Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 60 страниц)

Тансарр три раза похлопал в ладоши.

Вошёл лев, но не прислужник из дхааров (а Миланэ заметила, что в доме прислуживают именно они), а управляющий, который ранее встретил её. Он подошёл к сенатору и торжественно протянул какую-то вещицу, больше всего похожую на кошель. И сразу удалился.

«Это ещё что? Снова они за своё! Говорила же: не возьму! Да что им до этих денег, всё ими не измеришь-то! Так, идёт ко мне…».

Но далее всё произошло, как во сне. Тансарр отдал супруге эту вещицу, подошёл к Миланэ, близко-близко, и его тога дотрагивалась к её колену, и во взгляде у него было нечто странное: то ли печальная надежда, то ли тихая решительность. Вдруг он – как понимать? – встал на колено и протянул к ней руку смелым жестом, а Миланэ невольно подхватила от неожиданности подол пласиса, навострила ушки, а рот чуть приоткрылся от удивления. А ещё Миланэ замечает всевидящим глазом самки, что супруга Тансарра поднялась с места, с неким многозначительным вздохом, играя вещицей-кошелем, и проходит к большим окнам, что напротив; она смотрит на огни фонарей на улице, где почти ночь.

Всё успела передумать Миланэ, всё предположить, удивляясь странным поступкам четы патрициев; от неожиданности забыла изобразить хоть какой-то жест, да и так сидела, держа правой рукой пласис.

– Посмотри на меня, дочерь Ваала, обращаюсь к тебе, искра Ваала, выслушай слово, львица Ваала, – глухим голосом молвил ей сенатор Тансарр.

Изумлённая, Миланэ всё ещё покоилась, а сенатор продолжал стоять перед нею в преклонении, твёрдо глядя прямо в глаза.

Она поняла, что происходит.

«Ладонь навстречу, скорей!».

– Взгляд мой к тебе, верный сын Сунгов, обратился ты верно, смелый сын Сунгов, для тебя мои уши, добрый сын Сунгов, – поднимаясь, дала она ему хрупкую ладонь, а потом вторую.

Голос не дрогнул, потому что Миланэ повторяла эти слова бесчисленное множество раз. Но до этого они были только пустышкой, упражнением, просто речью безо всякой силы.

Тансарр сжал её ладони, поднялся и уверенно повёл к окнам, где спокойно стояла Ксаала.

Короткий, совсем маленький миг для неё, и нужно успеть решиться: да или нет? Хочет ли Миланэ, чтобы Тансарр из рода Сайстиллари стал её патроном? Она ещё может отказать. А может согласиться. Выбор за нею.

«Выбор за мною. О Ваал, я думала что угодно, я думала он хочет или поблагодарить, или атлас красоты, или просто вежливость, или ещё небо весть что, но я ему нужна как львица-Ашаи, ему нужны дары моего духа, ему нужны мои умения, ему нужна моя преданность; хочет он стать патроном моим – но что же увидел во мне сенатор Империи? Отчего обязана я, Сидны дисциплара, дочерь Андарии, да ещё не сестра, такой чести? Сенатор-патрон. О, мой Ваал».

Тансарр взял с рук Ксаалы вещицу – Дар Обращения. Кошель, туго перемотанный верёвкой, не большой, но и не маленький.

– Прими мою почесть, дочерь Ваала, скажи своё слово, львица Ваала, – спокойно, но торжественно, как и подобает сенатору, произнес Тансарр. Ксаала нетерпеливо покосилась на него. Миланэ ждала, чувствуя, как бегает холод по спине да сдавило горло тихим волнением. Ещё не всё. Не все слова…

– Ведь желаю силы Ашаи, что Сунгам во вечности служит.

Да? Нет? Да или нет? Миланэ, Милани, решайся. Дочь Сидны. Будущая сестра Ашаи-Китрах. Почти сестра Ашаи-Китрах. Гордость матери.

Да.

Счастливая звезда всегда неожиданна – не стоит отвергать подарки судьбы.

Конечно же, да.

– Принимаю я почесть, верный сын Сунгов… – Миланэ, чувствуя жгучую неловкость и умело скрывая её, берёт Дар Обращения.

Двумя руками держи Дар, двумя. Строже взгляд.

– …я согласна служить, смелый сын Сунгов…

Миланэ склонила голову в легком книксене.

– …желания сбудутся, родной мне сын Сунгов.

Её левая рука ненадолго дотронулась к его правому плечу.

В воздухе повисла тишина.

Миланэ слышала своё дыхание и сердце.

В конце зала открылись двери – негромко, но в пленительной тишине звук раздался жалобно и назойливо. Кто-то из прислужников удивительным образом не знал о строжайшем запрете хозяина тревожить, пока дом не покинет Ашаи-Китрах. Гневный взгляд и сжатые скулы были красноречивее всяких слов – нарушитель спокойствия мгновенно прикрыл двери.

– Прошу меня извинить, но сейчас в моём долгу покинуть вас.

Тотчас покинув свой гнев, Тансарр с удивлением посмотрел на Миланэ. Ксаала, зоркая, молчащая, заметила это и поняла, что супруг так и не смог запомнить всех нюансов.

– Конечно. Мы понимаем, Ваалу-Миланэ. Я провожу слышащую Ваала.

Миланэ присела, приложив правую руку к сердцу, пожелала хорошей ночи и поблагодарила за гостеприимство. Ксаала повела её обратно, к гостевой комнате; в доме было удивительно тихо и пусто, и они пока не проронили ни слова, думая о своём. В гостевой она подошла к зеркалу, рассмотрелась, поправила складки пласиса, перевязала пояс; вздохнув, опёрлась ладонями на столик перед зеркалом, и так смотрела на себя с добрую минуту. Осмотрелась вокруг.

«Теперь этот дом имеет ко мне отношение. Ну надо же».

Вышла, очутилась в коридоре. Что ж, пора прощаться и уходить.

– Ваалу-Миланэ, волею судьбы мы стали ближе друг другу.

– Благодарна доброй судьбе.

– Раз уж так, то мы можем перейти на близкое общение?

– Почту за честь, – кивнула Ксаале Миланэ.

– Насколько я помню, ты должна завтра уехать в Сидну, верно?

Миланэ сразу уловила чутьём, безмолвно поймала, что Ксаала много общалась с Ашаи-Китрах. Это чувствовалось по непосредственной, лёгкой манере.

– Да.

– Завтра утром к тебе заглянет посыльный. Возьмешь от него письмо патроната.

«О небо, я чуть не забыла о нём!».

Такие письма составляются патроном для новой подопечной, чтобы поспособствовать скорейшему переходу Ашаи под его крыло и влияние. Если Ашаи ещё учится в дисципларии, то патрон обращается к наставницам и амарах с просьбой не назначать ей места служения; если Ашаи где-то служит, то патрон просит отпустить её. Такое письмо от патриция почти всегда гарантирует беспрепятственный уход с прежнего места и свободу от места служения.

– После Приятия не торопись в Марну. Пребывай в Сидне или ещё где столько, сколько посчитаешь нужным. Можешь съездить домой, в Андарию. Мы будем ждать и подготовимся к твоему переезду.

– Я не намерена слишком задерживаться после Приятия.

– Славно. Мы подготовимся. Итак… Не будем ломать обычай: не стану сегодня обращаться к тебе, как к Ашаи рода.

По давней традиции, патронат вступает в силу лишь на рассвете следующего дня, а не сразу после согласия Ашаи. Но вообще, Миланэ удивилась, насколько Ксаала хорошо разбиралась во всех тонкостях, и надо было признать, что супруга сенатора отлично подготовилась к Церемонии Обращения.

– Красивой ночи, Ваалу-Миланэ.

– Тихой ночи, Ксаала.

«Ксаала готовилась. Они готовились. Это не было спонтанным решением. И Синга здесь ни при чём», – подумала Миланэ, садясь в ландо.

А ещё она с досадой подумала, что прощание получилось чересчур простым.

========== Глава VIII ==========

Глава VIII

Хильзе, не перебивая, слушала рассказ Миланэ. Потом, изумлённая, лично захотела убедиться, что Даром Обращения оказалась чудовищная, совершенно баснословная сумма: двадцать тысяч империалов золотом. Всячески рассматривая золотые, Хильзе в удивлением подозрения бросала взгляды. Никогда она не слыхала, чтобы кому-то отдавали такой большой Дар, а тем более – дисципларе-ученице, которая ещё не прошла Приятия. И Миланэ тоже не слыхала. Вообще, обычным Даром считались тысячи две-три империалов, очень хорошим – пять.

Посудачили, поболтали до глубокой ночи.

– Правильно сделала, что согласилась. Везучей ты крови, Миланэ, – так сказала подруга, и впервые в жизни Миланэ услышала от неё нечто похожее на зависть.

Тут же Миланэ вернула ей долг за пласис, хотя Хильзе почему-то начала вяло отказываться.

Утром, как и было обещано, явился посыльный с письмом патроната, которое предназначалось лично для амарах Сидны. Дождавшись его, Миланэ сразу отправилась в магазин Храмса; дочь торговца, она понимала, что покупательницу для её пласиса найти будет почти невозможно, а потому без трудностей смогла сбить цену:

– Безупречный пласис… – вздохнула, поставив свёрток на прилавок. – Я бы смогла забрать его прямо сейчас, только у меня есть только тысяча и восемь сотен империалов. Как жаль…

– Что ж. Пожалуй, мы сможем уступить, – управляющий магазином даже не стал торговаться для приличия.

В Сидне подруги умрут от зависти.

Ко всему управляющий подарил игольницу, ту самую, на которую она с безответным воздыханием смотрела всего лишь пару дней назад.

Пришла домой, собрала вещи; свира, кнемиды, сирна, серьги, кольцо, стамп; тепло попрощалась с Хильзе, пообещав вскоре приехать; уехала с пойманным извозчиком на Площадь Тирза Третьего, большое и шумное место на севере Марны, куда прибывали и откуда отбывали все дилижансы; села на скамейку (какой-то добрый сир галантно уступил место, и Миланэ со всей вежливостью поблагодарила его), поставила скатку вещей возле себя, проверила, плотно ли закрыта сумка, где лежала немаленькая сумма денег, и стала ждать полудня.

На этот раз она уедет напрямую в Сарман, безо всяких сложностей, речных путешествий и пересадок. Двести льенов расстояния. Два дня дороги. А оттуда к Сидне хвостом взмахнуть, можно даже пешком пройтись, или кто подхватит.

Пока приехал её дилижанс, успела съесть большую конфету на палочке, поговорить о пустяках с нотаром, который, как оказалось, тоже ехал в Сарман, и попыталась предсказать погоду на завтра.

А сейчас вокруг – мягкая, нежная погода. Ни холодно, ни жарко; ни влажно, ни сухо. В самый раз.

Дилижанс прибыл, и попутчики оказались таковы: тот самый нотар, с которым завязалась беседа – Миланэ села возле него, у окна; престарелый, тощий лев, который подслеповато глядел на мир и держал на коленях небольшую деревянную коробку, отчего-то не разместив её сзади, и он находился напротив Миланэ; мать с юной дочерью-подростком, очевидно, из сословия ещё не очень богатых, но подающих надежды купцов; у обоих был недоверчиво-испуганный взгляд, мать беспрерывно копошилась в своей котомке; какая-то совершенно серая, незаметная личность, сидящая по диагонали от Миланэ, судя по одежде – как бы самец; воин с тяжёлым взглядом, то ли дренгир, то ли миллис, в видавшим виды тёмно-красном плаще, тяжёлых сандалиях с большими шнурами, поножах до колена и кожаных наручах; Миланэ, глядя на него, вдруг поняла, что он слегка пьян, но его усталая потертость хорошо скрывает это; удивительно, но восьмое место было свободным, что пошло на пользу воину – тот небрежно развалился на сидении.

Миланэ повесила сумку на крючок возле дверей. Вообще-то, там огромная сумма денег, так её размещать – весьма опрометчиво. Тем не менее, выбора у Миланэ не было: в поясной кошель семнадцать с лишним тысяч империалов, хоть и золотом, не умещались, а держать сумки на коленях всем Ашаи-Китрах запрещено этикетом. Ашаи – не базарная торговка.

Потрясла серебряным браслетом по привычке, закинула лапу за лапу и начала смотреть на площадь.

«Теперь Тансарр – мой патрон. О кровь моя, это значит многое. Это меняет жизнь».

Ещё будучи ученицей-сталлой, Миланэ начала изучать в дисципларии все тонкости церемонии Обращения, как и все ученицы. Это единственная церемония, инициатором которой не может быть сестра-Ашаи, поэтому пребывать в готовности к ней нужно быть почти всегда и почти везде; все ученицы, хоть средь бела дня, хоть средь тёмной ночи, могут безошибочно да безупречно вымолвить все те слова, что должны прозвучать при согласии, и которые нужны при отказе.

И это не подвело в нужный момент. Несмотря на некоторые мелочи, Миланэ посчитала, что Обращение у неё прошло необычно, красиво и удачно.

Но, тем не менее, у неё осталось множество вопросов. Первый, главный: почему именно она? Это удивительно, необъяснимо, тем более, что Синга, как выяснилось, имеет лишь косвенное отношение к нему и уж точно не был инициатором. В Марне полно сестёр, причём таких, у которых прекрасный дар игнимары. Любая из них вряд ли откажется заиметь такого патрона, как сенатор Империи; у такой Ашаи будут и связи, и опыт, и всё, что угодно. Зачем нужна малознакомая ученица из Сидны?

Дело – в огне Ваала?

Да, я допускаю, что у меня хорошая игнимара. Но в Марне Ашаи с хорошей игнимарой найти несложно. И что, у всех патроны? Не верю.

Только сейчас начинаю понимать, кто такой Тансарр, кто есть мой патрон. У Хильзе глаза горели огнём. Один из важнейших чинов Империи Сунгов, Миланэ. Тут уже не в богатстве дело. Ему хватает. И его роду хватает. Не в этом дело. Нет. Он обсуждает важнейшие политические дела, творит законы и, наверное, даже вхож к Императору. И он выбрал меня, ещё даже не сестру, а ученицу Сидны, просто заприметив на сожжении. Причём не самолично, а через супругу и сына.

Ваал мой, дома как узнают, так упадут на месте.

Что скажет амарах в Сидне?

Ладно-ладненько. Для всего есть причины. Что они увидели во мне?

Синга здесь ни при чём. Уже передумано-перегадано. Ксаала? О, она непроста. Где-то возле неё – разгадка всех причин. Без неё ничего бы не случилось.

Так, им не нужен патронат престижа. Им не нужен показной патронат. Иначе они бы взяли какую-нибудь цепкую сестрину. С их возможностями это нетрудно. Наверное, им нужна верная сестра-Ашаи, благодарная, рьяная, честная, готовая на всё, на любой подлог, на любую низость ради взлёта. Что ж, в этом есть резон. Они увидели во мне такую? Хммм… Но тогда бы Тансарр относился ко мне со скрытой насмешкой. Но её не было. Ксаала бы тихо ненавидела меня. Но она относилась с уважением, она знала тонкости церемонии.

Тансарр падок на прелести юных учениц из дисциплариев? Желает сделать меня сестрой-любовницей? Но тогда он бы смотрел с вожделением и жадностью. Фуй, как ты неприглядно думаешь о своём патроне, фу. Хотел бы чего такого – не стал бы устраивать представление.

И уж тем более тратить целых двадцать тысяч.

Поехали!

Вот она, дорога. Мысли обретают плавность, перекатываются, как волны, а не измучиваются сухим умом.

В конце концов, Хильзе ведь предсказывала, что не зря я в Марну приехала, так видать, точно не зря. Так угодно судьбе, духу Сунгов так угодно, ну и пусть. Я буду хорошей Ашаи, доброй Ашаи, верной Ашаи, и если тебе, Тансарр, нужна такая, то тогда ты не проглядел. Я вовсе не плоха, хороша я; ай-яй, хороша-хороша. Разве ж зря столько лет отдано Сидне и учению?

Миланэ провела пальцами по шее, заглядевшись в окно.

Чудная погода, птицы.

Будь скромнее.

Пыльный перекрёсток, башня стражи. Большой указатель на двух ровных столбах: «Марна». Извозчий пару раз прикрикнул на лошадей, дилижанс поехал резвее, мягко покачиваясь. И дочь Сидны глядела в окно на разбросанные повсюдно дома, мягко светло-серое небо, мелких торговцев с их кибитками, на высокие тополя и огромную водяную мельницу, и как-то начало грезиться, измышляться, что всё случилось так неспроста, наверняка её ведёт своя судьба-сила; она следит за нею всю жизнь, подбрасывая возможности, награждая подарками, да-да. Ха! Никогда она не кичилась своими возможностями, всегда была скромною Ашаи, и вот эту спокойную добродетель скромности будто бы кто заметил, да оценил, да рассудил, что тогда ей должно причитаться хорошее почтение в виде знатного патрона и доброй судьбы. Вот оно, признание моей тихой, молчаливой силы, думала Миланэ, и втайне-втайне улыбалась себе, да свысока думала о менее удачливых подругах из дисциплария, что болтали-резвились больше её, да не свезло им так, как ей.

Но тут же Миланэ, разрываясь надвое, глубоко стыдилась таких мыслей, понимая, что не должна Ашаи с таким пошлым проворством думать о своей уютненькой устроенности в жизни. Дурной, мещанский образ мыслей; мещанская дочь ты, негодяйка! Дочь ткачихи и торговца скотом, а не Ашаи!

Мысли её начали уходить, путаться, растворяться в бесконечном потоке пути:

«Ведь искусство и красота – призвания Ашаи-Китрах, дары духа и внутренняя Сила. Доброй дочерью Сунгов должна я быть, видящая Ваала, охранительница веры, живой символ её силы и правдивости. Созидание – мой путь. Искусства, во всём – искусность, тонкость, умеренность благородства. Но что смогу я? Что могу добавить в искусства, если все они полны, изобильны творениями, и множество из них недосягаемы для меня, как звёзды. Что я могу дать этому потоку, не лучшее ли, что сделать могу – не сквернить его, принимая лучшее из него, следуя ему? Прожить, не делая большого добра, не создавая большого горя?..».

Посмотрела на пальцы, повертела кольцо по старой привычке.

«Надо готовиться, подвести к концу все дела. Как будет время, заскочить в какую-нибудь лавку, может, где из-под прилавка найдётся перепечатка «Снохождения». Нужно будет поспрашивать Арасси, она в этом знает толк, она хорошо знает книжных торговцев. Хотя, если времени не будет, так хвост с ним. Сейчас у меня такие времена начнутся, что не до книг будет. Не до книг. Не до сновидений… Не до книг…», – рисовала Миланэ невидимые андарианские узоры на прозрачном стекле окна. – «Не до сновидений…».

Вдруг дилижанс сильно качнуло на большой дорожной кочке, и Миланэ очнулась-вернулась.

– Что за интересность творит лев? – спросил лев-нотар, заглядывая к соседу.

Его вопрос назначался тому самому старику, который прежде держал коробку на коленях. Только сейчас Миланэ заметила, что он раскрыл её, и возится с забавной куклой в чёрном платьице, и по всему, кукла олицетворяла злую колдунью-ведьму из детских сказок. С её лап и рук безвольно свисали тонкие белые нити; старик же шилом пытался проделать какую-то дыру в деревянной спинке куклы. Он избрал для этого не лучшее время и место: дилижанс потряхивало, потому дело, судя по напряжённому выражению, не ладилось.

– Да так, – со вздохом ответил старик, словно ему каждый день приходится отвечать на такой вопрос.

Миланэ села ровно, положив ладони друг на дружку на колене: жест интереса.

– Позволит ли лев проявить интерес: что это за куклы? – любопытство продолжало терзать нотара.

– Марионетки. А я их мастер. Они, – похлопал по ящику, – всегда со мной.

– О, так лев – артист?

– Артисты – они. Я только их мастер.

– Право, как необычно, – засмеялся нотар. – Хорошо-то сказано.

Воин, сидящий возле марионеточного мастера, имел то самое равнодушно-презрительное выражение, которые имеют достаточно повидавшие и жизнь, и смерть; он скучающе осматривал дилижанс, всем видом показывая, что лишь по ленивой благости души терпит все эти детские глупости. Его блуждающий взгляд остановился на Миланэ; она, чуткая, подняла взгляд, свой взгляд-оружие к нему. Миланэ, как и всякая львица, уважала воинов. Потому еле-еле заметно улыбнулась, почти только глазами, что вспыхнули маленьким огнём.

Удивительно, но он остался безучастным. Совершенно не изменился в лике. Ничуть. Всё та же скука, всё то же презрение к этой мирной жизни.

– И что мастер сейчас делает?

Старик небрежно повернул куклу.

– Здесь вот, сзади, есть дырка, – почесал он щёку. – К ней крепится маленький крючок. К этому крючку идёт центровочная нить, чтобы Стимса Ужасная не падала во время представлений. Крючок выпадает, потому что дырка разошлась. Я делаю дырку поглубже.

– Стимса Ужасная! Героиня сказок! – смеялся нотар. – Нет, ну вы видали? Разве не удивительно? – спросил сидящих слева от него мать и дочь.

– Да-да, – благостно ответила мать-львица с дежурной улыбкой, расправляя подол платья.

– Но мастеру, вероятно, неудобно-то, на ходу-то. На первой же стации можно будет спокойно доделать работу.

Тот скривился, словно съел соли.

– Не могу сидеть без дела, видит ли добрый сир.

– Очень тонкая работа. Прекрасная кукла, будто живая, – отметила Миланэ.

– У меня есть и получше, – оживился марионеточник, оказавшись в центре внимания.

– Я посмотрю на эту, если сир не возражает.

– Не возражаю ничуть, преподобная глядит, если хочет. Прошу.

Миланэ всячески повертела куклу в руках. Оказалась она довольно большой – с локоть ростом. Детали лица действительно оказались проработаны очень хорошо: глазами-пуговками злая Стимса Ужасная неотрывно глядела на мир да хищно улыбалась. Уши чуть прижаты, на них кое-где истёрлась тёмно-золотистая краска. Хвоста не было – предполагалось, что он всегда «скрыт» под платьем, которое привлекло внимание Миланэ:

– Хлопковая ткань. На тафт схожа. Скроено ладно. Вот эти чёрные кружева на шее я бы стачила наоборот, а то шов заметно. Правда, оторочка эта, на подоле, ни к чему… Но красиво.

– Только вот эти складки на платье не держатся, – мастер тут же спохватился с вопросом, почувствовав опытность самки в делах одежных. – Всегда оно, это платье, такое вот, какое-то взлохмаченное.

– Сиру нужно взять немного мыла, немного уксуса, смешать в воде. Намочить тряпку, ею провести по платьицу. В утюг углей набросать, разутюжить осторожно, и будет держаться.

– Спасибо, милая преподобная, – мастер снова взял в руки шило. – Попробую.

– И трудно так быть, повелителем марионеток?

Мастер с прищуром посмотрел на нотара, задавшего вопрос.

– Нет, я не их повелитель. И не их хозяин. Я сам на них похож.

– Может лев расширить свою мысль?

– Добрый сир так любит вопросы, – обвинительно заключил мастер.

– Я любознателен, не скрою.

Дочь львицы-купчихи с осторожным интересом выглянула из-за плеча матери, тихо желая потрогать куклу.

– Когда идёшь на ярмарку, или на рынок, или в театр какой захаживаешь, раскладываешь своих актёров, берёшь в руки накрестия и начинаешь водить за ниточки, то они оживают. Разве не чудо?

– Удивительно-то, безусловно, – нотар не понимал риторических вопросов, он был привычен к простым, конкретным вопрошениям. – Но чудо в полном смысле слова мне увидеть сложно. Ниточки ведь, не чудо.

– Чудо начинается потом, не сразу. Проходит так раз, второй, третий. Год, два. И начинаешь понимать, что все мы, каждый из нас – похож на них. На актёров. Мы двигаемся, говорим – но мы ли это?

Миланэ внимательно слушала.

– Так бывает, такое наваждение, когда ветер колышет какую-то тряпку, – смотрел мастер в окно, за которым был привычный пейзаж возле Марны: поле со всходами, далёкий лесок и кусты возле дороги. – В темноте, среди неведения, тебе кажется, будто она – живая, дышит своей жизнью и в ней сидит воля. Но на самом деле мы знаем правду: виной всему – ветер. Вдруг ветры судеб вот так и треплют нас, вот так, – трепал он свою куклу. – Вдруг кто-то извне или что-то в нас дёргает за серебряные нити, а мы знать не знаем.

Мастер говорил с каким-то фальшивым придыханием, словно рассказывал детям страшную сказку, стараясь при этом напугать. Но Миланэ всё равно слушала, играя одной рукой с серьгой, а второй – обняв себя за живот и талию.

– Как курьёзно! – засмеялся нотар-хохотун. – Интересничает лев!

Дочери Сидны показалось-почуялось, что мастер со скрытой обидой посмотрел на него, обидой на смех.

– Тогда дайте им свободу, вашим актёрам. Обрежьте нити! – с мелкой патетикой воскликнул незлобивый, весёлый нотар, воздев руки в потолку дилижанса. При этом он задел котомку львицы, что сидела справа от него, и котомка чуть не свалилась на пол.

– Ой, прошу прощения.

– Ничего, ничего.

– Если у марионетки обрезать нити, то это не даст ей свободы. Она просто упадёт и не сможет двигаться. Умрёт, – вдруг изрёк мастер и продолжил копаться шилом в тельце куклы.

– Мне кажется, что мастер всё утрирует. Не так-то плохо. Я оптимист-то по натуре, оптимист.

– Оптимист, не оптимист – разницы никакой, – мастер спрятал Стимсу Ужасную в ящик, закрыл и сложил на нём руки. – Кукла-оптимист отличается от собрата-пессимиста лишь цветом. Или выражением рта.

Улыбка просияла на лице Миланэ.

– Не скажет пусть сир, это не так, – нотар чувствовался в своей тарелке, привычный к диспутам со студенческой скамьи, в которых важна победа над собеседником. – Ведь всякая профессия, наше личное дело, так сказать, налагает неизбавимую печать. Марионеточный мастер видит, что марионетки-то подчиняются ему, что он дёргает их за нити, как вышнее существо, как Ваал… прошу прощения, сиятельная Ашаи, забылся в речи… и начинает думать, что так-то всё устроено в жизни. А вот нотары, нотары, скажу я, они, знаете ли, доверяют всем, но доверием совершенно особенным, доверием-то подозрительным, доверием, требующим доказательств. Я уже всё на свете рассматриваю сквозь это стекло доверия-недоверия, всякое слово взвешиваю на этих внутренних весах, и всегда слово это должно быть подкреплено легчайшим весом, лёгкой материей – бумагой. И для кого-то бумаги – мусор. Но не для меня-то. Я по ним многое могу сказать, очень многое. Воин, – указал он на льва напротив, – глядит на жизнь как на арену схватки жизни и смерти. Целитель тоже, но его точка зрения уже противоположна – он на другом конце арены. Мы, становясь кем-то, вырываем аспекты из жизни и начинаем их осмысливать, вертеть в разуме, а потом – принимать за всю картину мира. Понимает сир? Понимает?

– Из чего ты можешь знать, как глядит на жизнь воин? – пробормотал легатный лев с пустыми глазами, безо всякого выражения, ни злобного, ни взбешенного. Сильной рукой он опёрся о стенку дилижанса и стукнул крепким, потёртым кулаком.

– Я предположил, – почтительным тоном ответил нотар и тут же мастерски увернул беседу: – Так что теория льва вполне имеет право на жизнь, но увы, не может претендовать на окончательность.

– Мои уши слышат хорошего оратора, – приложив руку в груди, улыбнулась Миланэ рядом сидящему нотару.

– Спасибо. Так что, почтенный мастер, можно сказать: это просто взгляд-то на жизнь. Теория, одна из теорий.

– То, что я говорил – это не теория, – злился уязвлённый мастер оттого, что этот нотар-хохотун совершенно не понимал сути дела, и барабанил пальцами по коробке.

– Я не имею в виду теорию в академическом смысле, – довольно болтал нотар. – Скажем так, я бы назвал это стихийным воззрением на жизнь, которое сложилось у льва.

Пальцы мастера начали подрагивать, он суетился на сиденье и нервно вздыхал. Миланэ стало жаль его: он был из тех самых, неприспособленных к жизни душ.

Незаметно проверила: на месте ли сумка?

На месте.

– Сир говорит так, будто бы желает уличить меня в чём-то низменном. Будто бы иметь своё мнение – плохо, – отбивался марионеточник.

– Нет, право, и в мыслях не было.

Подняв палец, нотар повернулся к Миланэ, привлекая внимание; причём её тихо насмешило то, что он поднял мизинец, а не указательный палец. У неё на родине этот жест означает непристойный намёк для львицы. Вспомнила, что у многих студентов и молодых интеллектуалов есть мода отращивать длинный коготь на мизинце; так, дескать, они узнают друг дружку, и непременно их демонстрируют при случае. Видимо, глупая молодёжная забава перешла в привычку и сохранилась до сих пор.

Не хочет нотар её обидеть.

Кто может быть настолько глуп, чтобы обидеть Ашаи?

Таких среди Сунгов нет. Слишком суровые законы защищают их. Слишком мощные привилегии у всякой совершеннолетней сестры и ученицы.

Никто не обидит Ашаи.

Вдруг Миланэ с какой-то тёплой негой внутри почувствовала, какое же всё-таки у неё завидное положении в жизни, в этом мире. Добрая судьба дала ей изначальный дар к игнимаре, дала наставницу, дала Сидну, дала добрых подруг, дала Хильзе, дала много ещё чего, да ещё и смерть Оттара, что привела её к патрону-сенатору, влиятельному патрону, сильному патрону….

Ай-яй, мать не поверит, как взлетела её дочь. Хотя и так безмерно гордится ею…

Вся жизнь – впереди.

Многие силы и возможности открываются перед нею.

Здравствуй, мир! Вот, скоро ты поприветствуешь сестру Ваалу-Миланэ-Белсарру, и она навечно войдёт в список сестёр.

– Искренне прошу ответить: что сиятельная думает по этому поводу? – суетился нотар.

– Какому? – взмахнула ладонью в вопросительном жесте. – Пусть сир уточнит.

– Где же истина? Марионетки ли мы? Прав ли мастер, прав ли я, или правы оба?

«Сложные вопросы», – подумала Миланэ. – «Но ему и ответов не надо. Хитрец-болтун».

– Вопрошающий получает тот ответ, который ему нужен, иначе никто бы не шёл по своему пути. Все шли бы топтанной дорогой.

– И я возьму на себя смелость утверждать, что это очень близко к тому, что я говорил, – довольный только ему одному понятной победой, нотар откинулся на спинку сиденья.

Воин посмотрел на него, провёл ладонью по лицу и – внезапно – указал на него когтем.

– Твоя смелость одна – зажать хвост, – жестоко отчеканил он. – Так что усядься и заткни пасть. И ты, чурбан старый, с куклами тут. Подвинулся быстро! Куклы тут устроили они, куклы им играться давай. Там дохнешь, а тут – куклы!

– Позвольте, добрые Сунги, но это… как может лев так говорить? – с испуганным возмущением спросил нотар.

Обняв ящик, подвинулся мастер марионеток.

– Заткнулся, сел тихо – я сказал!

Миланэ на миг даже не поверила ушам. Этот воин, лет тридцати, делал нечто невообразимое и вёл себя, как последняя кабацкая тварь. Львица-мать и дочь поджались. Они вместе посмотрели на мастера, на нотара, потом на Миланэ, ища помощи.

«Он же не настолько пьян… Что с ним?».

Естественно, она решила вмешаться:

– Воин не блюдёт благородства и переходит границы, – при этом указала на него всеми пальцами, ладонью вниз – жест обвинения и презрения. Лев-воин посмотрел на неё, долгим, тяжёлым взглядом; глаза его были пустыми, серыми, без цвета. Миланэ слышала, как он громко, но ровно и спокойно дышит.

– Границы? Ты видела эти границы, видела их в жизни, нет? Отвечай, я сказал! – с каждым словом тон его становился всё громче и страшнее.

Странная серая личность в капюшоне только теперь зашевелилась в своём углу, у противоположного окна. Оказалось, что это тощий лев-подросток с большими печальными глазами, тёмного окраса и воровато-бродяжного вида.

Дилижанс тихо качался на прекрасной Марнской дороге.

Признаться, Миланэ не знала, как поступить. Растерялась. Она никогда не сталкивалась с такой странной, беспричинной агрессией; и вообще, она не могла припомнить в своей жизни сколь-нибудь серьёзного конфликта с любым львом. Она на миг подумала, что следует как-то успокоить его, усыпить, схватить взглядом, но эти свинцовые глаза ясно говорили, что видели они всё. И ничем их не пронять.

Тишина длилась очень долго. Прозвучал какой-то стук по корпусу дилижанса: извозчий, видимо, услышав разговор на повышенных тонах, хотел таким незатейливым образом унять спорщиков.

Наконец, Миланэ решила окончательно укорить-предупредить:

– Ведёшь ты себя недостойно, воин, и я не премину сооб…

Но он мгновенно прервал:

– Рот закрой, самка! Когда лев говорит, безгривая должна заткнуться! Не усвоила от матери такого урока?! Так от меня – усвоишь! Сидеть, я сказал! Сидеть! – топнул он лапой в сандалии, а потом с силой припечатал её к ребру сидения, прямо возле Миланэ; вместе с сиденьем припечатанной оказалась и часть подола свиры. Она ощутила, как стянуло подол, обхватило бёдра и колени.