьба-злодейка решила её утопить, как котенка в мешке. Увы, она проиграла; видимо, создана для иной жизни, в ином времени, в ином месте. По крайней мере, она знает, когда и как умрёт. Хоть какая-то определённость. Нет, просить пощады она не будет, никакого ухода – в сестринстве до конца. Она и слова никому не скажет о своём проступке, ибо одни осядут от ужаса этой глупости, другие – от хохота. Эх, и всё это из-за «Снохождения», будь оно про… Так, оно здесь ни при чём. Кто, зачем и когда запретил эту книгу – неважно. Важно то, что всё, что там писано – правда. Простая, нагая истина, вовсе не воспринимаемая самой создательницей, как чудо. А за истину, как видно, можно и крови лишиться.

Эх, знали бы все эти дураки и паяцы, что «Снохождение» она у-кра-ла. Ха-ха-ха! На пару с Амоном украла. Точнее, он для неё украл. Ах, Амон…

«Бросить всё. Оставить за хвостом. Немедленно… Плевать на гордость, на предрассудки, на саму себя – я хочу жить».

«Не смей. Так ты сдашься. Так все они окажутся правы, а ты жила понапрасну».

«Плевать на то, кто чем окажется. Как глупо знать, что погибнешь, и идти к смерти!».

«Мы всю жизнь знаем, что идём к смерти и погибнем».

«Но мы делаем всё, чтобы жить. Я хочу быть с Амоном, приехать вместе с ним домой, хочу спать с ним до помрачения, ходить по полям и улицам, пойти на охоту, нарожать ему детей и поиграть с ними. Ваал мой, мне двадцать четыре, да уже двадцать пять, а я…»

«Тебе невольно было выбирать. Ты стала Ашаи-Китрах не по своей воле. Такова судьба».

«Вот именно! Не по своей воле!»

«Но потом приняла звание – иначе бы не прошла весь путь. Ты ведь не жалуешься, что родилась львицей в этом мире, и тоже приняла это. А могло ведь быть похуже – поверь. Есть иные миры, где рождаются в куда более печальной форме».

«Да… Я приняла. Это правда…»

«Кто ты?»

«Я?»

«Ты».

«Я – Ашаи-Китрах».

«Но кто такие Ашаи-Китрах?»

«Достойные дочери Сунгов, избранные славить Ваала и нести его пламя другим».

«Нет, больше. Ты знаешь – Ваала нет. Ты сама убедилась в этом. Кем станут Ашаи-Китрах, если у них забрать Ваала?»

«Не знаю. Никем».

«Врёшь. Кем станут Ашаи-Китрах, избавь их от Ваала и тьмы веры Сунгов?»

«Львицами духа… Знающими миры, намерение, силу… Сновидящими… Шам…»

– Чего ты ревёшь?

Миланэ быстро убрала пальцы, которые приставила к вискам.

– Не бойся. Не кусаюсь.

Это был большой, нескладный львище с ухмылкой поселкового задиры. Длинный кусок ткани он тут же скинул, представ, в чём мать родила.

– Доброго льву дня.

– Доброго.

– Меня зовут Ваалу-Миланэ-Белсарра, я…

– Отлично, – улёгся он.

– Льву когда-нибудь делали стальсу? – помотала Миланэ головой, набросив на себя маску улыбки.

– Ещё как делали, – по-свойски устраивался он.

– У льва нет болезней спины, увечий?.. Вот, маленькая кила, верхняя поясничная треть, – отвлёкшись от открытия масел, она потрогала его спину.

– Да, есть такое, дорогуша.

Она прекратила исследовать спину.

– Дорогуша? – ладони покоились на его пояснице.

– Ага, – повернулся он.

– Лев знает, что так говорить львице неучтиво, а тем более – Ашаи?

– Лев всё прекрасно знает, – он мощно прижал её к себе, да так, что краешек стола больно впился в бедро.

– Не надо…

– А я слышу мольбу: «надо, надо»…

Она мгновенно схватила его за сильный подбородок, как львёнка.

– Не надо, не надо взывать к моим безднам, иначе отринутся.

Тот оцепенел.

– Слушай мой голос, слушай мой сказ. Ты убрал руку. Ты слёг плашмя. Ты изгнал себе волю прочь, потому что так велено Миланэ Непобедимой, Миланэ Несразимой, Миланэ Неустрашимой.

– Да я сейчас…

– Смотри мне в глаза, скот. Смотри мне в глаза. Смотри в левый глаз, когда молвит львица духа. Слово моё изойдёт, тогда ты вовек забудешь о львицах.

Отбросила его подбородок прочь, лев отвернул голову в тотальном изумлении. Это было страшно. Очень страшно. Это только выглядит со стороны так, чуть скандально. На самом деле – очень страшно.

– Не советую говорить, что ты чем-то оказался недоволен, – порывисто закупоривала она масла.

– Погоди, – рассудительно воззвал лев, очень быстро сообразив и подавив удивление. – Ты это… серьёзно… насчёт «забудешь о львицах»?

Миланэ уселась на край мраморного стола.

– Ничего не будет. Я ничего не сказала. Ты мог просто полежать и получить хорошую стальсу. Что мешало? Что за воспитание, в конце концов? Ты в Сидне, а не в хустрианском весёлом доме!

– Да мне сказали, что ты на всё будешь согласна, потому что у тебя какое-то там испытание и тебе надо меня ублажить, – скороговоркой заговорил лев, – мол такой ритуал. Я не знал. Нет, я порядочный лев. Да – так да. Нет – так нет. Кто же знал.

– Кто сказал? – остро спросила Миланэ.

– Такая старая сестра, там…

– Можешь не продолжать.

Он пожал плечами и уселся тоже, на почтительном расстоянии.

– Извини, если что.

Лев, сложения хорошего и крупного, взял свой кусок ткани и начал разглядывать.

– Она что, так пошутить решила? – почесал шею.

– А что она тебе сказала? – вопрос на вопрос от Миланэ.

– «Для неё это важное испытание», говорила она. «Она сделает всё, чтобы лев остался доволен», говорила она. «Пусть лев не чувствует себя стеснённо», говорила она.

– Серетта – нетронутая самка. Всем дисципларам козни строит. Особенно мне.

– Почему? – всё же спросил львина, хотя слово «нетронутая» всё объясняло.

– Я долго училась стальсе, немного смыслю в ней. Мне даже приходилось учиться у великого мастера Эссенди, слыхал о таком?

– Нет.

– Замечательный учитель. И здесь, в Сидне, часто приходилось набивать руку на всех подряд: на подругах, на львах из стражи, на ком угодно. Понятно, что обо мне начали ползти слухи. А я – андарианка, по натуре не такова. Но кому что докажешь, да и смысл. Ну вот Серетта возненавидела меня больше, чем остальных. Такая вот. Маленькая. История.

– Да оно видно. Ну, андарианские черты. Мне нравится.

– Спасибо, – довольно равнодушно пожала плечами, впервые за много лет не приняв комплимент, как полагается. – Она пользуется тем, что сегодня – моё Приятие. Если ты останешься недоволен, то можно заявить, что я не прошла первого и-спы-та-ния, – забавно сложила по слогам.

– Ого. Так Приятие, так это ты как бы становишься… из учениц переходишь в сёстры, перестаешь учиться, да?

– Да.

– Глупо как-то, стальса в качестве испытания. Я думал, вы там… огонь на руках жжёте полдня или там церемонии какие-то…

– Полдня не получится, – усмехнулась Миланэ. – Десять ударов – уже много. Самая длительная игнимара – восемнадцать, около того… Согласна, глупо. Я не виновата, что дали такое первое испытание. Я ни в чём не виновата вообще.

– Как люблю говорить: всегда кто-то в чём-то виноват. Ответственность всегда можно припечатать к конкретной морде. Иначе наступает бардак! Да… Ты не грусти. Воин такую милашку не обидит. Я скажу, что всё было, как в сказке.

Она снова пожала плечами. Говори что хочешь, добрая душа. Слова тут бессильны.

– Страшный у тебя взгляд. Недаром вас тут учат.

– Страйя. Ты страйю давно не испытывал?

– Давно. Как-то не доводилось особо. Это для вас, безгривых, забавы-безделушки. Видение Ваала, все эти штуки. У нас проще. Друг – обними. Враг – убей. Львица – поимей.

– Хах, что ж это – львица не может быть ни другом, ни врагом?

– Нет. Почему. Если львица друг, тогда сначала обними, потом – поимей. Если враг – поимей, потом убей.

– Фуй. Что только выслушивают мои уши?

– Пусть простит благородная, высших школ не оканчивали. Целая жизнь – война.

– Зачем нам столько войн?

– Не знаю. Я давно перестал себя спрашивать. Ты так говоришь, будто бы тебя это касается.

– Я – Ашаи-Китрах. Нас это касается, – говорила Миланэ, медленно. – Я была на Востоке.

– О, может ещё варваров видела? Грозноликих? Драагов, шамхатов с реки Нкан, северняков?

Она не ответила.

– Вы бережёте своих Ашаи на войне, так ведь? – спросила, когда молчание и звуки падающих капель стали уже в тягость.

– Очень бережём. Они помогают, конечно. Суетятся во всей этой грязи. Они – символ. Не дают струсить. Очень бережём.

– А здесь, – топнула она лапой по полу, указывая место, – не особо берегут. Здесь можно и за просто так кровь отдать.

– Ты о чём?

– Берегите своих Ашаи-Китрах. Мы не безупречны, знаю. Но мы пытаемся. Правда.

Она поцеловала его в щёку и вышла.

Ко всему прочему, пигмент на её лбу и переносице от тепла и влажности потёк, но Миланэ это обнаружила лишь тогда, когда алиптера испуганно указала:

– Най-най, что у сиятельной… здесь, вот здесь? Всё красное…

Дисциплара остановилась, потом поглядела в зеркало.

– Истина бьет по лицу, – задумчиво ответила Ваалу-Миланэ.

Амарах Леенайни нервничала, лучезарно улыбаясь важным гостям из Регулата науки, искусств и веры, которых принимала в трапезной.

Дел в сей день было много, как всегда, но одно не давало покоя.

С этим всё шло не по плану. Миланэ не уходила из сестринства (здесь доброе, всепрощающее слово амарах, возвращающее непослушную дисциплару в стан сестёр, расплылось бы безмерной благодарностью в её очах), не подходила к ней сама (ещё лучше), а просто себе начала проходить Приятие, будто её всё устраивает. Это не связывалось с видением ситуации, это волновало. Такое она встречала впервые, а ведь до этого успела подставить несчастных учениц уж пять раз. Четыре дисциплары подошли сами. Одна решила уйти из сестринства.

А тут что?

Миланэ может наделать глупостей. Она может лишить себя жизни, всё разболтать, устроить шум, да мало ли что ещё.

Что-то здесь не так.

Улучив момент, вышла из-за стола, и тут – удача – попалась под руку Амалла.

– Что там? – набросилась амарах на неё.

– С чем?

– С Миланэ.

Та лишь неопределённо пожала плечами, не понимая.

– Что смотришь? Да говори, наконец.

– Откуда мне знать, что там с ней, Леенайни?

– Как откуда? Ты ведь вела её Круг Трёх!

– Ничего я не вела. Кто мне говорил? Мне не было ни предписания, ни… ты мне ничего не говорила, – растерялась Амалла.

Леенайни в отчаянии стукнула себя по ушам.

О, проклятье. Она за-бы-ла.

Точно.

Она ведь предупреждала, что сама подберет для Миланэ Круг Трёх. Но вчера вечером и сегодня утром оказалась слишком занята, дважды прогоняла порученцев, не дав никаких указаний. И наставницы-распорядительницы Церемоний Приятия, не долго думая, дали Миланэ совершенно случайных Ашаи для Круга Трёх, что под руку попались, ибо время поджимало. А потом дали ей первое попавшееся испытание, ибо – снова ж таки – время не терпит.

А она о всём забыла.

Отлично.

– Смотри, – воспользовалась заминкой Амалла, как-то робко сложив руки, что тем более странно для наставницы церемониала. – Предлагаю, чтобы ты вызвала её и намекнула, что всё может быть хорошо. Это хотя бы даст ей надежду. Так легче.

– Нет. Я хочу, чтобы она сама пришла ко мне. Она придёт. Обязательно придёт.

– Когда? – задала резонный вопрос Амалла.

Молчание.

– Нужно знать, что там с её первым испытанием. Позови мне, пожалуйста…

– Я знаю, я была возле больницы, служительницы рассказали. Они говорили, что ей красную краску на нос дали, а они видели такое лишь пару раз. Говорили, что она пришла испытываться к Серетте.

– Что? Она ещё и к Серетте попала?! – разозлилась амарах.

– Да.

– А что она ей дала в испытание?

– Стальсу. Кому-то из тех, столичных, – Ваалу-Амалла кивнула на дверь. – Легатной гриве, кажись.

– Грррр, какой барррдак! – ещё больше разозлилась Леенайни.

– Зря ты всё это затеяла, – вдруг молвила Амалла, глядя в окно.

– Что?

– Твоё дело, конечно. Но зачем именно так набирать в Тайнодействующие? Вообще, давай искренне: ответь – зачем нужны эти игры? Зачем ты создала…

– Нравится иметь верных сестёр. Я хочу опираться на кого-то. Я думаю о будущем.

– Ваал, Леенайни, подумай сама: как можно получить верность, напугав до смерти несчастную ученицу? Да, она тебе будет благодарна по конец жизни. Да, она… впоследствии… приложит все усилия, чтобы тебе помочь. Но не проще ли просто заводить добрые знакомства – с твоими-то возможностями! – вместо создания всяких групп внутри сестринства?

– Как раз в моём положении очень трудно заводить добрые знакомства. Поверь.

– Так что, мне намекнуть Миланэ, что…

– Нет!

Она вошла под низкие своды Аумлан-Стау.

Её без слов встретила малознакомая наставница, окраса крайне тёмного, совершенно коричневого, и повела по коридорам, среди серых каменных стен. Тишина в Аумлане казалась звенящей, грозящей. Ей навстречу прошла Ваалу-Сизая – у неё сегодня тоже Приятие. Нос в серебре; это понятно: так танцевать ааш, как она, никто не может и не сможет. Они не общаются, не приветствуют друг друга и даже не глядят – невольно по традиции. Говорить теперь вообще невольно: во втором испытании ученица принимает обет молчания, и оно началось уже сейчас.

О, когда-то оно запросто могло длиться неделю. Ученицу могли бросить среди ночных холмов в крошечной хижине. Это могла быть пещера на стремительном утёсе или тёмный подвал форта. Могли быть катакомбы. Просто горы. Сиди, ходи, живи и размышляй о своём пути и о будущем. «Ещё не поздно уйти от Ашаи-Китрах», – так наставляли в самом начале испытания и кидали на произвол судьбы.

В современные времена всё проще: в Аумлане-Стау есть отдельные круглые башенки на самом верху строения, с видом на озеро, где надо перебыть, не смыкая глаз, всю ночь. В них есть стул, подсвечник (который можно зажечь только игнимарой), стол – всё нарочито грубое. На столе – Кодекс Ашаи-Китрах. Его можно читать, хотя любая дисциплара знает эту книгу, считай, наизусть. И даже напутственные слова теперь нарочито урезаны до скромного и стыдливого «Ещё не поздно…»

– Ещё не поздно, – сказала тёмная наставница, почему-то слабо улыбнулась и громко задвинула засов.

То же сделала Миланэ изнутри – запираться надо с обоих сторон. Потом осмотрелась, стоя на месте. Обошла вокруг стола, держась на него и виляя хвостом. Серый свет проникал внутрь с балкона, дул небольшой ветер; холодный каменный пол. Она никогда здесь не была, раньше это запрещалось – в башнях уединения Аумлана ученицы могут находиться только перед Приятием.

Вздохнула, сев на стул. Собственно, ничего не хотелось и не было настроя ни к чему; наверное, стоило думать о жизни, подвести черту, но как-то даже к этому не имелась охота. На всё теперь она смотрела с презрительной решимостью.

«Что с неё, жизни, взять. Родилась – жила – сгинула», – усмехнулась зло и недобро, но вдруг заметила на стенах своей одноночной тюрьмы, в которой ей пришлось коротать время перед вечностью, множество… выцарапанных надписей. Их было так много, что они даже не сразу бросались в глаза – столь ровен и разнобоен оказался их слой. Бросив размышления, она подошла к стенам в великом любопытстве. Какие-либо надписи на стене, да ещё в дисципларии – та ещё пошлость, но здесь их почему-то (видимо, в назидание и послание следующим поколениям) не трогали. Все они, судя по всему, были выцарапаны острием кинжала; наверняка всякая ученица, попав сюда на втором испытании, сначала недоумевала, потом понимала суть дела, а потом сама нацарапывала то, что считала нужным – если считала нужным.

«Здесь размышляла о пути Ашаи Ваалу-Шен… (неразборчиво), 765 г. Э. И.». «Пусть исчезнет ученица и придёт Ашаи! Ваалу-Линая, 710 Э. И.». Ни много, ни мало – сто лет назад. «Най-най, забыла Наумре отдать тентушь!». «Ваал велик, мои сёстры! Восстанем же духом!». «Здесь я чувствую себя дурой, а ещё могу простудиться. Время Вод! Одумайтесь, наставницы! В.-С.-Д., года не укажу». «Люблю безумно Настигая из Хаса! Ты мой зверррь!». «Меня не станет, но мир будет. Всем добрых судеб. М.»

Да уж. Всем добрых судеб. Безвестная М., как я тебя понимаю.

Миланэ небрежно взяла стул, поставила у входа на балкон, прислонилась к холодной, неприятной стене, и закрыла глаза. Начало грезиться: она вовсе не здесь, она не Сунга, не дочь этого мира, а всё в её жизни устроилось по-иному, и стала она Ашаи древности, когда не было места глупым вещам и нелепым испытаниям, а всё было по-настоящему, и она вовсе не сидит в маленькой башне-тюрьме, а стоит у края крутого утёса, где надо встретить семь закатов, а её собрат здесь – лишь ветер…

Её, молодое красивое создание, способное привести в мир себе подобных, умерщвляют по такому нелепому и глупому поводу, которому изумится всякий, обладающий здравым смыслом; и ещё более погрузится он в трясину абсурда, если прознает, что она согласилась с таким приговором добровольно…

«Взять и разоблачиться, оставив всё за хвостом? О, нет. Я – Ашаи; таковой родилась, таковой и останусь. Прости меня, мама; прости меня, Амон. Вам будет печально, но как мне иначе? На чём будут стоять мои миры, если я оставлю саму себя; как может волить безотважная Ашаи? Да, я слишком горда, если будет угодно».

Она вынула сирну из ножен и начала царапать на стене своё.

«Мне суждено служить во славу всех Сунгов. Было. А теперь? Теперь да, теперь я гибну во славу всех Сунгов, ибо сама – Сунга. Да ведь это всё – искусственность, имя, даже хуже – номен; это то, чем нарицают, не более. Номен – слово, не более; но сколь сильное слово, что ради него погибают».

Остановилась ненадолго, потрясла рукой – чтобы царапать по твердому камню, требовались усилия.

«Нет, наверное, они знают, что я украла книгу», – пришла к выводу, скалясь от отвратительного скрежещущего звука. – «Дааа, тогда Арасси может заиметь неприятности, ведь книга теперь у неё. Я ж её попросила вернуть. Вот глупость».

Она начала плакать, потому что Арасси всегда была её самой лучшей, самой близкой подругой, и если что доверялось самое-самое, то только ей, никому иному. Быстрое, небрежное прощание так впечатлило Миланэ в самом худшем смысле, что она даже не сразу осознала, что к чему, и не приняла боль в сердце. Этот лёгкий взгляд, это вспорхнувшее прощание – и всё?

Слёзы мешали видеть то, что она писала на стене. Впрочем, дело почти сделано.

На стене осталось: «Амон».

– А я тебе признаюсь: никого не любила так, как тебя.

Миланэ сама не понимала, почему так. Как только вспоминала о нём, так сразу брала истома.

– Буду к тебе приходить во снах.

Подошла к столику, бросила на него со звоном сирну, потом вышла на крошечный, полукруглый, каменный балкончик с видом за озеро и села прямо на пол в углу, так что ей остался для обзора лишь кусочек неба, да и тот не видела, потому что обхватила голову руками, крепко прижав уши, и глядела в пол.

«Если бы он сейчас понял, что со мной, прилетел сюда, вскарабкался по крутой стене и сказал мне, дрожащей, идти с ним, то… дааа! Вот тогда я бы убежала. Вот именно тогда. Я бы сдала всю свою волю ему, ему одному, он бы мне говорил, что делать и что не делать, а я только бы смотрела на него снизу вверх, говоря: “Да. Да. Да”. Я бы делала что угодно. Я бы забыла своё имя, но шла за ним. Я люблю тебя, Амон. О, как жаль, что не могу больше придти к тебе в сновидении – времени больше не осталось. О, представь себе, как бы мы вместе приехали ко мне домой, в Андарию, ты бы познакомился с моей мамой; мы бы шутили, сидя за столом, ты был бы остроумен, а я бы тобой гордилась, мама была бы довольна, сияла и хлопотала вокруг, и кто-то бы пустил шутку о том, что пора уже разрешить замужество для Ашаи-Китрах, на что ты бы серьёзно ответил, что мы и так будем вместе, ничем не будем обделены, даже больше, и ты ничего не имеешь против моего призвания, оно тебе даже очень по душе, потому что нет ничего сиятельнее величия сестринства, и замужество вовсе не нужно нам, чтобы быть парой, най-най, втай больше того, мы уже хорошо задумались о детях, их у нас будет несколько…»

Маятник мысли качнулся, Миланэ вспомнила о матери.

Род её, по отцу, ничем не блистал. Бесславен род, вообще-то. Когда-то, очень давно, род Нарзаи славился немалым достатком и хорошими добродетелями, но потом, из-за нерадивых отпрысков, скатился вниз и стал ещё одним обычным родом Андарии – без больших пороков и свершений. По матери родословная была иной, со примесью благородной крови, правда, изрядно разбавленной; мать, вообще-то, вышла за отца довольно случайно, и две её сестры, тётки Миланэ, холодно встретили сей брак. Поэтому-то Миланэ знала только родню отца, а родня по матери была практически чужой, поскольку там выросла невидимая стена. Род Нарзаи бы не чтили вовсе, а с матерью и считаться бы перестали, если бы Миланэ не превратилась сызмальства в Ашаи-Китрах; мать рассказала потом, по секрету, что злые языки пророчили ей быстрый уход с тропы; потом болтали, что она-де не попадёт в дисципларий; а потом не пройдёт Совершеннолетие. Но когда она вернулась с дисциплария полноценной ученицей, всяческая родня стала относиться к их семье намного теплее и дружелюбнее, не говоря уже о шуме в родном посёлке. Ашаи в роду всегда считалась очень хорошим, блестящим признаком, особенно в Андарии, где даже троюродный дядя – близкая родня, знаком того, что к роду благосклонен Ваал, а поскольку Миланэ была первой Ашаи-Китрах в роде вообще, то мать очень этим гордилась, равно как и отец…

Тут Миланэ поймалась на мысли, что и дальше, совершенно бессознательно, продолжает считать мужа матери отцом. Нет, папа всегда будет папой… Она называла его так всю жизнь. Но её кровь состоит наполовину из материнской, и наполовину – из совершенно неизвестной, и всё, что она знает о носителе этой крови – имя и несколько скупых слов описания. Многое из того, что она о себе знает – совершенная чушь, половина предков – не её предки, имя её рода, если по-честному, вовсе не Нарзаи…

Она посмотрела на уже ночное небо, которое заволокли тучи.

«Когда мать узнает, может сгинуть от горя», – совсем запечалилась Миланэ. – «Я думаю сейчас о себе, о своей гордости. О своих глупостях в голове, да? Амон переживет, все переживут, но как мама?»

Помотала головой, взяла в ладонь кончик хвоста и начала рассматривать, словно диковинку.

«Я вернусь домой, и все будут тыкать когтем: “Ха-ха, мы говорили, что с неё ничего не получится”. Так и будет».

Снова обхватила голову руками.

Что там, за порогом? Неизвестно. Полный экстремум, пустая неизвестность. Миланэ не хочется заглядывать за порог, потому что это страшно. Есть много взглядов, что там есть. Учение Ашаи-Китрах и вера Ваала говорят, что там есть Нахейм для тех из Сунгов, кто вёл себя хорошо, остальные же просто растворятся в Тиамате. Какой он, Нахейм, никто не знает, но все о нём говорят. Некоторые сестры утверждают, что его можно посетить в сновидении, но большинство относится к этому очень скептично. Вообще, в это почти никто всерьёз не верит. Иные говорят, что душа выходит и начинает бродить по миру, пока совсем не ослабеет; но Ашаи знают, сколь эта выдумка глупа, поскольку душа без тела существовать не может – ими же проверено, в этом сестринство знает толк. Если ты больна или болен, то тебе не получится сновидеть и побродить по миру; только в здоровом теле – сильная душа. Ещё говорят, что бояться нечего: смерть – сон без сновидений, очень-очень долгий, очень-очень сладкий. Не боишься ведь того, что тебя не было целую вечность до рождения. Да, но все забывают, что время плетит в одну сторону, и никто не может сказать наверняка, что всё после смерти будет так же, как до рождения.

К сожалению, эти взгляды живой крови однобоки и забавны, так как мёртвые молчат; либо там слишком худо, либо слишком хорошо, либо там пропадаешь навечно. Конечно не надо исключать снов с умершими родственниками и страйю, но сестринству ведь хорошо известно, что всё это – мелькание ума в горе.

– Всё, что относится к телу – бренно и недолговечно. Всё, что относится к душе – нестройно и изменчиво. Всюду такое, что я не могу понять. И что делать? – спросила Миланэ, сильнее прижав к себе колени.

Так она просидела некоторое время; ей чудилось, что кто-то стучит в дверь, слышались какие-то голоса, и это она вовсе не восприняла за добрый знак. Даже отчётливо послышалось, что её зовут по имени. Поэтому она поднялась и на всякий случай подошла к двери, хотя понятно, что никто в Аумлане шуметь не будет, но услышала только глухо удаляющиеся шаги.

Стало плохо, так плохо, аж до боли в животе и тошноты – так давал знать о себе великий страх. Она поняла, что должна чем-то отвлечься, потому пошла и зажгла свечи, чтобы не сидеть в темноте. Удалось не сразу, так как игнимара не хотела приходить – хозяйка была утомлена и придавлена борьбой, усталостью, тоской. Это немного отвлекло. Миланэ осмотрелась, отряхнула пласис от грязи (ведь сидела на холодном, каменном полу), села как подобает Ашаи, и начала безосмысленно листать Кодекс.

Остановилась. Не потому, что нашла что интересное (всё знакомо), а от внутренней усталости.

Часть вторая, «Сентенции о том, кого собою должна являть во всех смыслах благородная Ашаи-Китрах перед добрыми Сунгами»:

Благородно быть доброй ученицей и славной сестрой, а потому пусть каждая из нас:

хранит верность вере и честь Сунгов, сколь имеет в себе сил;

чтит понимание всех вещей мира да их знание;

не будет беззлобной попусту, но тёплой сердцем к своему великому роду;

не знает страха и не знает упрёка перед ликом любых свершений;

помнит о должной скромности и уместном подчинении, потому что всякая Ашаи есть львица…

И тому подобные наставления для всех и ни для кого.

– Славно, – закрыла Миланэ столь знакомый текст.

Предчувствие всё-таки не молчало. Оно говорило, что как-нибудь будет. Что не может быть никак. Что-нибудь да случится. Не будет небытия. Но она ему не верила: в нас всегда сидит страсть утверждать, что всё хорошо, когда на самом деле всё плохо.

Нет, Ваалу-Амалла так не могла. Её вчистую съела совесть.

После заката она быстрым, нервным шагом прибыла в Аумлан, попросив одного из стражей подвезти её на фирране, чтобы быстрее добраться.

Зная, что кой-чем рискует, тем не менее, Амалла решила, что Миланэ надо обязательно сообщить: всё это – жестокая игра, не более. Оставалось надеяться, что она сохранит тайну, успокоится и пройдёт третье испытание, как подобает. А там будет видно.

Вообще, Амалла сильно пожалела, что в своё время связалась узами дружбы с Леенайни; это давало множество выгод, но лишило одного – спокойного сна. Теперь эти узы уже не дружеские; скорее, зависимость и страх что-то менять. Леенайни, ставшая амарах вследствие череды счастливых случайностей, возомнила многое. Леенайни непременно хотела создать круг преданных ей сестёр, как это сотворили многоопытные амарах Айнансгарда и Криммау-Аммау, но избрала для этого самые изощрённые, странные, иногда – откровенно дурацкие методы. Иные амарах делали круг из любви, преданности, чувства сестринства. Леенайни торопилась и пыталась привязать к себе насильно, положив на кон страх, зависимость. Более того, Леенайни пробовала превратить это в некое подобие ордена внутри сестринства, обозвав круг зависимых и полупреданных ей сестёр «Тайнодействующими»; название глупое и претенциозное, чистая калька с движения Тайнодействующих, что существовало много лет назад и полагало, что Ашаи должны очень активно вмешиваться в дела светской власти Сунгов и, более того, прибирать эту власть в свои руки, а это уже мысль на грани вероборчества. Те, былые Тайнодействующие, тихо-мирно прекратили деятельность, знающие говорят – не без «помощи» Вестающих, которым очень всё это не понравилось.

Конечно, «Тайнодействующие» Ваалу-Леенайни – лишь эпигонство по сравнению с прошлыми. Но Ваалу-Амалла, весьма осведомленная о делах и подводных течениях сестринства, понимала, что рано или поздно Вестающие вмешаются, если амарах Сидны зайдёт слишком далеко.