Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 60 страниц)

Он закрывал глаза при поцелуе; то же делала и Сари. Так лучше. Так чувствуешь больше. Иногда украдкой он чуть подглядывал, наблюдая за нею, и это было незабываемое зрелище. Её уши прижимались, глаза закрыты в великой, смиренной безмятежности вечного начала самки, она восхитительно серьёзна – природа не знает шутки, хотя они условились на жалких словах, что между ними – только игра; Амон в такие моменты начинал что-то понимать, нечто совершенно необлачимое в слова, но нечто великое, абсолютное; ему словно бы приоткрывалась ткань мира; мутные воды Тиамата становились на кратчайший миг кристально чисты.

Так он наблюдал за нею и сейчас. В один момент, когда они взаимно повернули головы – делали они это совершенно и быстро, не сговорясь, ибо чувствовали друг друга с полдыхания – Амон заметил, что ухо Сари насторожилось, а потом она открыла левый глаз. Никогда, ни до, ни после, он не видел – а Амон успел кое-что страшного повидать в жизни – чтобы взгляд так быстро и так безбрежно наполнялся ужасом и безысходностью. Он обратил взгляд влево и увидел такое: служанка, держа в руках огромный кувшин для зерна, эта львица лет тридцати, Сунга, андарианка, троедетная, пьющий супруг, бедная родня – буквально наблюдала за ними. Некоторые мгновения Амон умом льва не мог понять её намерений и отношения к тому, что увидела; но Сарамба – она очень хорошо поняла верным чувством львицы – вся обмякла в объятиях, только не томно, а как-то мертвенно, безжизненно. Тем временем служанка – её звали Ифана – картинно, всепобеждающе, даже как-то триумфально разжала руки, и в её огромных глазах и полуулыбке-полугримасе изображалось беспощадное ликование, плохо прикрытое возмущенно-оскорблённой гримаской. Огромный кувшин, старый, который достался матери Сарамбы и мачехе Амона ещё от нишани-праматери, громко разбился вдребезги; вместе с тем Ифана начала истошно вопить, прижав обе ладони к щекам, а потом сбежала к выходу с этими хриплыми воплями, будто случился пожар:

– Помогите! На помощь! Страшное творится!..

Амон посмотрел на Сари; та невидяще и немигающе глядела на место, откуда исчезла Ифана. Потом очень медленно повернула к нему голову, разжав губы, что вмиг стали сухими:

– Амон. Это конец.

– Да ладно. Всё уладим, – постарался сказать он как можно спокойнее. – Ифана-дура, я её сейчас…

– Это конец. Амон, убегай. Убегай сейчас.

Но он не спешил, хотя это, в какой-то мере, казалось разумным: сможешь скрыться – и служанка, может быть, останется в дурах. Не успев всего осознать, он знал твёрдо, что не оставит Сари в столь трудное мгновение.

А события развивались стремительно, как молния.

Тяжёлые, характерные шаги матери уже вовсю гремели по лестнице, прямо над ними.

– Что случилось? – глухо слышали они вдвоём.

– Там! Там внизу! Он её!.. Он! Она!..

– Сарамба? Амон?! – мгновенно, с полуслова поняла мать.

Внезапно Сарамба быстро сорвалась вперёд, прошептав отчаянное:

– Беги!

Но, по сути, Амону убегать было некуда, разве что через узкое окошко вверху, что столько раз давало им луч света. Теперь он понял, что случилось нечто действительно непоправимое, поэтому бегство казалось естественным выходом, ибо прятаться нет смысла – мать найдёт. Да и прятаться как-то не того… не по-самцовому. Значит, убегать.

Но как же Сари?

Амон не двинулся с места и продолжал стоять, как древний истукан Тёмных Времён. Потом чинно направился к дверям подвала, будто ничего не случилось. Положение оказалось тяжёлым, но возможность существовала. Они с Сари должны всё отрицать. Врать, отрицать, врать. Ничего не было. Всё враки.

Но вмиг построенный план вмиг же рухнул.

– Мама, это не то, что… Мама, так получилось! Я, мама, я… Мама пусть не тронет Амона, не сделает ему ничего!..

Тяжёлые двери подвала чуть не вышибло с петель, когда их пнула мать Сарамбы. Он увидел, что Сари находится в жалком и униженном положении – она встала на колени в кухне, взывая к матери.

– Хустрианский ублюдок! Что ты с ней сделал?! – действительно угрожающим тоном спросила она, заслонив проход.

– Я её люблю, – катастрофически неправильно ответил Амон.

Сари подбежала и встала перед матерью.

– Он мне ничего не сделал, мама! Клянусь предками, мама!

– Что вы делали? – по всему, мать спрашивала у Сарамбы, но смотрела на Амона.

Подскочила Ифана.

– Ой, госпожа, такое-такое! Оказывается, зельно всякое делали, вот такое, – показала служанка на свой рот, – и такое, – хлопнула себя по бёдрам, – и срам знает ещё что, я увидала, я удивилась, я испугалась, кабы он чего ей не сделал, и к чему он её исклонял – ой-ёй… – обвиняюще тыкала пальцем на Амона. Затем умолкла, с чувством исполненного долга вытерев руки заткнутым за пояс полотенцем.

Мать приближалась к нему.

– Мама… Мама. Мама… – заклинала Сари, не давая ей пройти. – Мама, так получилось. Мама, не надо.

В какой-то момент это спасло Амона. Мать вдруг взяла Сарамбу под локоть и повела наверх:

– Ну-ка пошли…

«Взмыть за ней!», – подумал было, но сразу раздумал. Пожалуй, мать он сейчас только ещё больше разозлит своим присутствием, а это повредит Сари. О себе Амон не особо переживал; в какой-то мере, на себя он давно махнул хвостом. Он ведь полагал, что станет сильным воином и погибнет смертью героя. Тот, кто избрал такую судьбу, не слишком станет переживать, если его будут называть ублюдком и выгонять из дому. Но Сари?.. Он ведь на самом деле любил её, безо всяких шуток.

Потом поглядел на Ифану, которая с любопытством прислушивалась к происходящему наверху.

– Ты, сволочь, я тебя сейчас прикончу, – с ненавистью посмотрел на неё Амон и даже начал оглядываться, словно действительно искал орудие расправы.

Та отскочила и завопила вверх по лестнице, сложив ладони у рта:

– Ой-ёй, госпожа, Амон грозился, что меня зарежет! Зарежет!

– Сейчас я его сама зарежу, – донеслось оттуда. – А лучше – отец с сыном.

Да, Амон не был робкого десятка. Но приуныл. Пожалуй, придётся дорого заплатить за… что?.. Почему и кому он должен платить? Всегда казалось, что их любовь касается лишь их. Ан, нет. Миру есть дело. Миру надо заплатить, оказывается.

Ничего. Он всё возьмёт на себя. Даже скажет, что насильно затащил в подвал, чтобы изнасиловать. Он за нею бегал, как одержимый, и постоянно запугивал, что убьёт в случае непокорности. Сари ни в чём не повинна. Она – честная маасси! Да.

Он взял грубо стесанный табурет, гордо уставил посреди кухни, уселся и твёрдо решил себе, что никуда убегать не станет.

Мать спустилась необычно быстро:

– Ты, хустрианский ублюдок! Ты хоть понимаешь, что именно из-за за таких, как ты, бросают в детстве таких, как ты! Отродье, как ты смел так поступить с Сари, как ты смел так поступить со мной! Что она сделала тебе плохого? Что?

Она замахнулась, он зажмурился в ожидании удара. Но его не было. Вместо мать пустилась в плач и уселась рядом, прямо на мешках с мукой.

– Зачем ты её обесчестил? – почти рыдала она.

– У нас ничего такого не было. Клянусь, – встрепенулся Амон, пытаясь убедить.

– Не успел, ублюдок. Не долез, – утирала она слёзы передником, пребывая в истинном горе. – Ваал велик. Ваал бережёт. Ваал не допускает.

Вдруг Амону стало стыдно. Нет, по-настоящему стыдно. Нельзя не поверить слезам своей матери, пусть даже и не совсем настоящей. Он понял, что сделал нечто ужасное, хотя всё прежнее время считал, что делает нечто прекрасное. Оказывается, они натворили великие беды. Он натворил бед. Ведь это он, он всё начал!

– Ну ничего. Ничего, – злобно воспряла мать, вставая. – Это я, добрая и глупая, ничего с тобой сделать не могу. Вырос на моих руках, сволочь. Слышишь! Вырос! – тыкнула ему когтем в нос. – А придёт Торин – вот он сделает. Сделает.

Поправила передник, убрала хвост в складку подола платья. Так делают, чтоб не мешал работе.

– Подонок неблагодарный. Ничего, разберемся с тобой. Соберемся все вместе – и порешим.

Да, было от чего приуныть. Дело приняло нешуточный оборот.

Раздумывал, пойти или не пойти наверх, к Сари.

Нет, лучше не идти.

Он не знал, что делать, ибо раньше всё было просто, солнечно просто. Теперь вокруг только безумная сложность.

Ближе к вечеру Амон услышал скрип повозки во дворе. Обречённо выглянув в окно, увидел, что это приехал отчим. Правда, он был не сам, а с праматерью Сари по материнской линии, или, как говорят на общеимперском, нишани по матери – мать матери.

С каждым мгновением Амона обволакивали гнетущая безнадёга и удушающее чувство провинности. За себя он действительно не слишком боялся, он всё стерпит, и даже если выгонят прочь или даже убьют (юный Амон не исключал и такого, потому что не знал, что за такое бывает) – ничего, не трус. Но истинную правду однажды молвила Сари: с него всё сойдёт, как с гуся вода, ибо он – лев, хоть ещё очень юный, да ещё младшее неё. А что придётся перенести ей – так это Амон даже не мог представить. Мать с отцом её накажут, узнает брат; от служанки узнает весь посёлок и округа! И всё это – не её вина, а его! Вина. Провинность. Жестокое злодеяние. Он ведь знал, что так нельзя. Не Сари начала это, а он. Не она искала его, а он. Она принимала всё, что он совершал. Но позор достанется ей – какая ужасная несправедливость для его любящей Сари.

И всё равно, он до конца не мог понять этой вещи. Если подумать, это было их дело, именно их; здесь нужны лишь двое, остальные – излишни. Почему всем нужно запустить сюда свои грязные лапы?

Но рассуждать было некогда: Торин с праматерью (лично Амон никогда не называл её «праматушкой», ибо не чувствовал за собой такого права, а обращался лишь в обычной, уважительной манере) уже подошли к крыльцу.

Праматерь Сари, мать его мачехи, звалась Ваалу-Нальсазири. Да-да, она была Ашаи-Китрах, но после шестого десятка лет прошла Церемонию Вознесения – ритуал, после которого сестра или старшая сестра добровольно снимает с себя служение и обязательства, отказывается от привилегий – перестаёт проводить всяческую ритуалистику; в общем, становится почти что обычной львицей, да не совсем. По канонам, такая львица неизменно продолжает быть Ашаи-Китрах и пользуется большим уважением; она вполне вправе использовать знания для блага Сунгов, например, заниматься фармацией и целительством; в безысходных случаях она может вести ритуалы, церемонии; приветствуется наставление учениц, сплошь и рядом случается, что такая Ашаи продолжает быть наставницей; она и дальше может носить сирну, пласис, кольцо и амулет Ваала, может хранить при себе стамп. Но, по неписанным обычаям, вознесённая (или «спящая», как их ещё называют) сестра не пользуется стампом, носит пласисы строгих тёмных тонов без вычурности, не одевает амулет Ваала, носит кольцо и может – при желании – носить сирну. И сохраняет номен.

Они вошли. Служанка была тут как тут, помогая хозяину снять дорогую меховую накидку; Ваалу-Нальсазири отбросила капюшон, вся мокрая от дождя, обнажив полностью чёрные уши. Амон знал, из одной книжки, что вознесённые Ашаи красят уши по очень древней традиции, и означает это, что они перестают видеть Ваала, но снова начинают его слышать, как ученицы; вообще, разрисовка ушей, щёк, носа, области вокруг глаз соком хирайи – удел старых Ашаи, хотя в давние времена почти каждая из них наносила себе личные узоры на лицо, порой изменяясь до неузнаваемости.

Её визит в такое время был необычен. Непонятно, почему она приехала вместе с Торином; непонятно, зачем она приехала вообще. Это не сулило ничего хорошего. Амон не решился к ним выйти и дальше сидел на кухне, от переживаний качаясь на табурете.

Первой неладное ощутила праматерь:

– Что-то не так в сем доме? – спросила она у служанки.

– Не так, не так, великосиятельная, – закивала та. – Ой-ёй, такое… Госпожа поведает, я не смею.

«Я её точно убью», – зло подумал Амон.

Отчим с праматерью поднялись наверх, и он уже не слышал, что там происходит. Повернулся к дождю за окном. Там – лес, кусочек неба, низкий заборчик, сухая яблоня. Ифана закопошилась сзади; Амон повернулся и так посмотрел на неё, что она, сделав занятой вид, вмиг удалилась.

«Безусловно», – рассуждал Амон, – «она не действовала по собственному наитию. Мать давно заметила и, наверное, приказала за нами приглядывать. Как Ифана там очутилась? Почему мы её не услышали? Ясно: как-то улучила момент, притаилась в подвале. Когда мы вошли, она находилась там, сидя тихо, как мышь. Коварная сука».

Под руку попалась деревянная ложка. Он отшвырнул её.

«Значит, мать знала что-то о нас. Но почему не говорила ни со мной, ни со Сари? Хотя… как знать? Сари и она, возможно, имели некий разговор. Но тогда Сари всё бы мне рассказала… Ага, ну да. Зачем Сари мне рассказывать? И всё отрицала, наверное, перед матерью-то; делала возмущенную, непонимающую мордашку».

Почесал гриву.

«Нет, Сари бы рассказала», – подумал со знанием её души. – «Она верит мне. Она искала бы у меня совета. Она сказала бы, что мать явно что-то подозревает».

У входа на кухню зашуршали шаги; Амон не оборачивался.

– Сир Амон, госпожа вызывает в гостиную, – с издевательским пиететом проворковала Ифана.

Он вздохнул. Ну вот и всё. Доигрались.

«Я – воин. У меня нет страха. Я просто войду, расскажу всё так, чтобы спасти Сари. Остальное – плевать».

Посмотрел на себя, поправил грубый, великоватый пояс, отданный сводным братом, одернул тунику и решительно вошёл в гостиную.

За большим столом на двадцать голов сидели: отчим, мачеха, Сарамба, праматерь. Возле мачехи уселась Ифана.

– Ну что, деятель. Садись, – увидев утвердительный кивок мачехи, первым сказал ему отчим. Он указал на противоположный угол стола.

Амон сел в одиночестве. Это, вообще-то, было хорошо. Сари сидела с ними; значит, обвиняемым, по большому счёту, будет он. Что ж, справедливо.

Наверное, у мачехи имелся какой-то свой план всего этого действа. Но он вмиг расстроился:

– Я так понимаю, мне суждено видеть суд, – внезапно молвила Ваалу-Нальсазири. – В таком случае, по давнему обычаю Сунгов, я беру в нём главенство, как Ашаи и старшая в этом роду. Ибо так хотят Сунги.

Ваалу-Нальсазири быстро, обычно и ловко зажгла игнимарой большой тройной подсвечник, что без дела стоял на комоде, водрузила его по центру стола; Амон никогда не видел от неё огня Ваала, ибо она, казалось, уже давно забросила свои дела Ашаи. Наверное, то же самое подумали и отчим с мачехой, потому что изумлённо глазели на неё.

Сари, наконец, подняла взгляд.

– Ифана, ты что здесь делаешь? У тебя нет занятия? – тут же спросила праматерь у служанки.

– Она всё видела, – вступилась за неё мать Сарамбы.

– Это родовое дело. Если потребуется, я её позову, – неподражаемо уверенным тоном Ашаи молвила Нальсазири. – Ступай, Ифана, да пребудет с тобой Ваал.

Служанка, с низко спрятанным хвостом, как говорится, торопливо удалилась, даже не поблагодарив за благословение, но не от неуважения, а наоборот – от страха.

– Итак, что произошло?

Первой начала говорить мачеха, хотя было заметно, что неожиданный поворот событий явно ей не по нутру. Наверное, она предполагала, что все они попросту возьмут да заклеймят Амона; а там, глядишь, можно выгнать его к шакальей матери из дому или ещё что. Она сказала, что давно заметила, как Амон стал «диким и ненормальным», что он «нагло надоедает несчастной Сарамбе» и что «творится нечто ужасное», только никак не могла «поверить в такое». Практически каждое её слово сопровождалось негромкими возгласами Сари:

– Нет… Не так… Неправда… Не надо…

– У нас не Хустру! У нас – Андария, – расплакалась мачеха наконец. – Где у нас такое видано? Хустрианский ублюдок! Кровь от крови далеко не утечёт! Как теперь мне утереть слёзы моей дочери, как заставить забыть о поругании? Что теперь скажут добрые Сунги в округе? Пойдет молва – что станет с её будущим? Какой позор, какое несчастье…

Нальсазири поняла, что больше дочь ничего не скажет, поэтому обратилась к её супругу:

– Тебе есть что сказать?

– Я только что узнал обо всём этом дерьме! Неслыханно! Я его привяжу к столбу и засеку! Чего ты с ней делал?! Говори!

– Я люблю её. Но у нас ничего не было.

– Чего «ничего не было»? Чего ты врёшь?! Вот все говорят, что было! Сарамба, что у вас там было, а то я уже не пойму! – он два или три раза ударил кулаком по столу.

– Отец… – истинно застонала Сари. – Отец, не надо…

– Оставь, не кричи на неё, – испугалась мать за дочь.

– Понятно. Амон, придётся тебе говорить, – взмахнула рукой Ваалу-Нальсазири. – Говори правду, ибо так хотят Сунги.

Амон начал говорить всё прямо, как есть: что влюбился в Сарамбу; что начал приставать к ней; что полез с поцелуем, а она не смогла его отбросить, ибо пожалела; что требовал от неё этого ещё и ещё, а она не могла ничего поделать и рассказать – тоже; что Сари ни в чём не виновата, а именно он – негодяй, подлец и развратник; он постоянно надоедал ей, но она не могла всё выдать, ибо жалела и боялась, что мать с отцом сотворят с ним неизвестно что; что ничего у них не было, в смысле – соития, в этом все могут быть уверены, потому что Сари – порядочная маасси, и такого не допустила.

Она бы скорее умерла, чем допустила такую гнусность.

– Перестаньте её мучить. Она – самая лучшая львица в мире.

Так закончил и сел. Сердце колотилось просто до невозможности.

Все молчали. Потому он решился добавить:

– Это я начал, это всё начал я. Я всюду подстерегал её. Я знаю, что сделал соверш…

– Хватит оговариваться, – прервала Нальсазири его отчаянный монолог, – не так глупа, как выгляжу. Раз собралось это дурное судилище, то я скажу слово.

И Ваалу-Нальсазири действительно сказала. Конечно, многое, что наплёл Амон – благородная ложь. Это была их игра. Они молоды. Они учатся любить. Ими движут страсти юности. Им никто не объяснил, что их любовь ни к чему доброму привести не может. Не потому что она плохая – никакая любовь не может быть плохой; просто таковы правила общества, правила жизни, и лучше их не нарушать, если требуется уверенность и покой. Вообще, все подняли такой галдёж и шум, будто невесть что случилось, нечто из ряда вон. А в их возрасте подобное – да должно было произойти; чему тут удивляться? Тем более, они не родной крови, не надо обманываться на сей счёт. Зачем было выносить это на обсуждение, на порицание? На потеху служанке? Очень остроумно. Нужно не только уметь видеть, нужно и уметь не видеть. Ничего бы не случилось, и всё бы окончилось, как ни в чём не бывало: Сарамба влюбилась бы в кого-то, Амон стал бы львом и ушёл.

– Я пожила на свете больше, видала всякого. Так что слушайте меня, маасси и молодой лев. Ничего такого не произошло, втай забудьте о всех проклятьях, которые вам довелось услышать. Но поскольку вы попали в ловушку, то у вашей любви нет выхода, и нужно всё окончательно разрешить. Ты, Амон, должен сказать, что больше не потребуешь от Сарамбы ничего, ибо ей нужно будущее. И поблагодаришь за всё.

Он неотрывно смотрел на неё. Сари то ли сама приоделась, то ли её вынудили; но была она очень мила. Красивый серебряный родовой венец, передававшийся из поколения в поколение, сиял в неверном свете огня.

Поднимать взгляда маасси не решалась.

– Сари, прости, что так обошёлся с тобой. Я тебя очень люблю. Ты самая лучшая львица в мире.

– Какой стыд! – зарычала мачеха. – Она тебе сестра!

Но Ваалу-Нальсазири делала вид, что этого не слышала. Теперь обратилась к маасси:

– Ты, Сарамба, сознаешься себе, что хотела этого, потому так случилось. И ничего постыдного нет – ты училась любить. Ты скажешь, что больше не станешь давать ему повода, потому что тебе нужно будущее. И поблагодаришь за всё.

Она явно не желала говорить хоть слово при свидетелях. Но Нальсазири терпеливо ждала, потому Сарамба кратенько и стесненно молвила:

– Спасибо, Амон.

– Славно. Не велико дело. Теперь идите, не чувствуйте за собой вины, прекратите шалости, а то этот дом с ума сойдёт. Ищите любовь вовне, будьте добрыми сестрой и братом. Ибо общество вам не простит и не даст вам отдохновения. Обсудите всё между собой без недомолвок, не таясь. Ибо так хотят Сунги.

– Спасибо, праматерь Ваалу-Нальсазири, – поблагодарил за обоих Амон.

– Идите наверх.

Они вышли; но, не сговариваясь, встали у закрытой двери и начали слушать.

– Я замечу, что это ни в какие ворота не лезет…

– Засели тут на мою голову! О, горе мне! Вы чего, совсем детей не любите?! Отдали на растерзание – сами же! Служанка-то теперь имеет о чём язык почесать! Нашла, кого взять в дело воспитания! Дуру Ифану! Вы даже не удосужились с ними поговорить, ни до, ни после, ни вообще! Ваал мой, это дело можно было разрешить всего лишь парой слов… Большое дело, видите ли. Мы такие правильные, видите ли! Хотя ходим к шлюхам по мелкопраздничным дням! – видимо, это назначалось отцу; Сари и Амон переглянулись. – Так разорвём своих детей на части, пусть знают-то, чего вольно, чего нет!

– Я вот что…

– Ты вот что! Хоть бы раз взглянул на несчастное дитя! Взяли его, так почему не воспитывали?! Как подрастёт, так возьми его в Вельтро или на Старый Зуб. Отдай его тем своим шлюхам. Они ему всё покажут и расскажут лучше, чем ты. А Сарамбу вы мне только троньте упрёком. Ты ей продыху своим рукоделием не даешь! Что, она, сидя у нитей да игл, себе найдёт кого-то? Они растут, они учатся жизни…

– Хороша учёба! Позор какой!

– Позор – быть глупой и косной!

Установилось молчание. Сари дернула Амона за руку, мол, пошли поскорее, ибо они уходят. Но Амон отмахнулся: через щель он видел, что все ещё сидят на местах.

– Какая ж ты глупая, дочь моя. Вот таки глупая. Слепая в одном. И зоркая – ах, зоркая! – в ином. Всё у вас вот так, светских душонок: перековеркано вверх дном. Смотрите вы хорошо, да не в те стороны.

Амон дотронулся к ладони Сари.

– Пойдём, что ли? – спросил шёпотом.

– Пойдём…

Всё улеглось. Казалось, дело обернулось как нельзя лучше, и им повезло, что всё обошлось сравнительно легко. Умная Сари сразу сказала Амону, что не стоит беседовать в сей же день – не удастся, ибо праматерь вскоре уйдёт, а отец с матерью останутся и наверняка продолжат их дёргать. Так и случилось. Мать всё равно имела долгую, напряженную беседу с Сари; в конце концов, они вдвоём расплакались, и договорились, что в семнадцать Сари начнёт искать себе пару, надевая пустые ножны на пояс, и на том всё кончилось. Амона мать никак больше не трогала, по слёзной просьбе дочери. От отца тот получил пару зуботычин и обещание, что свои деньги ему на шлюх не потратит никогда и ни за что, и что в шестнадцать он мигом пошурует на работу в лесопилке, а в девятнадцать – короткие проводы, пару империалов в карман, ржавый меч – поминай, как звали. Старший брат так ничего и не узнал. Служанку заставили молчать: частично деньгами, частично угрозами (но на самом деле её напугал взгляд Ваалу-Нальсазири). Правда, она всё же как-то проболталась, но к счастью, слуху не поверили и он растворился.

Сари и Амон поговорили на следующий день. Он видел перемены: Сари оказалась по-настоящему напугана. Он видел: она столь ужаснулась происходящему, столь приняла вину и стыд, что больше никак и ни за что не рискнёт с ним пойти на откровенность, даже в разговоре, даже если бы желала. Они молвили друг другу обычные тёплые слова поддержки, Амон поблагодарил её, сошлись на том, что всё более-менее обошлось, даже побоялись поцеловать друг друга в щёку напоследок. Он даже не решился поцеловать её руку, что так любил делать. Ведь теперь, из любви (как странно!), следовало не трогать её, поменьше говорить с нею и вообще, оставить в полном покое. Ей следовало стать ему «просто приёмной сестрой».

Этот разговор оставил в нём жестокое чувство недосказанности. Он столько желал сказать, но не сказал.

После всего Сари заболела; всё было схоже на простуду, и по всему, ею являлось, но Амон был уверен, что это из-за волнений.

Плыли луны. Со временем всё стерлось, и хотя все всё помнили, но в доме хранился строгий уговор никогда об этом не заговаривать. Между нею и ним выросла невидимая, но прочная, гнетущая стена. И они это понимали, они – втайне – ненавидели эту стену; но Амон понял, что ничего не может поделать, ибо боится за Сари; а Сари боится за него и за себя.

Далее ничего особого не происходило, время плыло, день за днём, луна за луной; но затем, по происшествии пяти лет, кое-что напоследок случилось.

Подходила к концу Четвёртая Луна Огня – конец годового цикла. Сарамба готовилась стать супругой льва из Вельтро, сына главы местной Префектуры Регулата закона и порядка, чем мачеха страшно гордилась. В этом году Амону должно было исполниться девятнадцать, и отчим готовился немедля, после окончания года, отправить его в Легату и забыть о нём. Амон знал это: готовил кой-какое снаряжение по советам опытных друзей, собирал деньги на оружие (в Легату принято приходить со своим, хотя можно и так), пробивал насквозь копьём с хорошим наконечником доску в два пальца толщиной. Дома он теперь бывал редко, перебиваясь ночёвкой один-два раза в десять дней; с несколькими сорвиголовами добывал охотой кожу и меха, по большей части, лисьи. Ночевал-жил у друга, иногда – по нескольку дней в лесах; мог там засесть и на несколько недель, без всяких неудобств обустраиваясь в землянках и пещерах, которые время от времени заселяли охотники вроде него.

Хотя всё уже давно оговорено, в том числе между родителями, но Церемония Вхождения всё оттягивалась по всяким глупым причинам, и с нею стоило поспешить, ибо свадьба должна была состояться через луну. Мачеха волновалась: вдруг лев в последний момент соскочит? Никто особо не скрывал, что это родовой брак, умный как говорят, проще говоря – по расчёту.

Но, наконец, Вхождение было назначено. В этот день Амон чувствовал себя по-дурацки и откровенно маялся. Мачеха с отчимом пригласили его, как говорится, для чужого глаза, ибо так требовали приличия: приемный сын остаётся сыном, считается частью рода, носит родовое имя и должен присутствовать на церемонии. Облачившись в единственную праздничную одежду, что у него была – синюю пасну, Амон уселся в столовой и принялся скучать в ожидании. Эта штука, пасна, напоминавшая тогу, обертывалась довольно замысловатым способом поверх туники: сначала вокруг пояса, потом через плечо; в ней Амон чувствовал себя неуютно. По дому бегала Ифана и ещё две родственницы из посёлка, приготавливаясь к приезду жениха, и все они должны были тотчас исчезнуть после его прибытия, ибо, по обычаю, которых в Андарии целый обоз и маленькая тележка, в этот день маасси должна хозяйничать совершенно сама – никто не должен ей помогать.

Сарамба находилась где-то наверху с матерью. Амон не стал туда захаживать – по некоей молчаливой, негласной договоренности, путь на второй этаж был ему заказан, и там он сколь-нибудь долгое время не бывал уже несколько лет.

Надоело скучать и стучать когтем по чаше с орехами в меду, и он пошёл нарубить дров, прямо так, в праздничной одежде.

За этим занятием его застал приезд будущего супруга. Ифана зашипела на него, чтобы он поскорее мыл руки и стрелой летел в гостиную, и скрылась вместе с родственницами в комнате для прислуги.

Через мгновение Амон сидел в дальнем углу, в конце стола; на это, кстати, обратил внимание один из гостей. Ему было объяснено, что Амон вот-вот уйдёт в Легату, а потому вот так, символически, отрекается от мирной светской жизни. Такое объяснение было встречено с полным пониманием, ибо такой обычай вполне существовал, и Церемония Вхождения – а если объяснить проще, то обычное застолье, приправленное небольшой кучкой условностей – началась.

Гостей приехала целая куча, добрый десяток голов. Амону они оказались абсолютно неинтересны, как и происходящее. Жениха ненавидел – он казался идиотом. Сарамбу немного ревновал, но за столько лет привык вообще никак не проявлять чувств. Она давно стала для него совершенно недосягаемой звездой, символом иного мира. В последнее время он оказывал некоторые знаки внимания одной молодой львице из посёлка, но это было чисто так, чтобы чем-то себя занять; недавно он бросил это делать, ибо не хотел морочить голову маасси перед уходом в Легату, в которой уже видел себя мёртвым героем. Ему казалось, что так будет лучше всего – умереть молодым и ни о чём не беспокоиться.

Итак, жених, по церемонии, всадил в пустые ножны Сари свой кинжал. Здесь произошел конфуз: у Сари оказались слишком большие ножны, и его небольшой кинжал, имея крошечную гарду, просто утонул в них по самую рукоятку. Как так произошло, никто не мог понять, ибо и кинжал, и ножны подбирались заранее, чтобы полностью соответствовать; кто-то что-то тут напутал, как обычно и бывает на всяких подобных неловких церемониях. Все немного посмеялись и приступили к трапезе.

Амон есть не хотел, что-то там жевал из чистой вежливости, думая о том, у кого лучше купить меч: Васла из Вельтро или Вальнасая из соседнего посёлка. Мачеха его строго-настрого предупредила: ничего не говорить, лишь односложно и вежливо отвечать, если к нему вдруг будут обращаться гости жениха. Он и не говорил. Он хотел удалиться как можно раньше и незаметнее.

Сарамба хозяйничала в одиночку. Это явно было непросто. Несколько раз она прошлась мимо него, подлив вина (в посёлках Андарии львицы подливают напитки львам, что во всей Империи давно уже считали чудовищным провинциализмом). Шуршало её платье, её столь родной, хорошо знакомый запах перемешался с цветочным ароматом какого-то масла; а недаром говорят, что память запаха – самая сильная. Да и ладно…

Здесь он-то заметил что-то не то, что-то особенное; нет, не так – что-то совершенно из ряда вон выходящее. Когда Сари подливала вина, то стояла справа от него; вдруг ощутил, как её бедро давит на плечо, причём всё сильнее и сильнее; давление усиливалось теми самими ножнами, что висели на поясе с левой стороны. В конце она чуть подтолкнула бедром, словно хотела опрокинуть со стула, да так, что ему пришлось совершить усилие, чтобы удержаться. А потом вмиг отпрянула и ушла.

Со стороны всё было совершенно незаметно. Но у Амона это вызвало целую бурю чувств и мыслей. Он более чем хорошо знал этот жест; так, когда-то давно, в иной жизни, Сари любила его чуть поддразнить и доставить приятное: она, целуясь с ним или стоя рядом, вот так ударяла его бёдрами, дразнясь. Делала она это не только наедине с ним, но иногда осмеливалась проделать в иных местах: на ярмарке в Вельтро, куда они однажды пошли всей семьёй; когда они однажды стояли перед матерью, объясняясь по поводу долгого возвращения из посёлка, куда Сари ходила покупать овчину, а Амон помогал её нести (несложно догадаться, почему они опоздали), и когда мать отвернулась, то Сари вдруг совершила это; да много где ещё. И всегда, всегда она делала вид, что ничего не случилось.