Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 60 страниц)

В жизни есть моменты, когда не хочешь ничего менять, и к твоему положению совершенно излишне что-то прибавлять. Сегодня такой наступил у Синги: он лежит распластавшись на большом голом камне, как раз в полтора львиных роста, греясь в мягких, ласковых лучах утомлённого предзакатного солнца. Служительницы их лечебницы – все чистокровные Сунги – уверяли, что эти камни брались лишь с одной местности, и все они происходят от вулкана, что давным-давно превратился в спокойную гору. Может и так. А может нет. Синге всё равно. Он просто валяется, смотрит на великую синь неба, улыбается, потом переворачивается на живот, выжимая капли воды из гривы, и смотрит на блестящую водную гладь небольшого, тёплого минерального озера, из которой выходит она во всей нагой, спокойно-изящной красоте. Всё, что на ней – лишь серебряное кольцо сестринства на левой руке, с неё густо стекают струйки воды, а сама приглаживает уши, чтобы с них поскорее ушла влага; она стройнится и держит осанку, как все хорошие воспитанницы дисциплариев, её хвост гармонично следует движениям хозяйки, не влачась по земле, но и не взмывая вверх; она находится в красивой позе, которая наверняка у Ашаи-Китрах зовётся мудрёно-древним словом.

Миланэ к нему хвостом, к ней шагов пятьдесят, не меньше. Принято, что львы и львицы выходят из источника с разных сторон – правой и левой соответственно – и должны облачаться во что-нибудь сразу после выхода, поскольку в нагом виде ходить перед другими – вызывающе и неприлично в любом обществе, даже в патрицианском, которое преобладает здесь, в Хамаларе. Но в самом озере даже особа самых строгих и запуганных правил не может позволить себе быть в чём-то одетой, ибо купаться в минеральных источниках можно только как мать родила. Особо озабоченных нравами у выхода из вод встречают заботливые служительницы, которые вмиг обернут тело в несколько слоев ткани, и почему-то Синга до последнего момента был уверен, что нечто подобное будет происходить с нею, ибо он помнил об её андарианском происхождении, где нагота предназначена только для супруга и любовника (первым он быть не мог в принципе, вторым пока что считаться не вправе). Он как-то призабыл, что Ашаи-Китрах считают пошлым чрезмерно трястись над строгими приличиями, да и самим Ваалом призваны вносить в мир смуту красоты; она, наученная наставницами путям львиц Ваала, не могла следовать всякой скованности, даже если бы и хотела.

Сейчас ты можешь созерцать, как она неспешно расправляет большой отрез белой ткани и замысловато складывает его, чтобы, в отличие от большинства львиц, что просто заворачиваются в ткань, сделать некое подобие одеяния. Видно, как она отдает свою ткань обратно, что-то объясняя пожилой львице-служительнице. Та внимательно слушает, кивает, торопливо уходит и быстро возвращается, принёсши куда больший отрез ткани, чем ранее. Миланэ, по-видимому, удовлетворяется и очень ловко, с привычным мастерством, вершит с ним нечто труднообъяснимое, пока не проясняется: она сделала себе одёжку, которая прикрыла плечи, грудь, живот и бёдра, спереди она едва доставала до колен, но сзади почти касалась земли, причём долы разделялись надвое, чтоб хвост был свободен и не прижимался тяжестью ткани; он пригляделся и вдруг засмеялся – это так похоже на пласис!

Управившись со всем этим, она пошла к нему, ровно и стройно, такой походкой, которая вырабатывается только у Ашаи после многих лет упражнений. Глядела то на него, то на окружающее, и Синга отметил, что наблюдает за нею не только он, но и старый львина, валяющийся неподалеку, притащивший сюда своё многочисленное семейство. Здесь больше не было голодных взглядов самцов – в разгар Поры Огня здесь не сезон, сейчас будут праздники охоты, праздники урожая и прочая нудь… Она приближалась, Синга чувствовал, как каждый её шаг мучительно-сладко вбивает в сердце стрелу за стрелой…

– Легче вам, львицам. Вышла из воды, отряхнула шёрстку, чуть пригрелась – и всё. А нам ещё с мокрой гривой ходить.

– Ой ли легче, Синга, – улыбалась Миланэ, возлегая на камень, не глядя на него и щурясь от солнышка. – Что ты знаешь.

Миланэ вдруг рассказала о том, вмиг перехватив беседу, что каждая Ашаи должна уметь делать пласис из куска ткани; приличия вовсе не требуют, чтобы так совершалось всюду, но ей это пришло в голову из озорства. Вообще, необычно и увлекательно – с интересом слушать львицу, потому что Синга, откровенно, привык к иному: он что-то рассказывает львицам, а они слушают. Тут же Миланэ выказала себя как отличный собеседник, только теперь Синга начинал понимать, почему некоторые львы сходят с ума по Ашаи и признают их лучшими любовницами. Дело-то совсем не в каких-то совершенно особых талантах в постели, а именно в том, что такая львица – твой партнёр и друг во всех смыслах; у неё есть тысяча и один способ доставить удовольствие. Вдруг подумал: а отчего многие считают, что с Ашаи-Китрах всё очень сложно, непонятно? Гляди: вот как с нею приятно и легко, всё плывет само собой! Где здесь сложность, где мука?

Всё это похоже на сказку, на сон. Ранее он смирился с тем, что никак не интересует Миланэ, и в какой-то мере даже убедил себя, что влюбляться в Ашаи своего рода – вещь романтичная, но глупая по существу. Синга не был из тех львов, которые считали, что обеспеченность и статус решают всё, тем более, что это больше относится к отцу, чем к нему; его заслуг здесь почти никаких.

Тем не менее, совсем недавно, чисто по-дружески, он попросил выпить с ним шериша на террасе. А она возьми и согласись. Он пригласил её в город. Потом на постановку Эсхана. Потом… Вдруг Синга увидел, что получает от Миланэ согласие за согласием, и вот прошло всего несколько ярких дней, как они вместе, вот здесь, в Хамаларе, и никто им не смеет мешать. Нет, расстояние между ними всё ещё есть, но его усилиями оно стремительно сокращается – ибо некая стена, ранее непреодолимая, нерушимая – была разбита. От неё не ушла загадочность, её даже стало как-то больше и гуще, она всё такая же: грустно-улыбчивая, иногда – крайне остроумная, способная к любому разговору, чрезвычайно интересная по натуре и повадкам, вообще – восхитительная молодая львица, превосходная дичь для любого самца. Правда, Синге показалось, что иногда Миланэ чересчур уходит в себя, её облик становился иногда слишком… строгим? Сильным? Сложно сказать. Но Ашаи, они таковы.

А сколько ещё всего будет!

Жизнь, ты – прекрасна.

– Синга, и как ты планируешь дальнейшую жизнь? – спросила Миланэ, подложив под щёку ладонь и чуть привстав.

Путь беседы, которая началась с рассказа о пласисе из куска ткани, оказался плавным и лёгким; они ни на чём не останавливались надолго, шутили, он то и дело поглядывал на изгиб её спины и хвост, но мельком, зато её глазами, мордашкой и ушами мог любоваться сколь угодно – мораль ещё не успела этого запретить. А сей неожиданный вопрос явился словно из ниоткуда. Миланэ задала его в совсем ином тоне, и хотя в нём нет ничего такого, но звучал он именно так, как звучат у львиц эдакие вопросы – с некоей подоплёкой.

Он усмехнулся, посмотрел вдаль, на низкие, пологие горы Хамалара, преувеличенное внимание уделил прошедшей мимо служанке, несущей огромный поднос с напитками.

– Я похож на того, кто строит жизненные планы? – лучезарно улыбнулся Синга, стараясь напустить побольше небрежности. – Брось.

– Стоило бы. Возможно, у тебя когда-нибудь возникнут стойкие отношения со львицей, – Миланэ сделала яркую, красноречивую заминку в речи. – Тогда понадобится большая основательность в жизни, чем сейчас.

– Почему ты решила, что сейчас у меня нет серьёзных отношений?

– Не решила. Решают умом. Львица всегда это чувствует, а для Ашаи это – как один сложить к одному.

Он улыбнулся и провёл ладонью по гриве.

– Боюсь, чутьё несколько подводит тебя. Вообще, к чему разговор?

– Я ведь Ашаи рода. Стараюсь быть полезной и давать небольшие советы. Если неугодно, то больше не стану вспоминать о твоём, личном.

– Постой, что ты. Нет, я это не имел в виду, – Синга привстал, торопливо извиняясь. Потом медленно прилёг обратно: – Вполне возможно, что ты права… Видишь ли, я не чувствую в себе какого-то недостатка, не чувствую ущемлённости. У меня всё есть. И я не вижу своих талантов в коммерции, управлению делами и всему такому. В том числе… знаешь, в том числе, должен признаться: очень рад, что в моей жизни есть ты.

– Я тоже рада. Но мы всего лишь друзья, а я имею в виду другое.

– Милани, мы не всего лишь друзья, но ещё пребываем в ином, более взаимопроникновенном отношении. Ты – Ашаи моего рода. И моя мысль ещё такова: друзья – это не «всего лишь». Это очень много. Правда? Разве не не удивительно, что две души вместо того, чтобы урвать кусок добычи одна у другой, начинают заботиться друг о друге, холить друг друга и волноваться? А ведь все мы – дети диких кровей древних времён. Удивительно. Целый повод написать поэму.

Расправив складки ткани, Миланэ вдохнула чистого воздуха.

– Хм, Синга, чуть наивный взгляд на вещи. В древние времена друзья и были нужны, чтобы вместе поймать эту добычу. А потом её будут делить, будут с неё урывать.

– Вот так? Что ж, тогда любовь. Зачем это всё? Для продолжения рода достаточно несколько мгновений. А любовь может длиться всю жизнь. Это так и надо или все наши чувства – лишь побочное явление; пустое возгорание горячей крови; излишество, которое еле терпит природа?

– Побочное. Явление, – Миланэ держала нос по ветру, что дул с юга; он видел её профиль.

– А ты всерьёз или шутишь?

– Хмммм, Ашаи-Китрах должна быть серьёзной. Более того, нам не чужда циничность и чёрствость суждений. Но сестринство и должно так вестись. Без этих качеств почти невозможно иметь дело со многими гранями жизни, с коими сталкиваются Ашаи.

– Почему так?

Миланэ некоторое время не отвечала, рассматривая когти на левой ладони. Потом она привстала и начала делать то же самое с левой лапой.

– У меня для тебя есть зарисовка из жизни, – начала, высматривая изъяны в ухоженных когтях. – Лет шесть назад нас, троих подруг, отослали в Дэнэнаи… в Нижний Дэнэнаи, если быть точной. Там городок такой есть, Делси называется, а вокруг него – несколько небольших посёлков. Вроде предместий. Очень ухоженных таких, красивых. Там очень красиво. Я, Луана и…

Далее следовало вымолвить «Арасси».

– И?..

– А, да. Приехали мы там по не очень важному делу, но всё вышло так, что нам пришлось основательно задержаться. Чтобы мы не теряли время зря, нам назначили помогать одной из местных Ашаи, которую звали… Эм… Добрые Сунги, как же её звали-то? Сложное имя. Ах, да, точно – Хаймиримсана.

– И что? Она вас сразу начала учить серьёзности? – с шутовским, немного фривольным видом смотрел на неё Синга, улыбаясь. Его тон не предполагал вдумчивого ответа.

Впрочем, Миланэ почувствовала, что он совсем не пытался обидеть, а как раз наоборот – показать свой добрый настрой.

– Нет… – ответила она, и её глаза укрылись дымкой отрешённости, как бывает со всяким, кто погружается в прошлое. – Когда мы впервые зашли в ней домой – это была такая, знаешь, очень большая хижина – то застали её в постели. Она лежала на боку, стонала и ругалась.

– Ругалась? – потёр он ладони, доставая с пола воду в кувшине.

– Да. Мы встали у порога, не зная, что делать. Потом вместо, чтобы броситься и поинтересоваться, нужна ли помощь, представились. Знаешь, пышно так, гордо, вроде «Ваалу-Миланэ-Белсарра, Сидны дисциплара», ля-ля-ля. Она только отмахнулась, мол, зайдите попозже. Тут-то мы подбежали и начали спрашивать, что такое… Она ответила, что сильно страдает от собственной мягкости, что это очень плохо и что нам стоит запомнить: Ашаи должна быть безжалостной. И перевернулась на другой бок. Как теперь помню, как смешно нахмурилась Арасси… Мы, естественно, ничего не поняли. Мы стали расспрашивать дальше; оказалось, Ваалу-Хаймиримсана ходила в другой конец городка, чтобы посмотреть на больного, уже довольно старого льва, которого мучили сильные боли. Каждый раз она готовила для него огромное количество ибоги; она, знаешь, туманит сознание, а вместе с этим уходит и боль…

– Я знаю, – нетерпеливо перебил Синга.

– А тот всё говорил, что ему не очень помогает. «Смилуйся, добрая Ашаи, забери боль», – всё так просился. Хаймиримсана умела забирать боль – сейчас это искусство вырождается, оно опасно – но после сильно страдала сама: начинала страшно болеть голова. И она пожалелась нам, что так каждый раз: её сердце не выдерживает, она помогает, а потом валяется целый день в постели, хотя могла бы успеть с множеством полезных дел. Вдруг моя подруга, Луана, сказала, что постарается снять с неё боль, чтобы та дальше делала то, что полагается. Это было странно, ведь у Луаны не изъявлялось дара – мы не знали, что она умеет снимать боль. Это потом она более-менее обучится, уже на Востоке, в порядке нужды… Короче говоря, она возьми и приложи ладонь к голове сестрины, а ещё сказала энграмму на снимание болей. Энграмма такая: «Сойди, луна, боль сними, унеси под облака». Это перевод с древнего… Не поверишь: всё случилось мгновенно! Я никогда больше такого не видела. Хаймиримсана сразу встала – такая растерянная, сбитая с толку, немного сердитая. Луана стояла с невозмутимым видом, показывая, будто всё нипочём; та выразила удивление, поблагодарила и начала расспрашивать, давно ли Луана научилась искусству, кто учил и так далее. Даже похвалила, мол, вот как теперь учат в дисциплариях: страдания можно снять вмиг и без всяких последствий. И тут же Луана – стойкая львица, с характером – начала оседать на пол, вот так, знаешь, прямо начала таять на глазах. Хаймиримсана посмотрела, сразу всё поняла и махом уложила её на кровать.

Миланэ поднялась, поправила ткань на плечах и поглядела на Сингу:

– Пришлось нам задержаться на несколько дней, потому что Луане было плохо. Очень плохо.

Но тот ничего не говорил, он ждал, что будет дальше, по всему, не видя рассказ оконченным. Миланэ стало неловко от этого чувства; и вообще – она начала ощущать всё нарастающую неловкость.

– На следующий день Арасси осталась с Луаной, а я пошла вместе с Хаймиримсаной. Знаешь, она была простой сестрой, имела дело не с небом, а с землёй… Большую часть дня она навещала тех, кто болен. Я увидела страдание во всем его многообразии и только удивлялась, сколько ловушек нам уготовила природа. Конечно, я раньше имела много дела с больницей Сидны, но там это как-то не ощущается, там чуть иная атмосфера, там ты словно гостья в мире страждущих, готовая в любой момент упорхнуть… А оттуда некуда было упорхать. Знаешь, есть такая болезнь, гнилокровие, она чем-то похожа на огонь в крови, только огонь скашивает сразу, и выздороветь можешь быстро, а гнилокровие точит медленно-медленно, неуклонно… Страшная вещь. Вот я видела молодую особу с таким. И Хаймиримсана говорила, когда мы вышли от неё, что каждый раз, встречая её, она ощущает свою великую беспомощность и пребывает в полном отчаянии, хотя внешне – я была свидетельницей – она велась невероятно уверенно и строго. Она говорила, что страждущий чувствует малейшее колебание души Ашаи, и сразу отчаивается, а потому показывать ничего нельзя, даже если очень хочется. Вот почему Ашаи должна быть безжалостно-строгой. Потом мы вдвоём пошли принимать роды. Сказала мне тогда: «Посмотри, сколько есть способов лишить жизни, и существует только один, чтобы дать».

Внезапно прекратив говорить, Миланэ встала на лапы, будто собираясь уходить. Но не ушла. Она просто поставила их на землю.

– Да, Ашаи должна быть серьёзной. Спору нет, – чуть погодя, отстранённо согласился Синга, успокоившись, что его хорошая Ашаи рода никуда не ушла, но осталась. Было заметно, как напряжённо он слушает каждое её слово, истинно пытаясь понять, к чему она клонит; так слушают только подданные и влюблённые.

Взмахнув рукой, будто что-то отбросив, Миланэ пересела к нему на камень, заложив лапу за лапу, и дотронулась ладонью к его плечу:

– Я вот что хочу тебе сказать. Сейчас ты живёшь, и живёшь хорошо, можно сказать – в свободной праздности; хорошее, лёгкое состояние, но ты наверняка понимаешь, что благодарить за это должен отца. Но твоему отцу рано или поздно понадобится помощь, и более того – ему надо кому-то отдать свои дела, хотя бы даже коммерческие, я уж не говорю о властных. Эта собственность не должна пропасть даром. Твой старший брат от всего отказался и уехал на юг. Это его выбор. Остаёшься только ты. Можно не брать на себя ответственности и жить дальше на ту небольшую долю, что он оставил. А можно заявить о себе, ничего не боясь, и решительно перенять дела отца в свои руки. Хотя бы их часть. Пока есть все возможности, ибо тебе смогут помочь. И сам отец, и мать, и другие… я, в конце концов, смогу тебе прислужиться. Я могу быть твоей помощницей в делах, Синга.

В раздумьях он поскрёб когтями камень.

– Мой отец попросил начать этот разговор? – взглянул на неё.

– Клянусь кровью, что нет. Это моё… моё личное пожелание лично… лично для тебя.

При этом Миланэ учуяла такой сильный укол совести, что аж заболело сердце. Это была полная, абсолютная ложь, и никогда она бы не начала сего разговора по собственному желанию; прижатая судьбой к колючей стене, она говорила то, что изобретали её хитрость и ум, чтобы спасти тело иной, близкой ей души из сырого заточения. Но внутренняя честность и добросовестность не позволяли сделать это просто так, безо всякого мучения.

– Я должна быть такой, – негромко молвила дочь Андарии, будто удивляясь самой себе. – Я должна говорить тебе… Я должна отыгрывать свою роль. Прости, что вмешалась.

– Вижу милое обличье; но где моя актриса? – привстал он, и себе дотронувшись к её плечу.

– Актриса не твоя, Синга, – ускользнула она плечом.

– Знаю. Но я самец, мне дано право претендовать, накладывать лапу, называть не своё – своим.

– То бишь претендовать даже на чужое?

– Тем более на чужое.

– Ты ведь сам говорил, что ты – не завоеватель и войны не по тебе. А берёт чужое либо завоеватель, либо вор.

– Я не веду себя как вор – иду открыто. Никогда не поздно взять в руки копьё и отправиться на войну, – его ладонь спускалась вниз по руке Миланэ.

– А если ты не умеешь справляться с этим копьём?

– По крайней мере, паду в битве.

– Не хочу, чтобы ты пал в битве. Я даже не хочу, чтобы ты отправлялся на эту войну, ибо ты падёшь; а это будет стоить мне многих слёз.

– Всё так, всё пусть будет так, но почему ты будешь лить по мне слёзы?

– Глупый вопрос. Я же сострадаю тебе, сострадаю друзьям и всем душам рода, которому служу.

– Лучше плачь надо мной, мёртвым, чем ты будешь смеяться надо мной, живым.

– Я не буду смеяться над тобой. Не в моей натуре. С тобой – всегда рада.

Они совершенно не обращали внимания на окружающих, но по совсем разным причинам. Синга – от глубокого, затмевающего чувства; Миланэ – от тёмной задумчивости.

– Ваал мой, о чём мы говорим? Знаешь, Синга, должна кое-что тебе… Иногда я веду себя очень глупо, – вдруг засмеялась она.

Смех молодой львицы вызвал уничтожающие взгляды двух престарелых патрицианок, что выползли погреться на солнышке и скупнуться в озерце. Да уж, знаем-знаем мы сей смех, знаем все эти самочьи проделки.

– Возможно потому, что у тебя не было большого опыта со львами?

Миланэ навострила ушки, улыбнувшись. Занятно.

– Однако, – взмахнула хвостом и шутливо оттолкнула его. – Зависит, что ты имеешь в виду. Знаешь ли, я весьма опытна в том, как растопить самца стальсой.

На самом деле мы не единая, цельная личность, все мы распадаемся на множество «Я», которые выходят на сцену в нужное время и в нужном месте. Или напротив. Вот и сейчас было две Миланэ: одной было бесконечно совестно, грустно и тяжело; вторая со знанием дела львицы вершила то, что ей должно вершить. И вот эта вторая игриво потёрла нелюбимого, но приятного, незлобного, доброго и во многом наивного Сингу по носу.

– Вот боюсь показаться навязчивым, – оживился Синга от сего жеста, – но всё дело в том, что как только начну расспрашивать о стальсе, то неминуемо дойду до точки, когда начну напрашиваться на подобную вещь.

Миланэ посмотрела по сторонам, но вокруг не было ничего, кроме озера, нескольких старых львиц и здания лучших в Хамаларе терм. Полуденное время: все в дрёме.

«Кровь моя, что с ним делать?.. Я должна его дожать?.. Дожать. Дожать! Заставить всё сделать, что надо и как надо! Поздно поворачивать! Взяла – сделала. Ну же…»

– Считаю, что как Ашаи рода, вполне могу свершить такое услужение.

– Тогда давай сегодня вечером.

Ничего не ответив, Миланэ лишь снова поправила свой пласис из белой ткани, который так и норовил расползтись. И от глаза не ускользнуло, как он положил ладонь на её хвост, почти у самого основания.

– То самое я могу сказать о тебе. Ты тоже неопытен со львицами, – закачала она лапой, облокотившись о коленку.

– А я не буду скрывать. У меня немного опыта со львицами. Серьёзно. Можно уверенно сказать, что его почти нет.

– Вот как. И куда ты растрачиваешь свой голод льва?

– Нет, ну не всё так печально. Есть куда пойти. Но там я могу лишь переспать, ничего больше. Любая беседа мучительна, ибо куртизанок учат во всём соглашаться с клиентом, и ты можешь нести любую ахинею – она со всем будет согласна.

– Их можно понять. И не ходи к куртизанкам. Найди любовницу, она точно не всегда будет соглашаться; наверняка беседы пойдут иначе, да и вообще, появится больше граней.

– Найти любовницу – не значит найти любовь. У меня была одна львица. Содержанка. Поклонница моих стихов, но так, понарошку, чтобы я был к ней больше привязан. Я это понимал, она понимала, что я это понимал, и я понимал, что она понимает, что я…

– Довольно, Синга, а то уши сейчас потемнеют, – Миланэ закрыла мордашку ладонями.

– Потемнеют уши? Как это, ты о чём?

– Так говорят в Андарии, если кто-то о чём-то говорит слишком много и чересчур подробно, вроде того.

– У тебя очень красивые уши. Нечего им менять окрас – у них и так тёмная кайма, – он влюблённо протянул к ней руку.

– Благодарна за комплимент, – чуть отвернулась она.

– Не назвал бы это комплиментом. Скорее, лирическим замечанием; оглашением миру словом того, что есть, а поэт именно тот, кто оглашает, что есть; он ничего не придумывает. Утверждение – «так есть»… В какой-то мере я влюблён в твои уши. И не только в них.

– Ты откровенен. Ты чересчур откровенен. Не надо, – сильнее отвернулась Миланэ, нервно вздохнув.

– Вот не знал, что можно быть чересчур откровенным. Откровенность – всегда нараспашку; в ней нет полутонов, нет ничего слишком.

– Мне приятно, в самом деле. Просто… Всё так сложно, ты ничего не понимаешь… – Миланэ слабо отталкивалась и неуверенно отталкивалась. – Синга, ты славный лев, в тебе всё прекрасно, ты очень хорошо ухаживаешь, и вообще, но…

– Миланэ, я понимаю, что ты надлежишь другому. Понимаю.

Безусловно, он принял её неуверенность и трогательное сопротивление за столь свойственное львицам – особенно львицам скромного и благородного толка – поддразнивание, перекладывание ответственности за происходящее на льва.

– Кровь моя, да не в этом дело! Милый Синга, не в этом, всё настолько темнее, насколь ты и представить не можешь, и… Что тебе сказать? Знаешь, здесь очень хорошо, но давай пойдём… Синга! Синга…

Миланэ больше ничего не успела сказать, потому что объятия Синги стали слишком сильны, его ладонь обняла её затылок, пригладив милые сердцу уши, а после он встретил её, почти безвольную, растаявшую от неведения собственных чувств и того, что вообще происходит с нею в этом мире, да и в иных мирах – тоже.

Синга, конечно, привирал и скромничал. Он умел чувствовать львицу, умел целовать её. И это оказалось ужасным. Если бы он был неприятен, отвратителен, глуп – стало бы легче, ибо такого несложно использовать в своей цели, не корясь совестью; если бы он не оказался нежен и лишь притворялся, что любит – можно было бы заразиться эфемерным духом мщения и однажды воздать за все неприятные мгновения.

Удивительно видеть, как Ваалу-Миланэ, освобождённая от плена поцелуя, вдруг всхлипнула, глаза её стали большими, а по скулам очень бегло прокатились несколько блестящих слезинок. Сама она беспомощно обняла себя руками и забила кончиком хвоста, уставившись перед собой.

Вот всего ждал Синга, но не такого.

– Никогда не видел, чтобы львица так взволновалась в чувстве, – с каким-то труднообъяснимым восхищением посмотрел он на неё.

С истинным мучением взглянула на него, так желая, чтобы он понял всё по её взгляду. Чтобы ему вдруг стала явной вся та скрытая подоплёка, с которою она к нему пришла, чтобы разозлился и прогнал прочь; она бы, конечно, что-то ему ответила в отместку, прикрылась гордостью Ашаи-Китрах и удалилась.

Но нету у него этих сил.

– До чего ты интересна, Милани!

– Это было в первый и последний раз, – поднялась она. – Идём. Я не против чего-нибудь съесть.

«Прямо как маленькая! Успокойся и делай, что должна».

Игра понята и принята. Синга за общим обедом в его комнатах был весел и словоохотлив, интересно рассказывал о светской жизни Марны, сыпал какими-то курьёзами, шутками; потом они разобщились, ибо Миланэ сослалась на личные дела и ушла в свои комнаты. Там она села у окна, попросила уйти служанку, что убиралась, и не делала ничего. Только смотрела в мир. Низкие горы, укрытые лесом, чистое небо. Она подумывала чем-то заняться: то ли каллиграфией, набор для которой предусмотрительно взяла с собой; то ли стоило зацепенеть в аумлане до вечера; то ли связать темляк для сирны. Но всё не то. Пожалуй, даже книг не хотелось читать, хоть Миланэ охоча до книги, иногда – как оказывается – даже слишком.

«Не прочла я всё “Снохождение”. Нерадивая, имела ведь время! Хоть бы со всех мучений взяла всю пользу, да нет же… Да что с этой книгой? Почему я её так хотела? И даже хочу, невзирая на все ужасы, что она принесла?»

Мысль оказалась занятной; несмотря на свою кристальную очевидность – новой.

«Что есть книга? Бумага. Нет, не бумага. В руках того, кто читает, она превращается в чистое знание. Мне не нужна книга – я стремлюсь к знанию. Но отчего я решила, что могу всё узнать о снохождении по книге? Потому что нет рядом Малиэль, которая её написала… Но есть ли в мире подобные ей? Несомненно…»

Но тут-то мысль перескочила от вышнего к земному.

«Успела я изнервничаться. Лунные дни что-то совсем пропали. Так недалеко и загнаться».

Несмотря на то, что визиты к Амону были воспрещены сверху, у него было два посетителя. Первой оказалась правдовидица Ваалу-Ахира, вхожая в практически любое учреждение Империи Сунгов; служащие Надзора подумали, что она пришла его «колоть», как выражались, но нет – только зашла к нему, несмотря на все предупреждения, посидела с минуту напротив, изучая свинцовым взглядом, и единственным её вопросом было вот что:

– Но почему «Домашняя кухарка»?

На этот вопрос Амон рассмеялся. Служители недоуменно переглянулись.

Вторым посетителем был лев старый, грузный, успевший повидать очень многое на своём веку и слабый здоровьем в последнее время; но его всё ещё держали на службе из-за огромного опыта. По старому знакомству он был пропущен для беседы с Амоном прямо в его одиночную узницу.

– Какие глупости успел ты натворить, мой львёныш, – говорил он, качая умудрённой головой. – Мы испробовали многое, чтобы вытащить тебя. Увы, – хрипло вздохнул он и закашлялся.

– Сир Мейра, я вам кое-что скажу, – посмотрел на него Амон исподлобья; его глаза блестели из-под косм гривы.

– У?

– Лев ведь знает, что мы с Миланэ были заодно?

– Миланэ? Той Ашайкой, из-за которой ты здесь?

– Ну да.

– Знаю, малыш. Все совершают глупости. Мелкие душонки творят крохотные глупости. Широкие – большие.

– Сир Мейра, она обещала, что меня вытащат, – еле слышным шёпотом сказал Амон, наклонившись к нему. – После суда.

– Что? – засмеялся старый лев, откинувшись на холодную-холодную стену. – Что ещё она тебе обещала, мой львёныш? Золотую гору? Ладно, неважно. Знаешь, где она сейчас?

– Где?

– В Хамаларе. Вместе с Сингой, сынком сенатора Тансарра.

– Я знаю, кто такой Синга. Что она там делает? Откуда сир знает?

– Откуда знаю? Дело жизни такое – всё знать. Что делают? А что делают в Хамаларе? Купаются в минеральной водичке. На пиры ходят, вино пьют, танцуют. И гуляют по окрестностям.

Амон часто и шумно дышал, уставившись перед собой. Широко расставив лапы и опершись о колени локтями, он напоминал воина, отдыхающего после сражения.

– Я тебе объясню, мой малыш, что с тобой случилось. Как только с ней связался – и тебя я не могу упрекнуть, потому что оперативно ход был правильный – ты сразу оказался в болоте, в котором можно утопить целый легион, а не только тебя одного. Ты, по малости опыта, думал, что всем управляешь и всё ведёшь, хотя на самом деле уже давно шёл на поводу. Все эти краденные книжки, вся суета, скандалы, туда-сюда – интриги в их собственной среде; они купаются в интригах, как жабы в болоте. А ты попал. Попал между молотом и наковальней, стал удобным инструментом на день.

– Но я сам, этими когтями, стащил эту драную книгу!

– Сам. Мой малыш, ты имел дело с Ашайками, с которыми если ухо не востро – всё, пропал. Да что ты о них знаешь… Что ей стоило сделать вот эти все их… как его… всю ихнюю самочью чепуху, накрутить, обкрутить, повлиять на тебя этими всякими заговорами и взглядами, и глядь – ты уже вытворяешь невесть что, да ещё кричишь, что делаешь всё сам. Она провертела своё дело, довольная, что всё так удачно вышло, а ты остался тут; её очень быстро и очень мощно прикрыли, всё повесили на тебя и вот – жизнь продолжается. Я сразу скажу, что вступились за неё очень сильно, это явный почерк их верхов, и она с ними в большом деле, раз уж её так покрывают. Конечно, она наобещала всякой ерунды, чтобы ты как можно дольше не суетился, не усложнял дело. Сидел ровно сам знаешь на чём, как говорится.

Старик обнял Амона и потрепал его по гриве.

– Как бы там ни было, тебе на суд нельзя. Знаешь, как на нём всё должно состояться? Вот как: ты будешь по уши в дерьме, она будет чистой, судья быстро хлопнет делом и ты уедешь отсюда далеко-далеко, мой малыш… не жди чуда. Но, веришь ли, тебе многие сочувствуют. Так что слушай меня сюда, малыш, и слушай очень внимательно. Сегодня вечером тебя будут этапировать в камеры Марнской Обители правосудия…

– Мне неловко. Отец и мать всегда пытались убедить, что я должен стать серьёзнее. А я всё отмахивался, убегал. Но теперь понимаю, что это была ошибка. Когда отец вернётся из Андарии, то я с ним поговорю…

Да, этого стоило ожидать, это стоило предвидеть. Вечером Синга зашёл за нею, они посетили термы, где Миланэ показала настоящую стальсу, которая ему понравилась чрезвычайно, потом пошли гулять по городку. Он не позволял себе ни единой грубости или дерзости, был галантен и предупредителен, и в какой-то момент дочь Сидны посчитала, что всё может обойтись так, как есть, он не решится ни на что, будет делать, что обещал – и все будут довольны: она, он, Вестающие, Амон. Даже во время стальсы этот благовоспитанный лев не делал ничего двусмысленного, хотя Миланэ больше всего боялась, что именно тогда его охватит бесконтрольная страсть; и тогда всё ещё раз безумно усложнится.