Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 60 страниц)

Миланэ глядела ему в глаза, а потом повернула голову к нотару: тот сидел с изумлённо-глуповатой улыбкой, испуганной, жалобной. Потом к марионеточнику: старик, он обнимал свой ящик и от негодования у него открылся рот, а руки дрожали. Лев-подросток ещё похлеще укрылся капюшоном и вжался в уголок. О матери с дочерью говорить нечего: те сидели ни живы, ни мертвы.

Дочь Сидны вдруг поняла, что она одна, одинока, совсем одна против жестокого воплощения ярости. Здесь некому откликнуться на её зов о помощи, «зов о сохранении чести Ашаи», как его называют согласно Книге Сунгов, одному из главных законов Империи.

Что они теперь, все писаные законы мира?

Она попробовала освободить подол.

– Сидеть, я сказал! – дрогнула его лапа, сильнее прижимая когтями. – Ты что, думала: напялю на себя безделушки, назовусь Ашаи, и каждый станет ходить подле, не дыша? А?! Что никто не посмеет слова сказать? Что все будут слушать с открытыми ртами? Нееет. Нет. Я вас знаю. Я вас лучше всех знаю. Коварные сволочи. Плетёте интриги зла и прикрываетесь, вереща о вере, Ваале.

Вдруг он откуда-то из-под сиденья, ловким и привычным к оружию движением, выхватил короткий легатный меч в ножнах, решительно, и в то же время очень спокойно обнажил оружие и приставил острие к её горлу.

– Сидеть, если не хочешь сдохнуть. Ты будешь сидеть молча, не шевелясь, пока мы не приедем. И любое слово супротив – я тебя убью.

Миланэ ощущала холодное острие меча у себя на горле; пришла в голову глупая и несвоевременная мысль о том, что оно довольное тупое, и на случайной кочке он не сможет проткнуть ей горло. Глаза сами рассматривали потёртости, царапины на клинке, большой скол у гарды, какие-то пятна. Закрыв глаза, поняла ученица-Ашаи, что он исполнит свой бессмысленный приговор, если потребуется, не отпустит свою ненависть. Мигом пролетели в сознании возможности: разжалобить его; успокоить его; унизиться, захихикать, попытаться соблазнить его и перевести всё в игру самца-самки; дать денег; сидеть, как мышь, не двигаться; прокричать что-то извозчему (вдруг подсобит?); попросить помощи у окружающих (эти точно не подсобят); выждать.

Но всё это претило ей, её чести и чести сестринства. Что ж, разве пристало сидеть, как мыши? Слушаться, как собаке?

Из глубин души восстало извечная хитрость самки, мерзостное и древнее коварство Ашаи-Китрах, яснохолодный ум, который веками помогал выживать всем её сёстрам.

У неё есть право на это.

Когда Миланэ волнуется, её всегда схватывает щемящее чувство в груди и горле. И вот так, схваченная чувством, прижатая лапой, с острием меча у горла, она подняла ладони к нему в жесте поражения – сдавалась на милость; милые, тонкие черты рта вздрогнули, рот приоткрылся, глаза стали большими от страха.

– Будь добрым Сунгом, воин. Не убивай меня, беззащитную, умоляю Ваалом.

– А это – как захочу. Ваала нет. Где же он, почему не спасает свою жрицу? – усмехался он. Потом поправил меч: – А так… Гляди. Что ты сейчас? Ничто.

Она медленно опустила руки.

Сирну носят всегда; редкая Ашаи нарушает эту традицию. И дело даже не в том, что с нею удобно, красиво, хорошо, безопасно или ещё как. Просто все наставницы неизменно требуют этого.

Неизменно.

«Быстрее, пока он сирну не забрал. Может догадаться».

Видимо, лев устал держать меч на весу, а потому опустил его и прижал к животу Миланэ.

– Ладно-ладно, но зачем он тоже вынул нож? – испуганно молвила Миланэ, глядя на того самого льва-подростка.

«Вынул нож» подействовало: скорее, повинуясь инстинкту, лев повернул голову налево, намереваясь увидеть, откуда там ещё взялся нож. Он только начал поворачиваться – пальцы Миланэ ощутили равнодушную, прохладную кожу рукоятки. Давление меча ослабло – пальцы дисциплары поддели сирну из ножен.

– Я ничего не вынимал, ничего! – испуганно зарычал и замахал руками подросток, прижавшись спиной в угол. – У меня ничего…

Миланэ помнила, что страшно боялась порезаться, когда голой левой рукой, скорее даже левым предплечьем изо всех сил ударила по боковине клинка меча. Но ей нужно было подняться, встать любой ценой. А потом – единое движение: всем телом, до боли сжав сирну в правой ладони, она устремила её вперёд. В последний момент он понял, что происходит; начал поднимать левую руку; это был годами выработанный рефлекс, привычка, ведь в левой руке – щит. Но это не помогло, и не могло помочь – сирна вошла прямо в горло, по самую рукоять.

Возмездие!

Он схватился за её руку в последнем усилии, но вдруг сирна рассыпалась в пыльный, сверкающий прах, и Миланэ оказалась перед ним, беззащитна-безоружна, и оказалось вдруг, что нету никакой ненависти, нету никакой угрозы, нет никакого убийства, что теперь она ласково держит его шею, укрыв руку в гриве, а вовсе не желает злой гибели, и он вдруг схватил её за талию, силой усадил на колени, обнял стальной хваткой, а потом пламенно впился в неё поцелуем, держа за подбородок, чтобы не удрала-убежала, и в окно дилижанса пробились неведомые лучи неведомого солнца, и после нужной, небольшой заминки, Миланэ тоже обняла его, и уже не отпускала, задыхаясь, задыхаясь, задыхаясь…

…она упала в негу-небытие, перед нею появился огромный, белый, как снег вершин, лист, на котором буквами с дерзким штрихом было начертано:

…истина в том, что страх мешает видеть её. Страха нет. Когда поймёшь ты, вечная ученица, тогда и увидишь свою истину, сверкающую в лунном свете. Но что тебе до того, верна она или нет? Ты гляди на её сияние…

Миланэ протянула руку, мучительно пытаясь вспомнить, где видела эти слова, а потом вспомнила, и как только вспомнила, так сразу растаяла в немом свете… Просто растаять в неге бесконечных, ало-жёлто-оранжевых океанов тепла…

…Дилижанс тряхануло на яме; Миланэ, вздрогнув телом, аж подпрыгнув – очнулась.

Как и всякий и всякая, кого резко разбудили, Миланэ начала оглядываться вокруг, часто моргая, пытаясь притвориться, что спал кто угодно, но только не она. Вокруг было тихо и мирно: нотар читал какие-то записи (увидев, что Миланэ смотрит на него, улыбнулся ей и продолжил читать); старик-марионеточник дальше обнимал свой ящик, не желая с ним расставаться; мать и дочь о чём-то перешептывались; подросток в сером плаще всё так же смотрел в окно, спрятавшись от всех.

А что воин?

Дочь Сидны поглядела на него.

Он спал.

Никогда, никогда-никогда Миланэ не замечала за собою такого; она никогда не засыпала вдруг, вот так, прямо на ходу, не отдав себе отчёта. Милая дочь Сидны вообще не помнила, когда именно заснула…

«Когда я уснула? Ваал мой, я действительно слышала беседу, а потом взяла да уснула. Они слышали мои слова? Говорила ли я в реальности или во сне?»

Она ещё раз внимательно осмотрела всех, пытаясь найти зацепку и ответ на вопрос. Потрогала сирну в ножнах – покоится, как всегда, спокойная-холодная. Так… Диалог с марионеточником: был или не был?

Так, так, так. Погоди-ка, погоди. Надо всё проверить.

– Прошу любезно выслушать меня, добрый сир, – обратилась Миланэ к мастеру, и он удивлённо посмотрел на неё. – Лев уже починил куклу?

Тот часто заморгал, почесал седую гриву.

– Прошу извинить: безупречная тоже вчера зрела тот глупый провал на ярмарке?

– Я не была вчера на ярмарке.

– Тогда откуда ж преподобная знает, что…

– …Стимса Ужасная нуждается в помощи?

– Ну… Да. Да. Именно у неё вчера нить, это самое… Ужасно глупо получилось. Предки мои, уже вся Марна знает, всем уже рассказали, – беспомощно махнул рукой.

– Пусть лев не беспокоится. Марна ничего не знает. Я уверена – большинство ничего и не заметило.

– Хах, вот преподобная знает, а на ярмарке не была… Не надо утешений. Тридцать лет выступаем, и давно такого не случалось…

«Значит, я беседовала с ним во сне…», – подумала Миланэ, и мурашки пробежали по телу: она-то знала всё; она даже помнила, до мельчайшей детали, словно видела вживую, как выглядит Стимса Ужасная.

– А платьице у Стимсы Ужасной можно расправить так: льву нужно взять немного мыла, немного уксуса, смешать в воде. Намочить тряпку, ею провести по платьицу. В утюг набросать углей, разутюжить осторожно, и будет держаться.

– Преподобная видящая Ваала, это как: Ваал теперь принёс Ашаи дар чтения мыслей? Что-то новое.

Нотар с любопытством взглянул на Миланэ, а потом на мастера.

– Только пусть преподобная больше не читает их, – махнул рукой мастер. – Они глупые, старые. Пусть преподобная читает у молодых, – кивнул он на рядом спящего воина.

Конечно, Миланэ не может читать мысли. Эмпатическое чувство позволяет лишь понять их примерное направление и настрой, но не суть. Следовало как-то нейтрально уйти от темы.

– Прошу меня простить. Я дисциплара, до моего Приятия осталось меньше двух лун, и скоро должна стать сестрой-Ашаи, а посему должна упражняться в дарах духа. Пусть лев найдёт для меня прощение.

– Ничего, ничего, я пошутил… – отмахнулся мастер.

– Уверен, что с такими возможностями сиятельная пройдёт любое испытание, – улыбался нотар, отставив в сторону свои записи. – А могу я стать объектом для упражнений?

– А лев не боится? – спросила у него мать-львица со скромной улыбкой.

Её дочь с любопытством поблескивала глазками, навострив ушки.

– Если только сиятельная не будет раскрывать тайны моих клиентов, – захохотал нотар.

От хохота воин нахмурился, повернулся на другой бок. И тут же захрапел.

– Эм… Да. Чтобы не раскрывать никаких тайн льва, я дам только ему одному понятный знак.

Миланэ подняла перед собой ладонь, сжатую в кулак; лишь мизинец не присоединился к своим братьям и стоял прямо, в гордом одиночестве.

Поначалу нотар нахмурился, махнул рукой в недоумении, а потом просиял.

– Ха-ха-ха, – хлопнул в ладоши два раза. – Вот так штука! Изумительно! Ваал мой, дай смею ли я узнать имя сиятельной Ашаи? За всё это время мы так и не познакомились!

– Меня зовут Ваалу-Миланэ-Белсарра. Хотелось бы приласкать уши именем льва.

– Пусть сиятельная зовёт меня просто Асмаран.

– И что, мысли льва угаданы?

– Почти. Скорее, сиятельная Миланэ напомнила о моей молодости…

И всю дорогу, до первой остановки, нотар болтал без умолку: рассказывал шутки и анекдоты; рассказывал какие-то истории из своей работы, курьёзы и юмор которых были понятны ему одному, но все чинно смеялись; осторожно обсуждал политику, в частности, всерьёз предлагал пересмотреть курс в отношении Кафнского протектората в сторону ужесточения; пробовал обсуждать современную художественную литературу, верно, пытаясь блеснуть скудными знаниями, но как только Миланэ и (неожиданно!) львица-купчиха подхватили тему, то сразу же ловко начал от неё убегать, поняв, что может попасть впросак.

Сначала Миланэ поддерживала разговор, а потом плавно ушла из него. Она хотела как-то осмыслить, понять свой опыт; для неё не составило бы трудности полностью принять внезапное вхождение в сон без контроля и воли, если бы не ужасающее чувство реальности происходящего; даже в самом обычном сновидении, где имеет место полное забытьё, какая-то часть души знает, что всё это – не взаправду, ложь, обман духа. Теперь же было кристально чистое осознание реальности; всё получилось так, будто бы действительно случился скандал, после – произошло убийство, а потом время отпрыгнуло назад, как испуганная серна на охоте.

Но она не могла обдумать это, как следует, ум отказывался служить. Лишь одна догадка, одно последнее намерение осталось у Миланэ.

Оно касалось воина.

На первой остановке, у большого придорожного гостиного дома, все они вышли, чтобы поесть, попить и немного отдохнуть от дороги. Перед этим проснувшийся воин дважды похлопал себя по бокам, осмотрелся по стенам дилижанса.

Миланэ поняла-догадалась, что он ищет:

– Под сиденьем.

– А… Спасибо, – поблагодарил лев, не глядя на неё, и забрал оружие из-под сиденья.

Поев плоховатой бараньей похлебки, попив очень вкусной воды из колодца и прихорошившись возле немаленького зеркала в хозяйской комнате, куда её милостиво впустила толстая хозяйка с извечным полотенцем через пояс, Миланэ отправилась искать воина. Она ожидала увидеть его тут же, в трактирчике, с кружкой пива, но – нет. Нашла недалеко от колодца, под пустым навесом для сена. Воин сидел прямо на большом, старом пне, со снятыми сандалиями, шевелил пальцами лап, расстегнув короткую рубаху и распоясавшись. Жмурясь от послеполуденного солнца, в одной руке он держал длинный стебель люцерны, а во второй – флягу.

– Здравствуй, воин, – Миланэ как была, так и присела возле него на колени, прямо на невысокую траву.

– Красивого дня, видящая Ваала, – удивился он и откинул пыльные сандалии в сторону.

– Почему лев с предубеждением относится к нам, Ашаи-Китрах? – безо всяких вступлений спросила Миланэ.

Он почесал светло-пепельную гриву на груди.

– С чего преподобная взяла?

– Так показалось, – склонила голову, глядя.

– Преподобная решила и на мне поупражняться? – усмехнулся он, облизав зубы.

– Разве воин слыхал разговоры в дилижансе? Воин ведь спал.

– Нет, я так… дремал. У меня вообще со сном в последнее время неважно: спать очень хочу – а не могу.

Она встала и присела с иной стороны; почему-то вспомнилась давнотёмная легенда о дочерях великого правителя Сунгов Аримана, которые наговаривали с двух сторон брату то, как стоит поступать, и как не стоит, и в отместку за послушание сдавались ему на ложе.

– Знаю много средств для хорошего сна.

– Я их тоже знаю. Да пустяки.

– Так почему? Может, лев видел, как Ашаи недостойно себя ведёт?

– Я много чего видел, – закивал он.

– И всё-таки? Я пришла с добрым намерением, пусть воин верит мне.

Он ухмыльнулся и отбросил травинку.

– Пусть Ашаи выслушает: я – Сунг. А Сунг не может плохо относиться к Ашаи, потому что они – жрицы Ваала. А Ваал, как говорится, наше всё.

Он плохо скрывал сарказм, но пытался.

– Ответь искренне, воин. Клянусь – я с доброй душой к тебе. Мне важно это знать.

– Это ещё зачем? – удивился.

– Не могу всего объяснить. Но, в частности… мне хочется, чтобы лев изменил своё мнение о сестринстве.

– Изменил мнение… Это лишь трусы вмиг меняют мнения. Своё я уже сказал, – он поднял с травы ножны и ткнул ими в землю. – Разве что непонятно, нет?

Долгий, тягучий взгляд от Миланэ. И на мгновение показалось, что он понял этот укор львицы.

«У него умные глаза», – вдруг подумала Миланэ. – «Он понимает».

Взгляд к земле, встать, как при криммау-аммау (как можно плавнее!), левая ладонь держит правую за запястье, у живота.

– Больше не помешаю льву. Сильного дня.

Он ничего не сказал вослед. Но Миланэ слышала, как обнажил меч и воткнул его в землю. Её догадка оказалась верной.

«А догадка-то верна: у него какой-то зуб на нас. Ну вот и хорошо, всё сходится. О кровь моя, всё сходится! Марионеточник, нотар, воин – все детали этого сна, все подробности, всё-всё – оказалось точным».

Было над чем подумать, было что спросить у наставниц в Сидне. Миланэ обязательно спросит: и о «Снохождении», и о своих ощущениях.

«Интересно, может, в нашей библиотеке есть копия “Снохождения?” Не забыть, обязательно сходить!», – всерьёз подумала Миланэ. – «Должна быть!».

Но глодала одна мысль; точнее, смутное чувство незавершённости. Она, сама не зная почему, очень не хотела, чтобы этот воин сохранил своё мнение. Казалось бы: он ей – никто; огромной симпатии не вызывал; положение его в обществе – невысокое; мнение – небольшое; ум – прям и узок. Что с него требовать? Но Миланэ хотелось, чтобы его смерть во сне превратилась в нечто совсем иное, чтобы он не обнажал меча, будь-то меч из стали или из духа и слов, а обожал её, любил её, добрым словом отзывался о ней, чтобы помнил: Ашаи-Китрах – цветы духа и сёстры понимания.

Ашаи-Китрах – сёстры понимания.

Она желала чем-то доказать ему, и даже не ему, а самой себе, что это – именно так. Миланэ была готова и сделать снадобье для сна, и возжечь перед ним игнимару на свечи и отдать эту свечу, или предсказать судьбы, или сыграть на чём угодно, ну хоть бы на кифаре. Да, она готова была пойти на любой жест, даже на такой скандал, на какой однажды пошла Ваалу-Фирая, одна из наставниц Сидны, недавно отошедшая в Нахейм. Как-то в молодости, немыслимыми судьбами, почти случайно, она попала на научное заседание первого университета протектората Гельсия; в этот новообразованный университет съехалось удивительно количество учёных из Империи, не в последнюю очередь потому, что именно здесь можно было начать всё сызнову и сыскать научную славу, блеснуть умом среди гельсианцев – не-Сунгов, конечно, но и не варваров, и – главное – уйти от всё возрастающего давления Надзора Веры. На собрании как раз высмеивали сонм традиционных верований гельсианцев во всяких богов, и адептов этих верований; славление этих богов требовало непременно пышных церемоний и специально, многолетне обученных жрецов. Один из видных критиков верований, как старых, так и совсем новых, призывающий к «естественным наукам» и «вере в разум», предлагал всем совершить мысленный эксперимент: представить этих жрецов не в роскошных одеждах, не при пышных гривах и всех знаках отличия, а нищими оборванцами под подворотней. «Научная истина не зависит от того, кто её оглашает – нищий или мудрец», – утверждал учёный. – «Но если мы честно проведём сей эксперимент, то увидим, сколь нелепыми являются все слова жрецов о богах и сколь они напоминают безумие или пьяный бред. Перестав быть ослеплёнными мишурой, мы видим правду». Развивая свою мысль, он осторожно дошёл о рассуждениях о вере Сунгов, и это не только не вызывало в учёных из Империи негодование, но вполне себе даже одобрение – дома им надоело это мягонькое сглаживание уголочков, им тоже не раз хотелось похульничать и посомневаться насчёт своей веры. Правда, все тут же отметили наличие Ашаи-Китрах средь них, которая вообще затесалась во всю эту компанию чудовищной случайностью, тему решили не развивать, но Ваалу-Фирая начала протестовать, мол, продолжайте-продолжайте, очень интересно. В итоге учёный отметил, что такой же мысленный эксперимент можно проделать со «жрицами веры благородных Сунгов – Ашаи-Китрах», и в итоге посмотреть «что останется от их слов».

– Ашаи не говорят, кому как жить, кому как верить, – попыталась защититься Фирая.

Но тут же среди родных Сунгов нашлись те, кто мгновенно нашёл множество контраргументов и контрпримеров; честная с собой и с другими, Фирая вынуждена была признать, что такое бывает – Ашаи могут поучать.

– Но между всеми известными мне жрецами любых богов и Ашаи есть существенная разница, – сказала.

– О, пожалуй то, что только вера Сунгов – истинна? – саркастично и смело заметил учёный-гельсианец.

Некоторые из учёных-Сунгов отметили, что всё чуть чересчур, надо бы прекращать, но Фирая махнула рукой.

– Так давайте проясним вопрос на опыте, а не мысленно, – предложила. – Сейчас я стану той самой нищенкой в подворотне и начну делать всё то, что делают Ашаи-Китрах. Впрочем, даже почему – буду нести всякий бред.

К величайшему, всеобщему изумлению, она преспокойно сняла с себя все одежды, ну почти все, если по-честному (шемизу таки оставила), облилась чернилами, что попались под руку, посыпала голову и уши землёй из цветочной кадки и в таком виде встала на стул перед ними. Эти экзерсисы до того ошеломили добропорядочную публику, что никто даже не попытался её остановить, только кое-где прокатились нервные смешки.

– Всё безобразие веры Сунгов в том, что она – ложнонелепа и очень смешна, – почесала она бок. – Давайте попрыгаем умом: вот есть все веры, и все они веры как веры – надо верить, и того хватит. Нет же, вера Сунгов, эта тварь, Ваалопочитание, не может как все, чтоб её. Жрицы её не только кочевряжатся в том, что утверждают её истинность для душ Сунгов, и только для душ Сунгов, ибо это сумма душ Сунгов, но и ещё представляют вот это…

С этими словами на её ладонях (Фирая была очень сильной мастерицей игнимары) вспыхнули алые вспышки огня Ваала.

– Все веры истинны, вера Сунгов ложна, – ходила она в своём мистическом свете перед гельсианскими учёными. – Ложна. Ложна. Ложна…

Они видели рядом её ладони, чувствовали этот жар, в глазах стыли страх и благоговение, они отворачивались от него, они протягивали к нему руки, они… Когда её огонь угас, устало-весёлым голосом сообщила, сев на пол:

– Давно известно, что игнимара – мерзкий фокус, а не какой-то там дар.

Скандал был, конечно, жуткий. Но – невероятное дело! – Круг Семи оправдал её, не в последнюю очередь потому, что почти все присутствующие учёные стали тайными поклонниками веры Сунгов и Ашаи-Китрах (открыто нельзя – открыто славить Ваала могут только Сунги).

Зашло солнце, сумерки пропитали воздух и небо; дилижанс прибыл в небольшой, провинциальный городочек, больше похожий на большой посёлок. Здесь находился большой и хороший постоялый двор; благодаря прежнему императору, Тиссу-Аррдану Первому, который указал дать всем гостиницам и постоялым дворам огромные льготы, их в Империи стало ещё больше, хороших и разных.

– Для приезжих есть малоплатные койки в двух общих спальнях: львы отдельно, львицы с детьми отдельно, но это, конечно, не для сиятельной Ашаи. Комнаты по двадцать пять империалов. Ещё есть две светёлки, очень хорошенькие, но они чуть дороже. Для Ашаи всё – полцены, – говорила необычно молоденькая хозяйка-управляющая постоялого двора.

– Нет, мне простую комнату. Оплачу всю цену.

– Зачем? Сиятельная имеет право на половину цены.

– Нет, я ещё дисциплара. Через два месяца стану сестрой – вот тогда будет полцены.

Миланэ очень часто так врала уже много лет, уверенным и решительным тоном; светские души, не очень сведущие в тонкостях привилегий Ашаи, никогда не настаивали. На самом деле, как совершеннолетняя Ашаи-Китрах, она имела, согласно привилегии приюта, полное право на скидку. Даже больше: могла сказать, что спать ей вроде бы и надо, а денег-то вроде бы и нет, а где-нибудь спать она не будет, и хозяева не решились бы отказать.

Комнатка оказалась маленькой, четыре шага у каждой стены, правильной квадратной формы. В двух углах стояли огромные подсвечники, традиционные для ашнарийцев – Сунгов в окрестностях Марны, первых среди равных. Ашнарийцы, во-первых, не любят темноты, а во-вторых, воска у них всегда полно, да по бросовым ценам. Но будто этого мало, на столике у окна стоял ещё маленький канделябр.

– Вот ключ, здесь шкаф, здесь столик, в столике есть ящик, в ящике есть свечи, занавески опущены, постели застелены, воду будут греть до полуночи, если что надо – пусть сиятельная обращается, – это уже говорила пожилая горничная, вида невероятно уютного, спокойного и добродушного, возжигая свечи.

– Спасибо большое.

– Пожалуйста, сиятельная.

Миланэ села на кровать, осваиваясь в новой обстановке. Зачем-то попробовала её на мягкость, прямо как маленькая. Ой нет, жёсткая.

Она очень любит спать в постоялых дворах, гостиницах и прочих подобных заведениях. Сложно сказать, отчего. Вероятно, это уже сила привычки: в дисципларии ученицы спят именно в таких комнатах, по двое, трое или, самое большее, четверо, да к тому же и путешествуют очень много.

Сбросила скатку вещей на противоположную кровать, поставила сумку на стул. Вздохнула. Спрятала в ящик стола сирну и стамп. Подумав, туда же спрятала кошель, набитый золотыми империалами от патрона. Раскрыла скатку, бережно вынула оттуда завернутый в ткань пласис. Развернула, полюбовалась, свернула. Поставила на стол полотенце – кусок толстой, белой хлопковой ткани, настойку мральсы (для зубов), мел в банке (для них же), две расчёски (мелкую и грубую), смесь лавандового и розового масел, кусок пемзы и мешочек с разными травами; последний поставила на стол. Такие мешочки Миланэ всегда делала сама, для себя и для подруг, расставляла всюду, где только возможно. Сняла свиру, сложила её в шкафу. Вынула из шкафа огромный кусок белой ткани, завернувшись в который, полагалось идти в балинею. Достала большой кусок мыла, что купила перед отъездом, подумала, достала сирну от ящика и отрезала от него половину. Вытерла клинок сирны о подол шемизы; почему-то долго рассматривала такую знакомую сирну. «Ашаи-но-Сидна», на древнем языке, «Сестринство Сидны». Бросила сирну в ножнах обратно в ящик, небрежно. Вытянула из скатки чистую шемизу.

Теперь она выглядит так же, как тысячи обычных молодых хорошеньких львиц, стройненьких, среднего роста, обычного золотистого окраса с маленьким уклоном в тёмные тона, маленькими ушами, не длинным и не коротким хвостом, еле заметной тёмной полоской на спине.

Или нет? Или не как тысячи?

Сделала два шага, потом правая лапа – за левую, голову чуть опустила, хвост подвернула. Нет, по походке увидят, что Ашаи. Увидят. Всё увидят. Всю меня увидят. Ах ты проклятье. Нет в комнате зеркала. Ужас. Ужас-ужас, ай-яй. Нет хуже ничего комнат без зерцал. Как на себя смотреть-глядеть, как себя увидеть, как же понять, что ты и кто ты для мира, если не во что смотреть?

«Как оно есть… Увидеться мы можем лишь в отражении, а изнутри себя не увидишь. Так оно с внешностью. Верно, так оно и с душой – должно быть зеркало для души, для душ…», – взмахнула хвостом Миланэ.

Сгребла всё добро в узел, завернула, закуталась в большую белую ткань, взяла ключ и чистую ночнушку. Заперла ящик стола, а потом надёжно закрыла двери комнаты, несколько раз подёргав их для спокойствия, и ушла мыться в балинеи.

Здесь они оказались что надо, тесниться точно не придётся. Зашла на половину львиц, оставила вещи на скамье, взяла себе ведро и кадку, сняла шемизу прочь, зачерпнула из огромной бочки с тёплой водой, ушла в отгорожу. Сразу окатилась из ведра, снова набрала воды, но теперь уже зачерпывала из ведра кадкой, и так поливала себя.

Мылась долго, как и всегда. Намылившись, вся белая от пены, сидела на скамье и натирала зубы мелом – для белизны. Рядом мылись мать и дочь, что ехали в дилижансе. Дочь почему-то постоянно смеялась.

Пошла, снова набрала ведро воды. Сразу же вылила его на себя.

И вдруг ей стало так печально, так грустно, что она всплакнула. Совершенно неизвестная, неизбывная, неизбавимая волей меланхолия напала на неё; Миланэ узнала это, с нею такое бывало, много раз. Делается так странно, от всего: и что ты львица; и что ты Ашаи-Китрах; и что у тебя именно такие когти, а не другие, и хвост такой, а не другой, и нрав такой, а не другой; и что вокруг тебя то, что тебя окружает, и что живёшь ты именно в то время, в которое живёшь, не сотней лет позже, да не раньше – тоже; и что ты всё ещё ученица, но вскоре станешь сестрой, и так это странно – попрощаться с ученичеством.

Отошло так же, как и пришло.

Долго расчёсывала шерсть, кисточку хвоста, вытиралась и обсушивалась. Мать с дочкой ушли, хоть и пришли позже, а она всё сидела. Потом облачилась в ночнушку, собрала все вещи и поблагодарила, согласно андарианской традиции, «воду за жизнь».

Пришла в комнату, сбросила вещи на кровать, села на стул, положив лапы на спинку другого стула. Потянулась всем телом, зевнула, вздохнула. Так.

Так. Дорогой в комнату она придумала себе одно дельце: надо бы записать те самые слова, которые увидела в конце сна. Совершенно не помня, были ли эти слова в тексте «Снохождения», она вознамерилась это проверить в будущем; но, чтобы не забыть, следовало записать их на бумаге.

– Ай-яй, – сказала себе Миланэ. Ведь нужно снова одеться в свиру, застегнуть пояс, подцепить к нему сирну и стамп, одеть кольцо и сойти вниз. Серьги можно не надевать, но от этого не легче.

Она улыбнулась, облокотилась о стол, потёрла глаза.

Нееет, одеваться совсем не хочется. Так запомнить можно, не надо записывать. За весь день одежда надоедает, от неё хочется освободиться, снять её, дать себе свободы, хотя у Ашаи всегда меньше одежды на себе: лишь шемиза да свира, оделась в них – да иди куда хочешь, а тем более, что сейчас тепло, и будет ещё теплее, ведь наступает тёплый сезон, Время Огня, хотя у неё в Андарии эта пора зовётся Время Солнца, впрочем это неважно, и в Ашнари вообще всегда ночи тёплые, приятные, но у неё дома они ещё лучше, там ночью постоянно снуёт странный сладкий запах, похожий на аромат старого мёда, только легче и чище, и Миланэ не могла понять ни источника этого запаха, ни почему его больше нигде нету, кроме Андарии.

Надо растянуться, принять осанку, осанка для Ашаи – главное, впрочем, в нашей жизни чего только главного нет, как послушаешь наставниц, так о всём они говорят – главное, главное, ля-ля-ля. А что не главное тогда, скажите на милость? Всё важно, ничего неважного. Или: всё неважно, ничего важного. Так сойти с ума можно. Должна же быть в чём-то лёгкость мысли, ветреное отношение; кровь моя, я – молодая львица, кровь жизни, и тёплые ветроволны могут сыграть со мной не одну шутку. Пусть играют, пусть приходят, мои лёгкие волны, войдите в меня, пройдите сквозь меня…

Миланэ встала, коснулась пальцами рук к когтям лап, прогнулась назад, потом прислонилась спиной к стенке возле своей кровати, пропустив хвост между лап и так постояла немного; потом воздела руки к небу-потолку.

«Ступни, хвост, лопатки, затылок, ладони. Прогнись в талии».

Потом растеклась по кровати, растянулась всем телом, согнула левую лапу, а лодыжкой правой опёрлась о колено. Так и лежала, болтая ступнёй, рассматривая потолок, который надвое делила массивная подпорка. Спать не спится, да и вроде ничего не хочется, и сама не знаешь, что с собою делать.

Вдруг она услыхала знакомые шаги в коридоре. Да, это горничная, скорее всего. Можно её попросить.

Миланэ осторожно приоткрыла дверь. Да, это она, несёт куда-то простыни.

– Можно обратиться ко львице?

– Да-да, слушаю.

– Не желаю обременять трудностью, но прошу: можно принести перо, бумагу и чернила?

– Сейчас, сиятельная, – махнула рукой горничная и пошла дальше. – Сейчас принесу.

– Покорно благодарна, – дочь Андарии легонько затворила дверь.

Легла обратно в кровать; заложив руки за голову, снова начала болтать лапой. Зевнула. Ладно, сейчас запишем, и спать. Завтра под вечер уж будешь в Сидне.

«Пожалуй, сновидеть не стоит. После сегодняшнего…», – подумала Миланэ и обняла ладонью кисточку хвоста; ею она начала водить по колену и голени.

В коридоре снова ожили чьи-то шаги.

Стук в дверь.

– Да-да, можно, – негромко сказала Миланэ, совершенно уверенная, что это пришла горничная с письменными принадлежностями.

Решительно отворилась дверь, и в ней предстал воин из сегодняшних яви и сна. На нём было воинский плащ-накидка до колен, тёмно-бордового цвета, застёгнутый на груди круглой фибулой; вместо серо-зелёной короткой рубашки и неуклюжих, мешковатых штанов теперь была туника до колен, подпоясанная крепким, потёртым ремнём, на боку – короткий меч в неказистых ножнах; на лапах – всё те же сандалии, шнурованные до колен; наручей не было, но появился довольно большой перстень на безымянном пальце левой руки. Выглядел он так решительно, даже свирепо, будто хотел кого-то лишить жизни в этой комнате; но в руке он держал закупоренную бутылку вина, которую держал истинно как оружие – за горлышко.