Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 60 страниц)

Наболтала лишнего всё-таки.

В самом деле – ничего такого. Она давно уже ничего не чувствует к Таю. Если встретятся где на улице – вежливо поздороваются, и всё.

Но что-то как-то начало бередить, совершенно безотносительно к нему, а так, вообще… Она никогда всерьёз не думала о тихой драме судеб Ашаи; как-то всё проплывало мимо, а тут – не проплыло, корабль сел на мель. По прибытию в свой дом, села на кровать и зарыдала такими горькими слезами, коих давно не было в жизни.

«Не будет так, как у Малиэль», – дрожала её челюсть. – «Ничего не будет. Всё – ложь».

Иногда одиночества хочется больше, чем любой компании, любой пары и всякой понимающей души; так часто бывает с Миланэ, и вот теперь, кое-как успокоившись в родных стенах, Миланэ решила уйти… а куда уйти, если хочется побыть одной? Верное дело, в Сидне найдётся и такое место: Аумлан-стау, что в переводе с древнего означает незатейливое «Тихий дом» или «Дом тишины». Полтора льена от Сиднамая, полчаса ходьбы. Идёшь туда, выбираешь себе комнату-помещение (четыре стены, циновка на полу, пара одеял, стул, маленький коврик, окно, подставка для свечки – всё) и делай, что тебе нужно. Общаться там нельзя, в занятые комнаты заходить тоже нельзя, шуметь нельзя.

Дисциплары не любят мрачно-тихий Аумлан на берегу сонного, болотистого озерца, в который иногда заставляют ходить наставницы упражняться в тишине ума. Значительно лучше, веселее и эффективнее делать это в залах стаамса, вместе с подругами; ведь если двадцать таких, как ты, сидят себе и молчат вместе во тьме, то это много сильнее, чем ты сама сидишь и молчишь. Сама многое не намолчишь, а с другими – можно.

Поэтому в него ходили нечасто, а если и ходили, то с простой целью – выспаться в полной тишине. Наставницы за это не ругали – они сами так делали.

«Как попортило настрой», – думала Миланэ, ступая к Аумлану, одетая уже в простую свиру. – «Хоть вой, хоть рычи».

Но по дороге обида и злость улетучились сами собой и Миланэ прибыла в Дом Тишины уже вполне в согласии с собой.

«Что делать? Возвращаться?.. Но ладно уж, раз дел сегодня нет, так пару часов упаду в аумлан, а потом домой пойду, ужин сготовлю».

Аумланом зовётся не только этот дом одиночества, но и медитативная практика Ашаи. Аумлан бывает разным: тёмным – когда просто сидишь или лежишь, стараясь изгнать из головы все мысли и не заснуть; светлым – это когда вглядываешься в какой-нибудь предмет либо в рисованную энграмму. Практика аумлана весьма близка к сновидчеству, а потому ему уделяют мало внимания; он считается прерогативой сталл и юных дисциплар, которые не могут поймать во сновидении образ Ваала. А сновидение ни на что больше не годится, как говорится. Только увидеть Ваала, и хватит. Незачем среди иллюзий сновать, не-за-чем.

Вошла в низкое, каменное, длинное здание, выбрала себе первую комнату, вывесила красный шнур на кольце мощной дубовой двери – знак того, что комната занята – и, сбросив свиру и сандалии, легла на циновку.

Возлегла на спину, закрыла глаза. Привычно начала всматриваться в темноту перед глазами.

Дело с Таем не давала покоя.

«Вот я на него обиделась, а за что?.. И сама не скажу, что мне было надобно… Любви от него хотела, я от него другой любви хотела, чтобы он меня видел так-как-есть, но какая я тогда на самом деле? Мир несовершенен, он не таков, чтобы быть по твоей прихоти… Надо было тебе говорить об этом приглашении на свадьбу, надо было говорить лишнее его другу? Ваал мой, ты же, на самом деле, желаешь ему лишь наилучшего, пусть живёт в добре и здоровье, и его дети… В конце концов тебе на Тая плевать. Например, намечается Синга в Марне…»

Долго-долго переворачивая в уме недолгие события дня, Миланэ, наконец, подошла к выводу, что не может сказать себе наверняка: права или нет. Тайно понадеялась, что другу станет ума не передавать то, что она сболтнула лишнего.

«Ну и Ваал с ним. Львица не всегда должна быть уверенной в собственной правоте. Так, глядишь, только правильные поступки начнёшь делать».

Открыла глаза, ощутив холод, с намерением уйти отсюда прочь.

– Вот проклятье…

За окном капал набирающий силы мелкий дождик.

«Ничего, чуть пережду», – решилось само собой.

Делать нечего – снова улеглась и как-то сразу и хорошо пала в аумлан, в невесомое состояние тёмного безмыслия и созерцания образов перед глазами.

Так её поглотил здоровый, мягкий сон.

Затем Миланэ начало сниться, что она в Айнансгарде; она себя никак не сознавала, полностью доверяясь иллюзиям сна, как обычно бывает у всех живых душ, что могут видеть цветные да чёрно-белые сны; гладкие, туманные и всегда ирреальные, они знакомы каждому. В них не веришь до конца ни в собственную жизнь, ни в смерть. Сон – он сон и есть.

В этом иллюзорном Айнансгарде призрачная Миланэ смутно, бродя по неким коридорам-закоулкам, искала некоего художника, который мог бы написать её портрет. Но вместо попадались компании молодых сестёр, что смеялись от её расспросов и почему-то не воспринимали всерьёз; одна из них сказала, что атласы красоты теперь воспрещены цензурой, и её изгонят из сестринства за такие интересы. Но Миланэ-сновидной было всё равно – она продолжила поиски, пока не наткнулась на огромный столб прямо посреди главного зала церемоний; столб выглядел толстым, напоминал потрескавшееся дерево, уходившее ввысь, пробиваясь сквозь стремительный шпиль стаамса Айнансгарда, а ведь это – одно из самых высоких зданий Империи, так что столб оказался очень высоким, верно, до самого неба.

Но всё это неважно, стоит себе столб-дерево, ну и пусть стоит; главное, на нём был дурно оформленный указатель, точь-в-точь как вывеска «Большого Дерба» в Марне. На нём-то писано: «Художники, искусники и все-все-все». И стрелка. Туда и последовала дочь Андарии, чего уж там, ей художник-то и нужен. Вошла в некую дверь, маленькую такую, смешную, и сразу очутилась на солнечном прибережье у озерца, ярко сверкающего волнами. Солнце повсюду дарило свет, все вещи мира отбрасывали странные, тёмные-тёмные тени. Не задумываясь о странностях, причинах и следствиях, Миланэ пошла к озерцу; вдруг её сновидное «Я» осознало, что вокруг большая-большая толпа, все куда-то спешат-снуют, а у озера художники, артисты, музыканты, писатели, поэты и прочие творческие души сидят с удочками да ловят нечто, верно, рыбу, а возможно что другое. «Где-то тут и мой художник», – подумала Миланэ-сновидная.

Да, есть так, вот он, как все.

– Ты гляди, чего я изловил. Гляди! – без приветствия набросился он на неё, безумно-весёлый, и тряс перед нею рыбой, но не обычной, а золотой.

– Зачем это?.. Пусти её, и так не съешь.

– Не съем. Растрясу! – засмеялся и начал потрясать рыбой в руке, головой вниз; из её рта посыпались империалы (медью, серебром, золотом), монеты варваров и западных протекторатов, золотые перстни, драгоценные камни (даже хризолит, каковой есть во серьгах Миланэ) и прочее добро мира. Вытряхнув из неё ценности, он начал лихорадочно собирать их с земли; Миланэ и себе взяла монетку, так, не корысти ради, а чтобы разглядеть. Но та исплавилась от жара её ладоней, что знают огонь игнимары, а потом осыпалась песком меж пальцев.

«Деньги иссыпаются в тлен», – подумала Миланэ. – «Но правят миром, а потому не могут рассыпаться в ничто – так не бывает; потому что ничто не может править миром. Значит… я сплю, я во сне».

И тут весь мир превратился в песок, рухнув напрочь, а Миланэ очутилась в безмерном одиночестве сияющей тьмы; хорошо и верно осознав себя, она поняла, что начала сновидеть, и уже из опыта знала, что будет дальше: она чуть побудет среди тьмы, а далее сновидный мир иллюзий снова соберётся в причудливой картине, где можно и немного побродить безо всякого толку или же, если сильно вознамериться, можно встретить Ваала в том образе, в котором он тебе является. Для Миланэ, например, он всегда был шаром или столбом бело-жёлтого света на какой-либо возвышенности. К нему можно подойти, услышать тихий, но проникающий сквозь всю душу гул, даже дотронуться, и тогда охватит очень странное чувство, для которого почти нет слов. Как однажды сказала Айнэсваала: «Это истинный триумф: ощущаешься очень сильной и настоящей, причастной к невероятно величественному». Миланэ же укладывала это в слова так: «Словно воплощаешь собою всех Сунгов мира».

Но Миланэ осозналась очень хорошо; она понимала, что её тело лежит в одной из комнат Аумлана, что за окном – дождь; вспомнила разговор с другом Тая и свою обиду-сожаление; и она вспомнила о Малиэль и тех словах, что сложены в «Снохождении».

…ты броди по миру сновидных иллюзий, не питая страхов, и однажды придут к тебе миры снохождения. Сновидные тени будут исходить в прах под твоими руками и взглядом, ты нигде истинного видеть не будешь. Тогда-то и падёт душа в тёмную пустоту меж мирами, не зная, куда ей деваться…

И в этой тьме Миланэ, вспомнив об этом, вдруг ощутила, что она, она сама – пугающе реальна посреди бесконечной пустоты.

«Хорошо, пусть», – до странности чётко и ясно размышляла Миланэ-душа. – «Есть миры сновидных иллюзий, что суть плоды моих фантазмов, это знаю. Знакома мне и эта сияющая тьма вокруг, в которой я задержалась. Всё так, да ничего нового. Но миры снохождения, что есть вне меня – как они? где они? что они?».

Помыслив это, ощутила мелкую-мелкую дрожь в своём теле сновидения, в душе, в себе самой. Низкий, всеохватывающий гул, который Миланэ заметила только теперь, начал угрожающе, с устрашением возрастать; характерное ощущение стремления, ухода вверх одновременно и раздосадовало, и облегчило душу – этот уход вверх был признаком возвращения обратно, к себе, спящей-настоящей; раздосадовало потому, что её опыт не был ни путным, ни толковым; облегчило потому, что гул превращался в страшный рёв, он досаждал беспокойством и страхом.

Но чуть трусливое измышление, спокойное ожидание вкатывания обратно в тело обратилось в истое беспокойство. Миланэ вдруг поняла, осознала, что никуда-то она не возвращается, душа даже и не думает возвращаться. Сознание вершило новый, совершенно неизвестный ранее путь, и эта новизна ощущений отзывалась мучительным страхом, смешанным со странной болью, которые Миланэ пыталась удавить, успокоить, обрести над собою намерение и власть. Но без большого успеха.

Вдруг всё остановилось, обрело устойчивость. Миланэ медленно и тяжело, даже неуклюже, вкатилась-ввалилась в новый ирреальный сюжет сновидного фантазма; произошло это не как обычно, внезапно и легко, а как-то вымученно; мир соткался вокруг неё словно из тяжёлого тумана. Вокруг не то день, не то ночь, светила в серо-свинцовом небе не было; под ногами находилось нечто, больше всего напоминающее голую протоптанную землю. Странным образом, обращая внимание вниз, Миланэ видела все её трещинки и крупицы. Далее, поднимая внимание-взор сновидного тела, она заметила вокруг камни, большие и маленькие; из-за совершенно искажённого чувства расстояния невозможно было сказать, сколь они большие и насколько далеко находятся. В один миг казалось, что они на расстоянии пары шагов, а затем – что в бесконечности.

Вдали виднелись горы совершенно неестественной высоты, и чем дальше Миланэ вглядывалась, тем тяжелее сохранялась всякая осознанность и произвольное внимание.

«Смотри под лапы», – смекнула. Стало немного легче. Затем поглядела на руки: приём для сновидчества, с которым Ашаи знакомится, ещё даже будучи найси. Руки оказались, как и положено в сновидении, необычными, немного странных пропорций и почему-то очень светлого цвета, а также от них исходило небольшое свечение, которое отдалённо напоминало зарождающийся огонь игнимары.

В сознании отсутствовала кристальная ясность, да и фантазмы вокруг были нестройны, туманны. Тем не менее, всё было реально, слишком реально, почти-почти реально, и себя, сновидящую, она ощущала тяжело, неуклюже. Туман, что плыл вокруг и обнимал этот мир, словно проходил сквозь неё, и Миланэ чётко ощущала его как медленный ветер. Но сновидение может быть всяким, подумала Миланэ, а потому – чему удивляться? Сегодня одна картинка, завтра – другая. Всё и так – чушь. Но каким бы оно ни было, в нём всегда можно делать две вещи: перемещаться взглядом да произвольно изменять окружающие вещи.

Взять тот же камень, что ближе всего, небольшой.

«Его нет», – спокойно вознамерилась Миланэ, как учили.

Но камень как-то не совсем захотел исчезать.

«Его нет!».

А он – есть.

«Его… нет?..».

А как же. Есть, лишь замысловатые, красивейшие живые узоры снуют по его неровно-блестящей поверхности, каждый раз немного изменяясь при её «Нет!».

«Это что, как это так?.. Фантазмы сновидения должны подчиняться воле, ибо изошли от моего ума. Всё просто. Раз, два, три. Два и два – четыре. Но здесь всё не так… Ваал мой, где я?».

Этот простейший вопрос – где я? – вдруг потряс её всю, всю душу до основ, и даже нечто большее внутри неё. Миланэ-ученица вдруг поняла: этот вопрос, хоть и бессмысленный в плане верного ответа, всё-таки несёт зерно истины, потому что она, или, вернее сказать, её душа, сновидное тело – назвать можно как угодно – куда-то, но попала.

«Это какой-то мир?».

Это последнее, что она успела осмысленно подумать. Но тут же её, от всего волнения, изгнало прочь, как непрошенную гостью, и она начала участвовать в каком-то полусне-полудикости: Миланэ превратилась в маленькую, крошечную точку, перемещалась в неведомом пространстве-времени по длинным серебряным нитям, каждый раз останавливаясь у её узелков; каждый из них хитроумно сплетал и связывал другие нити. Чуть остановившись в одном, она неожиданно переходила к другому. Это путешествие не имело цели-смысла, но в нём таилась некая вечная радость, даже триумф.

Такой живой полубред-полусон надолго пленил её; Миланэ потом казалось – почти вечность. Но она не терзалась – это было хорошо и покойно, и она совершенно ничего о себе не помнила: что она – львица, что она – Ашаи, что она Миланэ, в конце концов, что она любит телятину и не любит баранины, что она из Андарии и что втайне очень любит, когда её… но не будет о тайном.

Сон медленно, глухо прекратился, но промежутка бесконечного забвения сна без сновидений не было – Миланэ сразу проснулась в комнате Аумлана-стау, не сразу, а с медлительной постепенностью. Сначала проросло новое, безмерное удивление от становящегося мира, и в какой-то момент Миланэ показалось, что она очень многое поняла, но тут же забыла. Затем вся комната стала обителью ирреального, иномирного, но уже более-менее знакомого.

Наконец, стало понятно: глаза открыты, смотрят на трещинки стены. Лежит на спине, что ей несвойственно, да ещё повернув голову влево. Привстала. В теле ощущалась разбитость, словно бежала льенов пять, а потом вдруг заболела сенной лихорадкой. Прикрыв лицо широко расставленной ладонью, Миланэ вздохнула и молвила:

– Ясно…

Хотя совершенно ничего не было ясным.

Мысли спутывались, наползали одна на другую.

Она привстала.

Тряслись ладони, несильно, но ощутимо.

Вздохнула несколько раз, захотела встать. И вроде всё ничего, но вдруг стошнило, причём сильно так стошнило, по-серьёзному; совершенно непонятно отчего. Она так и надолго застыла, ощущая своё дурное и жалкое положение.

«От страха?», – с глубоким стыдом подумала Миланэ, утёршись ладонью.

Убрать надо, немедленно, да нечем ведь.

Миланэ утёрлась расшитым платком, который всегда таскала в сумке, вытерла им ладонь. Медленно собралась и вышла из комнаты.

А тут как шла старая Манзанни, давнейшая светская служительница Сидны. Множество таких уборщиц-прислужниц Сидны попросту безымянны для Ашаи – их имён они не помнят. Но Манзанни знали все. Да и она за многие годы тоже многое узнала, даром что лишь прислужница-уборщица из глухого хустрианского посёлка.

– Добрыдень, сьятльная. Всё? – отмашкой указала на комнату.

Миланэ ничего не ответила, а прислонилась к стене. Потом взялась рукой за красный шнур на двери, просто чтобы руки чем-то занять, но Манзанни восприняла это как согласие с тем, что уже «всё».

– Там… это… не надо заходить, я сама… сейчас…

Опытнейшая Манзанни сразу всё поняла.

– Ничего, ничего. Случается, не волнуйся, у вас бывает. Всё видела, всё знаю. Я позабочусь, ты иди. Иди.

Миланэ кивнула и, не попрощавшись, ушла; проводив её взглядом, старая львица вошла вовнутрь комнаты.

Она действительно поняла, о чем речь: уже не один десяток раз за свою жизнь сталкивалась с тем, что именно в комнатах Аумлана учениц почему-то сташнивает. Сначала, в молодости, она полагала, что они там нечто принимают втихомолку, и удивлялась: зачем такие шалости? Ведь Ашаи может принимать любой наркотик среди своих сестёр, если посчитает нужным. Но следов или запаха, которые должны оставаться после подобных излишеств, Манзанни ни разу не обнаружила. Тем более, что сталлы и дисциплары (а это практически всегда были сталлы и дисциплары, и только однажды – молодая сестра) ничего особого с собой не приносили, да и не выносили тоже. Потому поняла она, что дело здесь деликатнее; зная на своём обывательском уровне, что в Аумлан-стау ученицы и сестры приходят, как правило, «видеть Ваала во сне», она приняла для себя объяснение, что Ваал подобным образом наказывает, как суровый отец, в чём-то провинившихся Ашаи.

– За дело видать, за дело, – негромко посетовала Манзанни и принялась убирать.

Он же дух Сунгов: раз его можно видеть, то и он – видит.

Миланэ казалось, что она очень долго идёт домой, всё вокруг мерещилось каким-то ненастоящим, словно поддельным, игрушечным. Дело катилось то ли к вечеру, то ли к ночи: в сырости-мороси было не разобрать. Жутко, до невозможности хотелось что-то съесть, что угодно.

Дома её ждала Арасси, ибо по причине дождя она так и не успела доделать сегодняшние дела.

– Как день? Повидалась с Таем?

Миланэ показалось, что Арасси говорит на каком-то странном языке, забавном и незнакомом:

– Прости, пошто гворишь?

– С Таем-то как? – потребовала ответа Арасси, опершись рукой о подоконник.

– У нас есть поесть? Еда? Что поесть у нас есть?

– Есть… – нахмурилась подруга, потом приглянулась: – Милани, что с тобой?

– Вадай доедим? Есть чоху.

– Миланэ, что с тобой?! – тут же обеспокоилась Арасси и подбежала.

– Я тебя люблю, А… А…

Миланэ вдруг забыла, как зовут подругу. Напрочь. Первый звук помнила, а остальные – унесло…

Долгим будет пересказ, если описать все действия Арасси: она и охала, и ахала, и с дотошностью, по всем правилам, обследовала её, даже раздев донага, искала укусы насекомых и змей, заглядывала в рот, принюхивалась к шерсти. Наконец, Арасси пришла к выводу, что Миланэ вдыхала дым арры, хотя никакого запаха от неё не исходило. Тем не менее, её поведение явно было странным, арра же одна из немногих наркотических трав, которая не расширяет и не сужает зрачки, а они у Миланэ оказались вполне нормальны.

Утром Миланэ, хорошо помня всё вчерашнее, удачно объяснилась перед Арасси тем, будто бы вчера нечаянно приняла немного нарали, сделанного неопытной ученицей, тем самым подтвердив очевидную, но неверную догадку подруги о том, что всё дело – в веществах. Также она, сама не зная почему, вдохновенно наврала о том, как встретилась с Таем и как они замечательно-окончательно расстались.

Выдуманный рассказ понравился Арасси.

– Все вы – каждая из вас – доказали, что можете стать Ашаи-Китрах. Теперь вы уже не сталлы, не маленькие ученицы, вы – полноценные дисциплары, доказавшие себе, сестринству, Сунгам и Ваалу то, что вам назначен этот путь служения. Это налагает многие привилегии; но многие обязательства ждут того, что вы будете выполнять их и верно следовать им. Верно! – ещё раз повторила Ваалу-Хильзари. – Так, сейчас я попрошу кого-нибудь назвать все привилегии, которые наличествуют у совершеннолетних учениц и сестёр нашего сестринства. Майни, назови ты, прошу.

«Это невозможно завалить», – подумала Миланэ, пошевелив пальцами вместе сжатых ладоней. – «Да-да, это первое, что меня спросили на Совершеннолетии. Как теперь помню».

– Привилегия неприкосновенности, привилегия доверия, привилегия входа, привилегия обращения, привилегия преимущества, привилегия заверения, привилегия приюта, привилегия собственности, – протараторила Майна, совершенно не задумываясь, точнее, уже Ваалу-Майна, дисциплара Сидны семнадцати лет от роду. Достижение в жизни, как ни крути, и она восседала с горделивым, сияющим видом.

– Отлично, – Ваалу-Хильзари равнодушно махнула рукой, не ожидая ничего другого. – Вот, все мы слышали: привилегия заверения. Но она – не только привилегия, она – глубочайшее обязательство Ашаи. Об этом обязательстве, одном из самых важных, мы сегодня поговорим всерьёз, по-настоящему. Ранее вы не могли знать, пройдете ли Совершеннолетие, и наставницы не знали тем более, а потому вас ничему этому не обучали; но теперь, когда ваши стампы уже с вами, каждая получила пласис и кольцо – теперь иное дело. Теперь вы – в ответе перед собой, Ваалом и Сунгами за всё, что делаете. И не делаете. Ашаи не может позволить себе мысли о том, что она не на виду, что никому нет дела до неё, что она – в стороне, что – вне общества. Такая Ашаи не нужна духу Сунгов.

Миланэ сидит в сторонке, в дальнем уголке аудитории, на высокой, а потому неудобной скамейке.

Здесь около тридцати учениц-сталл, которые только-только прошли Совершеннолетие; для одного урока такое количество учениц – очень много. Есть здесь и те самые, с которыми Миланэ ехала по возвращении в Сидну; взглядом она искала их подругу, у которой были проблемы с игнимарой, но найти не смогла.

«Не прошла, видать».

Но её подруги вовсе не выглядели печальными, совсем напротив. Ну ещё бы, их можно понять. Всё позади.

У Миланэ очень хорошее настроение, полное сил и внутренней готовности ко всему. Скорее, даже замечательное. Позавчерашнюю разбитую усталость и чувство иномирности как смахнуло, теперь она находится здесь-и-сейчас, упиваясь всем миром вокруг. Ей хотелось шутить, делать что-то смешное, веселиться, куражиться, делать всем хорошо и без умолку болтать.

Тем временем Ваалу-Хильзари прохаживалась взад-вперёд:

– Такое вводное слово я изрекла для нашего первого занятия по привилегии заверения и основам права Империи. Сразу скажу, что позже каждая из вас будет слушать чтения в светских учебных заведениях по различным ветвям права Империи. Но запомните: привилегия заверения и умение обращаться со стампом – это не правовая наука, что бы вам там не говорили светские головы. Ашаи-Китрах заверяли клятвы, сделки и право собственности задолго до того, как вообще появилось такие слова, как «прецедент» и «юриспруденция». А, тем более, «нотар».

Прокатились смешки.

Улыбнувшись чему-то своему, наставница Ваалу-Хильзари продолжила:

– Так вот. Как вы знаете, суть привилегии доверия состоит в том, что с помощью своего стампа и слова вы и я можем заверять множество различных вещей, то есть, подтверждать или опровергать чужие слова. Что именно, спросите вы? «Что я имею право подтвердить?», – спросит каждая из вас. Отвечаю: всё, что касается отношений между двумя и более Сунгами. Договоры, сделки, купли и продажи, клятвы, обещания, свидетельства, показания, жалобы, списки, завещания, поручительства… дарчие… да что угодно. Ещё раз хочу отметить – это не только привилегия, но и строгое обязательство. Ашаи не должна увиливать от ответственности подтверждения; мы не те, кто боится ответа. И благодаря этому общество добрых Сунгов строится не на страхе наказания и взаимном подозрении во лжи, а на доверии, потому что Ашаи-Китрах – его проводницы. Мы – проводницы доверия, его повитухи и хранительницы. Чтобы наглядно показать, почему это хорошо и почему так важно – я пойду обратным путём и попрошу вас задействовать воображение.

Она свершила жест «алон-гастау», жест настойчивой просьбы.

– Представьте себе… вы, вот все вы… представьте общества, скажем, тех же северных прайдов, варваров… Или нет, – махнула рукою, – давайте возьмем ещё большую, более наглядную абстракцию. Вообразите общество неких разумных существ, скажем, умных обезьян. Да-да, не смейтесь, я знаю, что это полная чушь. Это лишь для того, чтобы мы могли отрешённо рассуждать о таком обществе, не привлекая никаких измышлений и не терзаясь ненужными коннотациями, связанными с северными или восточными варварами либо нашими подопечными на западе. Допустим, у этих обезьян общество развилось значительно дальше первобытного прайда, скажем, пусть оно будет примерно на нашем уровне. Но у них нет никаких Ашаи, нету общности, нет общего духа, и все их отношения строятся на принципе «ты мне – я тебе», в самом широком смысле, и на страхе наказания, будь то наказание от закона или традиции. Подобное общество вполне может существовать, что мы можем видеть, например, в Гельсии. Там может существовать всё, кроме одного: изначального доверия между его членами. Каждый захочет гарантий. Каждый хочет знать, что слова другого – не пустой звук. Но поскольку проводниц доверия у них нет, то они будут измышлять сложные системы гарантий, самые разные вещи, которые будут подстёгивать слова и обещания. С развитием общества эти вещи будут становиться всё сложнее и сложнее, а способы обмана – всё изощрённее. От этого все ещё сильнее будут подозревать всех, потому что всё будет идти от противного: не от доверия, а от страха попасть впросак. Они будут выдумывать право, если хотите, и правосудие, и деньги, и всё то, что обслуживает деньги. Но эти их выдумки и, наконец, станут не средством, но целью. Такое общество – обречено, в конце концов, на пустоту и полное неверие. Каждый начнёт думать: «Поверю – не попаду ли в дураки?».

«Но в Империи ведь тоже есть деньги, право, правосудие. Нестройные рассуждения», – размышляла Миланэ, внимательно слушая.

Сегодня ей назначили такое служение: помогать наставницам в обучении младших по годам учениц.

– Может, у этих обезьян будут не проводницы, а проводники? – предположила какая-то ученица, худенькая, маленькая, тёмненькая, грустная с лика. Говоря, она не смотрела на Хильзари, а направила взор в сторону и вниз.

Хильзари хмыкнула, готовая ко всякому вопросу.

– Чтобы быть проводницей, посредником, – медленно начала она, – нужно быть жрицей, хотя бы жрицей доверия и только. Можно привнести в мир божество доверия, договоров и клятв, воздавать ему таким образом почести. Жрицы вполне могут родить божество, потому что самка рождает, не самец, он может только посеять; так и было с духом Сунгов, в метафорическом смысле, конечно. А самец жрецом быть не может, сколь бы ни пытался, и поскольку жрецом быть не может, то и проводником – тоже.

Все закивали. Конечно не может. Это всем ясно. Лев-жрец – такой же нонсенс, как львица-завоеватель. Они-то нажречествуют, так нажречествуют, что мало не покажется.

Миланэ заметила, как одна из новоиспеченных дисциплар, пользуясь тем, что сидит за спиной подруги, украдкой рассматривает ножны своей сирны, сняв их с пояса.

– Мы отвлеклись. Вы скажете: «Пусть этим проводником будет закон!». Неплохо на первый взгляд, но близоруко. Абстракция, умствование, в конце концов, не могут вести доверие как следует. Закон – он для всех, за него отвечают все, а потому – никто. Только не надо говорить о санкциях и тому подобном, которые всегда назначены кому-то конкретному.

Аудитории в дисциплариях всегда полукруглые, в несколько ярусов, но не более четырёх. Никаких столов перед ученицами нет; можно ничего не записывать, всё стоит запоминать. Кому очень хочется, тот может взять доску для писания и ставить на неё бумагу. При ответе можно не вставать. Но сидеть надо всегда ровно, по нескольким позам, никак иначе. Сначала это непривычно, утомительно, потом привыкаешь, а дальше уже и не представляешь, как иначе.

– Среди нас же, Сунгов, тот, кто готов доверять – не простак, не глупая голова. Напротив: это – разумно, правильно и честно. Ашаи, в свою очередь, помогают родиться этому доверию. Они связывают, – Хильзари свершила замысловатый жест, будто связывая невидимые нити, – души этими узами.

Посмотрела на ладонь, пошевелила пальцами.

– Приходит пастух и говорит: «Я хочу отдать три коровы и получить за них дом, но коровы мои – ещё телята, их надо вырастить. А в доме желаю жить прямо сейчас». Зодчий говорит: «Я хочу взять коров и отдать мною построенный дом. Но как я могу знать, что ты отдашь их?». Пастух отвечает: «Мы составим с тобою бумагу, в которой и опишем наше дело – я дам обещание». Но зодчий верно молвит: «Но если потом ты скажешь, что бумага – ничто?». И тогда приходит к ним Ашаи: «Верьте друг другу, добрые Сунги. Двое договариваются, третья видит. Горе тому, кто осмелится осознанно нарушить договор».

Она ударила тыльной стороной кисти правой руки по левой ладони. Нйах-гастау – сложный жест, означающий конец, прекращение, убийство, а также презрение.

– Мы, Ашаи – не только вестницы духа, но ещё и хранительницы доверия, справедливости, собственности. Одна душа не может с полным покоем довериться другой, поскольку в обществе существует естественная осторожность между незнакомыми и плохо знакомыми особами; но если посреди них является сестра, то углы сглаживаются, и каждый честный Сунг спокойнее возьмёт любые обязательства, которые намеревался взять.

– А нечестный? – спросила дерзновенная ученичка, по всему, дочь Сунгкомнаасы.

– Для нечестивцев, клятвопреступников и проходимцев у нас есть свои подарки. И эти подарки очень часто нравятся им куда меньше, чем наказания от Имперского закона. Сестринство не знает ни давности дела в мщении, ни глупых условностей в воздаянии. Но с самого начала лучше до подобного не доводить. Когда Ашаи может быть проводницей доверия? Когда остальные стороны принимают его, готовы к нему, стремятся к нему. Только так, никак иначе. Светский нотар обязан засвидетельствовать любой договор, если всё соответствует закону, будь даже кто-то из сторон самого злого, дурного и жадного нрава. Мы же можем поступать так, как считаем нужным, и свидетельствовать лишь то, что выдаётся нам честным. Сёстрам-Ашаи Ваалом дано правдовидение и эмпатия, чувство души, острый ум, а потому: разве зазря мы зовемся «сёстрами понимания», скажите мне?

– Не зря.

– Скажите ещё раз, ученицы.

– Не зря, наставница! – звонко воскликнули ученицы; кто-то из них засмеялся.

Улыбнулась и Ваалу-Хильзари. Она сделала несколько шажков, прошлась, и продолжила, скрестив руки:

– Ашаи отвадит от дурной клятвы и заведомо нечестной сделки. Каждая из вас может обратиться за помощью и советом к другим сёстрам, если нету полной уверенности. Вместе оно легче уличать во лжи, поверьте. Можно также обращаться в Палату дел Ашаи-Китрах, на то она и создана, чтобы помогать в таких вещах.