Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 54 страниц)
– Убей меня, забери способности – ты же этого хочешь, – пыталась она дразнить его. Прямо так, дребезжащим голосом и с потёкшей тушью, всё равно товарный вид её дара от этого не зависел.
– Убей меня – и вся боль уйдёт! – жарко обещала она в ответ на его жалость.
И торопила его, и увещевала, но он только качал головой и, со всё более искажающимся лицом, говорил, что не будет, не хочет убивать, как бы ему ни хотелось избавить её от мучений, и, сглатывая горечь и собственные, невесть откуда взявшиеся слёзы, твердил, что намерен стать другим. Что хочет стать лучше.
– Ты чудовище, – нежно возражала она, – как и я.
А он терпеливо пояснял ей, почему это не так. Продолжая стоять на коленях, продолжая отслеживать отблески слабого света на её мокром лице. Ничего нового, никаких научных открытий. Отсутствие детства, требовательные родители. И всё это помноженное на способности и понимание с самых пелёнок – они не такие, как все. Они просто не знали, что делать. Их никто не научил. Им никто не помог. Хотя – она ведь спасла его тогда из петли.
– Я спасла тебя, чтобы потом использовать, как подопытное животное.
– Ты просто исполняла приказы. Но я прощаю тебя…
Глаза в глаза. Друг перед другом на коленях. Уже без криков и без слёз.
Элль мелко дрожала, но уже не столько от эмоций, сколько из-за слабости. Она вздрогнула сильнее лишь единожды, когда Сайлар, потянувшись, легко коснулся её плеча и, недолго придержав его, отпустил и отстранился назад. А потом – она слишком погрузилась в путаные размышления о том, зачем он это сделал, зачем он вообще сюда пришёл, и почему её плечо теперь одновременно и стынет и горит – и пропустила момент, когда её перестало колотить; когда её тело, похоже, без участия занятого собственными проблемами разума, решило, что для поддержания жизни ему больше не нужно напряжения, ни физического, ни какого-либо иного.
Неизвестно, сколько времени она просидела так, простившей и себя и Сайлара зарёванной идиоткой с рассеянным взглядом, вряд ли слишком долго, но когда всё-таки пришла в себя, то первое, что она осознала – что боли больше нет.
И в тот же миг, почувствовав на ладони странную щекотку, Сайлар поднял перед собой руку и замер, неверяще глядя на проскакивающий между пальцами голубоватый огонёк электрического разряда.
Сострадание?
Мистер Петрелли сказал, что ключом к получению даров является сострадание?
Тяжело задышав, Сайлар сморгнул выступившие от потрясения слёзы, и снова уставился на свет в своей руке.
Этого не могло быть. Хотя бы не так просто. Нет…
Хотя, о чём это он? Он ведь должен был быть счастлив… О, он и был счастлив! Он, нахрен, был сейчас самым счастливым человеком на свете!!! В нём было столько счастья, что, собери он его в одну кучу – и этого бы хватило, чтобы заставить подавиться им всех тех, кто мог бы раньше подсказать ему о том, что он мог и не убивать! Он! Мог бы! Не убивать! Этой бы кучи счастья хватило и обоим Сурешам, и всем, кто звался его родителями, и Беннету, и кто там ещё особо умный встречался на его пути?! Всем… кто так и не потратил ни толики своего ума и опыта на то, чтобы посмотреть на него не как на образец для экспериментов и не как на прирученного монстра.
Он был уверен, хватило бы и толики, если бы только этого хоть кто-то захотел. Всем… его счастья хватило бы всем…
Он рыдал в открытую, даже не пытаясь вытирать крупные, бесконечно катящиеся капли. Он действительно был счастлив. Ему больше не нужно было убивать, чтобы утолить жажду.
Ему оставалось только принять тот факт, что он узнал об этом лишь сейчас, а не до своего первого убийства.
* *
Глазок видеокамеры в самом углу комнаты был незаметен в полумраке.
Мистер Петрелли остался доволен увиденным.
Все, кто пытался завладеть Сайларом раньше, были глупцами. И те, кто боялись его жажды, заковывая всеми возможными способами, и те, кто делал на эту жажду основные ставки. Впрочем – мистер Петрелли был уверен в этом – дорогая жена наверняка должна была предполагать, что беднягу можно было научить получать способности не только через убийства, но и через эмоции. Даже без маячившего перед носом Питером с подобным умением она должна была до этого догадаться. И наверняка догадалась. Но – и в этом мистер Петрелли тоже был уверен – предпочла, чтобы сначала «новый сын» собственноручно помог довести её прошлогоднее покушение до конца; дождалась бы вестей о кончине мужа, публично всплакнула, и опосредованно, через десятые руки, освободив Сайлара от его креста, первая бы удивлённо возликовала этому. Дорогая жена. Она по-своему восхищала его. До сих пор. Жаль, что после достижения всех своих целей, ему придётся лишить её жизни. Несмотря на её атавистичную преданность сыновьям, с ней было нескучно.
Отвлёкшись от размышлений о жене, мистер Петрелли вернул своё внимание к экрану и, приподняв одну бровь, скривил в усмешке губы – задушевный разговор притихшей, прислонившейся к стене парочки то и дело раскрашивался смущёнными улыбками и как будто бы случайными прикосновениями.
Даже в этом он не ошибся.
Теперь у них есть своя, как они считают, личная маленькая только им понятная тайна, и он не станет отнимать у них такую удобную для спайки команды причину. А, судя по излучаемому обоими в прямом и переносном смысле энтузиазму, с которым Элль сейчас учила Сайлара пользоваться подаренной ею способностью, и с которым он это обучение принимал, команда из них уже состоялась.
Что же, тогда не стоит и тянуть.
Пришло время познакомиться с внучкой, и теперь ему есть кого за ней отправить.
====== 91 ======
Мэтт Паркман смотрел на лежащую без единого движения миссис Петрелли и испытывал смешанные чувства. Мысль о том, что ему снова предстоит вторгнуться в её разум, повергала в холодный пот. Но мрачная решимость стоящего рядом младшего Петрелли не позволяла ему слишком раздумывать об иных вариантах.
Иных – не было.
* *
Час назад, впустив в свой дом изрядно помятого Питера, Мэтт и не предполагал, что за новости тот ему несёт.
Сколько прошло со времени последней угрозы миру?
Меньше месяца? А ему вновь рассказывают о грядущей катастрофе? После того, как оставили в Техасе разбираться с последствиями несостоявшейся пресс-конференции, созванной по их же просьбе?
Мэтт послал бы его к чёрту – он только-только начал сгребать свою разваливающуюся из-за всех этих способностей жизнь, а героев, способных постоять за этот сумасшедший мир, хватало и без него. Но свежие порезы, не спешащие заживать на коже вроде бы бессмертного Питера, и его странный нездоровый вид – проклятье, да тот был бледный, как мел! – заставили Мэтта затащить его внутрь и усадить на стул, а дальше – он уже не мог не слушать то, о чём тот ему толковал.
Его тоска по невнятному-несбыточному-личному не слишком долго боролась с внушённым словами Питера страхом за мир, хотя ещё недавно Мэтту казалось, что он успешно привился от рудиментарных героических порывов. Но стоило Петрелли объявить, что без его помощи никак не обойтись, и грядущая глобальная катастрофа тут же встала выше любой катастрофы частной.
Тем более что в его личном частном случае пока что и терять то было нечего.
Однако он всё ещё сомневался в том, что готов сделать то, о чём его просил Питер – снова без спроса лезть в разум его матери? да он шутит! – когда тот, в череде всех этих вестей об увиденном будущем и фатальных действиях мистера Петрелли, вдруг сбился, и после короткой тяжёлой паузы, потерев лоб, как это обычно делал его брат, сообщил о гибели отца Мэтта – он узнал об этом почти случайно, когда находился в Пайнхёрст.
Вот, значит, как… Вот как…
Это было как-то странно. Как-то… бессмысленно. Как будто Мэтта стукнули молотком, а ему не стало от этого больно, хотя он точно знал, что на этом месте потом разольётся синяк, а, может, и кость окажется сломанной, и всё заноет. Но это потом. Не сейчас. А сейчас от этого было никак.
Он долго молча хмурился, пытаясь уложить данный факт на полках памяти, отведённых для отца, но реальность была такова, что этих полок у него почти и не было, да и те в основном были настолько запорошены пылью – как самые дальние стеллажи в хранилище вещ.доков у них в отделении – что не стоило и ворошить. А то, что произошло полгода назад, Мэтт так и не смог однозначно для себя определить. Как будто это всё было не с ним. Как будто ему приснился сон, в котором отец по чужой указке убивал своих старых друзей и, не запнувшись, отправил сына гулять по лабиринтам видений, едва не приведя его к гибели. Да. Сон… Вполне в духе отца. Которого и так по сути не было в его жизни. И которого теперь не стало совсем.
И не то чтобы Мэтт захотел кому-то за это отомстить. Он даже не был уверен, что именно это повлияло на его решение, а не разбитый во всех смыслах младший Петрелли, обычно всегда находящий причины для веры и оптимизма.
Что хуже – узнать, что твоего отца убили, или что твой отец – убил, и тебе нужно остановить его?
Мэтт испытывал на себе и ту и другую ситуацию, и вряд ли смог бы ответить на этот вопрос однозначно. Однако на месте Питера сейчас он хотел оказаться ещё меньше, чем на своём собственном.
– Где она? – спросил он после терпеливо подаренного ему молчания.
– В Прайматек. Она в сознании, но… Думаю, что всё это время твой отец помогал моему удерживать её в этом состоянии. А теперь, – Питер заморгал, не решаясь снова говорить о смерти отца Мэтта, – теперь… когда мой отец удерживает её один, возможно, будет легче вытащить её оттуда. Я бы снова попробовал сам, но боюсь, что если не получится… – он опять потянулся ко лбу в несвойственном для себя нейтановском жесте, вряд ли осознавая это, но явно находя в этом успокоение, – а отец поймёт, что мы пытаемся её вытащить, то он…
– Тогда нам стоит поторопиться, – не дав ему озвучить свои опасения, встал с кресла Мэтт и, не оглядываясь на оставшиеся за спиной так и не восстановленные руины своей жизни, немедленно отправился к застрявшей между жизнью и смертью миссис Петрелли.
* *
Прайматек никогда не казалась Мэтту гостеприимным местом, а сейчас, с пустыми коридорами и общим ощущением покинутости, ему и вовсе было здесь не по себе.
Питеру, казалось, было всё равно.
Он, как всегда, во что-то там верил, и хотя не сверкал оживлённо глазами, маршируя к месту очередной битвы, но решимости у него даже в таком замкнутом и болезненном состоянии было не занимать. Он стремительно шёл к палате матери, не обращая внимания на запертые двери, не оглядываясь на мрак в приоткрытых, не прислушиваясь к неприятному гулкому эху собственных шагов. Как будто он заранее знал, что если они вытащат мать в реальность, то рано или поздно здесь снова всё оживёт. А если не оживёт – то так тому и быть, всё имеет своё начало и свой конец, и никогда не нужно терять умение прощаться с изжитым и встречать новое. Мэтта восхищала эта способность Питера принимать всё, что только могло происходить в этом безумном мире, но и пугала отчасти. В этом было что-то нечеловеческое. Сверхчеловеческое. Это было ненормальнее, чем умение читать мысли, или летать по воздуху, или даже никогда не умирать.
Он сам таким не был и никогда не станет. И всё, что ему сейчас хотелось – скорее дойти до палаты миссис Петрелли и высвободить её разум.
И, присев на стул возле её изголовья и шагнув за край её сознания, меньше всего он ожидал очутиться в тех же самых коридорах, таких же пустых и гулких, но освещённых лучами пробивающегося непонятно откуда солнца.
Но лучше бы там было темно.
Миссис Петрелли сидела в своём рабочем кресле прямо посреди коридора, прикованная наручниками к подлокотникам, а на линии её взора, на расстоянии от неё и друг от друга, лежали её мёртвые сыновья.
Нейтан, будто уставший, прислонённый к стене; с несовместимой с жизнью раной на лбу.
И Питер, упавший навзничь, со слипшимися завитками волос, облепившими торчащий из его головы топор.
Кровь, натёкшая на пол, темно и влажно поблескивала под солнечными прикосновениями. Она не была яркой нигде, кроме пятна на напитавшейся ею белоснежной рубашке Нейтана, но она была свежей. Мэтт был уверен, опусти он палец в густую лужицу, и она окажется тёплой. И живой. Единственно живой в этой комнате, помимо глаз миссис Петрелли, безотрывно смотрящей на эту картину. Вынужденной смотреть.
Её глаза и их кровь.
Рот наполнился горькой слюной. Мэтт был уверен, что находись он в реальности, его бы уже вывернуло наизнанку. Нужно было бежать отсюда – часть его просто вопила об этом. Но он, сглотнув тянучую мерзость, осторожно переступил через пятна и брызги на полу и, не особо надеясь, что не увидит в блеске глаз миссис Петрелли ничего безумного, принялся разбираться с её оковами.
* *
Отец жив.
Нейтан не сразу поверил в это, но когда услышал название компании, сомнений не осталось. В Бёркшир-Хиллс, куда отец возил их с Питером рыбачить, было одно местечко. Оно называлось Пайнхёрст, и о нём очень мало кто знал.
Это было очень давно. В детстве. Когда они поехали туда в первый раз, Питер был ещё совсем маленький, мать даже не хотела его с ними отпускать, но Нейтан уговорил, пообещав не сводить с того глаз. Хотя, если честно, ему очень тогда хотелось поехать с отцом вдвоём. Но он просто не смог выдержать назревающей на лице брата трагедии – все эти тут же запульсировавшие на висках венки, и мгновенно темнеющие веки ещё до того, как в глазах появятся первые слёзы – Нейтан не понимал, как мать могла выстаивать и не терять непреклонного вида перед всем этим. Питу было всего четыре, и в такие моменты Нейтану всегда хотелось подхватить его на руки и таскать на себе, ничего особо больше и не делая, просто удерживая, позволяя утыкаться в шею и обнимать себя всеми конечностями. Родители не слишком одобряли подобные нежности, но когда их не было поблизости Нейтан никогда не отказывал в этом ни себе, ни брату.
Они всё-таки взяли тогда Пита с собой, и тот умудрился не испортить им рыбалку, и был молчалив и послушен, как никогда, словно авансом оплачивая все возможные последующие поездки. Отец даже начал по-новому присматриваться к нему, но в первый же день по возвращении домой тот снова вычудил что-то в своём духе – Нейтан уже не помнил, что именно – от чего отец снова отмахнулся от его присутствия.
Их было всего несколько, этих поездок. И сейчас, оглядываясь назад, на них самих и на отца, Нейтан удивлялся и этому малому количеству. Очевидно, это происходило не без вмешательства матери, он не видел иных причин, которые могли бы подвигнуть отца на подобную трату времени, которое он мог бы использовать для своих всегда глобальных планов.
Отец жив – снова полыхнуло в мыслях, отрывая Нейтана от воспоминаний.
Он отвёл взгляд от крупных букв логотипа Пайнхёрст и посмотрел вверх, на выделяющуюся в ровном зеркальном блеске здания зияющую дыру разбитого окна, которое, похоже, ещё не успели заменить после падения брата.
Господи… это ещё выше, чем он себе представлял. Как Пит выжил после этого?!
Голова закружилась, а дыхание – после резкого глубокого вдоха – сбилось, почти остановившись, как будто это его самого только что отправили в свободное падение.
Отец жив, и это он лишил Питера способностей – кольнувшее было в груди давно забытое желание увидеть одобрение в глазах кумира, обращённых на сына-сенатора, растворилось в этом факте, как в кислоте.
Из-за него Питер чуть не погиб.
Это было несоизмеримо больше того, что Нейтан был готов принять от кого бы то ни было.
Даже от отца.
Тем более от отца…
Когда-то тот заполнял собой всё обозримое будущее Нейтана.
Рождение брата, дав Нейтану ещё одну точку опоры, ничуть на это будущее не повлияло, но подарило новый, совершенной иной стимул для его достижения, и новое чувство: к ожиданию одобрения от сильного добавилась ответственность перед слабым. Отец всё также определял будущее, но Питер – он заполнил всё остальное.
Блеск кумира порядочно потускнел во время дела с Линдерманом и всё грозило закончиться невиданным грохотом, а то и осколками при падении идола со своего пьедестала, но, погибнув, отец вознёсся на новую высоту. Забрался на пьедестал повыше. Куда уже нельзя было дотянуться, да и, кажется, не было необходимости, и – в круговерти последних месяцев – Нейтан почти не оглядывался на него.
В последний раз – когда стал сенатором.
В предпоследний – перед Кирби-Плаза, когда мать использовала имя мужа в качестве дополнительной причины для геноцида нью-йоркцев.
Тот стал не настолько важен в каждодневной жизни старшего сына, но в качестве путеводной звезды, мерцающей далеко и ярко, был очень убедителен.
И лучше бы так всё и оставалось.
Нейтан отказывался думать о том, что лучше бы тот умер. Нет, конечно нет. Но лучше бы тот не объявлялся вновь. Не так. Не таким.
Парализованная мать… Изрезанный, еле живой, лишённый – не просто способностей, а мечты – Питер…
Зачем? Почему?
Вернувшись физически, отец с лёту сбил оставленного после своей мнимой смерти идола, оставив только пыльный постамент и пустоту на нём.
Теперь оставалось только понять, что делать с тем, что уже когда-то было ради него достигнуто. Академия – потому что он тоже когда-то её прошёл. Юридический – чтобы быть, как он. Женитьба на той, что он предпочёл. Конгресс – потому что он этого не смог!
От предстоящей встречи слабели ноги, хотя вряд ли об этом кто-то бы догадался, глядя на Нейтана.
Впервые ему не нужно было мнение отца. Он ничего не хотел спрашивать о будущем, и не имел ни малейшего желания делиться настоящим.
Но он должен был спросить его, почему… Он должен был понять.
====== 92 ======
– Господи… – Нейтан замер в дверях кабинета, неверяще глядя на главу компании Пайнхёрст. Это действительно был он.
И он ждал его: отец намеренно, заранее стоял посреди комнаты, поигрывая пальцами, лицом ко входу, и улыбался. Приветливо, но не без насмешки над оторопью сына.
Прикрыв за собой дверь, Нейтан сделал несколько настороженных шагов вперёд. По направлению к отцу – но не навстречу.
Всё было хорошо. В огромное, во всю стену, окно врывался восхитительно солнечный день, заливая кабинет теплом и светом, отец демонстрировал небывалые внимание и расположенность, но Нейтан не испытывал ни малейшего желания расслабиться и кинуться к своему воскресшему кумиру. Всё было настолько пасторально дивно, что казалось, вот-вот, и этот жизнерадостный полог треснет и спадёт, обнажив скрывающийся за ним апокалипсис.
Но секунды тикали и тикали, а мир всё также стоял на месте, даже не покачиваясь. Молчание затягивалось, но Нейтан не мог выговорить ни слова: грудь настолько сдавило, что он едва мог дышать, а силы тратил на то, чтобы оставаться невозмутимым и удерживать внимание на отце. Его не отпускало ощущение, что стоит выдохнуть, отвести глаза или сорваться на какой-нибудь нелепый разговор – и этот лукавый прищур утащит его в очередной ад. Он вглядывался в отца до рези в глазах, пытаясь высмотреть в нём ответы и хоть сколько-нибудь понятные причины тому, что тот сделал со своей семьёй; он даже не знал, возможно ли в принципе существование таких причин – но не видел и тени ничего подобного. Нейтан готов был объяснить всё душевной болезнью отца, но в облике последнего не было ни капли безумия или нервов. Тот был спокоен и адекватен ситуации «отец встречает сына после долгой разлуки». Как будто за его плечами не было покалеченных жены и сына.
– Я тоже рад встрече, Нейтан, – ещё шире улыбнулся тот, будто читая его мысли, – ну же, подойди, обними отца.
Обнять?
Не сразу, но Нейтан сдвинулся с места, но пошёл не к отцу, а, даже не пытаясь скрывать своей настороженности, двинулся в обход него к окну. Всё также не выпуская из вида, лишь ненадолго отвлёкшись от лица, чтобы посмотреть на так и не дождавшиеся объятий крепкие старческие руки.
Это так он лишил Питера способностей?
Сбив с толку доброжелательностью, предложил себя обнять?
– Ты хоть представляешь, что сотворил с нашей семьёй? – на удивление ровно спросил Нейтан. В его голосе не было обвинения, он действительно хотел понять.
И, если ему не показалось, в глазах отца привычно промелькнула досада, но на этот раз – впервые в жизни – вызванная тем, что тот его недооценил. Какая ироничная нелепость, оказаться дальновиднее, чем от тебя ожидали, именно тогда, когда ты предпочёл бы ошибиться. Какое мерзкое от этого всего чувство.
– Оглядываясь назад, думаю, надо было раньше объяснить, какова твоя роль во всём этом, – решительно оставляя позади не сработавшую схему, перешёл отец в более привычный, покровительственный режим.
Да, такого Нейтан помнил лучше. Именно этот человек рассказывал старшему сыну о перспективах на прокурорском поприще и представлял на очередном важном мероприятии симпатичную брюнетку по имени Хайди.
– Моя роль? – уже не настолько уверенный в том, что хочет слышать все обстоятельства отцовских действий, глухо повторил Нейтан.
– Внимательно вспомни последние недели своей жизни, и ты поймёшь, что роль уже проявляется, – шаг за шагом, фраза за фразой, тот приближался к сыну, пока не остановился прямо перед ним, – пресс-конференция в Техасе… покушение на вас с Питером… место в сенате. Это всё – твоя судьба.
Нейтан стоял, не двигаясь, внимательно впитывая каждое слово. Так же жадно, как когда-то, как всегда раньше, но на этот раз не укладывая эти слова в фундамент своих будущих достижений, не питаясь их силой и уверенностью – а давясь ими, нехотя, с ужасом глотая неперевариваемые куски, чувствуя, как трещит вся та громадина, что он выстраивал всю жизнь, следуя по стопам отца.
Его замутило.
– Это всё ты… – он уже давно не мог не верить, не мог не понимать, но всё ещё вглядывался в глаза стоящего перед ним человека, ошарашенный, отравленный тем, что видел, слышал и чувствовал, но не мог найти в себе сил развернуться и уйти, продолжая глотать щедро исторгаемый им яд, весь, что тот продолжал ему скармливать: что у него с рождения талант, что его предназначение – стать лидером государства.
И лишь однажды не выдержал – дёрнул плечом, скидывая отцовскую руку, когда тот, решив, что достаточно заговорил его, решился на это.
Дёрнул резко, даже грубо, не сумев сдержать злости и брезгливости – второй раз за сегодня улавливая в глазах отца искры разочарования.
– Линдерман такую же чушь порол, только теперь я на это не куплюсь… – сполна получив доказательств причастности отца к проблемам нынешним и испытывая головокружение от одной только мысли о том, в чём тот мог быть повинен в прошлом, Нейтан заставил себя сосредоточиться только на том, что было важно сейчас, – в прошлый раз вы собирались уничтожить Нью-Йорк, а что на этот раз? Весь мир? Так?
– Оглянись вокруг. Всё уже началось. А у меня есть формула, которая всё остановит.
Ошеломлённо мотая головой, Нейтан отступил назад:
– Ты сошёл с ума… – оцепенение медленно отпускало его, но ни о каком о спокойствии не могло быть и речи. Он продолжал сохранять сдержанность, но лёд, что только что сковывал его изнутри, не желал мерно таять, а надламывался, треща под зарождающимся в груди клокотанием.
Подойдя ещё ближе к окну, он отвернулся, нуждающийся хотя бы в таком уединении. Чтобы, разлепив губы, выпустить вместе с тяжёлым бесшумным выдохом хотя бы часть скопившегося в груди напряжения. Он не мог продолжать сохранять бесстрастность, глядя на отца. Но и уйти тоже не мог. Отчасти потому, что не желал, чтобы это выглядело, как бегство. Отчасти, неосознанно, не готовый отсечь от себя немалый кусок своей жизни – и во многом счастливой жизни – только потому, что почти в сорок лет увидел истинное лицо своего кумира.
Да и что отсекать?
Последнюю годовщину свадьбы родителей и устроенный по этому случаю грандиозный приём? Когда уже вовсю велось дело Линдермана, когда отец во всеуслышанье не преминул поддеть Питера, когда Нейтан едва не раздавил в руках бокал, глядя, как полушепотом переговаривается отец с этим мерзавцем. И когда отец поднимал тост за их мать, прилюдно признаваясь ей в любви, а они с Питером, поодаль, с шампанским в руках, по-доброму ехидничая над афишированно громко флиртующими родителями, не смогли сдержать смущения, глядя на их счастливый поцелуй на глазах у всех.
Или, может быть, отсечь Пайнхёрст? Не это незнакомое холодное здание, а тот забытый всеми уголок в горах. Когда отец демонстративно молчал весь остаток дня после того как Нейтан упустил лучший за весь уикенд экземпляр рыбы и не поймал после этого вообще ни одной – что за бред, это ведь такая ерунда! – и он, уже почти совершеннолетний, чувствовал себя слабее и неувереннее пятилетнего Питера – чутко притихшего на это неуютное молчание – который вечером, с чрезвычайно серьёзным видом и невероятной ответственностью в голосе, присел на его кровать и, доверительно положив ему на колено руку, сказал, – ты же знаешь отца, – так, как будто эта фраза всё объясняла, и так, как это обычно делал сам Нейтан, за что-нибудь утешая его.
Награждение после возвращения из Сербии? Явственное облегчение Питера, больше не рискующего потерять на войне брата; гордость родителей. И тут же, в пику – срочный уход отца в разгар церемонии, без объяснений, ни предварительных, ни последующих.
Всё, связанное с отцом? Вообще всё?!
Как отсечь одно, не тронув другое? Как распутать этот узел, не видя возможности ни обрубить его, ни оставить весь целиком?
– Я не побоюсь признать, что ты всегда был моим любимым сыном… – раздался у самого уха Нейтана отцовский голос, вторгаясь в самую гущу его нелёгких мыслей, раскачивая и без того еле удерживаемое самообладание, – …больше всех похожим на меня.
Вены ошпарило участившимся пульсом, но он не шевельнул и пальцем, лишь немного приподняв подбородок, продолжая смотреть в окно, не оборачиваясь к подошедшему сбоку отцу, продолжавшему опутывать его тихой лестью.
– …самым сильным…
По лицу Нейтана прокатилась тень усталого пренебрежения, и он слегка повёл бровью, едва удерживаясь от того, чтобы не закатить глаза. Кто бы знал, насколько ему осточертели эти сказки… От Линдермана – но и тот казался честнее. От матери – но и та по-своему была искренней. А сейчас… каждое слово, каждая интонация отца буквально сочились ложью, не вызывая у Нейтана ничего, кроме отторжения и тоскливой неловкости. Он не помнил ничего настолько же откровенно фальшивого в своей жизни. Неужели так было всегда? Неужели так – было всегда?!
– Вместе мы сможем спасти мир…
Ну конечно… ещё одна старая история. Нейтан прикрыл глаза, дозировано, мелкими незаметными глотками вдыхая и выдыхая воздух, спасаясь от напавшей на него духоты и мечтая, чтобы фарисейское красноречие отца иссякло как можно скорее.
– Это будет нашим наследием, Нейтан, наследием Петрелли. Я предлагаю тебе этот шанс. Как отец.
Спустя несколько секунд долгожданной тишины, даже не глядя чувствуя разлитое в воздухе ожидание, Нейтан открыл, наконец, глаза и повернулся к его эпицентру, только сейчас замечая, что рука отца снова обосновалась на его плече, а сам он стоит к нему почти вплотную.
Ничего.
Нейтан не чувствовал больше ничего. Ни сомнений, ни надежд, ни гнева. Только утомление и горечь. Он не верил и не боялся, и даже не ждал ответов. Это был как будто тот самый фокус с перевёрнутым биноклем, который раньше показывал немыслимой силы громадину, а сейчас что-то настолько незначительное, что это не стоило… Не стоило вообще ничего. Отец будто обезличился, став не врагом, а стихией, с которой им непременно нужно было справиться, но совершенно необязательно при этом испытывать к ней жалость или ненависть.
Возможно, так было только сейчас, а после на него ещё обрушатся все, только что пересохшие, чувства к отцу; возможно, их общие плоть и кровь ещё дадут о себе знать. Но сейчас Нейтан видел только самоуверенного, погрязшего в своей давно уже фиктивной гениальности старика, ждущего ответа на своё чрезвычайно щедрое предложение.
Шагнув назад – из-под его руки – Нейтан молча развернулся и покинул кабинет.
Уже на улице, позвонив Трейси, он, после короткого разъяснительного разговора, попросил её прикрыть его в Вашингтоне и пообещал держать в курсе событий. Она предложила привлечь министерство юстиции, но он не желал поднимать шума. Никто не должен знать о людях со способностями. Только не после того, что случилось в Техасе, особенно теперь, когда Питер утратил умение регенерировать.
При этой мысли по коже прокатился озноб, давая понять, что если чувства к отцу и поугасли, то все остальные и не подумали никуда исчезать.
Сообщив напоследок Трейси, что собирается в Прайматек, Нейтан взмыл в небо и направился в квартиру брата. Ему вдруг очень захотелось, чтобы тот не торчал там один. Пусть здание старой родительской компании и не производило впечатления уютного оплота и надёжной крепости, но сейчас всем, кто собирался не дать запустить в ход формулу для способностей, безопаснее всего было находиться именно там.
====== 93 ======
То, что Мэтту удалось проникнуть в сознание матери, Питер понял сразу. И также, почти сразу, он понял, что у них возникли проблемы. Зрачки матери расширились, дыхание сбилось с определённого ритма. Мэтт же и вовсе, вцепившись в края стула, на котором сидел, начал задыхаться.
Это было страшно.
Страшно ещё и потому, что теперь, без способностей, Питер не представлял, как может им помочь.
Собственное бессилие опустошало.
Он так привык к своим способностям. Привык получать новые, уже почти не замечая, привык сразу брать их под контроль, использовать так же, как всё, чем его наградила природа. Глаза – чтобы смотреть, уши – чтобы слышать, ноги – чтобы ходить. С трудом перенеся первый тяжёлый период адаптации, он сам не заметил, как постепенно начал воспринимать новые дары как нечто, само собой разумеющееся.
Чудом в памяти осталось только одно – умение летать, но и здесь Питер бы не поклялся, что дело было не в том, что он перенял это от Нейтана.
По сей день эта способность была для него ещё одной связующей их нитью, чем-то общим, чем-то тайным, чем-то важным, олицетворяющим собой немалую часть витающих между ними эмоций: восторг, обладание небом, доказательство чуда; чем-то, о чём сложно, да и необязательно, было говорить, но что несомненно принималось ими обоими. Уже давно – обоими, с того мига, на Кирби-Плаза, когда ради спасения – города? Питера? самого себя? – Нейтан обхватил его и взмыл в небо.
Уже давно… но теперь у Питера это отобрали. У него ещё не было возможности в полной мере осознать, чего он лишился, но теперь, опустившись на пол перед матерью и Мэттом, и понимая, что ничем не может им помочь, он еле мог дышать от накрывшей его правды.
