Текст книги "Снохождение (СИ)"

Автор книги: mso

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 60 страниц)

Ведь Ашаи-Китрах может как оказаться на приёме у Императора, так и сжигать в преклонении огнём игнимары тела умерших.

Дочь Сидны кивнула, подняв левую ладонь: «Не беспокойся». Сорвав листик с дерева, она уселась, поджав лапы под себя и усевшись прямо на них – поза, совершенно неприемлемая для светских львиц и обычная для Ашаи; переживала, что земля окажется холодной, но та успела прогреться за день. Погода была чудной, совершенно потрясающей, в воздухе витали серебряные нити.

– Что ты мне хотел сказать, Амон? – она вертела лист в руках.

– Ты, наверное, поняла, что я не тот, кем пытаюсь казаться.

– Поняла ещё тогда, как проснулась в твоём доме, – смешливо молвила дочь Андарии.

– Вот как… Я – сотрудник Службы тайных дел Империи. В ту ночь я вовсе не «проезжал мимо», как ты, возможно, подумала. Я выполнял задание о слежке за тобой, а тот извозчик был действительно случайным очевидцем и лишь остановился, чтобы помочь. Тебе, верно, интересно, зачем я за тобой следил. Вот что: слежка не имела конкретной задачи, лишь обычное определение: где бываешь, с кем встречаешься. Конечно, когда ты начала тонуть – а этого никто не мог предвидеть – то я бросился тебя спасать, это была чисто моя инициатива. В общем, всё пошло не по плану. Я забрал тебя к себе, потому не знал, как иначе… Потом решил ненавязчиво установить связь, воспользовавшись столь удобным случаем. Связь установилась как нельзя лучше, о чём я сразу доложил руководству. И, тем более, эта история с книгой «Снохождение»… Мне дали задание: любыми способами подельничать тебе, копать, высматривать. С самого начала мне дали задание устанавливать круг твоих связей, установить тех, кто за тобой стоит, собирать на тебя любой компромат. Моё руководство оказалось очень заинтересовано в тебе: мне приказали бросить все остальные задачи…

– Зачем я нужна Тайной службе? – задрожал голос Миланэ, перебивая.

– Ты не нужна Тайной службе сама по себе, сколько я могу судить. Мы выполняем чей-то заказ, так это зовётся на нашем языке, то бишь, тобой интересуется некто крайне влиятельный. Некто настолько влиятельный, что вхож напрямую к руководству нашей службы. Видишь ли, мы не занимаемся мелочью.

– С чем это связано? С тем, что мой патрон – сенатор Тансарр?

– Боюсь, что да. Похоже, что кое-кому он мешает или с ним хотят договориться. Но мне кажется, что это одна из причин, хотя могу ошибаться.

Миланэ поёрзала, усаживаясь поудобнее; в сердцах отбросила хвост назад.

– Хал? «Снохождение»? Теперь это тоже известно твоему руководству? Теперь ждать, когда в мою дверь постучатся из Надзора? И в его дверь – тоже?

– Нет. Я не раскрыл ничего; сначала потому, что хотел разобраться в деле и покопать, а затем потому, что… Я не сдам тебя, Миланэ, не беспокойся. Я понял, что не смогу этого сделать, а тем более тогда, когда ты отказалась от авантюры. А Хал давно завербован нашей Службой, он – наш старый агент. Обратись ты к нему напрямую – ты бы пропала, Милани… Вот он бы тебя сдал. Но сейчас Хал будет молчать, он хорошо усвоил уроки на сей счёт.

– А что будет с Ваалу-Ирмайной? Ведь Хал может и её сдать… не знаю… вам или Надзору. Он ведь, как ты говоришь, ваш агент. А я желала к ней обратиться, думала, она как-нибудь сможет помочь…

– Ваалу-Ирмайна знает, что Хал завербован, но её это абсолютно не затрагивает и совершенно не беспокоит. Меньше-меньше-меньше всего я тебе советую обращаться к ней. Всё, что она проворачивает в библиотеке, делается из согласия самых влиятельных голов Империи, поверь. Иначе её бы давно уже там не было. Не подходи к Халу, не верь ему. Не верь Ирмайне. Пожалуйста, бойся всего этого; ты ходила по лезвию кинжала. Не говори мне больше о своих планах. Вообще никому не говори, Милани. За тобой и так наблюдает столько глаз…

– Так ты не один?

– Определённо нет.

«Нет…» – внутренне застонала Миланэ. – «Нет-нет. Почему?..»

– Вот ещё, я знаю, что ты пару дней назад убила обидчика. Будь уверена: это очень многих взволновало; всполошило, если хочешь. Кто-то, кому ты интересна, перестал воспринимать тебя несерьёзно.

– Да и что, что убила? Судить начнёшь? Не трудись: я над собою уже успела провести десяток судов.

– Нет… Я не то хотел сказать. Напротив – это поразило.

– Прости, но зачем ты устроил фарс с похищением книги? Если говоришь, что не сдашь меня? Зачем было устраивать мне встречу с Халом?

– Милани… – тяжело вздохнув, посмотрел в сторону Хал, на красивые сады.

– Я запрещаю льву обращаться ко мне на «ты», – приосанилась она. – Так зачем, осмелюсь узнать?

– Мне пришлось играть роль; но на этой встрече я окончательно уверился, что за тобой… за сиятельной никто не стоит, и Ваалу-Миланэ просто решила – как это ни безумно – утащить книгу из Имперской библиотеки по личным причинам, из наивности не подозревая, что там полно агентов, двойных агентов и прочих радостей. Что там подлец сидит на негодяе и паршивцем погоняет. Когда было сказано, что безупречная не вынесет, если «Халу и Ирмайне будет причинен вред», то я просто не выдержал. Я понял, что мне нужно спасти сиятельную, и лучший способ сделать это – рассказать суть вещей.

– Суть вещей…

Она была ни жива, ни мертва.

– Всё, что сейчас рассказываю сиятельной, тянет на трибунал, измену клятве Императору и долгую каторгу, если не казнь. Мне хотелось бы, чтобы Ваалу-Миланэ понимала это.

– Откуда знать, что ты говоришь правду? Почему я должна верить тебе?

– Я знаю, что иногда Ашаи-Китрах могут видеть правду.

Посмотрев на него, она отвернулась.

– Обращайся ко мне, как хочешь. Делай, что хочешь, – молвила она бесконечно усталым голосом. – Сдавай куда угодно, докладывай кому хочется.

– Милани, давай подытожим, это важно. Ты слушаешь меня? – терпеливо сказал Амон, понимая, что всё кончено.

– Да… – Миланэ сложила руки так, как делают при чтении энграммы на успокоение.

– Не делай больше попыток достать эту книгу, по крайней мере, через библиотеку Марны. Забудь, хотя бы сейчас, потому что слишком много тех, кто интересуется твоей жизнью. Всегда помни, что за тобой следят; скорее всего, из-за того, что твой патрон – фигура, которая кого-то интересует и, может, кому-то даже мешает. И последнее: очень сильно разозлись, изо всех сил ударь меня и уйди в негодовании домой.

– Не буду. Не хочу домой, не хочу в негодовании. У меня есть здесь дом, но нету «домой». Я ничего не хочу.

«Почему я столь слаба?», – требовательно взыскала с неё гордость. – «Почему я жалуюсь ему, почему плету всякую? Обманщик! Предатель! Предатель? Нет, всё-таки… а таки и предатель!».

– Мне нужно будет как-то объяснить, почему у меня с тобой разорвалась связь и дальнейшая работа невозможна. Как иначе я смогу…

Вдруг резкий удар пришелся по его щеке, потом по другой, потом ещё раз. Теперь перед ним вовсе не сидела, а стояла неукротимая дочь Андарии, величественная и несчастная в своей ярости; глаза у неё чуть сузились, уши чуть прижались, левая рука упёрлась в ножны сирны:

– Не смей больше! Не подходи! Ничего-ничего не смей! Ты понимаешь, что случилось?! Нет?! Никто не понимает, что случилось!

Взмахнув подолом пласиса, она резко ушла, быстро утирая глаза от слёз.

Амон недвижно сидел, чувствуя огромную пропасть в душе. Он чувствовал, как обрушилось нечто очень важное; возможное, самое важное в жизни; и, самое главное, в этом никто не был виноват, просто так произошло, просто такова жизнь, лишь так сложились сложные обстоятельства, и в ином случае он не отошёл бы от неё, ведь она так ему понравилась, эта львица, эта Ваалу-Миланэ-Белсарра, дочь Андарии и великой Сидны дисциплара, или просто Милани; она, тихий гений сердца, есть в ней то великое, таинственное, что ищет вход в каждую душу и находит его; она не скажет слова, не бросит и взгляда без тайного умысла соблазнить, тайного даже для себя; ничего в ней нету жёсткого, просто-ясного и грубо-уверенного. Она – мастерица казаться, её суть в том: она есть лишь тогда, когда кажется; но кажется она чем-то бесконечно истинным, и когда он спорил с нею об истинности, раскидываясь словами, то внутренне знал, что истина есть, и она – вот, перед ним, вся в загадке, но не перестающая от этого быть ею. Вечное начало самки, что сглаживает шероховатости душ, пленяющее своим присутствием, медленно обволакивающее; и теперь её нет, она исчезла.

Теперь можно отчитаться и жить, как жил. Чего же более?

Откинувшись назад, Амон опёрся о землю и вдруг ощутил нечто под ладонью. Там оказалась некая карточка, сложенная вчетверо, уже чуть успевшая измараться в земле и примяться; прежде чем открыть, рассмотрел её со всех сторон, правда, не поднимая высоко, а держа у земли. Огляделся, затем незаметно понюхал – старый способ; так и есть, принадлежит Миланэ, та самая карточка, на которой она сегодня рисовала кисточкой и спрятала её за своим одеянием от его глаз. Затем развернул и увидел:

Что произойдёт,

если сестра понимания поймёт:

влюбиться ей пришла пора?

О милый Амон,

на самом деле это – не игра.

========== Глава XIX ==========

Глава XIX

Очень медленно, очень долго Миланэ снимала хризолитовые подвески с ушей, стоя перед большим зеркалом, хотя страстно хотелось совершить нечто остервенелое, пораскидать вещи по комнате и дому, разбить десяток тарелок и ещё, наверное, больше блюдо, потом заплакать, а потом как-нибудь успокоиться и сказать себе, что всё пройдёт и все – сволочи. Но нечто – наверное, всё та же сильная воля Ашаи, воспитание Ашаи, которые въелись в кровь – не давало этого сделать. Поэтому все её движения были нарочито медленными, словно она боялась самой себя.

Длинный пояс упал на пол. Чуткие уши услыхали стук внизу. «Раттана хозяйничает». Посмотрела на кончик хвоста, слабо удивилась тому, что он успел измараться, и безвольно отпустила его.

Обычно львицы любуются собою перед зеркалом, пытаются выявить недостатки, ведут с ним незримый диалог, стараясь окончательно понять: «Хороша ли? Где мой недостаток, а где – моя власть?». Но в сей миг было всё равно – она просто глядела на себя, на свою форму в этом мире, в которой было суждено явиться. Освещение в комнате плоховато, две зажжённые свечи – не в счёт, а потому её глаза сверкают, отражая чуть больше света, чем есть в мире. Она серьёзна, но не по-дневному напряжённо, а расслаблено; пожалуй, именно такое выражение можно найти у спящих.

Прекрасные виды за окнами, не холодно, не жарко.

«У нас всё происходило быстро, слишком быстро… Как счастливы пары, у которых есть эти недели, луны. Годы!..», – дотронулась когтем к зеркалу. – «Видимо, ему было наплевать! Негодяй! Ваал мой, зачем он всё разрушил, почему не захотел обманывать ещё хотя бы несколько дней, хотя бы недельку, я ведь не глупа я ведь знаю что всё рано или поздно кончается, рано или поздно умирают души миры мысли, он мог ещё немножко подождать а потом начать со своими признаниями, вот уж да… Наверное, он не хотел меня мучить, так вот и зря, пусть бы помучил, ты уже и так наделал дел, я и так успела тебя полюбить… Ах, Амон, что ты наделал? Ты разрушил сразу две мечты: прикрыл мне пути к любви и к «Снохождению». Теперь что ты прикажешь делать? Что при-ка-же-шь?»

Она сбросила пласис на пол, осталась в шемизе, бессмысленно выглянула в окно, в очень маленький внутренний двор. Видны первые звёзды.

Может показаться удивительным, что Миланэ не беспокоилась по поводу слежки и всего прочего. Но это было так. Она уже давно поняла, что после вхождения в род Тансарра стала весьма важной птицей, да и тем более, что тот предупреждал: у него есть оппоненты. Миланэ ничуть не боялась. Из всего произошедшего для неё представлялись важными только две вещи: последний мыслимый путь к «Снохождению» прикрыт, с намёком на полную неопределенность дальнейших поисков; Амон, в которого она успела влюбиться со скоростью ветра, приказал оставить его.

В дверь постучались.

– Да? – отозвалась слабым голосом.

– Хозяйка, там пришли, просят зажечь огонь Ваала на чаше. Соседи, три дома от нас, хаману с двумя детьми. Почтенное семейство, супруг служит не последним чиновником.

– Хорошо, – кивнула Миланэ, без всяких сомнений направившись к двери, чтобы исполнить свои обязательства, как Ашаи-Китрах.

Она ведь добрая Ашаи, она принимает свои обеты.

– Сиятельная… но в таком виде… наверное, так не очень будет хорошо… – ужаснулась Раттана.

– В каком? – глупо удивившись, осмотрела себя Миланэ. Она совершенно не помнила мгновения, когда успела разоблачиться, да и сделала это весьма своеобразно: пояса с пласисом не было, но украшения – на месте, да и к тому же сирна в руке.

– Скажу, что безупречной нездоровится. Сейчас вернусь.

Раттана очень осторожно закрыла дверь, а Миланэ так и осталась стоять. Потом снова отошла к окну, не глядя швырнув сирну на кровать. Там она вдруг встала в классическую позу, обозначающую печаль, но не траур, хейтари-аммау: встать ровно, стройно, голову чуть склонить, уши прижать на три четверти, хвост обвивает левую лапу у колена, руки накрест на груди. Это не считая многих иных деталей, мелких, но важных. При этом Миланэ внутренне ухмылялась (но вовсе не внешне – воспрещено позой!), что они, Ашаи, даже грустят по церемониалу и предписаниям; тем не менее, её не зря учили столько лет – она не могла уже хоть в чём-то нарушить позу или как оступиться. Церемонии, правила. Так надо, так не надо. И даже объясняется, что красиво, а что нет, будто чувство эстетики застыло в камне, заключённое. Застывшая лава.

Тем не менее, Миланэ знала, что она – Ашаи, и не может иначе.

Спровадив посетителей ни с чем, вернулась Раттана, держа в одной руке большое полотенце, а в другой – миску с водой.

– Сиятельной плохо? – осведомилась.

– Да. То есть нет. Плохо наверное, Раттана, – Миланэ бессознательно свершила выход из позы: руки сразу вниз, подбородок вверх, на миг прикрыть глаза, взмахнуть хвостом, уши отжать, не поворачиваться ни в какую сторону три удара сердца без крайней необходимости, стройности не терять.

Дхаарка подошла, приглядываясь.

– Вот у львицы бывало так, что все виды на судьбу вдруг брали и рассыпались, как бисер по полу?

– Как бисер по полу, – вторила Раттана, осторожно усаживая хозяйку на кровать, – бывало, сиятельная. Всё бывало.

– Я, наверное, сейчас пойду в экзану, – отстраненно говорила Миланэ, совершенно не глядя на служанку-дхаари. – Точнее, мы ещё не успели её обставить, так пойду на кухню. Сделаю успокоительное или арру.

– А что такое арра? – спокойно поинтересовалась Раттана, мало слушая её, словно маленькую львёну и продолжая складывать повсюду разбросанные вещи.

– Вещество такое. Дурь. Чтобы ты знала, в дисциплариях ею ещё как балуются. Вдохнула пару раз – и самое то, уже ничего не надо, и всё в порядке.

– Я никогда не думала, что Ашаи-Китрах столь несчастны, сиятельная, – серьёзно молвила Раттана.

– Мы не несчастны. Мы, мы… Просто… Что со мной, Раттана? Может, тебе знамо?

– Знамо, – с готовностью ответила та, снимая с её ушей подвески и возлагая их возле зеркала. – Конечно. Я по взгляду вижу.

– Ты видишь по взгляду? – спросила Миланэ с ироничным превосходством Сунги и Ашаи-Китрах, впервые взглянув на неё осмысленно и верно.

– Вижу. У меня на родине такое называется… я могу сказать на своём языке?

– Можешь. Не надо у меня спрашивать. Говори, как хочешь. Ты живая душа, ты можешь говорить, как благорассудится.

– Анстайахшарза, – вымолвила она с непередаваемым акцентом, и слова звучали совершенно чуждо. – Это примерно значит «тоска львицы». Это когда ей нужны лев и дети, когда пришла пора. Оставляться в таком положении считается большим несчастьем, – Раттана смочила виски Миланэ мокрым полотенцем, а потом приложила на миг к затылку. Дочь Сидны не противилась.

– Ашаи не могут выйти замуж, – словно оправдываясь, ответила.

Раттана открыла окно, в которое глядела Миланэ, и вовнутрь ворвались грустные ночные звуки.

– Супружество здесь ни при чём, сиятельная. Тоскует безупречная по льву, оттого и досады, злость к судьбе. Я не смею много говорить, ибо служу сиятельной, а ещё не знаю долгов и обетов великого сестринства, но лучше бы сделать так, чтобы кто-то сиятельную нашёл.

Она даже не знала, что ответить.

– Он меня нашёл, но вдруг бросил.

– На-на, сиятельная, вот оно что. Но я тут смею молвить: таких, как моя хозяйка, не бросают.

– Это почему так?

– Хозяйке глупый не понравится, а неглупый такую львицу, как хозяйка, не бросит. Одумается потом, измучается, придёт обратно. Железную кость сгрызет, но придёт.

– Разве? Да он и не бросал меня вовсе… Просто так получилось… Спасибо, Раттана, что за мной так ходишь.

– А как иначе. Пусть безупречная отоспится и ничего-ничего не делает, не думает, это сейчас надобно.

– Я бы ещё поужинала. Есть у нас чего? – очень просто спросила Миланэ, будто бы обращаясь к подруге-дисципларе.

– Конечно есть, сиятельная.

И они поужинали, а потом Миланэ, блюстимая Раттаной, ушла спать.

Возлегнув набок, она вытащила на мир из тумбы, где начала хранить ценные вещи, подарок Хайдарра, северный амулет. Долго его разглядывала, особенно зубы волка. Потом одела на шею, перевернулась на спину и уставилась в потолок.

– Так победим, – зачем-то молвила самой себе, очень тихо.

Вдруг стало очень жаль Амона, и Миланэ начала плакать.

«Разве он виноват хоть в чём-то, он ведь делал всё чтобы разрешить случившееся он пытался даже помочь и отвадить от ужасной ошибки он спас меня от холодных вод в которых я бы верно утонула и не было бы больше Ваалу-Миланэ-Белсарры, какая нелепость могла случиться… Он улучил краткий миг чтобы побыть со мною а я дура не замечала и всё себя спрашивала почему такой печальный почему да почему… Надо было сразу учуять что с ним и постараться не влюбляться, не принимать игру а сразу идти прочь, глядишь было бы в мире одним растерзанным сердцем меньше… Или двумя… Двумя, знамо, точно двумя, меня он тоже полюбил, мне-то не знать… А может притворялся? Нееет, так не притворяются. Или притворяются? Нет! Возможно… Всё равно нет!»

Сжавшись, повернулась на другой бок, вспомнила о записке, которую бросила на траве возле него, уже за ненадобностью. Вдруг начала сожалеть Миланэ, что не отдала её Амону прямо в руки, ведь он наверняка не заметил, так и ушёл. А она ведь старалась для него, действительно старалась, она желала как лучше… Вспомнилось, что точно так же она дарила свою каллиграфическую работу Хайдарру; для полной картины не хватает лишь подарка от Амона (Хайдарр ведь подарил ей амулет) и огня Ваала на кровати с Амоном (как она показывала его Хайдарру). Но ничего этого не будет, ведь теперь за нею будет следить не Амон; верно, будет кто-то другой, кто не подвержен всяким чувствам на службе, вот так…

Да шакал с ними, пусть следят. Дурни.

«Вот как будет. Всё, в итоге, глупость и блажь. Больше никакого «Снохождения», не хочет оно попадать в твои когти, и не попадёт, как видишь. И об Амоне ты забудь – так тебе лучше, и ему. Теперь начинай жить реальным миром, забудь обо всём этом, ставай такой, как надо… Превращайся в порядочную сестру Ашаи-Китрах. Устраивайся среди жизни. Вон гляди – Синга; обрати на него внимание, будут у тебя дети знатного рода, узы с патроном крепче, и вообще – правильно получится. Всё нужно делать с толком, с умом, по канонам и предписаниям; в общем, как надо и как принято. Что за будущее, если делать глупости? Забудь, забудь. Никаких снохождений, ведь они крадут силы, что нужны для игнимары, равно и наоборот, но нам нужна игнимара, а не иные миры – с иных миров пользы не взыскать, а с игнимары – ещё как. Не вспоминай об Амоне. Никаких культов Севера. Никаких сумасбродств, случайных связей, неверных слов, неправильных мыслей. Ничего. Ничего…»

В эту ночь снились сны, в которых она не осознавала себя, и это было великим отдохновением. Там было много всякого неважного и сумасбродного, как оно обычно бывает. Но один из снов оказался особым. Миланэ ходила по каким-то комнатам, маленьким и угрюмым, и больше всего поражали их тёмно-синие потолки, настолько низкие, что приходилось всегда пригибаться; в этих комнатах она не видела обитателей, но знала, что они есть, и почитают за счастье, если твоя комната позволят вволю сесть, а верх шика – это если ты может стоять в ней, сгорбившись. Большинству приходилось ползать лёжа, и так проходила их жизнь, если это можно прозвать жизнью. Впрочем, нет, неправда, одного жителя сего мира Миланэ увидала: в одном из уголков встретила существо, сидящее на заду (то бишь дела у него шли небогато, но и небедно), что-то быстро-быстро черкавшее на желтоватой бумаге штукой, похожей на графис. Вокруг кутался мрак, но похоже, что создание вполне удовлетворялось своим положением; настрачивая свою писанину, оно иногда билось большой головой о полоток, словно в порыве подняться. «Какая жалость», – смилосердилась Миланэ. – «Чего только не бывает».

В таком блуждании прошла бы вечность, но вдруг стены, потолки и пол исчезли, и Миланэ начала ходить по очень гладким камням на горных вершинах, потом среди каких-то очень высоких жёлтых трав, напоминающих о полях её Андарии. Всё вокруг было полно знаков и смыслов, и казалось, что на небе одновременно с солнцем есть пять или шесть лун, вокруг чувствовалось незримое присутствие множества душ. Затем всего этого не стало – во снах всё быстро исчезает – и перед нею появились монументальные, беспредельные вещи; описать их сложно, но больше всего они напоминали огромные круги из очень гладкого, желтоватого камня, что висели просто в воздухе. На этих кругах были высечены символы вдоль окружностей; некоторые ей довелось узнать – средь них ютились и обычные буквы сунгского алфавита, но большинство хранили молчание бесконечной тайны, и оставалось только поражаться, какие смыслы и глубины они несут. Эти символы пребывали в идеальном, совершенно случайном хаосе. Кругов этих посреди неба много, очень много, и ходить среди них можно бесконечно. Она начала дотрагиваться то к одному, то к другому, чувствуя в этом большую необходимость, подверженная строгой логике сна, столь же эфемерной, как сам сон. От прикосновений круги тускнели, некоторые вертелись и сменяли порядок символов на ещё один совершенный хаос, у некоторых символы разлетались в вечность, а сами они превращались в золотой прах. Всё это было интересно, даже забавно для инстинкта разрушения, но понимания от такого не прибавлялось, скорее, напротив, и львица духа очень тяготилась этим. Но один из дисков оказался чуть иным, незримо отличаясь от остальных, Миланэ не могла бы сказать, чем именно, но так было. Пришло его время, и Миланэ дотронулась к нему, но произошло всё иначе, чем раньше: символы завертелись, но без равнодушия и бесцелия, а с какой-то злой неукротимостью, словно того и ждали, когда к ним подойдёт она, ведь она – их ключ. Всё встало на места; то, что Миланэ увидела там, прочла и поняла – повергло её в экстаз (она помнила это, когда проснулась – после снов хорошо помнишь только чувства). Но такие сильные чувства вредны безумно шаткому равновесию сна – Миланэ начала просыпаться; она понимала это и не хотела этого: «Сон мой, милый, постой-постой, подожди, погоди, прошу тебя, я не желаю возвращаться к тёплой крови, я ещё чуть, я постараюсь понять хоть каплю, запомнить – не давай мне уйти…»

Она, живая душа, почувствовала, что оставила вместе с этим сном неразгаданное. Он был нелеп, как все сны вообще, но столь светел, что взгляд сам устремлялся ввысь при воспоминании. В нём словно было сохранено всё самое светлое её жизни, светлая сторона; будто сном было высказано нечто мантическое, нет, надо взять выше – истинно пророческое, дано обещание, но вовсе не иллюзорное, а по-настоящему честное. Впечатление было великим, потому проснулась она в не то что бы хорошем расположении духа, ведь сразу пришло на ум вчерашнее, а каком-то мирном, всепонимающем, всепрощающем, уносящим.

Как выяснилось, заснула она со северным амулетом на шее. Сняла.

К этому утру собралось столько неразрешимых обстоятельств, и все в одно время, что Миланэ, вспомнив о них, учуяла ту самую тоскливую тяжесть, какую испытывает всякий, кто помнит о многих обязанностях, которые должно сделать и ни в коем случае – для своего же блага – не упустить. Праздные души – лёгкие души. Нет, не счастливые, это другое. Но именно лёгкие.

Дела мира делают нас тяжёлыми.

Следовало сделать несколько вещей. Зайти в Дом Сестёр – отметиться перед отъездом, взять какие-либо поручения в Сидну или ещё что, поскольку завтра надо уезжать, готовиться к Приятию – осталось без малого семь дней. Затем заглянуть к Хильзе, уделить внимание патрону и его делам, а ещё извиниться перед соседями, которые вчера хотели возжечь огонь Ваала и совершить им это, если ещё не передумали. Потихоньку можно будет собрать вещи и ждать завтрашнего полудня.

Нехитрые дневные дела, простой жизненный план.

Визит в Дом Сестёр не преподнёс никаких сюрпризов: отметили, что Ваалу-Миланэ-Белсарра отъезжает в Сидну проходить Приятие, традиционно благословили в Зале Огня, пожелав силы и твёрдой веры; Миланэ пришлось выслушать несколько напутствий, два пожелания и одну просьбу; дали небольшой пакет несрочных бумаг, которые следовало сдать в Админу Сидны, и тут же назначили служение после Приятия – придти в школу Нош после возвращения в Марну уже в качестве сестры Ашаи-Китрах и дать там несколько уроков по основам веры вместе с тамошней Ашаи. Миланэ была наслышана об этой школе, где учились дети старых патрицианских родов. Также были какие-то очень смутные полунамёки на то, что «кое-кто из сестринства хотел бы побеседовать с Ваалу-Миланэ о некоторых верных делах сестёр». Все попытки уточнить, о чём речь, оказались напрасными: было сообщено, что об этом побеседуют после Приятия, а прежде разговоры нежелательны.

Хильзе удивилась приходу Миланэ; она открыла дверь, утирая ладони полотенцем, как всегда, и обнаружила там дисциплару с виноватой улыбкой. Вообще-то, дочь Андарии очень боялась, что подруги, как обычно, не будет дома, потому по дороге к ней непрестанно читала энграмму на вызов. Как выяснилось позже, это не оказалось зряшным, так как Хильзе собиралась уйти по делам, но в последний момент просто передумала. Безусловно, Хильзе давно уже знала, что Миланэ в эти дни пребывала в Марне и ей был подарен дом. По всем приличиям, Миланэ должна первой посетить её и пригласить домой, либо просто заявиться; но в первые дни дисциплара не сделала сего, потому что жизнь завертелась очень быстро, забот и переживаний оказалось очень много, поэтому визит к Хильзе она откладывала с дня на день.

Сладной беседы не получилось, хотя Миланэ очень хотелось выговориться и выслушать хоть какие-либо суждения или советы. Во-первых, у Хильзе было довольно неважнецкое настроение, приправленное затаенной обидой на Миланэ, которая изволила придти лишь перед самым отъездом; во-вторых, и это главное, у Хильзе появилась дома новая жительница – ученица-найси, по имени Ваалу-Лаэни. Её наставница, Сталса, таки умерла после необъяснимой болезни, а поскольку Лаэни была полной сироткой, то Хильзе ничего не оставалось, как приютить её по завещанию Сталсы и стать наставницей. Бедная Лаэни должна была на днях пройти Круг Трёх, но к ней прицепилась такая печаль-тоска, что нечего было и думать показывать её в таком состоянии. Миланэ сразу отправилась в комнату найси, в ту самую, где когда-то ночевала сама, и взялась утешать несчастную ученицу.

– Я не хочу быть Ашаи, – почему-то повторяла она.

– Наставница Сталса желала, чтобы ты стала ею.

– Я не хочу быть Ашаи.

– Дитя, нам не суждено выбирать нашей тропы.

– Не хочу…

Наконец, после нежности и утешений, Лаэни весьма успокоилась – заснула на руках Миланэ.

– Я точно так же делаю, – сказала Хильзе после того, как Миланэ осторожно закрыла дверь комнаты. – Вгоняю в спячку то страйей, то настойкой четырёхлиста. Ну и доколе мне так поступать?.. Она уже неделю такова. Дух её очень ослаблен. Просто не знаю, как она пройдёт Круг Трёх. Миланэ, послушай… Надо решать вопрос. Сталса очень хотела этого, а я хорошо знала её. Достойная была сестра, очень.

Они прошли в столовую; Миланэ уселась, Хильзе встала возле стола.

– Надо подождать, она должна это пережить.

– Время не терпит, Миланэ.

– Почему не терпит? – чуть сузила взгляд Миланэ. – Сколько ей лет?

Хильзе посмотрела вверх, что-то высчитывая.

– Двенадцать.

– У неё в запасе ещё целый год, – с облегчением молвила Миланэ. Пройти Круг Трёх можно и в тринадцать. И даже в четырнадцать, но это уже поздновато.

– Миланэ, тебе легко говорить, – с большим обозлением сказала Хильзе, начав бестолково перемещать подсвечник по столу. – А я не могу с нею возиться столько времени.

– То есть? – не поняла Миланэ.

Нет, взаправду не поняла. Но Хильзе смотрела на неё так, будто пытаясь понять: «Не шутит ли? Не издевается?».

– У меня свои намерения к жизни! – развела руками. – Я должна была поехать в Мистфальн с одним… с одними… в общем, поехать. Теперь всё перевернулось: в её нынешнем настрое она однозначно провалится на Круге, а потому её нужно обхаживать; а если не пройдёт и потом, чего я весьма боюсь, то что делать?.. Кто будет наставницей? Хоть в приют Призрения сдавай…

Последнее прозвучало без сарказма, а словно бы внезапное озарение.

– Хильзе, ты что, с ума сошла? – серьёзно изрекла Миланэ, облокотившись о стол и взмахнув ладонью. – Какое ещё Призрение? И Сталса, она ведь…

– Да, да, да. Да. Все вы очень любите поговорить; а как сами испробовать сей жизни – так ни-ни.

Поглаживая себя по носу, Миланэ начала глядеть по сторонам, растерявшись. На самом деле, у неё не было слов. Она не знала, что сказать. В Андарии львица, отдавшая дитя – неважно, своё или чужое – в сиротский приют Призрения, считалась особой значительно меньших достоинств, чем любая неприкрытая блудница. Принимать такую в доме – хуст; это крайне не одобряется. Но более того, каноны Ашаи велят всячески заботиться о будущем поколении, и забота о найси умершей наставницы – скорее честь, нежели обязательство. Но каноны канонами, а в жизни – как видимо – всё проще.

– В общем, чего я бы смела просить: похлопочи о хорошем Круге Трёх, когда вернёшься из Сидны, ладно? – примирительно начала Хильзе, увидев, что её речи произвели на подругу неизгладимое впечатление. – Ты – Ашаи рода сенатора, связи у тебя появятся вмиг… Так что вспомни мимолётом, пожалуйста, о просьбе Хильзе.

Откровенно говоря, Миланэ могла здесь не больше, чем Хильзе. Пока. Но она не могла ответить иначе, кроме как:

– Хорошо, попытаюсь помочь.

– И прости, если что сказала не так. Я очень устала…