Текст книги "Степени (СИ)"
Автор книги: KoSmonavtka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 54 страниц)
И тогда бы мистер Петрелли никогда бы не смог заранее узнать о грозящей ему опасности.
Спасибо дорогой жене, она умудрилась каким-то образом поделиться своей способностью с суррогатным ребёнком. Видимо, ещё в утробе. Либо с молоком. Первое приобретение младенца-эмпата. Кто бы мог подумать?
Все эти сны, все эти окна в будущее – возможно, это был самый полезный дар из всех, что он приобрёл в последнее время – так думал мистер Петрелли после тревожной дневной дрёмы.
Нельзя сказать, что его так уж обрадовало последнее видение, пришедшее совсем уж неожиданно, когда он, удобно расположившись в кресле и буквально на минуту прикрыв глаза, погрузился в мысли о претензиях Нейтана на то, что он считал своим. Да и кому понравится собственный труп со стеклянным взглядом и дыркой во лбу и присевший рядом младший сын с пистолетом. Ещё эти мелкие детали, типа крови, плохо впитывающейся в рогожку коврового покрытия, или ссадин на костяшках пальцев Питера – они делали сон отвратительно реальным, не позволяя надеяться на то, что это всего лишь сон.
Но ведь на то и нужны картинки из будущего, чтобы их можно было предотвратить?
Да, определённо, для этого и нужны – счёл мистер Петрелли, и связался с Сайларом. Тот несколько запропал на своём задании по возвращению в лоно семьи милой внучки, но, кажется, настало время несколько скорректировать его планы.
– Вы уже должны были вернуться, – без приветствия сказал он ему, – где Клер?
– Судя по моим часам, готовится ужинать, – ответил Сайлар после долгой паузы, но мистер Петрелли не придал этой заминке большого значения.
– Ладно, – не скрывая неудовольствия, ужесточил он тон, – оставь пока её. Ты будешь нужен мне здесь.
– Хорошо… папа …не волнуйся. Я приеду.
– Надеюсь… сын, – немного мягкости не помешает. У «сына» не должно быть ощущения, что его используют. Хотя после сна мягкость давалась мистеру Петрелли с большим трудом, он был всё ещё под впечатлением от наглости Питера, посмевшего в будущем поднять на него оружие. Слабого. Лишённого даров. Безобидного. Нытика. Опять он с ним что-то где-то упустил. И даже забранные у того способности не облегчали понимания, что именно. Честно говоря, сыновья его уже просто утомили. Особенно младший. Этот сон – предел терпения. Пора кардинально что-то с этим решать. Может, заодно, это подкосит и старшего – хватит с него и роли кукольного сенатора.
– Я жду, – подытожил мистер Петрелли не столько разговор, сколько собственные мысли, и нажал кнопку отбоя.
– Я скоро… очень скоро, – многозначительно пообещал Сайлар уже в молчащую трубку и, кинув её на пассажирское сиденье, резко развернул машину на сто восемьдесят.
Он не успел отъехать от города слишком далеко.
* *
Трейси Штраус никак не могла понять парадоксальной, на её взгляд, значимости Питера Петрелли в жизни его старшего брата, и те несколько раз, что ей приходилось сталкиваться с её проявлениями, очень удивлялась.
Среди представителей «животного мира» капитолийских холмов редко встречалась такая живая, активная привязанность к какому бы то ни было члену семьи, тем более к брату. Иногда подобное можно было встретить по отношению к детям, реже – по отношению к супругам, почти никогда – к кому-то другому. К моменту созревания политика, его семейный фронт был уже, как правило, создан и укреплён, и был призван не отвлекать от государственных дел, а выступать устоявшимся монолитом, без особой любовной или родительской истерии. По сути – выступать частью его образа, который нужно было поддерживать и предъявлять в ухоженном виде, но совершенно необязательно при этом испытывать душевный трепет.
И как бы потребительски это ни звучало, это было, в общем, нормально.
Весь адреналин и тестостерон уходил на политические игры.
Что, однако, не мешало очень многим время от времени компенсировать недостаток сиюминутных страстей и сбрасывать накопленные стрессовые излишки долгосрочных противостояний и битв – на стороне. Быстро и без ненужной эмоциональной деструкции. Приносить подобные бури в семью для многих было чревато, не каждая лодка была готова терпеть такое раскачивание.
К подобным «спускам пара» мисс Штраус относилась нормально, хотя и не без некоторого снисхождения. Что ни говори, но это было слабостью, хоть и прикрывалось боевой раскраской токующих самцов. А ещё это было выгодно лично ей, и в умении распознавать тонкие места на политических рубищах своих коллег она имела мало равных. Её дополнительным достоинством было то, что она никогда не рвала по этим местам, используя их в случае необходимости, но никогда не переходя планку. А ещё умела не делиться этими щекотливыми знаниями с другими. И за это её особенно ценили. Она умела и взбудоражить, и успокоить, и сохранить статус-кво.
Сенатор Петрелли тоже её ценил.
Но совершенно не за те вещи, которые так ценили другие.
Сенатор Петрелли тоже имел слабости.
Но абсолютно не те, с которыми привыкла иметь дело она.
Имея несомненно страстную натуру, он сумел зарекомендовать себя одним из самых сдержанных людей, даже среди особого контингента Вашингтона. Он никогда не афишировал личную жизнь, но и никогда специально не прятал её. Он находился в состоянии развода, но к будущей бывшей жене относился уважительно. Он любил сыновей и дочь, но с отцовством имел явные проблемы. Напряжение по прямой линии семейства Петрелли чувствовалось невооружённым глазом, но как раз это было нередким явлением среди бойцовского политического клуба. Среди таких семей чем больше у отцов было поводов для гордости за сыновей, тем холоднее были их отношения. Особенно когда такие сыновья вырастали, и вдруг оказывалось, что двум самцам – зрелому-опытному и молодому-энергичному – приходилось делить одну территорию, которую каждый из них старался по максимуму перекрыть своим эго.
Конечно же, в семье Петрелли всё это цвело буйным цветом, и Нейтан не скрывал своё желание подвинуть отца с насиженного трона, тем более что за последний год за время мнимой смерти последнего он успел привыкнуть к статусу главы клана.
Но также несомненным было и то, что главной его болевой точкой был вовсе не отец.
Сам по себе факт столь сильной привязанности к брату не слишком напрягал Трейси. Её напрягало то, что она не могла понять её причину. Это незнание означало вероятность ошибки в оценке человека, с которым она мысленно видела общий путь как минимум на ближайшие несколько лет. А от этого было неуютно.
Нейтан был первым, с кем ей захотелось связать свою жизнь надолго.
Насколько надолго и в каком качестве она пока предпочитала не думать, пока что у них была хоть и спонтанная, но довольно крепкая для такого короткого промежутка профессиональная связка, и потенциально перспективные любовные отношения. Мысли о браке топтались примерно там же, где и мысли о президентстве Нейтана – всё возможно и неплохо в качестве цели на горизонте, но начинать приучать себя к этим достижениям было бы нелепо.
И никаких сильных чувств.
Шла ли речь о любви, или ненависти, или радости, или ревности. Это была зона повышенной опасности, и Трейси предпочитала на неё не заходить. И Нейтана тоже предпочитала там не видеть.
Ей был нужен сильный сенатор.
Без лишних, тянущих в другую сторону, привязанностей.
И, в общем, эту концепцию почти ничего и не нарушало. Всё было хорошо. Всё, кроме одного очень хорошего, судя по всему, человека, Питера Петрелли. И что с этим делать, и делать ли вообще, Трейси Штраус пока что не могла понять.
* *
Приехавший к назначенному времени, Нейтан был ещё более непривычным и неприступным, чем весь предыдущий день. И, без своего обычного флёра лёгкости и обаяния, как никогда походил на своего, подавляющего одним своим присутствием, отца.
На вопрос, можно ли начинать испытания, ответил тяжёлым молчанием и холодным недоумением – всё уже давно было назначено, так с чего бы им вдруг что-то менять? – а на явное внимание Трейси отреагировал прямым сверлящим взглядом, призывающим либо спросить всё, что её волновало, напрямую, либо перестать изображать из себя сканирующее устройство.
Раньше Трейси выбрала бы первый вариант.
Сейчас, лишь ненадолго задержавшись взглядом на подбитой скуле, предпочла второй.
– Попробуем все пятьдесят доз? – бодро спросила она, когда Суреш с горящими глазами предоставил им образцы новой формулы.
– Для начала одну, – твёрдо ответил Нейтан, – мы должны быть уверены, что всё работает, как надо.
Он ни за что не признался бы себе сейчас, что не уверен в том, что собирается сделать.
Да, формулу доработал Суреш. Да, основную базу для этой возможности выстроил отец. Да, Трейси позволила быстро влиться Нейтану в эту устоявшуюся компанию.
Два дня. Он числился частью Пайнхёрст всего два дня. Но основную ответственность в этот исторический момент ощущал именно на себе.
– Хороший выбор, – одобрил он, глядя на сидящего за стеклом камеры для экспериментов того самого морпеха, с которым он разговаривал накануне. Его звали Скотт. Нейтан сам бы выбрал именно его.
К нему снова подкралось ощущение сходства с тем, что происходило перед Кирби-Плаза. Не события, но чувства, которые он испытывал.
Ощущение обмана на самом финише. Понимание на предполагаемом выходе из лабиринта, что оказался не там, куда шёл, а в тупике в точности за стенкой от выхода настоящего. Что он где-то рядом – и одновременно в самой дальней точке от желаемого.
Холодок ужаса и неверия от осознания неправильности собранной почти до конца головоломки.
Когда в самом начале была сделана мелкая, но принципиальная ошибка, которую он не заметил, и дальше вроде бы всё собирал правильно, но уже в самом конце обнаружил, что последняя деталь – не на месте, и целой картины не выйдет, а чтобы всё-таки собрать её – нужно или всё разбирать-искать ошибку-исправлять-собирать заново, или ломать исходные данные, пытаться склеить из них приемлемую имитацию, и жить потом в выщербленном мире с поломанными чувствами.
– Ладно, приступай, – кивнул он Сурешу, подошедшему к двери камеры со шприцем в руках.
Он творит чёрт знает что – горело у него внутри, обжигая внешнюю неприступность и уверенность, оставляя вместо правильного, живого и честного Нейтана Петрелли запечённую корочку благовидной обложки, внутри которой, если повезёт, останется пустота, а если повезёт не очень – догнивающее нутро и перекорёженные чувства.
Чувства…
Снова чувства…
Не слишком ли их много для него?
Для того, кто неоднократно от них отрекался. Для чудовища в зеркале. Для монстра, возбуждающегося от одной мысли о собственном брате. И не важно, что у Питера текла иная кровь. Это был его младший брат. Это был тот, кого он принял безоговорочно, раз и навсегда, как только увидел; ради защиты которого впервые пошёл на открытое противостояние отцу; кого он полдетства протаскал на руках вопреки недовольным взглядам матери; кого пускал к себе в постель и прижимал к себе, прогоняя кошмары, ради кого сделал большинство вещей, которыми мог гордиться.
Так почему он не может заставить себя совершить последний, наивысший акт братской любви и ради спасения Питера – такого, какого он знал – отречься от всего, что испытывал к нему?
Отречься уже навсегда.
Может, попросить Суреша разработать против чувств какую-нибудь вакцину?
– Что там такое? – не сдержал волнения парень, требовательно переведя взгляд с красной жидкости в руках доктора на его сосредоточенное лицо.
– Всё хорошо, Скотт, – отвлёк его из-за стекла Нейтан, излучая авторитет и надёжность.
Он бы согласился быть первым испытуемым.
Он бы согласился залезть в стеклянный куб; согласился, чтобы его привязали к стулу, выставили по периметру наблюдающих, и впустили внутрь доктора с нервными движениями и шприцем в руках. Заполненном красной или зелёной, мутной или прозрачной, холодной или горячей – любой – жидкостью. Или пусть это будет не шприц, а скальпель, или особые электрические контакты, или чудовищный механизм для вскрытия черепа или перекраивания сердца. Сердце. Ему нужно усечь сердце. Убирают же часть желудка, когда хотят, чтобы человек меньше ел, так почему бы ни убрать часть сердца для того, чтобы он меньше чувствовал. Или где там хранятся чувства? В мозге? В солнечном сплетении? В половых органах? В глазах, ушах, на кончиках пальцев? В железах, вырабатывающих гормоны? Он согласен. Пусть вырежут всё, что нужно, пусть залезут внутрь самыми сложными инструментами, надсекут, проведут обширную эктомию, выскребут изнутри, чтобы остались только кости и гладкая розовая слизистая с обратной стороны красивой, самой лучшей, нарядной и доверительной его оболочки. Идеальный вариант. Если кто и поймёт, что что-то не так, так только Питер – и это будет именно тем, что нужно. Хотя мать, наверное, тоже что-то заподозрит, но её такой вариант старшего сына, наверное, устроит даже больше, чем предыдущий. На такого она сможет положиться. Такого сможет спрогнозировать. Таким сможет гордиться.
А Питер гордиться не сможет, взбесится, и если повезёт – то отвернётся – и это было бы идеально.
Потому что сам Нейтан, похоже, отвернуться не может.
Скотту было больно.
Он был очень мужественным, этот парень, и даже когда при знакомстве рассказывал об Ираке, говорил ровно и уверенно, выдавая небезразличность темы только застывшими на несколько мгновений глазами, но ни одним движением или звуком.
Сейчас его трясло и выкручивало, и он бы, наверное, закричал, если бы мог, но было видно, как горло тоже перехватило сухим спазмом.
– Как самочувствие? – спросил у него Нейтан, когда всё закончилось, и Скотт, выдохнув, замер, прислушиваясь к ощущениям в своём теле.
Встав и сделав несколько проверочных шагов, он – под общее восхищение наблюдателей, демонстрируя результат – вырвал из бетонного пола прикреплённый к нему стул, и швырнул его в стену своей камеры, разбивая пуленепробиваемое стекло, будто оно было самым обычным.
На его теле не было никаких признаков мутаций, в его глазах не было ни тени безумия, только восторг от безграничности приобретённой силы и готовность изменять мир.
– Лучше не бывает, – сказал он, и, подойдя к наблюдателям, многообещающе улыбнулся.
====== 105 ======
Зайти. Объяснить, почему он здесь. Предложить отцу остановиться самому. В случае отказа – поднять руку. Нажать на курок.
Шаг. Действие. Застывшая картинка.
Пригвождённое к несуществующей бумаге «да будет так».
Комикс, который ему, Питеру, предстояло раскрасить.
Книга, где были последовательно расписаны все шаги.
Рисованный алгоритм.
Казалось невероятным, что ещё два дня назад в нём бурлила жажда деятельности, а интуиция зашкаливала за все мыслимые пределы.
Сейчас – Питер прекрасно представлял себе каждый свой шаг, и мог бы до подробностей рассказать о каждом из них; о том, что он должен был и собирался сделать. Но стоило попытаться представить историю в целом – и он словно проваливался в пустоту. Он ничего не чувствовал.
Совсем ничего.
Так было уже однажды, это ощущение чёрной дыры внутри себя, втянувшей в себя все эмоции, о которых напоминал только широкий слабый шлейф вдоль горизонта событий. Так было после первой встречи с Нейтаном, после Ирландии. Так было, когда впереди маячил не самый лёгкий долг, а сердце было переполнено вернувшимися воспоминаниями, после основательной встряски то ли одаривших, то ли проклявших выживших и встретившихся вопреки всему двух «везунчиков» чем-то настолько новым, что ни один из них не мог этого принять.
Так уже было… Он вроде бы был один – но будто бы кто-то стоял позади него, тепло прижавшись к спине, закрыв ему ладонями глаза. И Питер даже знал, кто. Но этот кто-то настолько хотел оставаться инкогнито – самоубийственно хотел – что Питеру ничего не оставалось, кроме как завести специально для него и для поднимаемого им девятого вала чувств эту чёртову чёрную бездонную дыру. То ли, чтобы когда-нибудь рухнуть туда за этим «незнакомцем», то ли чтобы, смирившись, постараться больше никогда не видеть, не слышать – и не знать, не знать, не знать! Забыть о покорёженных, но недобитых чувствах президента из несбывшегося будущего. Забыть о жарких и невинных признаниях из прошлого.
Забыть о том, что так было.
Помнить только о том, что «надо» сейчас.
* *
Надо.
Кажется, когда-то он знал, почему надо.
В принципе, и теперь, беспрестанно разбирая всю эту эпопею на причины и следствия, он видел все связывающие их логические цепи. Но, тут же, складывая эти «два плюс два», почему-то не мог получить однозначного ответа.
Как будто что-то забывал. Какую-то вредную переменную.
Как будто в самом конце истории кто-то выдернул предпоследнюю, триста первую страницу, на которой был ключ, увязывающий предыдущие триста – с триста второй. Ключ, объясняющий мотивы всех предыдущих действий и подводящий к единственному возможному финалу.
Ускользающий ключ.
– Ты готов?
Голос гаитянина выдернул Питера из трясины тягучих размышлений, заставляя вздрогнуть.
Они уже миновали охрану у входа в Пайнхёрст и теперь поднимались на лифте на этаж, где совсем недавно он лишился всех своих способностей. На этаж, где был кабинет главы компании, и где им было необходимо совершить убийство во благо мира.
Убить отца.
Нет, он не был готов, но он знал, что если сможет перепрыгнуть через вырванную страницу, то тогда, возможно, он исполнит задуманное. Он должен помнить, что у него нет иного выхода.
У него его просто нет.
Есть только набор действий, которых нужно придерживаться, и набор картинок, в которые он должен вдохнуть жизнь. Убив отца. Без его смерти история не сможет продолжиться. Так сказали Питеру. Так он сам увидел в будущем.
Лифт звякнул, и его двери разошлись в стороны, подключаясь к этой игре, обрамляя первую иллюстрацию новой главы.
Являя персонажа, которому не было суждено дожить даже до конца страницы, но который, очевидно, не собирался с этим мириться.
Мистер Петрелли стоял в отдалении, на фоне, как нарочно, по-книжному декоративной, красивой стены, и ожидал, без сомнения, именно их.
Он был величав и спокоен.
Даже более скорое, чем ожидалось, появление Питера не слишком его обеспокоило. Если бы не сон, он бы даже не подумал звать подмогу – он не верил, что тот сможет поднять на него оружие, и верил в безграничность своих способностей – но, за сорок с лишним лет насмотревшись на подобные сны у жены, не рискнул так запросто отмахнуться от увиденного предсказания.
Лет двадцать назад он усмотрел бы в этом слабость, но теперь считал осторожностью.
Лет двадцать спустя, он бы, наверное, отсиделся где-нибудь до прихода Сайлара, но пока что это казалось ему унизительным.
И он не собирался, ощущая себя самым сильным человеком на планете, прятаться от самого, по его мнению, слабого.
Одно короткое, но ощутимое мгновение Питер пытался вспомнить, что там должно было быть дальше по сюжету, а потом неловко вскинул и снял с предохранителя пистолет, направив его, почти не глядя, вперёд, не столько целясь, сколько отгораживаясь, прячась за холодным металлом от фальшиво-снисходительной ласковости, нарисованной, в полном соответствии с воображаемой книгой, на лице отца.
– Сын! Я рад, что ты пришёл!
Он знает – понял Питер. Понял отчётливо и немного обречённо.
Знает не только, зачем они к нему пришли, но и даже всю эту воображаемую последовательность действий знает до самых мелочей.
– Я пришёл остановить тебя, – ощущая напряжение гаитянина, перекрывающего всю мощь способностей отца, сказал Питер в полном соответствии с алгоритмом, даже не стараясь заполнять произносимое эмоциями, которых не чувствовал, заранее видя на лице отца реакцию на ещё не озвученные, но уже ожидаемые слова, – создание способностей погубит весь мир.
– Так, значит, ты хочешь меня убить? – отец отыгрывал роль как по нотам.
Питер продолжал отчитывать её, как доклад.
Безынтонационностью его тона можно было бы довести до уныния целый зал попавших на этот дрянной спектакль оптимистов.
– Я хочу спасти мир.
– Выстрелив в меня? – изобразив глубочайшее изумление, мистер Петрелли развёл руками и вздохнул с ироничным сожалением, – мы же все здесь знаем, что у тебя не хватит на это духу.
Они словно одновременно находились в нескольких точках этой истории. Во многих точках, в неисчислимом множестве точек – и могли только прожить их, но изменить уже не могли.
Ни растерянный убийца, ни самоуверенная жертва.
Гаитянин дышал всё тяжелее.
– Питер… он слишком силён… я не смогу долго его удерживать… – возможность хоть как-то изменить намеченный план истончалась с каждой секундой.
Отец улыбался всё откровеннее.
Пистолет в руке Питера дрогнул, вынуждая перехватить его обеими руками; в горле пересохло, сознание начинало захлёбываться на хлынувших на него нескончаемых картинках. Самодовольное лицо отца – целиком, и фрагментарно: искривлённый уголок поджатого рта; едкий прищур, собирающий у внешнего края глаза пучок морщин; кустистая бровь, чуть вскинутая в спокойном ожидании. Ни единого признака страха и ни малейшей надежды на осознание того, во что он собирается превратить мир. Правитель, собирающийся стать не просто императором, но богом.
Бог мёртвой планеты – эпохальное звание.
Гениальный безумец, давно растерявший свою гениальность.
Он говорил что-то ещё.
Что-то насчёт другого выхода – будто это не его пришли убивать, будто единственный, кто здесь нуждался в спасении, был Питер. Что-то о возврате способностей и возможности начать всё сначала, возможности присоединиться к тому новому миру, что грядёт.
Позади хрипел на каждом выдохе гаитянин, несколько раз прерывая мерный уговаривающий речитатив разговорившегося «императора» отчаянными «Питер!» и «Стреляй!», время окончательно потеряло всякие признаки темпа, маслянисто растекаясь между оттягиванием момента выстрела и всё более острой боязнью не успеть хоть как-нибудь остановить отца.
И когда пляшущие перед глазами картинки окончательно превратились в беспорядочное мельтешение, а где-то за спиной послышался звук оседающего без сознания гаитянина, Питер почувствовал, как чужая посторонняя сила выдернула из его ватных рук пистолет, а уверенность на лице отца сменилась откровенным ликованием.
– Здравствуй, Питер, – вкрадчиво раздалось над его ухом, вырисовывая в воображаемом комиксе про супергероев и гибель мира нового персонажа, – надеюсь, я не опоздал?
* *
Это была довольно отчаянная попытка вырваться за пределы предначертанного сюжета.
Питер умолял Сайлара отнять у отца силу, как не умолял никого и никогда.
Ведь это казалось таким простым, таким действительно подходящим выходом – скопировать у отца дар по лишению способностей и, не лишая жизни и не рискуя миром, направить против него самого.
Только Питер, наверное, мог упрашивать общепризнанного убийцу и злодея так естественно и бесстрашно, видя за мифической тенью маньяка – человека, похожего на него самого гораздо больше, чем кто-нибудь мог бы подумать.
Он был уверен, что Сайлар – на его стороне.
Ничуть не сбавивший градуса самодовольства отец был уверен в обратном.
Сам же объект всеобщих надежд стоял третьим углом треугольника, поглядывая то на одного, то на другого с видом человека, попавшего на громкую, но довольно милую семейную ссору.
Ещё недавно он насладился бы этим представлением сполна, вытянув и из своего очеловеченного героя, и из своего несостоявшегося босса максимум душевных соков, нерв за нервом заставляя обнажаться лично для него.
Сейчас же он просто торопился.
Его ждал новый поворот, и только возможность поставить за спиной ещё одну хорошую жирную точку заставила его ненадолго вернуться назад.
– Я не могу так поступить со своим отцом, – с самым невинным видом, как будто извиняясь перед Питером, сказал Сайлар и посмотрел на другого, куда более спокойного участника их маленького геометрического междусобойчика, – ведь ты и правда мой отец?
– Конечно! – подтвердил мистер Петрелли. Не споткнувшись ни на секунду. Не дёрнув ни глазом, ни бровью, ни чем-то ещё. Никак не проиллюстрировав ту незаметную, холодную и очень противную (интересно, к этому можно будет когда-нибудь привыкнуть?) судорожную волну, прокатившуюся при его словах по телу Сайлара.
Но несмотря на всю неприятность физического отклика, тот никогда ещё не испытывал такого сладко-острого, мучительного удовлетворения от сказанной вслух – в лицо, в глаза – лжи. И даже сожаление о том, что эта способность появилась у него только сейчас, не испортила Сайлару этот маленький острый «десерт».
– Нет… не правда, – доверительно улыбнулся он мистеру Петрелли, и пояснил во избежание ненужных возражений, – я научился различать ложь.
И как бы ни был искушён Артур, и как бы ни был растерян Питер, но именно последний первым понял то, что всё, по сути, уже закончилось. И что оставалась только одна небольшая деталь и, в отличие от него, Сайлар не испытывал мандража первого переступания через психологический порог. И пистолет был именно у него – и не было ничего, что помешало бы ему им воспользоваться.
– Ты не убийца, – сказал он Питеру, – а вот я – да, – и, продолжая выразительно смотреть на своего несостоявшегося младшего брата, поднял в сторону мистера Петрелли руку и нажал на курок.
Он специально не стал будить жажду – в этом была и последовательность решения больше никогда не позволять ей влиять на себя, и некоторая ироничная справедливость: остановить зарвавшегося, прокачанного по самую верхушку супергероя безо всяких суперсил – это казалось не только правильным, но ещё и утешающим.
Убить, не поддаваясь жажде, удерживая её обиженное ворчание на задворках. Для большинства – сомнительная, для него – просто невероятная победа.
Убить не потому что захотелось.
Убить давно вырожденного в чудовище человека, потому что, даже лишив способностей, они бы не остановили его.
Сайлар встречал разного рода преступников и злых людей. Его умение видеть их суть было не самым приятным в применении – эта способность обходилась ему дороже, чем все остальные, вместе взятые – но сейчас именно она с врачебной бесстрастностью, немного больно, но очень благотворно купировала его чувство вины. Артур Петрелли выделялся даже на фоне «цветника» с пятого уровня Прайматек – собранных за несколько десятков лет самых неисправимых преступников. Он уже настолько не походил на человека, что это не ощущалось настоящим убийством. Скорее грустной, но необходимой мерой по прекращению псевдо-существования того, кто давным-давно уже умер сам, по собственной воле забредя в настолько же вожделенные, насколько и ядовитые заросли мании величия.
И если Питеру этого для убийства было недостаточно, то Сайлару вполне, притом, что сейчас – в период зароков и выползания из тенет того кошмара, что он успел натворить под гнётом жажды – это было очень рискованно и не настолько легко, как он бы хотел сам. Но, по крайней мере, он ощущал себя не палачом, а санитаром. И это тоже «лечило».
Всё.
Всё кончено.
Теперь – всё действительно кончено.
Сайлар выдохнул и опустил руку, осматривая результаты своего вмешательства.
Мистер Петрелли лежал на спине и подпирал застывшим взглядом такой же модный, как и всё здание Пайнхёрст, потолок. Он упал, даже не успев толком удивиться, плашмя, раскинув руки, отброшенный назад точным попаданием в лоб. Входящее отверстие сочилось кровью, но выглядело эстетично и даже по-своему красиво – ему понравилось бы, если бы он мог это оценить.
Питер, разумеется, был в шоке. Он стоял, как вкопанный, глядя на распростёртого на полу отца, и удивительно походил на самого себя времён Кирби-Плаза. С таким же наивным потрясением на лице, и невыносимостью во взгляде. Наверняка уже с истекающим жалостью сердцем. Всеохватывающей жалостью и к убитому и к убийце. И чувством вины за то, что не смог ничего предотвратить, за то, что не выстрелил сам, и за то, что не спас.
Питер. Он не менялся. И всё так же вызывал чувства зависти, снисхождения и восторга.
Даже интересно, отправляя его стрелять в отца, предполагала ли миссис Петрелли появление Сайлара в ключевой момент? Не могла же она всерьёз рассчитывать на то, что Питер выстрелит.
Конечно, предполагала.
Она просто не могла не знать.
И мистер Петрелли тоже знал – иначе бы не позвонил ему.
Чёртовы провидцы. Есть ли границы их манипуляций? Впрочем, одним меньше. И насколько бы травмированным этим обстоятельством ни казался Питер, но это был подарок и ему тоже.
Аккуратно положив пистолет на ковровое покрытие, Сайлар насмешливо махнул своему герою в прощальном жесте и, бесшумно ступая, покинул место свершения судеб.
====== 106 ======
Если бы мистер Петрелли увидел бы место своего убийства минут через пять после ухода Сайлара, он бы наверняка порадовался точному его совпадению с тем, что показал его провидческий сон. Даже плохо впитывающееся пятно крови, его размеры и форма, даже поза сидящего перед ним младшего сына и его руки, плотно обхватившие подобранный с пола пистолет, и сбитая кожа на костяшках среднего и безымянного пальцев – всё было идентично той картинке из видений.
Если бы мистер Петрелли мог предвидеть последствия своей смерти, он бы отчасти почувствовал себя отомщённым, и чувство досады, которое могло бы у него возникнуть в связи со своей безвременной кончиной, немало бы разбавилось злорадством и даже некоторым удовлетворением.
Привязывая к себе в последний год жизни всех своих незаконопослушных подданных, подчиняя их волю не только при непосредственном общении, но и оставляя невидимые цепи, тянущиеся к ним от его кукловодческого центра и в остальное время, он и подумать не мог, что случится, когда все эти оковы – десятки, если не сотни – оборвутся вместе с его жизнью, освобождая прикованных к ним людей, даже и не подозревавших, что весь этот год провели на коротком поводке угодной мистеру Петрелли дисциплины.
Людей, переполненных накопившейся за целый год потребностью разрушать.
Имеющих после освобождения только одно желание – обрушить всю эту накопленную мощь против тех стен, к которым они были прикованы.
Что, несомненно, послужило бы немалым утешением убитому хозяину этих стен, если бы он мог всё это наблюдать.
Сгинув, не успев достигнуть вершины своей недостроенной пирамиды, он предпочёл бы, чтобы и её саму стёрли с лица земли.
Выстроив Пайнхёрст, он бы предпочёл взорвать его, чем отдать кому-либо другому.
* *
Здание замолчало сразу же, как только затылок мистера Петрелли с глухим стуком ударился о пол.
Не то чтобы оно было живое, это здание, но последствия смерти его хозяина, коснувшиеся большинства его подчинённых, на некоторое время превратило их в единый организм с идентичными эмоциями, своим резонансом превращающими пространство этого обречённого на гибель красивого и холодного строения в искажённую пародию на колониальный организм.
