Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 54 страниц)
Пока.
Пока другие люди не были готовы.
Пока от этого зависели их собственные жизни.
* *
Мэтт не успел прочитать ни одной мысли Данко.
Точнее сказать – ему даже не представилось возможности. Тот просто пропал. Не пришёл в агентство, не заявился в сенат.
А отправившийся по его адресу Беннет обнаружил Эмиля рассеянным, недоумённым и весьма избирательно не помнящим ничего, связанного с людьми со способностями. Беннета он не узнавал и вообще был недоволен его визитом.
Осторожно проверив немногочисленных членов его «кружка» ненавистников способностей, Ной обнаружил похожую картину.
Их память была не просто стёрта, она была ещё и изменена, и тот, кто это сделал, был хирургически точен и на удивление кропотлив – они практически не поняли того, что произошло.
Всё бы ничего, но это был не гаитянин.
И не Питер.
А значит, сделать это мог только один человек.
Сайлар.
Значит, он остался. Значит, не уехал.
Его пытались найти – и Беннет, и Питер – но тот явно не желал быть найденным.
Тем непонятнее было его вмешательство.
И Питера оно удивляло тем больше, что только он, мать, да, наверное, проникшийся его снами Нейтан, знали, насколько на самом деле был опасен для них Эмиль Данко.
Но откуда об этом узнал Сайлар?
Ной тщательно проверил все подпаленные «обрубки» памяти Данко (придраться было не к чему), и на всякий случай не стал сразу снимать того с наблюдения.
Как бы там ни было, с того дня Питеру перестал сниться умирающий на лету среди осколков Нейтан.
* *
Этот Данко – он был не самым худшим человеком на земле.
Во всяком случае, он был честен и с другими, и с самим собой.
Внутри Сайлара кипело целое месиво всякого непонятного дерьма, у которого не было ни внятной причины, ни приемлемого объяснения, ни хоть какого-то выхода, и его новое развлечение – приходить в дом к человеку, которому он самолично подчистил память – ни облегчало, ни усугубляло его зашкаливающее смятение.
Невидимым, конечно, приходить… она частенько ему помогала, в последнее время, эта невидимость.
Ему было тошно. И от самого себя – больше, чем от чего-либо другого.
Ему было муторно, и ни ледяная вода в дУше, ни ледяной ветер на высоте воздушных трасс, ни беспробудные многочасовые сны не помогали вытравить из себя эту разрастающуюся плесень.
Он приходил к Эмилю почти каждый день и смотрел, как тот сначала мучается, пытаясь связать оборванные концы с концами, мало ест и почти не спит. Как постепенно начинает воспринимать это, как данность; как латает не прихваченные дыры рубцами новых обстоятельств. Как быстро находит работу в службе безопасности одной среднего размера фирме, как продолжает оставаться видавшим всякое воякой, учится дежурному нейтральному выражению лица на работе, но всё также отпугивает соседей своей не выпячиваемой жёсткостью, даже не глядя на них. Как возвращает здоровый сон и дюжий аппетит.
Как продолжает жить один, и это могло бы вызвать сочувствие к нему, но главными словами в этой фразе были – «продолжает жить» – и Сайлара едва не вывернуло наизнанку, когда он осознал, что не прошло и месяца с тех пор, как он вроде бы испоганил Данко жизнь, а тот перемучался, отряхнулся, и замаршировал дальше ещё бодрее и размашистее, чем раньше.
В то время как Грея буквально корёжило неизвестно с чего.
Иногда ему хотелось скинуть невидимость и обрушить на Эмиля ушат той правды, от которой он так тщательно его избавлял.
Иногда ему казалось, что сделай он так – и тот превратится в человека, с которым будет можно поговорить.
Потом он вспоминал, что является квинэссенцией того, что так яростно ненавидел Данко.
Потом – что на свете есть как минимум один человек, которому он может рассказать всё, что угодно, и тот не отшагнёт назад.
Потом – что по какому бы пути и как бы близко он бы не подошёл к этому человеку – всегда, чёрт, всегда! – ещё ближе будет стоять другой! Как липкая плёнка между ними. Саркастичный бдительный свидетель, сволочь с колючим языком, который в иной жизни, в ином мире, может, даже и понравился бы Сайлару со своими пикировками и словесным садо-мазо. Но в этой!
Но в этой…
…этому ублюдку хотелось перерезать горло.
Ни одной мысли о Нейтане Петрелли не обходилось без скачка адреналина.
За последний год Сайлар успел скопить по отношению к старшему Петрелли просто невообразимое количество ярости. Тот походил одновременно на всех людей, когда-либо предавших или причинивших боль. Не будучи знакомым с ним лично и не имея причин выдвинуть прямые обвинения в чём-то, Сайлар с лихвой нагрузился косвенными.
И это было удобно, иметь подобный образ человека-сточной канавы, в чью сторону можно было слить все свои обиды, кого легко можно было обвинить в том, что тот крадёт у Сайлара единственную возможность довериться.
Что тот настолько искусный манипулятор, что Питер сам не понимает, что его просто используют.
Что тот настолько прожжённый циник, что по пути к своим целям походя, даже не замечая, подминает под них всё, что попадается ему на глаза.
Каждое пересечение, каждое упоминание, каждое последствие поступков сенатора Петрелли всякий раз давало Сайлару новый трафарет для отрисовки ненавистного образа. И этот самый образ менялся очень мало, каждый новый шаблон почти идеально ложился на предыдущие, и всё было складно и красиво. И Сайлар почти привык к нему, испытывая в основном зудящую досаду по поводу его присутствия в этом мире, и вовсе не хотел перерезать ему горло…
…до тех пор, пока не встретился с Петрелли лично.
И ведь все трафареты остались на месте.
Все, кроме одного: при всём своём цинизме и умении манипулировать, этот ублюдок оказался очень честным.
Не так, как Данко, прямолинейным правдорубом, а по-своему, ублюдочно-дипломатическому.
Стоял, смотрел, разговаривал, если и угрожая, то только взглядом; пытался понять, и больше всего боялся, что их «переговоры» разбудят Питера. Не потому боялся, что тот что-то там услышит, или заставит всех троих немедленно подружиться (какая же мерзость), а просто потому, что прошлой ночью из-за видений выспаться не удалось, а прошлым днём у сенситивного парамедика выдалось не самое лёгкое дежурство, и сейчас тому требовался полноценный, ничем не потревоженный сон. Ещё боялся, что Сайлар очередным своим появлением внесёт новую порцию смятения в жизнь Питера, а она только-только начала устаканиваться, эта жизнь.
Он боялся – один этот факт оказался чуть больше того, что Сайлар готов быть понять о Нейтане Петрелли.
Он боялся не за себя, и не за свою карьеру, и не за имя своей семьи; он боялся за Питера – и это вовсе было из ряда вон.
Он был разморенным и очевидно уставшим, ему не нравилось это ночное вторжение, ему не нравился сам Сайлар, но, несмотря на имеющиеся причины, он не испытывал к ночному визитёру ненависти и не хотел мстить – как когда-то Суреш. И не собирался использовать, раз уж тот ему подвернулся – как когда-то это делали… постойте-ка… все, кто только сумел выйти за рамки страха к «убийце и маньяку». Он, гад, гасил в себе все вспышки раздражения; он, сукин сын, разговаривал и пытался понять; он не открыл по нему пальбу, а только обозначил периметр, за который не стоило и пытаться заходить, сволочь… и он влиял на Питера не сильнее, чем тот на него.
И даже больше…
Если Сайлар что и понял во время того визита, так это то, что если Питер без своего хищного «поработителя» сможет жить только в страшных мучениях, то тот без него – и вовсе жить не сможет.
Это было, конечно, не то, что он ожидал понять.
И это было невыносимо.
И чем дальше – тем хуже.
Прошедший месяц одиночества отшлифовал эту невыносимость до немыслимых степеней и утащил Сайлара ещё дальше от выхода из его злосчастного лабиринта.
Отвратительно хороший старший Петрелли противоречил законам его вселенной.
Хорошему старшему Петрелли очень шёл разрез на горле, столь часто представляемый – сначала в качестве утешительной шутки, но потом всё более навязчиво и серьёзно.
Этот разрез, и сбегающие из него багровые потёки, и откинутая назад, аккуратно причёсанная голова, и бессмысленный мёртвый взгляд, и по-дебильному приоткрытые губы – всё это так ему шло!
Настолько, что Сайлару начало это сниться.
Он не убивал уже много недель. Артур Петрелли был последней его жертвой, но и то совершённой ради равновесия мира.
То ли общего мира, то ли кое-чьего частного.
Нейтан Петрелли, по всей видимости, был одним из залогов равновесия общего.
Но категорическим нарушителем равновесия того самого кое-чьего.
Сайлар точно знал, что не собирается его убивать.
Но стал замечать, что выбираться из вязких мыслей об этом ему всё труднее и труднее.
Это вспоротое горло…
Оно снилось и снилось ему.
А потом начало сниться не только ему. И он почувствовал это.
====== 122 ======
Пора было снова бежать. Раз уж здесь он ни сам не научился спокойно жить, ни другим не желал оставлять такой возможности.
Бежать.
Теперь, возможно, навсегда.
Напоследок разрешив себе взять небольшой реванш.
Разворошить это чужое гнездо. Нарушить покой, не нарушая стен. Ведь для них не будет смертельно, если он намекнёт на наличие у него фотографий, сделанных однажды тайком в маленькой Нью-Йоркской квартирке, и сообщит, что обнародует их ровно через шесть месяцев вне зависимости ни от чего. Шесть месяцев… Те самые полгода, о которых просил его Питер. Полгода на то, чтобы сенатор Петрелли смог уйти с политической арены без вреда для Агентства и остальных людей со способностями.
Разворошить – и исчезнуть.
Начать свою собственную, новую жизнь, пока они разгребаются со старой, полгода собственноручно разбирая её по кирпичику.
Не смертельно, но нервно и хлопотно.
Пройдёт немало времени, прежде чем они поймут, что это был лишь блеф. Последний камень, брошенный за спину, прежде, чем окончательно уйти.
Агентство устоит, а вот на какой бы там ни было публичной карьере нынешнему сенатору придётся поставить крест. Не слишком большая плата. Подходящая.
Он ведь имел право оставить о себе память?
Почему не хорошую, а плохую?
Наверное, всё было просто – эта память казалась ему самому более долгой.
И он уже начинал прожигать её отпечаток.
Судя по голосу Питера, когда Сайлар позвонил тому с предложением о встрече, его героя уже вовсю одолевали новые выматывающие сны. Наверняка тот уже не раз просыпался в поту, прислушиваясь к дыханию рядом. Наверняка уже миллион раз задал себе вопрос: «когда же всё это закончится?»
Эта мысль вплёскивала что-то в жилы Сайлара, заставляя и стискивать зубы от боли – и верить в то, что он ещё жив, а не превратился ещё в бродячее тело наподобие своего биологического отца.
Он только почему-то напрочь забыл о миссис Петрелли.
К той видение о разрезанном горле старшего сына пришло ещё раньше, чем к Питеру.
* *
Для неё всё было просто.
Год назад она отравила своего мужа, когда узнала, что тот собирается убить их первенца.
Так что решение об устранении Сайлара она приняла, даже не запнувшись.
Именно устранении. Банальное убийство с тем бы не прошло.
Затруднения были не моральные, а сугубо практические.
Что с ним делать?
Разбираться и добираться до той правды, что он вовсе не собирался никого лишать жизни, ей было недосуг. Её не устраивала мысль, что она может не успеть. Поэтому всё время вплоть до того самого телефонного разговора между Сайларом и младшим сыном, она потратила не на выяснение причин происходящего, а на разработку плана по обезвреживанию Грея.
К нему нельзя было подойти с мыслями об убийстве.
К нему нельзя было подкрасться.
Его нельзя было обмануть напрямую.
Его можно было только заманить.
И не в материальную ловушку – наскоро перебрав в мыслях несколько их вариантов, она быстро отринула их в сторону.
Совсем в другую ловушку. Совсем в другую…
Уж ей ли не знать самой надёжной и страшной тюрьмы. Там, где она дважды побывала за этот год. Один раз стараниями Паркмана старшего, второй раз – собственного мужа. Ничто в реальности не могло сравниться с ужасами, испытанными там, в ментальном тупике.
Самое место для того, кого почти невозможно убить.
Паркман ожидаемо воспротивился её плану, но поскольку был единственным, способным помочь ей в задуманном, она не оставила ему выбора. Тем более, что тот до сих пор чувствовал вину за тот случай, когда насильно забрался к ней в голову.
* *
Миссис Петрелли позвонила Сайлару спустя час после его звонка Питеру.
Грей назначил встречу со своим несостоявшимся братом на следующий день. На Кирби-Плаза – в качестве дополнительного штриха к своей небольшой мстительной насмешке.
Несостоявшаяся мать пожелала встретиться с Сайларом на сутки раньше. Сегодня. В три часа дня. В старом, ныне уже совершенно опустевшем, здании Прайматек.
Позвонила. Сама. Та, которая – пусть и недолго – называла его сыном. Которая едва ли не лучше всех остальных понимала его. Обратилась к нему впервые после его возвращения в Нью-Йорк.
У него не было причин соглашаться, но и для того, чтобы отказаться, тоже причин не нашлось.
И он пришёл.
Она ждала его в кабинете, сидя лицом к двери, за массивным тёмным столом, и первые секунды после шороха открывшейся двери не произнесла ни слова. Смотрела молча с ещё более чем обычно нечитаемым выражением лица, а когда, наконец, натужно кивнула и разжала губы, всё вдруг исчезло.
* *
Это произошло легко, как будто слабый, ненавязчивый туман сначала окутал его, а потом также легко развеялся.
Очнулся он на том же месте, всё также стоя в дверях.
Он мало помнил события последних часов.
Комната была пуста
Где-то вдалеке шумел город.
В ушах оглушающе стучала кровь.
В голове колотилась одна единственная мысль: он снова убил. Убил. Убил. Убил…
* *
Миссис Петрелли убеждала себя, что это лишь устранение опасности для Нейтана, но на самом деле понимала, что ещё и кара. Для Сайлара и для неё самой тоже. Но только погрузив Грея в летаргический полубред, только уложив на ту самую кровать, на которой когда-то ожидала сама спасения из тенет Артура, она позволила себе выдохнуть, и, игнорируя хмурые и тяжёлые взгляды Паркмана, с приказной вежливостью объявила, что пора возвращаться.
Оставляя в одной из палат Прайматек чей-то личный ад.
Где за один день в реальности пролетало несколько виртуальных лет.
Где первые бесконечные секунды слипались в минуты всё быстрее и быстрее, и минуты складывались в часы, а те – в череду бодрствований и снов; и несмирение растекалось по времени, по всё увеличивающемуся нахождению там, и от этого не становилось легче, но каждые новые следующие сутки промелькивали всё быстрее.
Где было таким образом скроенное ментальное пространство, что самые страшные мысли для Сайлара должны были сами находить его и ввинчиваться в сознание, не давая спокойно ни жить, ни умереть там.
Кто бы сказал миссис Петрелли, что самой страшной на тот момент для пленника стала мысль о том, что он убил Нейтана…
Та самая перерезанная от уха до уха шея. Синюшняя кожа. Истерическое, неестественное злорадство и жгучая непереносимость – «что же он наделал». После всех своих убийств, непереносимость – только теперь. С яркими, новыми, появившимися только в виртуальной ловушке и достоверными до мельчайших деталей, «воспоминаниями». Без малейшего сомнения в том, что он на самом деле это совершил.
С подробностями не только о моменте убийства, но и о том, что происходило дальше.
О подмене убитого Нейтана собой – посредством очередной способности умея принимать любой чужой облик.
О полной бессмысленности этого.
«Своих» побегах в Вашингтон, вздрагиваний при всегда неожиданных появлениях там Питера.
Бесконечных днях и выпавших из памяти ночах.
О том, что, убив тело Нейтана, он – ведомый желанием стать им – не только присвоил себе его внешность, но и впустил в себя его разум. И, на первых порах подавляя его, со временем всё больше и больше позволял тому выбираться «наружу».
Ещё одна бессмысленность…
Убить чужое тело, и позволить чужому разуму подавить себя.
Избегать того, кто и был главной целью. Мечтать о разговоре с Питером – и раз за разом сбегать после очередной беспамятной ночи, а после сообщать в трубку, что занят.
Знать, что убил его брата.
Ненавидеть себя за то, что не может ни заменить его, ни дать тому победить свой разум.
Бессмысленно.
Абсолютно бессмысленно.
Убить кого-то, чтобы занять его место.
Чтобы загнать себя в самый тупой из всех тупиков, выход из которого – либо окончательно изгнать из общего тела разум Нейтана, либо, теперь уже навсегда, исчезнуть самому.
Отличный итог всей его удивительной, наисчастливейшей жизни.
Просто отличный…
* *
Вопреки представлениям Сайлара, после обезвреживания Данко и прекращения снов об очередной смерти Нейтана, Питер больше не позволял себе уверовать в то, что подобных снов больше не повторится.
Жить всегда наготове, наверное, не слишком легко.
Но гораздо лучше, чем не жить вообще. Или жить без Нейтана.
Поэтому когда ему приснился разрез на такой знакомой, гладко выбритой шее, Питер практически не позволил этому видению вбиться себе под дых. Да, он проснулся в поту. Да, первым же делом принялся прислушиваться к дыханию спящего брата. Но впадать в панику на этот раз себе не позволил.
Да и странное какое-то было это видение. Одновременно и слишком чёткое и не очень реальное. Как будто это была шея не Нейтана, а полностью идентичной ему восковой куклы.
Питер осторожно, стараясь не разбудить, прильнул к старшему брату и прижался лбом к его спине, глубоко вдыхая родной, успокаивающий запах.
Да, он готов… готов видеть сны и следовать им, защищая всё и всех, кого мог защитить. Но не готов разменивать своё счастье на вечный страх.
Видение, конечно же, повторилось на следующую ночь.
И на этот раз Питер откуда-то знал, что здесь не обошлось без Сайлара.
И снова этот сон был нетипичным, непохожим по ощущениям на другие предшествующие опасностям видения.
Да ладно! Сайлар? Серьёзно?
Питер не верил ни на секунду, что тот – нынешний – мог был причастен к убийству Нейтана.
Что-то во всём это было не так, и по-настоящему насторожиться так и не получалось.
Каждая новая ночь приносила новые подробности – то более чёткие детали, то новый ракурс откинутой на спинку кресла головы. Питер словно смотрел фильм ужасов – жутко, но точно знаешь, что это неправда и будто платишь какую-то дань демонам страха ради того, чтобы в реальности у тебя никогда бы не нашлось причин так бояться.
И просыпался он не подавленный, как было во время прошлых видений, а взбудораженный, неугомонный, за пять минут до будильника пробуждая Нейтана вовсе не противным звуковым сигналом, а кое-чем другим, несоизмеримо более приятным. Особенно тщательно зацеловывая шрамы на его подбородке и шее, несмотря на беспощадную утреннюю щетину.
* *
Он уже собирался снова искать Сайлара, когда тот сам позвонил ему, назначив встречу на следующий день.
И, ложась накануне спать, Питер был уверен, что новый день откроет ему причину его новых тревог.
Но новая ночь, кажется, задалась целью не выпускать его из своих объятий.
====== 123 ======
Шея, зияющая свежим разрезом, больше не походила на восковую. Если бы не этот разрез, можно было бы даже подумать, что Нейтан жив. Его глаза были открыты, а откинутая назад голова так спокойно лежала на спинке кресла, что казалось, что он просто о чём-то задумался, глядя в одну точку.
* *
Гроб был не слишком похож на гроб. Так, запылившийся ящик на одном из складов. Морозильная камера. В пустом контейнере, наподобие того, в котором Питера некогда отправили в Ирландию.
Нейтан, лежащий в нём, укутанный в белёсо-прозрачный целлофан, и почти сливающийся с ним цветом, был мёртв категорически.
* *
Это тело, лежащее в ящике на складе было уже давно и очевидно ко всему безучастно. Сложно было поверить, что оно вообще когда-то двигалось и дышало; оно больше походило на так и не ожившую мечту какого-нибудь Франкенштейна-Пигмалиона. Очень красивую, всё же, мечту, по мнению Питера.
Нейтана, сидящего в кресле в комнате какого-то отеля, язык не повернулся бы назвать не то что телом, но даже куклой. Он казался живым настолько же, насколько его замороженный двойник казался мёртвым.
Питер вернул целлофан на место, оставляя мёртвому – мёртвое, пока полуослепшие от перехода со света во мрак глаза не успели привыкнуть к увиденному и впечатать его в память.
Нейтан пошевелился в кресле, возвращая голову в вертикальное положение, недоумённо и рассеянно осмотрелся по сторонам. И Питеру не увиделось в этом ничего особенного. Почему бы и нет? – так вполне могло быть: заживающее за несколько секунд вспоротое горло и переступающий через натёкшую лужу собственной крови брат.
Только реальность вдруг подёрнулась, мерцая, на секунду подменяя Нейтана Сайларом, но тот провёл рукой вверх по шее, и дальше, потирая подбородок, и выше, зарываясь рукой в волосы, сметая с лица чужих призраков, и, знакомо сдвинув брови, спросил:
– Что здесь произошло?
* *
Теперь это Нейтан будил его по утрам, а часто и посреди ночи. Как в первый раз стискивая в объятиях, как в последний раз пытаясь надышаться им, и боясь, каждую секунду боясь оторвать от него взгляд, будто ожидая, что Питер исчезнет.
Или исчезнет он сам.
Утро за утром, ночь за ночью, ласки Нейтана всё больше наполнялись отчаяньем.
День за днём он становился всё дальше и дальше.
Ведомый потребностью снова и снова убеждаться в том, что Нейтан жив и рядом, Питер с головой отдался его исступлённости, кажется, начисто позабыв, что такое сон.
* *
Иногда, когда всё хорошо, бывает так сложно поверить счастью и отдаться ему до конца, и всё высматриваешь опасность вдалеке.
А когда чувствуешь край, когда точно знаешь о его близости – зажмуриваешься, чтобы его не видеть, и загребаешь своё счастье обеими руками.
Дурман безумного блаженства.
Катящееся под откос упоение.
Череда слепых дней.
* *
– Пит… господи… как же я соскучился… – Нейтан сминал его до боли, прямо в дверях, не успев даже пройти в квартиру.
– Питер, я сегодня ночую в особняке, не жди меня.
– Пит…
– Ты с ума сошёл?! – сиплым спросонья голосом отзывался тот, разбуженный жутким скрежетом несчастной оконной рамы, с трудом разглядывая в темноте силуэт брата.
– Похоже на то, – судорожно шептал Нейтан и на ходу скидывал ботинки, – иначе почему я проснулся там, когда ты – здесь?
– Нейт… – Питер тянулся за телефоном, высвечивая время, – три часа ночи… скоро утро…
– В том-то и дело, – Нейтан бросал на пол пиджак, и как был, в рубашке и брюках, забирался в тёплое гнездо постели, судорожно опутывая собой брата и протяжно выдыхая в его плечо, – скоро утро.
– Питер, я был на заседании, – его голос отдавал не столько нервом, сколько выстывшей отстранённостью, – я сенатор, если ты ещё это помнишь.
– Господи… Пит… не отпускай меня… – кажется, он сам не понимал, какими именно словами заполняет тишину комнаты, бессвязно шепча между поцелуями и роняя на брата капли пота, – пожалуйста… только не отпускай…
– Вот только не надо строить из себя мать! Мне хватает и её вездесущего контроля!
– Что-то происходит, Пит… я только не могу понять, что…
– Всё в порядке, Пит, я просто устал.
– Питер… нет, остановись. Я больше не справляюсь… Пит… господи, Пит, подожди… – он оттаскивал его от себя за плечи и пытался остановить; задирал подбородок, чтобы Питер не мог добраться до губ, но тот со всей своей беззаветностью перебирался шею, оставляя там влажные замысловатые следы, и умудрялся проскользнуть из удерживающих рук и снова прильнуть всем телом, – Пит, да послушай же… Пит…
Он спал прямо в одежде на нерасправленной постели, скрутившись в позе эмбриона и вцепившись в пустую бутылку из-под виски.
Вернувшийся с затянувшегося дежурства, Питер долго стоял перед ним, а потом всю ночь сидел рядом на полу, разглядывая измученное, не расслабляющееся даже во сне лицо, нахмуренные брови, скорбный изгиб губ. Нейтан. Это несомненно был Нейтан.
Но скоро утро.
И, кажется, пора было открывать глаза.
* *
– Я ведь говорил тебе, что со мной что-то происходит. Точнее, он говорил.
Он стоял перед диваном, напротив Питера, и так знакомо усмехался. Нейтановскими губами. Но так не по-нейтановски.
Питер дышал через раз. Точнее, дышал только когда вспоминал, что пора бы сделать вдох.
Он специально не стал будить брата, заранее зная, что всё… никуда он его этим днём не отпустит. Запер на все замки дверь, упрятал все ключи, подобрал очень убедительные доводы остаться, приготовился пустить в дело все свои и честные и нечестные уловки.
Но ничего не понадобилось…
– Нейтан?
– Не угадал.
…потому что проснулся и вышел из спальни уже не Нейтан.
И вот только тогда, только в тот момент, Питер почувствовал, будто рубанули под рёбра, сбивая сразу и сердце, и дыхание, и остатки слепоты.
По лицу, на которое он смотрел всю ночь, прошла лёгкая судорога, неуловимо меняя черты, подкладывая под не исчезающую усмешку более подходящий облик.
Ярость не позволила Питеру заметить усилие, с которым это было сделано. Так же, как не позволяла заметить никуда не девшуюся после изменения измождённость во взгляде.
– Вот и всё, Пит, – сказал Сайлар, и тот бросился на него, сорванный с места именно вот этим последним «Пит».
* *
– Как приятно снова быть собой, – широко улыбался он, раскинув руки в демонстрации собственного всесилия.
– Нейтан мёртв, – срывая голос, орал он, когда они катались по полу, в ответ на нескончаемый речитатив между ударами оказавшегося на удивление сильным парамедика:
– Он ещё жив… давай, Нейтан… пожалуйста, борись!
– Ну давай же! Убей меня! Ты же этого хочешь больше всего! – шипел он, прижатый к стене, а его взбешённый герой рычал, вздёргивая верхней губой и, приблизившись к самому его лицу, цедил:
– Ты прав. Но ещё больше я хочу вернуть брата.
И Сайлар понимал, что ещё недостаточно взбешённый…
– Что я натворил, – бормотал он, отступая, пятясь назад от хрипящего, с синяками на горле Питера, и бежал прочь, выламывая дверь – от него, от себя, от беснующегося внутри Нейтана.
– Верни мне его! – умудрялся одновременно угрожать и умолять Питер, безошибочно найдя его на той самой, их с Нейтаном, крыше.
– Нейтан давно мёртв! – отвечал Сайлар, и сам не знал, чего больше было в его голосе, издёвки или отчаянья, – уж я то знаю, – и ставил блок на пути несущегося к нему кулака.
– Он ещё в тебе! Я верну его! – швыряя его на один из выступов, и забираясь сверху, фиксируя своим весом, захлёбываясь, клялся Питер.
– И что планируешь делать, – вдруг очень спокойно уточнял тот, – выбьешь его из меня?
И Питер закусывал губы и свирепел, и, сдавив по бокам коленями, обрушивал на него всю свою ярость, вколачивая её в его лицо, то ли надеясь стереть издёвку, то ли ожидая, что под сбитой, опухающей и синеющей кожей и кровавыми разводами вот-вот проступят другие черты. Выхрипывая между ударами:
– Больно, правда? – непонятно какую боль имея в виду.
Сообщая:
– Раны не заживают, – не уточняя, какие именно раны…
– Ну давай Нейтан! Ты ещё там! – не переставал молить Питер, а Сайлар всё меньше сопротивлялся, и ухмылялся всё более картинно.
– Ну же… убей меня! – смеялся он совсем как сумасшедший, выплёвывая этот смех прямо в лицо самому доброму в мире герою.
– Давай, Нейт, – не унимался тот, – давай, я один не справлюсь! Умоляю!
И Сайлар физически давился своим проклятым смехом, слишком неудачно пропустив очередной удар, и ослаблялся, перестав сопротивляться, и впуская во взгляд такую тоску, что Питер поневоле останавливал занесённый для нового удара кулак.
Останавливал – и замирал, глядя, как меняется лицо и чувствуя, как становится другим оседланное им тело.
– Пит… – слабо проговаривал Нейтан, шмыгая текущей из носа кровью, и они оба неверяще улыбались, а Питер ещё и чуть не плакал, водя пальцами по разбитому, им же изуродованному лицу, и спрашивал, и спрашивал:
– Это правда ты?
* *
Он рассказывал, что устал, и смотрел стыло и обречённо, когда Питер оживлённо отвечал, что понимает.
– Нет… я от всего устал. Я пытался вырваться наружу, но… это просто невозможно. Я не могу так жить, – всё же пытался он пробиться к тому, кто не хотел отпускать его, но тот ещё активнее возражал:
– Конечно можешь! – и встречал ожидающий взгляд серьёзно и бодро, даже думать не желая, что может быть иначе.
И Нейтан не знал, чем убедить, как облегчить свой уход для него, как дать понять, что всё уже предопределено.
Он знал, что предопределено. Потому что он пытался.
И Питер и видел это, и отказывался видеть, и всё больше серьёзнел, и бодрился, и пытался казаться не просто взрослым, а видавшим виды, и уж точно понимающим Нейтана больше, чем тот сам. И у него почти получалось, только глаза были мокрые, но и это он тоже предпочитал не замечать.
– Помнишь когда мы сюда пришли в первый раз? – они стояли у выступа крыши.
– Да, помню. Ты стоял вон там на краю, как идиот, – он украдкой кидал взгляды на Питера, чуть отпрянув назад, – спрашивал меня почему отец так злился, спрашивал могу ли я летать, – и не мог насмотреться, просто пожирая его взглядом, пока думал, что тот полностью увлечён созерцанием ночного города.
Как будто эта память где-то могла остаться.
– Как будто целая вечность прошла.
– Целая жизнь.
– Но мы справились, – Питер поворачивался к нему и старался выглядеть так, будто всё уже решилось, всё на месте. И, отказываясь замечать во взгляде Нейтана боль, мольбу, извинения, укоризну, твёрдо утверждал:
– Вместе, мы пережили вместе. И ещё не раз переживём, Нейтан, – но тот только опускал ресницы, пережидая новый всплеск невыносимости и, собравшись с новыми силами, вновь поднимал на Питера взгляд, и спрашивал:
– Даже после смерти? – и не знал, что сказать на ответное:
– А почему нет?
И вымученно улыбался.
– Ты можешь с ним бороться!
– Не могу… Он убивает меня. Я больше не могу… – скрежетал он, не выдерживая нездорово разбухающего оптимизма Питера, и чувствуя, как внутри всё больше клокочет… так, как это обычно происходило по утрам. Не зная, но догадываясь по мелькнувшему отчаянью в устремлённом на себя взгляде, что Сайлар снова попытался прорваться наружу, но, судя по отсутствию физической боли, ещё не искажая черты лица, но точно, пусть и всего на секунды, меняя его выражение.
– Как ты не понимаешь! – сипел он сквозь стиснутые зубы, уже не скрываясь, корчась в попытке отыграть для себя ещё хоть минуту.
И поначалу сдавая внутри себя одну позицию за другой, всё же совершал новый рывок к сохранению своего «я», чувствуя обвившиеся вокруг себя руки, и сердитый от испуга и несогласия шёпот на ухо, – Нейтан! Держись! Ну же! Сопротивляйся! Ты должен бороться! Борись, Нейтан!
Питер обнимал его, прижимаясь щекой к щеке, и бережно удерживал за затылок, чуть поглаживая, помня, чем для него самого была такая ласка.
